Текст книги "Выше - только звезды"

Автор книги: Владимир Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Странно, однако. Просеков поймал себя на том, что эта стабильность (она делала честь ему как командиру – здесь уважали заведенные им порядки) вызывала легкое раздражение. Он видел в этом еще одно доказательство инертности, безынициативности Тимура Габидулина. Вот пожалуйста: человек целый месяц был здесь за Просекова и не оставил и следа своей «начальнической» деятельности. Настоящий командир немыслим без своего стиля, без собственного почерка. Неужели Просеков все-таки ошибся в нем?

Именно Просеков год назад рекомендовал сержанта-сверхсрочника Габидулина на должность техника. Тимур успешно сдал экстерном экзамены, получил погоны младшего техника-лейтенанта и как специалист, безусловно, рос. А как командир?

Просеков усмехнулся, вспомнив любимое занятие Габидулина: в свободное время, особенно по вечерам, он брал бинокль и подолгу разглядывал кривые улочки аула. При этом на лице его появлялось выражение затаенной зависти. Может быть, парень действительно устал за эти годы суровой и строгой жизни на точке? Бывший детдомовец, он не бывал даже в отпуске – некуда было ехать. Это хорошо, конечно, что Тимур отправляется в командировку за запчастями. Правильно они вчера решили. Пусть хоть на несколько дней сменит обстановку, развеется, наберется городских впечатлений.

И все-таки в поведении Тимура появилось что-то новое. Например, эта несвойственная ему горячность во время затянувшегося ночного спора с Просековым. Вряд ли надо было рассказывать о своей встрече с Надей. Впрочем, Просеков и сказал-то об этом вскользь, как о случайном дорожном происшествии, но Габидулин все воспринял по-своему, неожиданно раскипятился и стал упрекать Просекова в… черствости. В черствости к самому себе, вот что самое забавное. Он сказал, что эгоизм, чрезмерное себялюбие – одна из крайностей, а есть другая, противоположная, и тоже крайность – самоуничижение, когда человек сам себя не уважает, не думает о себе. Такому кладут счастье прямо в ладонь, а он даже пальцы сжать не удосужится, чтобы удержать это счастье, – ему, видите ли, неудобно, неловко как-то.

Словом, развил целую теорию, в которой и сам-то, поди, как следует не разобрался. Однако спорил азартно.

Он все стращал Просекова, что найдет Надю, как только приедет в город, обязательно найдет и расскажет ей, какой старший лейтенант Просеков Андрей Федорович непрактичный и нерешительный человек.

– Ну это ты брось! – предупредил Просеков. – И не вздумай.

Габидулин немножко обиделся, однако не отступил, пообещав все же разыскать ее адрес и сообщить телеграммой. А Просеков пусть напишет. Что ему, трудно написать несколько слов?

…Остановившись на краю площадки, Просеков долго глядел вниз, в темные провалы ущелий, затянутых голубоватым туманом, в хмурые нагромождения мокрых рассветных скал, в волнистую даль хребтов. И почти физически ощущал, как могучая и мудрая красота горных просторов вливается в него ощущением уверенности, трезвости и простоты бытия.

Да, он, пожалуй, немножко схитрил, умышленно переоценил суть дорожной встречи (а была ли суть? И в чем?).

Сегодня все станет на свои места. Через несколько минут он подаст дежурному команду: «Подъем», потом вместе с солдатами побежит к ледниковому роднику, заставит каждого принять «водные процедуры». После будут завтрак, утреннее построение, учебные занятия, регламентные работы и частые сирены «первой готовности». Будут обыкновенные будни, обычная жизнь, которой он живет уже несколько лет. А все случайное, привходящее отсеется само собой.

* * *

Проводив на крыльцо Габидулина, Просеков вернулся в свою крохотную канцелярию и занялся бумагами. Раскрыл, пролистал бегло папку со служебными документами и удивленно присвистнул: почти все графики, схемы, кроки были исполнены заново, подняты в цвете, пронумерованы и снабжены каллиграфическими надписями. Вот так Тимур! Только что сидел тут, жмурился, ерзал на стуле, бубнил что-то невнятное, а об этом ни словом не обмолвился. В папке – дьявольски нудная, до тошноты кропотливая работа, на которую надо было ухлопать не один и не два вечера, и это при его-то лютой неприязни ко всякому бумажному делу. Тут было чему удивляться.

Здорово были сработаны «роза местников» и «график срединных ошибок операторов», особенно график. Сам по себе он сложности не представлял, но тут требовались ювелирная точность и адское терпение, чтобы по каждой тренировке скрупулезно фиксировать качество операторской работы, малейшие огрехи в выдаче координатных данных. Тимур справился с этим и, пожалуй, имел полное право на залихватскую подпись внизу, у обреза листа.

Прощальный разговор у них явно не получился, и виноват в этом был он, Просеков: все никак не мог отделаться от того раздражения, которое родилось у него рано утром, еще до подъема. Тимур, чувствуя это, слушал равнодушно и глядел в окно. Он наверняка пропустил мимо ушей весь просековский инструктаж, потому что уже в конце вдруг спросил ни к селу ни к городу:

– А с почты сюда звонить можно? Соединят?

– С какой почты?

– Ну из аула. Я ведь вернусь с грузом. Мне люди будут нужны.

– Позвонишь, пришлем, – сказал Просеков.

– С почты?

– Хотя бы с почты. А можно из аулсовета. Оттуда ближе.

– Нет, – сказал Габидулин. – Я в аулсовет не пойду. Туда как зайдешь, председатель вином угощает. Невозможно отказаться. А вы потом ругаете.

– Ну позвони с почты.

Габидулину можно было идти, но он все чего-то медлил. Сидя верхом на стуле, нагнулся и стал неторопливо завязывать вещмешок, потом вздохнул, сощурился:

– У второго движка, по-моему, поршневые кольца подносились. Немного дымит, масло пробивает. Вы это учтите, Андрей Федорович.

– Учтем, – кивнул Просеков и подумал, что есть возможность с ходу приобщить к ремонтной практике рядового Кузнецова.

– А по первому каналу помехозащита одно время не тянула. Случались срывы. Так я всю схему прозвонил, лампы сменил и несколько сопротивлений. Пришлось перерассчитать некоторые параметры. Теперь вроде все в номинале.

– Ясно, – Просеков несколько смягчился. Значит, кое-что Габидулин за его отсутствие все-таки сделал. Вообще-то он прекрасно понимал, какая трудная задача была возложена на Тимура. Боевое дежурство, боеготовность техники, ответственность – как ни говори, для младшего лейтенанта, недавно надевшего офицерские погоны, многовато.

А Габидулин вот, оказывается, думал не только о себе. И ремонт блока, и эти графики – наверняка еще не все, сделанное им за истекший месяц.

Выходит, не знал он до конца Габидулина, не знал… И если признаться честно, не очень-то в него верил. В будущее, в офицерскую его перспективу. Был убежден, что его «потолок» – хороший, трудолюбивый младший техник, начальник смены. Именно поэтому в разговоре с командиром полка Просеков не решился предложить кандидатуру Габидулина на свое теперешнее место. Не промолчал, а именно не решился.

Нехорошо получилось. Конечно, дело это поправимое, но почему только сейчас он по-настоящему «открыл» для себя Габидулина? Почему скромность, немногословие и застенчивость его принимал за инертность и душевную вялость?

Чудак-человек, этот Тимур… Витийствуя в ночном споре, ругая Просекова, он, конечно же, в первую очередь казнил себя, свою собственную мягкость, свое личное, а не просековское, «самоуничижение».

И все-таки что-то мешало каждому из них быть чистосердечным до конца.

– Смотри, Тимур, – Просеков вышел проводить Габидулина на крыльцо. – Не забудь о заявке насчет лыж. В этом году горнолыжная подготовка включена в учебную программу. Если что, иди прямо к командиру полка.

– Сделаю, Андрей Федорович.

– Ну вот… А насчет всяких там личных дел, о которых мы говорили поздней ночью, это оставь. Не нужно никого искать. Понимаешь?

Тимур молча разглядывал свои начищенные сапоги.

– Не понимаю.

– Потом поймешь. В автобус сядешь, время будет – подумаешь. И все поймешь.

– Все равно не пойму, – упрямо мотнул годовой Габидулин, закидывая за спину вещмешок.

* * *

Сержант Розмарица был превосходным оператором, подлинным асом своего дела. С высокой точностью, идеальной дискретностью выдавал он данные сразу по множеству целей, скороговоркой считывал координаты по каждому светлячку, вспыхнувшему под золотистой метелкой радиальной развертки.

Уже второй год над койкой сержанта Розмарицы висел треугольный вымпел «Лучший оператор». Этим все было сказано.

Тем не менее Просеков не считал Остапия Розмарину идеальным сержантом, потому что он ведь был не только специалистом, но и младшим командиром. А тут у него не все и не всегда получалось гладко.

Просеков не удивился, когда увидел в окно возбужденного Розмарину, за которым, заносчиво вздернув голову, вышагивал рядовой Кузнецов. «Начинается педагогическая поэма… Глава первая», – невесело подумал Просеков, усаживаясь за стол.

Сержант в распахнутую дверь пропустил Кузнецова, потом вошел сам, сделав два четких строевых шага.

– Товарищ старший лейтенант! Разрешите доложить обстоятельства по поводу неправильных настроений рядового Кузнецова, высказанных им в личной беседе, которая была на грани пререканий.

Розмарица опустил руку и демонстративно отвернулся от Кузнецова, раздувая крылья изящного носа. Видно, разговор у них состоялся на басах.

– Так… – Просеков с неудовольствием передернул плечами. – Уточним. Так что же все-таки было, Розмарица: неверные взгляды или пререкания? Как вы квалифицируете?

– Пререкания на почве нездоровых настроений. Если говорить совершенно точно, – отчеканил сержант.

«Уж куда точнее…» – подумал Просеков и сделал жест в сторону Кузнецова:

– Выйди, Кузнецов. И обожди в коридоре.

Когда за солдатом захлопнулась дверь, Розмарица сел на стул, тщательно причесал волнистые волосы, искоса поглядывая в темное стекло канцелярского шкафа.

– Что произошло? – спросил Просеков.

– Извините, товарищ командир. Можно? – Розмарица возмущенно выдохнул и налил воды из графина. – Этот новобранец Кузнецов вывел меня из терпения. Меня поражает его…

– Хм… Понятно, – кашлянув, перебил Просеков. – Должность ему не нравится?

– Эге! – сказал Розмарица. – Если бы только это! Он же ни в грош не ставит свой солдатский долг. Вот как Кузнецов в буквальном смысле выразился: «Не хочу быть деревянной бабой, которой забивают столбы». Это так о своей специальности шофера-электромеханика. Представляете?

Просеков встал, повернулся к окну и с минуту наблюдал за орлом, парившим над ущельем. Конечно, Розмарица был прав в своем негодовании, но ведь и Кузнецов ничего предосудительного не сделал, если разобраться. А разобраться-то надо было самому Розмарице, прежде чем идти сюда.

Вернувшись к столу, Просеков аккуратно разгладил лежащий перед ним график операторских тренировок, несколько раз затянулся сигаретой. Он, конечно, заметил, как оживился при этом Розмарица, даже приподнялся и переставил поближе свой стул.

– Хороший график, – сказал Просеков. – Это ведь вы его вдвоем с Габидулиным разработали?

– Так точно, – с готовностью подтвердил сержант. – Он вам говорил об этом?

– Нет, не говорил. Из графика ясно, – усмехнулся Просеков. – Видите, у всех операторов зафиксированы ошибки, а у старшего оператора Розмарицы идеальная кривая. Почти без отклонений… А ведь так не бывает, Розмарица, если говорить честно?

– Видите ли… – От Просекова не ускользнуло некоторое смущение Розмарицы. – Там были буквально микроотклонения. Несущественные. Мы их игнорировали и проставили номинал.

– И напрасно.

Сквозь сержантский загар медленно проступал румянец. Розмарица нервно хрустнул тонкими пальцами и сказал:

– Вы меня извините, товарищ старший лейтенант… Но я не совсем понимаю. В смысле, так сказать, логики. Ведь я пришел доложить по поводу рядового Кузнецова…

– А это все связано, сержант. Очень даже связано. За график вам большое спасибо. Но вот насчет несущественных деталей вы неправы. Отмахиваться от них нельзя. А особенно, если эти детали, «мелочи» касаются человека. Их надо учитывать и только потом делать выводы. И еще знаете, какой мой вам совет? Не возмущайтесь и не сердитесь на подчиненных. Командир просто не имеет на это права.

– А если человек не хочет понимать?

– Значит, вы ему не так разъясняете. До него не доходит. Поищите что-нибудь более доходчивое. Вы меня поняли?

– Понял.

– Вот и отлично. А насчет Кузнецова выводы делать рано: вы его сначала узнайте как следует. Будьте построже, но и поразговорчивее. Приглядитесь к нему внимательнее. Можете идти, а он пусть зайдет ко мне.

Вид у Кузнецова был независимым. Еще бы: он ведь только что увидел расстроенного Розмарицу.

– Станьте как положено! – нахмурился Просеков. – Вот что я скажу, Кузнецов. Одно из главных качеств человека – чувство благодарности. Это принцип человеческих отношений: за добро – добром. Однако встречаются и такие люди, которые на хорошее отвечают какой-нибудь пакостью.

– Вы это обо мне? – Кузнецов вскинул голову.

– Нет, – сказал Просеков. – Я безотносительно. Кстати, Кузнецов, я убежден, что делал для тебя только хорошее.

– Конечно, – Кузнецов пожал плечами. – Я и не отрицаю.

– Так в чем же дело?

– Я думал, меня поставят на боевую машину и я буду дело делать. А что получается? Машина стоит на колодках, мотор законсервирован, а я вроде деревянного манекена в витрине. Вот, дескать, пожалуйста: за баранкой шофер-электромеханик Кузнецов. А что я могу? Даже посигналить нельзя – аккумулятор снят.

«Что ему скажешь… – раздумывал Просеков, глядя на Кузнецова. – Ругать его? Так ведь не за что. Кроме того, ему действительно в штабе сказали: назначаем на боевую машину…»

Может быть, попытаться разъяснить? Рассказать о том, каких нечеловеческих усилий стоила доставка сюда, на «верхотуру», этой машины, неподвижной сейчас, но зато питающей электроэнергией все системы локатора? Что хозяйство электромеханика – это сердце радиотехнического комплекса и что именно он своей работой обеспечивает… А, да многое можно наговорить!

Только Кузнецов все равно ведь не поймет, не дойдут до него эти слова. Тут, несомненно, нужно было нечто совсем другое – ведь Просеков сам только что говорил об этом сержанту Розмарице.

– Других должностей у меня нет, Кузнецов.

Солдат переступил с ноги на ногу:

– Вы ж поймите меня, товарищ старший лейтенант… Целый год потратил на досаафовские курсы, хотел служить, чтоб при серьезном деле. А выходит… Мне теперь даже Ленке стыдно будет написать про такую свою работу.

– А о служебных делах, между прочим, писать в письмах нельзя.

– Да нет, я имею в виду не военную тайну. Я насчет главного. Ну, которое сержант Розмарица называет «моральной удовлетворенностью».

– Об этом ты еще напишешь. Можешь не сомневаться.

* * *

Сигнал «первой готовности» прозвучал как раз в тот момент, когда повар ефрейтор Мелекесов взялся за поварешку – «разводящего», чтобы разлить по тарелкам борщ.

Нарастая и отталкиваясь от каменной тверди, прерывистые звуки рвались в небо и уже оттуда, с высоты, обрушивались на крутые, поросшие кустарником склоны, многократным эхом перекатывались в гранитных лабиринтах ущелий.

Еще не смолкла сирена, а уже вздрогнули, качнулись антенны, распахнув на юг свои решетчатые чаши-руки. Металлически непохожим донесли динамики голос Просекова:

– Внимание, поиск! В рабочем секторе…

Оглядев панели и блоки – все в порядке, станция вошла в режим, – Просеков склонился над оранжевым полем командирского ВИКО[1]1
  ВИКО – выносной индикатор кругового обзора.


[Закрыть] и после первых же оборотов развертки почувствовал тревогу; обстановка складывалась серьезной. Он еще не успел уловить всех деталей, но эти слабые всплески далеких эхо-сигналов, вкрапленных по самому обрезу экрана, говорили о том, что предстоит не учебная тренировка, а проводка реальных целей, и объявленная готовность прямо связана с возможным нарушением государственной воздушной границы.

Сейчас пока это были обычные «рыбы» – несколько чужих самолетов, идущих над сопредельной территорией. «Рыбами» никого не удивишь, они могут часами «утюжить» воздух, но, как правило, на большее, на возможный риск не идут. Однако на этот раз что-то в действиях «рыб» внушало опасение.

Регулировкой яркости, фокусировкой он старался добиться максимальной рельефности всплесков, однако пока мало что удавалось сделать: цели едва теплились, сразу же меркли вслед за спицей развертки.

– Силовая! Уберите пульсацию напряжения! Добейтесь полной стабильности, – подал команду Просеков, помедлил и тем же тоном приказа добавил в микрофон: – Рядовому Кузнецову прибыть в аппаратную!

Обернувшись к операторам, спросил:

– Обстановка?

– «Рыбы», товарищ командир, – доложил сержант Розмарица. – Тройка, идут параллельным курсом. Строй необычный: впереди пара и замыкающий сзади.

– Нумеровать и выдать на оповещение!

– Есть!

Сейчас же посыпалась скороговорка: «Ноль первая: азимут, дальность… ноль вторая…»

Именно – необычный строй. Деталь, которую заметил Розмарица, она-то и беспокоила Просекова. Какой тактический замысел скрывается за этим? Странно и другое. Самолеты шли на небольшой высоте, слишком рискованной для полетов над горным районом. Уже сейчас их отметки еле видны на фоне отражений вершин и хребтов. А когда через несколько минут они войдут в зону, где горы еще выше, тогда эхо-сигналы наверняка сольются с разлитой на экранах сероватой рябью «местников»… Зачем скоростным военным самолетам понадобилось идти на такой опасной высоте в непосредственной близости от границы?

Сзади загремели ступеньки металлической лестницы, затопали по кабине тяжелые шаги.

– Товарищ старший лейтенант! Рядовой Кузнецов прибыл по вашему приказанию!

Операторы удивленно обернулись, сержант Розмарица выразительно вскинул кулак: тише! И показал пальцем в сторону Просекова: вон там командир, ему и докладывай.

Ошалело тараща глаза, спотыкаясь в оранжевой полутьме, Кузнецов осторожно пробрался к ВИКО.

– Садись, Кузнецов, – негромко сказал Просеков. – И смотри сюда. Наблюдай и слушай.

С каждым оборотом развертки три светлячка медленно приближались к району, который на обыкновенных географических картах выглядит бело-коричневым пятном. Очевидно, сначала в зону войдут два самолета, летящие слаженной боевой парой, а еще через минуту – третий.

– Усилить внимание по третьей цели! Не допустить провала в проводке!

Сержант Розмарица удивленно полуобернулся.

– Повторяю: цель номер три – основная! – голос Просекова в телефонах стал высоким, скребущим. – Приготовиться к работе в условиях интенсивных помех.

Оторвавшись на мгновение от экрана, он взглянул на топокарту. Направил луч подсветки в самый центр переплетенья хребтов: да, так оно и есть. Две долины, два узких коридора, по которым можно, прижимаясь почти вплотную к белопенным речушкам, проникнуть на нашу территорию с воздуха.

– Активные помехи! – крикнул Розмарица.

Весь рабочий сектор экрана был забит их пульсирующей вьюгой. Расплылись недавно еще четкие очертания «местников», бесследно исчезли искорки эхо-сигналов.

Экраны были слепы – результат действия двух ведущих самолетов, поставщиков радиопомех. Просеков верно определил их назначение. А третий сейчас наверняка идет над границей, может быть, даже нарушил ее.

– Отстроиться от помех!

С помощью осциллографа Просеков определил канал, по которому шли помехи, сделал несколько переключений – отлично сработал блок, модернизированный Габидулиным! – и пляшущие полосы на экранах постепенно бледнеют, размываются.

– Есть цель! – обрадованно докладывает Розмарица. – «Ноль вторая»: азимут, дальность… «Ноль первая»…

– Третья! – крикнул Просеков. – Где «ноль третья»?

Ни малейшего следа, ни намека на ее существование. Зато отчетливо видны отметки первых двух самолетов, которые барражировали над своей территорией, набирая высоту.

Операторы, отстраиваясь от помех, до рези в глазах вглядывались в пепельные экраны. Просеков хронометрировал время. Он понимал, что самое решающее – впереди. На КП ждут его доклада, ждут координаты «ноль третьей», чтобы выдать команду на перехват. Он решал сейчас задачу не только за себя, но и за пилота «ноль третьей».

– Изменить рабочий угол антенны! Поиск на отрицательных углах обзора. Квадраты семнадцать и двадцать три!

Просеков чувствовал, как немеют, колючим холодком наливаются пальцы: если он не сумел разгадать замысел воздушного нарушителя, это равносильно проигрышу.

А вдруг и в самом деле «ноль третья» избрала иной маршрут, ушла, например, вдоль границы, прикрываясь хребтом, чтобы где-то дальше нырнуть на нашу территорию?

Он же умышленно сузил зону поиска…

Просеков на мгновение представил себе картину: в сумрачном ущелье, будоража грохотом мотора каменные россыпи, ловко лавирует над изгибами реки камуфлированный пятнистый самолет… Летчик уверен: еще несколько минут – и впереди откроется широкая долина, за которой заканчивается пограничная зона. Пилот отлично знал это – с ним провели не один розыгрыш предполагаемого полета.

Просеков отсчитывал секунды, мгновенно перемноженные на скорость, и твердо, устойчиво переставлял карандаш стеклографа по целлулоиду масштабной сетки: здесь, теперь, должно быть, здесь… Теперь здесь. Он знал: будет засечка, стоит только на миг попасть самолету в цепкий луч локатора.

В кабине томительная звенящая тишина. Тяжко дышит рядом Кузнецов, в багровом отблеске видна его блестящая скула. Круг за кругом неслышно и мягко скользит по экрану развертка, демонстрируя его обманчивое безмолвие.

На столике верещит трубка радиотелефона: командный пункт упрямо и раздраженно требует координаты «ноль третьей»…

И вдруг, как порыв ветра, как холодные брызги, врываются в душный полумрак слова:

– Есть цель!! Выдаю координаты «ноль третьей»!..

Это кричит Розмарица, начисто забыв о своей сержантской солидности.

…А еще через несколько минут – уютный каменный дворик, мощенный шершавыми гранитными плитами, солнечный разлив в голубом просторе, терпкий осенний воздух, настоянный на запахах карагайника, нагретых скал и еле уловимых кизячных дымков. На крыльцо вышел ефрейтор Мелекесов в белой поварской куртке, чихнул и трижды торжественно ударил в гонг, призывая солдат к обеду.

Покусывая фильтр сигареты, Просеков глядел туда, где у невидимой границы только что разыгралась молниеносная схватка, рискованная и бескомпромиссная. На сочно-голубом небосклоне нехотя таяли, растушевывались два инверсионных следа, оставленные перехватчиками.

Неподалеку нетерпеливо топтался Кузнецов, то и дело поправлял пилотку на голове, старательно одергивал гимнастерку. Видно, очень уж хотелось ему поговорить. Однако Просеков не спешил – ничего, подождет. Пускай поостынет как следует, придет в себя.

Наконец Кузнецов не выдержал, сделал несколько шагов.

– Ну как, Кузнецов? Посмотрел?

– Здорово, товарищ старший лейтенант! – Кузнецов сокрушенно помотал головой. – Прямо настоящий бой! У меня, поверите ли, вся гимнастерка мокрая. Ведь получается, мы как пограничники. Правильно пишут: часовые воздушных границ.

– Конечно, правильно, – сказал Просеков. – Только ты об этом не мне говори. Кому? Сержанту Розмарице.

– А что, – не смутился Кузнецов. – Я и ему скажу.

– Вот пойди и скажи. Да кстати, не забудь перед ним извиниться.

* * *

К ночи с севера пришли тучи. Одна из них, свинцово-бурая, набрякшая, зацепилась за вершину и стала, как на якорь. Все на «верхотуре» потонуло в беспросветной мгле. Внизу в долинах шел частый дождь, а здесь не упало ни капли, зато стены и крыши, брезентовые чехлы, гимнастерки солдат, даже простыни и одеяла за каких-нибудь полчаса сделались влажнолипкими.

Однако рассветный ветер растрепал тучу, оставив лишь пепельно-серый клок, упрямо вцепившийся в скальную макушку.

На утреннем построении солдаты довольно щурились под солнцем, слушая радиограмму-благодарность командующего, которую зачитывал Просеков. На левом фланге, неестественно выкатив грудь, рядовой Кузнецов старательно скандировал слова: «Служим Совет… Союзу!»

Конечно, благодарность эту он лично, пожалуй, еще и не заслужил, но она адресовалась и ему, как и «всему личному составу».

После команды «разойдись» Просеков подозвал его:

– Рядовой Кузнецов, отправляйтесь в Ахалык за почтой.

– Есть!

По неписаной традиции на него как на новичка возлагались обязанности внештатного почтальона. На очередные полгода.

Солдат не скрывал радости и нетерпения. В этом был резон: приятно все-таки первому, прямо из почтового мешка, а не из третьих рук получать адресованное тебе письмо.

Пока они говорили о том, сколько каких газет, журналов получать для точки, где расписываться за ценную и заказную корреспонденцию, как оформлять переводы и посылки, Кузнецов все обдумывал свое «рацпредложение». Оно было вполне дельным. Как бывший продавец Кузнецов предлагал организовать в казарме киоск на общественных началах. «Мыло, паста, сигареты, спички, печенье и конфеты. С десятирублевым недельным оборотом».

Просеков улыбался, слушал его.

– Не все сразу, Кузнецов. Сходишь за почтой, тогда и обсудим.

– Есть!

Просеков наблюдал из окна, как легко и ловко прыгал Кузнецов по каменистой тропинке, сбегая вниз, пока окончательно не исчез среди зарослей карагайника.

Всего лишь сутки назад Кузнецов пылил метлой под окном городской казармы. А вот теперь он спешил вниз с кирзовым почтовым ранцем на спине, самый желанный, самый долгожданный на «верхотуре» человек. И так будет сегодня, и завтра, и каждый день.

О возвращении Кузнецова Просеков догадался по неожиданному радостному гомону, который вырвался из окон казармы. Пришлось срочно вызывать Кузнецова в канцелярию.

– Впредь, – сухо сказал Просеков, – почту приносить только сюда. И здесь сортировать. А раздавать будет дежурный – это его обязанность.

– Но, товарищ старший лейтенант… – взмолился Кузнецов, сияя и улыбаясь.

– Слушайте, что вам говорят!

– Есть! Но, товарищ старший лейтенант! Вам же известие!

– Письмо? – удивился Просеков. Он не ожидал никакого письма. Если из дома, так еще рано. А может быть… Просеков приподнялся: – Что за письмо? Покажи.

– Да нет, не письмо! – Кузнецов в отчаянии махал руками. – Нет вам письма, а есть привет. Пламенный привет!

– Ничего не понимаю. От кого?

– От девушки. Которая в синей кофте. От Надежды Максимовны. Ну знаете…

– Стоп! – сказал Просеков. Встал со стула, закурил и отошел к окну. – Садись, Кузнецов, и рассказывай. Не спеши, давай по порядку.

Кузнецов огорченно вздохнул: не любил он медлительности в таких делах, но, подчиняясь, уселся на стул, аккуратно разгладил пилотку, положив ее на колени.

– С самого начала?

– Ну не с конца же.

– Значит, так вырисовывается. Забрал я почту, расписался везде, где положено, и двинулся в обратный путь. Гляжу: красивое такое здание, похожее на универмаг. Ну с точки зрения моего профессионального интереса…

– Покороче можешь?

– Могу, но это же важно. Я ведь принял школу за универмаг. Понимаете? И если бы не зашел туда, ничего бы и не было. А я зашел. И вот тут она меня окликнула, и у нас состоялся интересный разговор. Как говорится, диалог. Я, пожалуй, его подробно перескажу.

– Давай подробно! – рассмеялся Просеков, чувствуя желание надрать веснушчатые уши Кузнецова за то, что он «тянет кота за хвост».

– Ну вот. Она спросила: «Вы не на точке служите?» Я говорю: «Да, кое-где служим». – «Вэчэ такая-то?» – «Да, – говорю, – такая». Тогда она говорит: «Передайте привет старшему лейтенанту Просекову Андрею Федоровичу». – «С удовольствием передам». Ну, а тут я не сдержался, вы меня извините, это я от радости. «Ага, – говорю, – так я вас знаю! Это вы потерялись в гостинице? Мы вас искали со старшим лейтенантом, но не нашли и очень были в расстроенном состоянии…»

– Ладно! – Просеков шагнул к шкафу, переставив в сторону табуретку вместе с сидевшим на ней Кузнецовым, достал тужурку и, одеваясь, бросил: – Спасибо, Кузнецов! А сейчас быстро вызови ко мне сержанта Розмарицу!

Через пять минут Просеков бегом спускался по крутой тропке, перескакивая с камня на камень, лавируя между кустами.

* * *

Просеков сидел на подоконнике, разглядывая огоньки ночного Ахалыка, изредка косился на пластмассовую телефонную коробку. Габидулин дважды звонил, пока Просеков ходил в аул, и просил передать, что позвонит еще раз. Что у него там за неотложное дело?

На аульной площади вспыхнул конус яркого света, покачался и, суживаясь, влился в улицу – уходил последний рейсовый автобус. Площадь опять виделась сплошным черным пятном, над которым теперь еще рельефнее светился справа огонек знакомого окна. Свет был не матово-желтым, как у других окон, а искристым, мерцающим, похожим на раннюю звезду. Это потому, что там, в угловой комнате второго этажа, была не уютная квартира с занавесками и абажурами, а школьная лаборатория с яркой люстрой. Надежда Максимовна разместилась в ней временно, на два-три дня, пока найдется подходящее жилье.

Самое удивительное было в том, что при встрече они ничуть Не волновались, не испытывали никакого стеснения или неловкости, словно знали друг друга давно и хорошо. И все было естественным, искренним в их коротком разговоре.

Он запомнил ее руки, как-то уютно лежавшие на столе, прохладные пальцы, в которых ощущалась еле заметная дрожь. Все-таки она, наверное, волновалась.

Зазвонил телефон. Подняв трубку, Просеков услыхал далекий голос Тимура Габидулина.

– Андрей Федорович? Докладываю: с лыжами полный порядок, насчет запчастей дело идет хорошо, завтра еду на склад получать.

– Молодец! Что еще?

Трубка донесла тихое жужжание трансформаторов.

– Полковник велел спросить, как насчет вашего перевода в Энск? Они тут собираются писать представление и просят уточнить, согласны ли вы?

– Слушай внимательно, Тимур. Передай полковнику, что я от перевода отказываюсь. Прошу отменить. Понимаешь?

– Да, да, понимаю! – обрадованно кричал Габидулин. – Это здорово! Я все понимаю.

– Не в этом дело, – рассердился Просеков. – Спросит полковник о причине – скажи: «Теория максимальной полезности». Понял?

– Понял, понял!

Габидулин говорил еще о чем-то, но Просеков уже откинул трубку: за окном, наливаясь басовым гулом, заводил свою тревожную песню ревун.

Через двор к кабинам станции, стуча коробками противогазов, бежали солдаты полного боевого расчета.

Закачались антенны: громадные ажурные чаши просеивали звездное небо.