Текст книги "«Мы пол-Европы по-пластунски пропахали...»"

Автор книги: Владимир Першанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

– Ничего, справишься, – отрезал лейтенант. – В атаку некому идти.

– А если меня уб… – я хотел сказать «убьют», но слово застряло в горле. – Если меня ранят? Этот, что ли, за пулемет ляжет?

Второго номера лейтенант оставил. А третий стал собираться, с ненавистью поглядывая на самострела. Подхватил винтовку, вещмешок и попрощался с нами. Шел он, как на смерть. Перед артподготовкой я успел сменить самострелу повязку. У него была навылет пробита мякоть ноги. После короткой артиллерийской подготовки роты двинулись в атаку. Снова в лоб.

Командиры, видимо, сделали какие-то выводы. На прямую наводку выкатили легкие полковые пушки и «сорокапятки». Нам, пулеметчикам, приказали следовать за цепями и вести непрерывный огонь. Как ни странно, но пьяная атака удалась. Захватили первую и вторую линию траншей. Правда, все поле было усеяно вчерашними вмерзшими в льдистый снег трупами и сегодняшними убитыми. Мы катили со вторым номером пулемет, следом ковылял самострел.

Во второй линии немецких траншей остановились. На этот раз наступать было действительно некому. Кое-как пополненные роты снова были ополовинены. Тех, кто получил легкие ранения, пока не отпускали в тыл, ждали атаки немцев. Лейтенант, наш взводный, погиб. На его место назначили старшего сержанта в туго подпоясанной фуфайке. Обходя позиции, сказал мне:

– Готовься. Немцы атаковать будут. Как с патронами?

– Плохо. Всего полторы ленты.

– Пусть помощник на поле пошарит. У погибших полные подсумки остались.

– Слушай, старшой. Где мой третий номер? Верни его в расчет, если жив.

– Если… убили его! Справляйся сам. Вон этот хрен моржовый пусть не стонет, а вину искупает.

Он показал на съежившегося самострела, неумело набивающего пулеметную ленту. После гибели многих друзей, рукопашной схватки бойцы были взвинченные, злые. Пили трофейный спирт. Кое-кто замахивался на самострела прикладом или штыком. Мне приходилось его защищать. Второй номер, шустрый парень, кроме патронов, принес фляжку с чем-то крепким, несколько банок консервов. Мы перекусили втроем, выпили. Когда я заметил, что помощник слишком присосался к фляге, отобрал у него остатки. Набили патронами еще одну ленту.

Немцы начали минометный обстрел. Мы стащили пулемет вниз, накрыли шинелью. Съежившись, слушали, как ухают взрывы. Кричал раненый. Мина взорвалась рядом, закидав нас комьями мерзлой земли. Перебрались в блиндаж, где уже сидели человек двенадцать бойцов. Потом началась атака. Немцы поступали грамотно, перебежками. Их поддерживал крупнокалиберный пулемет и несколько обычных. Я выпустил две ленты, зарядил третью. Видел, как от моих очередей падали наступающие. Не заметил, как опустошил третью, последнюю, ленту. Думаю, с пяток фрицев свалил. Может, больше. Немцы себя берегли, когда начали нести потери, залегли метрах в двухстах. Снова начался минометный обстрел. В блиндаже мы набили остатками патронов неполную ленту.

Под сильным огнем пришлось отступать. Оставили взятую с таким трудом линию немецких траншей, тела наших товарищей. Закрепились во второй линии. Я отпустил самострела в санбат, он уже еле двигался. Второго номера оглушило куском мерзлой земли, вмяло каску. У меня жгло левую руку. Подумал, что ранили, но, сняв телогрейку, обнаружил, что открылась рана, полученная еще в октябре на «Коммуне». Помощник помог выдавить острый осколок кости. Рана ныла и свербила. Я попросил у него фляжку, но тот ее уже опустошил.

Снова попали под обстрел. К минометам прибавились пушки. Мы отсиживались в блиндаже. Снаряд угодил в крышу. Тройной накат из бревен и шпал, уложенный на обрезки рельсов, треснул. Через дыру посыпалась земля. Мы остались в блиндаже, сбившись у выхода. Считалось, что в одно место снаряд два раза не падает. Пока сидели, едва не прозевали атаку, немцы находились уже в ста метрах. Я выпустил остаток ленты и взял трофейный автомат. Магазины на тридцать два патрона вылетали один за другим. Затем подобрал винтовку. Немцы атаку прекратили.

Командир роты приказал мне раздобыть патроны для пулемета. Где, не объяснил. Зато сообщил, что присвоено звание «младший сержант». Мы собрали с помощником сотни две патронов, но кожух пулемета в трех местах пробило осколками, вытекла вода. Пулевые отверстия еще можно было заткнуть тряпками. Развороченные осколочные пробоины в полевых условиях не заделаешь. Имелся бы паяльник, канифоль, олово, я бы за час, как бывший слесарь, выправил и запаял кожух. Ни паяльника, ни часа времени у нас не было. Вокруг лежали убитые, раненые уползали под пулями в тыл. В ночь мы отступили.

Куда-то шли часов пять подряд. Нестерпимо разболелась рука. Ночь и день я кое-как вытерпел, а вечером снял телогрейку, гимнастерку. Байковая нательная рубашка покрылась коркой засохшей крови. Рука опухла, стала красной от плеча до пальцев. Я позвал помкомвзвода. Тот почесал затылок, послали за ротным. Старший лейтенант осмотрел рану. Санитар, пожилой дядька, выполнявший обязанности убитого санинструктора, сказал:

– Чего смотреть? Надо парня в санбат отправлять. Заражение может начаться.

Старлей с минуту раздумывал, затем попросил, совсем не по-военному:

– Может, останешься, Саня? Пулеметчиков в роте нет.

– Какой от меня толк? Рука не двигается. Да и «максим» поврежден.

Я понимал положение ротного. Людей осталось всего ничего, что ждет впереди – неизвестно. Но я за последние дни столько нагляделся смертей, участвовал в тупых лобовых атаках, что хотел только одного. Уйти отсюда подальше. Пусть режут, чистят рану, избавят меня от бьющей толчками боли. Старший лейтенант понял мое состояние, вздохнул:

– Ну, иди, Гордеев. Спасибо за службу.

Я козырнул в ответ, а ротный напомнил: «Лычки на погоны ему быстренько нашейте».

Погонов у меня не было. В марте сорок третьего многие еще носили старую форму с петлицами. Мне прикололи на петлицы два медных треугольника, выписали карточку переднего края, и я зашагал в санбат. Долго плутал, рука разболелась еще сильнее. Я мечтал о теплой землянке. Нашел наконец санбат. Несмотря на ночь, там шла эвакуация. Снимали палатки, укладывали на машины и повозки тяжело раненных, медицинское оборудование. Меня на ходу осмотрели, сменили повязку, сделали укол. Мест для многих раненых не хватало. Тем, кто мог идти, предложили либо ждать второго рейса, либо добираться километров сорок пешком. Оставили топографическую карту, объяснили дорогу.

Уезжала и кухня. Желающих накормили от пуза молочной кашей, отварным мясом с белым хлебом. Я чего-то пожевал и решил добираться пешком. Одна группа вышла сразу, вторая, человек двадцать, попозже. Возглавил ее капитан с перевязанными руками. Шли по дороге. Уже рассвело, все опасались немецких самолетов, но шагать по целине было слишком трудно. Наст проваливался под ногами, мы увязали в снегу. Снова вернулись на дорогу. Кто-то из бойцов отставал. Помочь им мы ничем не могли. Трое свернули к деревушке, недалеко от дороги. Капитан крикнул вслед:

– В плен попадете!

Трое, не оборачиваясь, брели по оттаявшему мокрому снегу к деревушке. Я им позавидовал, через полчаса они будут в тепле, завалятся спать. Но мысли о плене заставляли меня шагать, забыв о боли в руке. Прошли без отдыха часов шесть. Пасмурная погода мешала немецкой авиации. Видя, что люди падают, капитан объявил час на привал и обед. Мы устроились на пригорке, под соснами. Снег здесь растаял, темнела плешина хвои. Минут пять все сидели или лежали неподвижно, затем стали доставать из вещмешков и противогазных сумок куски, торопливо жевали. У некоторых еды с собой не было.

– Отставить! – поднял забинтованную руку капитан. – Мы в одной армии служим, значит, и харчи в кучу.

Подавая пример, достал из полевой сумки банку консервов, кусок хлеба, пакетик сахара. Кто с охотой, а кто бурча, стали выкладывать на расстеленное полотенце свои запасы. Я положил полбуханки хлеба одним из первых. Кто-то жевал еще быстрее, не торопясь присоединяться к общему котлу.

– Смотри, не подавись, – насмешливо проговорил капитан.

Боец закашлялся, а все засмеялись. Еды оказалось довольно много. Капитан сразу отложил половину и приказал мне:

– Положи в вещмешок. Как фамилия, сержант?

– Гордеев, – ответил я, вставая, и неожиданно добавил: – Саня… пулеметчик.

Снова раздался смех. Саня-пулеметчик! Как по уставу чешет. Кличка приклеилась ко мне на то время, пока мы добирались до санбата и пока я там находился. А в тот пасмурный мартовский день мы жадно поглощали наш скромный обед. Делили харчи поровну. Мне достался ломоть хлеба, на одном конце которого лежали две мелкие рыбешки из консервов «бычки в томате», а на другом – горка желтоватого сахара.

Сорок километров прошли за два дня. Очень торопились. Нас подгонял гул артиллерии и немецкие самолеты. Самолеты налетали дважды. Первый раз группу не заметили и бомбили большой обоз. Второй раз один из «Юнкерсов-87» погнался за нами. Мы успели спрятаться в перелеске, но отставший раненый боец был убит пулеметной очередью. Похоронить его мы не смогли.

В конце пути повезло, подвернулась попутка, а то бы мы и третий день топали. Настолько выбились из сил, что свалились в палатке и заснули, даже не ужиная. Началось лечение. У меня подозревали остеомиелит – воспаление костного мозга. Слово «мозг» не на шутку испугало. Чувствовал себя плохо, держалась высокая температура, по ночам бредил. Врачи говорили, что слишком рано выписали из госпиталя. К счастью, остеомиелита я избежал. Руку снова резали, чистили рану. Когда она более-менее зажила, меня оставили на месяц при санбате.

Хотя на участке нашей дивизии шли так называемые бои местного значения, раненых поступало много, особенно с осколочными ранениями. Поганая штука – осколки. Привозили ребят, сплошь издырявленных железом. Рентгена не было, часто осколки нащупывали с помощью обычной металлической спицы. Наркоза постоянно не хватало, давали морфин, спирт. Кричали во время операции так сильно, что я не выдерживал, пытался уйти подальше от операционной. Я считался временным санитаром, меня сразу начинали искать. Санитарам работы всегда хватало. Выносили раненых, тазы с отрезанными руками и ногами. Идешь, а женщины тебя останавливают, достают из тазов окровавленные бинты для стирки и повторного использования. Нагляделся всяких ужасов. Как люди от заражения и перитонита умирали, как плакали, очнувшись от наркоза, безногие или безрукие парни и мужики. Изредка видел ребят без обеих ног с одной рукой или с отчекрыженными руками-ногами. Их называли «самовары». Лежали как не в себе, обколотые морфином. Вскоре «самоваров» отправляли в госпиталь. Говорили, что большинство из них умирают. Сказать откровенно, мы им не выздоровления желали, а легкой смерти. Кому ты без рук-ног нужен?

А меня пригрела санитарка Ася, женщина года на три постарше. Думаю, она просила врачей оставить меня подольше при санбате. Это я уже позже понял. Я за санбат не держался, готов был хоть завтра на выписку. Возможно, Ася мою жизнь спасла. Как я потом узнал, в то время полк вел тяжелые бои. Выписали меня в начале июня. Ася плакала, собрала в дорогу еды. Расцеловались, сел на попутную машину и поехал в штаб дивизии. Про переписку и дальнейшие встречи разговоров не было. На войне даже на неделю вперед не заглядывали, боялись сглазить. Все знали, что жизнь в любой момент может оборваться.

Я попал в свой полк. Только в другой батальон, командиром пулеметного расчета. Наведался в свою бывшую роту, с трудом нашел двоих-троих знакомых ребят, остальные все новые. Стало так тоскливо, что больше в свою роту не приходил.

Июнь и половину июля простояли в обороне. Севернее гремела ожесточенная Курская битва. Во второй половине июля перешла в наступление наша дивизия и наш полк. Коротка жизнь пехотинца в наступлении. Хотя летом сорок третьего года нас активно поддерживали танки и авиация, атаки в степи, среди редких перелесков, заканчивались гибелью целых рот и батальонов. Как бы ни прославляли великое мастерство наших полководцев, людей гибло огромное количество. Мы, пулеметчики, двигались вместе с наступающими. Но если пехотинцы могли какое-то время отлежаться в укрытии, от нас требовали вести постоянный огонь. Немного постреляешь, и сразу меняй позицию. На «максимы» обрушивался огонь немецких МГ-42, минометов и тех самых 75-миллиметровок, одну из которых я видел на волжской переправе.

В первый же день, лежа в наспех углубленной воронке, я потерял второго номера. Нас засекли, пора было менять позицию, но вылезти из воронки означало верную смерть. Немецкие пулеметы подметали все, как метлой, мины рвались, едва касаясь земли. Второй номер, красивый рослый парень, родом из Донецка, приподнялся всего на десяток сантиметров. Пуля пробила голову вместе с каской. Кровь текла под меня, руки в агонии намертво сжали ленту. Кое-как расцепил пальцы, отодвинул помощника, а на его место лег третий номер, совсем молоденький, зеленый парнишка. На поле вокруг нас лежали трупы. Кровь быстро засыхала под горячим солнцем, откуда-то сразу собирались тучи мух.

В роте было два «максима». Один разбило миной в первый день наступления. Исковерканный пулемет отбросило метров на пять. Расчету «повезло», погиб только один человек. Двое других, раненные и контуженные, сумели уползти. На второй день к вечеру от роты осталась половина: убили ротного, двух командиров взводов. Я с тоской понял, что завтра меня тоже убьют или искалечат. Помню, выпил больше, чем обычно, наставлял третьего номера, как управляться с пулеметом, и даже пытался написать прощальное письмо матери. Не знаю, чего бы спьяну написал, но меня свалила усталость и водка.

На следующий день шел в бой с чувством обреченности, на мое бледное лицо обращали внимание другие солдаты. Но и этот день я провоевал до конца. Удачно вел огонь по немецким траншеям. Новый командир роты (бывший взводный) сказал, что я буду представлен к медали «За отвагу». Это немного встряхнуло меня, но когда шли через участок атаки, увидел десятки трупов наших бойцов и снова почувствовал тоску. У меня были ботинки с обмотками, один начинал разваливаться. Помощник показал на труп немца и предложил:

– Может, возьмешь сапоги, Саня?

– А зачем? – равнодушно отозвался я.

Утром меня ранило. Мина разорвалась справа, и я поймал несколько осколков. Кое-как забинтованный, добрался до санбата. Под новокаином вытащили шесть осколков. Два, застрявших глубоко, оставили, сказав, что требуется операция, которую сделают в госпитале. Самым болезненным было ранение в лицо. Осколок размером с половинку горошины пробил щеку и раскрошил два зуба.

В санбате, где снова встретился с Асей, пробыл дня четыре. Ни о каких любовных делах речи не шло, я лежал пластом на койке, слабый от потери крови. Затем меня отправили в госпиталь, в город Лисичанск, где вытащили оставшиеся осколки из бедра. Мучила зубная боль, которую раньше я никогда не знал. Я невольно расшатывал обломки зубов, разодрал язык, десны. Когда немного окреп, пожилой капитан-дантист, с прибаутками, дыша в лицо спиртом, ловко выдернул остатки обоих зубов. Передохнув, сказал:

– Слушай, надо бы и третий зуб удалить. Выдержишь? Он пополам треснул, не залечишь.

Я согласился. Третий зуб полетел в эмалированную чашку.

– Ну, вот, теперь легче станет. Зубы мы тебе железные вставим.

Легче не стало. Дня через два воспалилась челюсть, раздуло щеку. Капитан почистил дырки от зубов и заверил, что ничего страшного нет. Плохо заживала глубокая рана на бедре, опухоль на щеке никак не спадала. Комиссар (или замполит) госпиталя, в звании майора, вызвал меня к себе. Задал несколько вопросов, затем неожиданно спросил:

– Ты холодную воду специально пил, чтобы воспаление вызвать? Хочешь подольше в госпитале поваляться? Ты и так уже полвойны пролечился.

Будь этот разговор месяца два назад, я бы, наверное, смолчал. Но из меня уже выходило мальчишество. Я становился бывалым и злым солдатом, не раз ходившим под смертью и имевшим на счету достаточно убитых врагов. Вытер слюну, сочившуюся изо рта, и ответил:

– Валяются пьяные в канаве. А меня два раза в бою ранили. В бою! Вы хоть знаете, что это такое?

– Молчать!

Но меня уже прорвало. Я орал что-то бессвязное, комиссар тоже кричал. В кабинет вбежала женщина-врач, утащила меня. Я вырывался и требовал выписки на фронт. Мне сделали укол, я кое-как заснул. Вечером в палате обсуждали случившееся. Не секрет, что политработники держали везде своих осведомителей. Их обязывали писать донесения о морально-политическом настрое в подразделениях. Решили, что на меня кто-то настучал. Дни стояли жаркие, я действительно пил холодную воду.

Подозрение пало на мужичка, лет тридцати, явно залежавшегося в госпитале. Его могли оставить по ходатайству комиссара, а тот в обмен на «доброту» вполне мог стать доносчиком. На мужичка обрушились с обвинениями, потребовали объяснить, почему его так долго держат в госпитале. Не знаю, как в действительности обстояли дела, но мужичок под напором обозленных фронтовиков убежал из палаты и где-то до ночи отсиживался. Меня успокаивали, говорили, что все будет нормально. Один из бывалых бойцов оборвал остальных:

– Хватит сопли размазывать! На Саньку всех чертей могут повесить. И нарушение режима, и неподчинение начальнику… да мало ли что. Самое лучшее, если ты, Саня, сходишь к замполиту и покаешься. Майор тоже воевал, тебя поймет.

Каяться я не хотел. Видно, нервы у меня были на пределе. Начали проверку, опрашивали врачей, других раненых. Ничего не накопали. Майор затаил на меня злость. Не скажу, что он был плохим человеком. Просто кто-то из стукачей, отрабатывая свой хлеб, донес, что я специально пью холодную воду, чтобы застудить раны. Вместо разговора у нас получилась базарная склока. Замполит хорошо понимал, что, ввязавшись в перепалку с восемнадцатилетним сержантом, он в первую очередь подорвал свой авторитет. А что ждало меня, я мог только догадываться.

От нежелательных последствий спасло неожиданное событие. На фронте дела обстояли неплохо. Пятого августа были освобождены Орел и Белгород, 23 августа – Харьков. Развесили плакаты: «Сломали хребет фашистскому зверю!», «От Курской битвы – к полной победе!». Ну, и конечно, «Слава Сталину!». В один из дней в госпитале поднялась суматоха: мыли, чистили, меняли белье. Мне достался новый халат. Ждали большое начальство.

Начальство явилось не с пустыми руками. Полковник со свитой вручал раненым ордена и медали. Я получил медаль «За оборону Сталинграда», чему был немало удивлен. Сколько месяцев прошло! Полковник задержался возле меня. Сказал несколько слов о том, что сталинградцы всегда сражаются отважно, и пожелал скорого выздоровления. В свите был и замполит. Конечно, он соглашался с полковником, После этого майор делал вид, что меня не существует. В последних числах сентября я был выписан. Несмотря на то что пролежал в госпитале около двух месяцев, в справке прочитал: «легкие осколочные ранения». Ничего себе легкие! Восемь осколков. Все бедро располосовали, пока последний кусок железа достали.

Я шел на фронт со смешанным чувством. Госпиталь надоел хуже горькой редьки. Но мысли о том, что снова дадут пулемет, буду постоянно под огнем, тревожили и даже пугали. Опять кантовался в запасном полку, который остался в памяти тесно набитыми казармами, строевой подготовкой и очень плохой кормежкой. Теперь я уже рвался на фронт. Там, по крайней мере, нет муштры, забора с колючей проволокой и кормят нормально.

Снова попал в стрелковый полк, который вскоре перебросили на северо-запад. Освобождал Белоруссию, Польшу. Командовал отделением, затем присвоили звание «старший сержант» и назначили помощником командира взвода. В конце июля, недалеко от Варшавы, получил тяжелое ранение. Не дошел до реки Висла километров десяти.

Будь она неладна, эта Польша и Висла! Сколько могил оставили, не сосчитать. Обидно сознавать, что на нас как на врагов там сейчас смотрят. Ведь, освобождая Польшу, погибли 600 тысяч советских солдат и офицеров. Подвыпив, пою иногда:

 
В полях за Вислой сонной,
Лежат в земле сырой,
Сережка с Малой Бронной
И Витька с Моховой…
 

Может, слова перевираю, но песня мне нравится. За душу берет. Ну, ладно. А теперь про тот последний бой.

Попал под раздачу крепко. Во взводе оставалось человек тринадцать. Немцы оседлали высотки, мы их оттуда выбивали. Нам хорошо помогали самоходки СУ-122. Вместе с полковой артиллерией они разбивали укрепления, минометные батареи. Раза два атаковали неудачно. Потом подошли танки. Они на полном ходу смяли оборону, следом подошли мы. Гляжу, там «тридцатьчетверка» горит, подальше вторая, третья…

Четвертую на буксире в тыл тащат. Самоходкам тоже досталось. Броня у них слабоватая. Одна взорвалась, ее, как консервную банку, разворотило. Мимо пробегаю, гляжу, куски тел лежат. Их там пять человек было, ни одного целого тела не осталось. Вздохнул, побежал дальше.

Немецкие траншеи разворочены, всё с землей смешано. Ребята повеселели, а тут немецкие снаряды посыпались. Где, какой снаряд взорвался, не помню. Ударился лицом о землю с такой силой, что из носа кровь брызнула. Думал, споткнулся. Приподнялся, а левая рука подломилась. Снова ее перебили. На этот раз ниже локтя. Потерял сознание, очнулся, меня санитары на повозку грузят. Голый по пояс, весь перебинтованный. Пытаюсь кричать: «Гимнастерка! Там документы, комсомольский билет, награды». Из горла только шипение. Санитары меня поняли. Подсунули ближе гимнастерку, а она липкая, вся в крови.

Кроме руки, осколки повредили легкое, сломали два ребра, насквозь пробили ногу. Меня сразу отправили в госпиталь. Сделали одну, вторую операцию. Пролежал месяца три, затем отправили в легочный санаторий под Сочи. Уже решался вопрос о комиссовании по инвалидности. Я в санаторий ехать не хотел. Просил, если решили комиссовать, отправьте домой. Нет, езжай в санаторий! Так закончилась для меня война. Какие награды имею? В Сочи ехал с медалями «За оборону Сталинграда» и «За боевые заслуги». Позже получил медаль «За победу над Германией» с профилем Сталина. Любое воспоминание о покойном вожде у некоторых вызывает раздражение. А что Сталин? Меня воспитали на уважении к нему. Кто после Сталина страной рулил, послабее будут.

В Сочи чуть не женился. Познакомился с женщиной, звали Зина. Она в санатории работала, имела свой дом, дочь три года. Пока восстанавливал здоровье, несколько раз проходил медицинское обследование. Наконец убедились, что для войны я не годен. Левая рука двигалась плохо, легкое толком не заживало. Дали третью группу инвалидности. Спрашивают: «Куда проездные выписывать?» Я хотел ответить, мол, никуда. Здесь остаюсь. Вдруг подумал про маму, сестренок, сердце защемило. Отвечаю: «Выписывайте в Сталинград».

Подруга меня не отпускала. Куда ты поедешь, тебя в поезде задавят. Я твердо настроился ехать, обещал вернуться. Зина на прощание сказала: «Не вернешься ты, сердцем чую». Но проводила хорошо, мешочек грецких орехов дала, мандаринов, еды на дорогу. Мандарины в толкучке раздавили, а орехи довез. Был февраль сорок пятого года. Сталинград я не узнал, сплошные развалины. Дошел до своего дома, он весь скособоченный, бревнами подпертый. Перед домом огромная воронка, заполненная грязным льдом. Сестренки выросли – не сразу узнаешь. Невестами стали, а у мамы седые волосы появились. Бабушка ничего, держалась, кинулась еду готовить. Засиделись за столом до ночи, наговориться не могли.

Проходили дни, недели. Я чувствовал себя неуютно в своем родном городе. Словно на кладбище попал. Большинство друзей (не говоря про отца и брата) пропали на войне. Домишко наш рушился, ремонтировать было нечем, целой доски не найдешь. Кроме того, очень плохо было с питанием, топливом для печки. Немцы все дерево пожгли, пока в окружении сидели. Я устроился слесарем на автобазу, где раньше работал отец. Здесь случайно познакомился с бригадиром из поселка Красный Яр Котельниковского района.

Стал он меня переманивать в свой поселок. Мол, там слесари в гараже очень нужны. Колхоз дом выделит, питание в селе лучше, вокруг сады, рыбы много, рядом Дон. Обещал подумать. Глянул на себя в зеркало – кожа да кости. В домишке холодина, у меня постоянный кашель, легкое не заживает. Иногда пятна крови на платке оставались. Вспомнил про Сочи, вздохнул. Там климат целебный. Но не потащишь же туда всю семью? Бросать своих я не хотел, единственный мужик остался.

В общем, в начале лета сорок пятого переехали мы на Дон, где я вскоре женился, родились два сына и дочь. Сестренки замуж вышли. Годы быстро летят. Иногда бываю в Волгограде. Однако больше чем на день-два не задерживаюсь. Слишком многое напоминает о прошлом, о погибших родных и друзьях. Мои ровесники почти все с войны не вернулись. Наш овраг понемногу засыпают землей, возводят дома. На месте бывшего поселка и густой рощи поставили многоэтажный гараж. Недавно даже церковь недалеко от нашего исчезнувшего дома появилась. У детей уже свои дети. Дай им Бог не видеть войны!