Текст книги "Сталинградская мясорубка. «Погибаю, но не сдаюсь!»"

Автор книги: Владимир Першанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Ребята, под ноги глядите! Не забывайте про мины.

Они смеются: «Все будет нормально!» Подружилась с медсестрой из соседней палатки. Звали ее Люба Нечай. У нее такой же брезентовый «дом», помощник-санитар и раненные в руки-ноги бойцы и командиры. Иногда встречаемся, пьем чай, вспоминаем довоенную жизнь.

Но долго не посидишь. У Любы свои проблемы, у меня – свои. Иду вдоль коек. Раненые мне улыбаются, отпускают комплименты. Конечно, приятно. А я смотрю на лейтенанта, вижу, что у него температура. Где-то началось воспаление. Осторожно меняю повязку.

– Больно?

– Нет, Лиза. Приятно.

По глазам вижу, что больно, но терпит. Надо вызывать Григория Ивановича, пусть глянет. С другими проблемами справляюсь сама. Перевязки, глюкоза, физраствор. Просто посидишь возле загрустившего парня. Здесь главное – чутко следить за состоянием. Григорий Иванович хоть и делает обходы, но постоянно занят в операционной и доверяет мне. Все же медицинское училище закончила.

А бойцы и офицеры лишь немного придут в себя (из тех, кто по характеру бойкий) – начинают ухаживать: «Посиди со мной, сестрица!» О житье-бытье рассказывают, в глаза смотрят. Комплименты. Красавицей я себя никогда не считала, но, наверное, все девушки в двадцать лет симпатичные.

– Нравишься ты мне, Лиза!

О своих чувствах говорит. Почти любовь. Вижу, соседи-раненые ревнуют. Поднимаюсь:

– Извини, мне работать надо. Потом поговорим.

В любви ребята признавались. Некоторые даже жениться предлагали. Лежит весь перебинтованный, кое-как с койки встает, но жизнь не останавливается. Невесты, матери, сестры далеко. Я – одна. Чтобы не обидеть, отшучиваюсь, мол, у меня жених уже есть. Да и вообще, сначала надо выздороветь.

Хорошие парни были. Ко мне ласково относились. А ведь такое жестокое сражение прошли! Подвигами не хвалились, хотя тогда все газеты о разгроме немцев под Сталинградом писали. Это была главная тема. Из разговоров раненых друг с другом я их истории знала.

Лейтенант Саша весь свой взвод пережил. Как я поняла, они в бои вступили в январе, когда вовсю трубили о наших победах и взятых городах. А в Сталинграде до дня капитуляции бои шли. Немцы сдаваться стали лишь после приказа своего командования о капитуляции 2 февраля 1943 года.

И Саша несколько раз чудом от смерти уходил. Рассказывал, как лицом к лицу в разрушенном доме с немцем столкнулся. Даже за автоматы не успели схватиться. Толкнули друг друга. Саша сильнее толкнул, сам на ногах устоял, а немец на спину упал.

– Я в него полдиска выпустил. Только клочки летят, а я все на спуск жму.

Он не хвалился, просто говорил, что пережил. И я, смертей насмотревшись, хорошо его понимала. Не затевала ненужных разговоров о жалости и милосердии. В той ситуации – или ты, или враг выживет.

Рассказывал про земляка из своего взвода. Тот умело воевал, один из немногих остался. Ну, и осторожность потерял. В один из последних январских дней стоял в разрушенном доме у окна, о чем-то задумался и попал снайперу под прицел. Пуля в левую скулу вошла и из правой вышла. Пока перевязывали, истек земляк кровью.

Сашу через день-два ранили, когда между развалинами в атаку бежал. Вдруг увидел вспышки из подвала. Автомат в руках разлетелся, и по животу как огромной железякой ударило. Когда в санбат несли, не верил, что выживет.

– До живота дотронусь, а его нет. Какие-то тряпки окровавленные и кишки, как пузырь, раздулись, по ногам то ли кровь, то ли что-то другое течет.

Я помнила, как его оперировали. Повезло лейтенанту, что из трех пуль лишь одна кишечник пробила. Но неделю между жизнью и смертью провел. Чтобы от болевого шока не умер, я ему после операции морфин вводила. Он еще просил, а я, сделав три или четыре укола, сказала: «Больше нельзя. Терпи».

Еще один парень запомнился. Еще в ноябре, когда Волга не встала, он ящики с боеприпасами таскал. На свой пароходик опоздал, прыгнул на следующий. А в то судно, где его взвод (или батальон) переправлялся, снаряд угодил. Как деревянный коробок разнесло, только куски палубы и доски среди ледяной каши плывут, а их с правого берега добивают.

Кого убили, кто утонул, лишь несколько человек подобрали. Тоже к нам в феврале угодил, получив пулю в поясницу. Рассказывал, что зимние месяцы на морозе провел. В Сталинграде все деревянное сгорело. Набьются теснее – и греют друг друга в подвалах. Мы ему, кроме раны, обмороженные пальцы лечили. Три или четыре ампутировали.

Ну, еще коротко упомяну про одного «жениха». Наш особист ко мне прилип. Не нравился он мне. Старше возрастом, назойливый, а вскоре выяснилось – женатый. Я его резко отшила. Тебе ППЖ понадобилась? Ищи в другом месте! Отстал и больше не привязывался.

А я вскоре сразу со всеми своими подопечными попрощалась. Они ведь в санбате временно лечение проходили. Операция, заживление ран, а затем всех ждал госпиталь. Поначалу их перевозить и трясти на грузовиках нельзя было. Полный покой требовался. А для окончательного долечивания нужны были госпитальные условия.

Подогнали в теплый весенний день грузовики и всю палату по восемь человек на койках-носилках погрузили в машины. Улетели мои белые голуби! Я по-женски их так называла. Отправляли мы их в новом белом белье. Одеялами не накрывали, солнце уже хорошо грело. Машут мне руками, кто адресок протягивает. Спасибо, Григорий Иванович, спасибо, Лиза! А у меня слезы текут. Привыкла к ним.

За то, что выходила тридцать послеоперационных тяжелораненых, получила первую свою награду – орден Красной Звезды. Я и про медаль не думала, а тут сразу орден. Тогда ведь мало кого награждали. Разве что начальство повыше. А лейтенанты да рядовые только шрамы да нашивки за ранения получали. После Сталинграда немного расщедрились, но редко у кого медаль на груди, а про ордена и говорить нечего.

Кроме ордена, попозже получила медаль «За оборону Сталинграда». Но война и после Сталинграда для меня продолжалась. Ведь я носила воинское звание, и наша дивизия (и медсанбат) двигалась на запад.

Запомнились долгие переходы конца лета и начала осени сорок третьего года. Это было уже после Курской битвы. В большие города мы не заходили, а поселки в памяти не остались. Бесконечные пыльные дороги, где-то впереди прорывают немецкую оборону танки и пехота, а мы стараемся не отстать от тылов дивизии.

Двигались повозки с медицинским оборудованием, медикаментами, палатками, а мы, медсестры, шагали в кирзовых сапогах размера на три больше. Но все же сапоги, а не ботинки, в которых топала основная часть пехоты. Мы ведь старались всегда за собой следить. Сапоги, юбка, гимнастерка, туго перепоясанная ремнем. Да мы еще девчата хоть куда!

Бомбили нас не часто. Но дорога выматывала. Пытаемся смеяться, даже петь, а ноги заплетаются от усталости. Ездовые – в основном дядьки в возрасте, заботились о нас. Увидят, что кто-то отстает, подсаживают на повозку.

Войска наступали быстро, санбат мы не разворачивали, оказывали помощь раненым на ходу и отправляли в тыл. Шли по местам тяжелых боев. Перепаханные гусеницами траншеи, много разбитой техники, трупов. Да и наших незахороненных солдат хватало. В местах прорывов застыли подбитые и сгоревшие «тридцатьчетверки». Возле машин суетились ремонтники. Машут рукой:

– Сюда… к нам. Раненые здесь.

На раненых танкистов страшно смотреть. Особенно на обожженных. Ну, как ему поможешь, если у него почти весь промасленный комбинезон сгорел и вплавился в тело? Наступал шок от боли, другие, оставаясь в сознании, стонали. Вводим морфин, чем можем, помогаем. Но их в госпиталь надо, в специальное ожоговое отделение.

Некоторым и госпиталь не поможет, если половина кожи сгорела.

Конечно, и пехоте доставалось, но танкистам особенно. Лежат двое, все, что от экипажа осталось, смотрят на нас и не видят. Сильные контузии после удара снаряда. Многие с осколочными ранениями. Броня крошится, и кусочки металла вонзаются в тело. Кому десяток осколков, а кому и не сосчитать, сколько железа досталось.

Врачи часть осколков на месте вытаскивали. Перебинтуем раненого, как куклу, и тоже на попутку. Считалось, что мы продвигались в тылу, но во время наступления обстановка быстро менялась. Оставались островки немецкой обороны, целые воинские части в тылу оказывались.

Однажды попали под сильный артиллерийский обстрел. Только что тихо было, и вдруг взрывы. С нами пехота шла (видимо, второй эшелон), завязался бой. Снаряды вокруг взрываются, немцам наплевать на красные санитарные кресты. Неподалеку медсестру, как шапкой, взрывом накрыло, ничего не осталось. Взрывы то дальше, то ближе. У повозки задние колеса в разные стороны, лошадь остатки тащит, быстрее из-под огня. Хирург рукой показывает на кусты возле речки. Я туда побежала.

А что кусты? Это не защита. Осколки их, как траву, выкашивают. Спрыгнула под обрывчик, затаилась на корточках. Хоть и начало осени, а вода холодная. Наверное, родники поблизости. Холодная – не холодная, а жить хочется.

Просидела я в воде под обрывом часа два-три. От холода тело не сгибалось, а куда вылезать? Взрывы, пулеметные очереди. Кусок ивы вместе с огромной веткой метрах в пяти шлепнулся. Накрыл бы меня, расплющило, как букашку. Но пронесло. Стрельба понемногу стала стихать, я из воды кое-как вылезла. От холода с полчаса отходила. А ноги от того сидения в воде у меня и спустя шестьдесят с лишним лет ноют. Крепко застудилась.

Отлеживаться долго не пришлось. Раненые стонут. Санитарная сумка при мне была, мы их берегли, как солдаты свое оружие. Пошла, шатаясь, раненым помощь оказывать. Остальные наши тоже разбрелись по полю. В воздухе гарью пахнет, грузовик неподалеку догорает. Остановилась у перевернутой пушки.

Несколько воронок вокруг, снаряды, гильзы разбросаны. Двое артиллеристов мертвые, один в стороне руку зажимает. Кое-как разжала, стала перевязывать, а паренек пальцем показывает:

– Там… вон там.

Из рыхлой земли ботинок торчит. Надо откапывать. Дернула слегка и на спину свалилась. В руке у меня кусок ноги до колена и облепленная бурой землей обмотка. На части кого-то из артиллеристов разорвало.

В июне 1944 года я была назначена медсестрой в санитарную роту 76-го стрелкового полка. В санроте имелся врач, два фельдшера, 2–3 медсестры, а обязанности санитаров исполняли легкораненые или выздоравливающие бойцы. Заодно я заведовала аптекой, так как неплохо разбиралась в фармакологии.

Впрочем, обязанности мы не делили. Все занимались ранеными и больными, а аптека размещалась на повозке. Медикаменты, по сравнению с современными, были самые простые. Об американском пенициллине мы и в сорок четвертом не слышали. Сульфидин, аспирин, физраствор, глюкоза. Для остановки сильного кровотечения использовали хлористый кальций.

Из обезболивающих имелись новокаин и морфин. Морфин считается наркотическим веществом, но мы слово «наркотики» тогда не знали. Вводили морфин раненым, страдавшим от сильной боли. Конечно, имелись какие-то ограничения, но такого, чтобы раненые привыкали к морфину и выпрашивали лишнюю инъекцию, не было. И вообще, бойцы наши очень терпеливые. Я в этом убедилась еще в Сталинграде.

Полк в начале сорок пятого года принимал участие в освобождении Варшавы. Снова раненые, операции. Я была назначена фельдшером, и 25 января мне присвоили воинское звание «младший лейтенант», а позже была награждена медалью «За освобождение Варшавы».

Варшава почти не осталась в памяти. Работали с ранеными, операции, снова помогала хирургам. Досталось нам позже, в боях за Познань, но я хочу немного отвлечься от войны. Я встретила своего будущего мужа. А получилось вот как.

Наши войска продолжали наступление. Зима, снежная каша, я выбилась из сил. Артиллеристы посадили меня на лафет орудия. Было холодно, приходилось крепко держаться, чтобы не свалиться под колеса, хотя очень клонило в сон. Мы же постоянно не высыпались.

Вдруг ко мне подошел капитан, командир второго батальона, Виктор Петрович Черноусов. Мы были немного знакомы, полк – не такая уж большая единица. Он вел на поводу коня светлой масти и сочувственно сказал:

– Вы же окоченели совсем, под колеса упадете. Пойдемте, я для вас место обогреться найду.

И посадил меня в карету, запряженную двумя лошадьми. Видимо, карету «реквизировали» в каком-то поместье. Тогда много трофейного транспорта было. Кареты, конечно, редко брали, не самый удобный транспорт, но я ничему не удивлялась. Так замерзла, и спать хотелось, что села в нее, накрылась одеялом и мгновенно заснула.

Проснулась от того, что кто-то осторожно поцеловал меня в щеку. Я открыла глаза, рядом сидел Виктор. Я ведь раньше ни разу не целовалась, до того мне хорошо стало (Виктор мне нравился), что я почти по-детски попросила:

– Поцелуй еще.

Так мы познакомились. А я вспомнила давнюю историю. Когда училась в фельдшерском училище, гадали на Рождество, и девчонки мне нагадали. Вот если встретится тебе парень (или мужчина) на белом коне, он станет твоим мужем навсегда. Так оно и получилось. Но об этом позже.

Познань была городом-крепостью и находилась в 40 километрах от границы с Германией. Во второй половине февраля 1945 года здесь развернулись сильные уличные бои. Такие бои всегда связаны с крупными потерями. В Познани и другим работникам санитарной роты пришлось не раз оказывать помощь и выносить раненых с поля боя.

Оружия у меня не было, зато имелась санитарная сумка и довольно тяжелые брезентовые носилки. Конечно, нам помогали санитары, но их постоянно не хватало. Да и нас, сестер и фельдшеров, в таких боях на весь полк было явно мало.

Насмотрелась в этой Познани на погибших. Перебежками пробираюсь вдоль домов, а посреди улицы лежат неподвижно четверо наших бойцов. Открытых мест все избегали. Из подвальных дотов и окон домов велся сильный огонь. С минуту наблюдала, вслушивалась.

Бой шел метрах в трехстах впереди. Отсюда вроде немцев выбили. А вдруг засада или снайпер? Раздумывать некогда. Оставила носилки и побежала, пригнувшись. Трое – погибшие, четвертый весь в крови, ранения в грудь, ноги. Дотащила его до стены, перевязала, на перебитую ключицу поставила шину. Теперь срочно на сборный пункт. С помощью двух легкораненых кое-как донесли носилки до места.

Там скопилось не меньше двух десятков раненых. Несмотря на холод, я, вся мокрая от пота, с жадностью пью воду из фляги. Молоденький лейтенант с перебитой ногой тоскливо смотрит на меня. Его не так мучает боль (мы ввели обезболивающее), он переживает, что в свои девятнадцать-двадцать лет может остаться без ноги.

– Сестрица, неужели ногу отрежут? Как же я калекой жить буду?

Что я могу ему сказать? Все решат хирурги, неизвестно, какая у него рана, а попусту утешать парня не хочется. Другим не слаще, а кое-кто не дожил до санбата. Трупы, накрытые плащ-палатками, лежат в стороне.

Поднимаю своих помощников-санитаров. Не сказать, что они идут с охотой, но на войне делаешь, что тебе положено. Оба неплохие ребята, а я хоть и молодая девчонка, но младший лейтенант. Они стараются меня беречь. Один шагает с автоматом впереди, второй тащит на плече носилки, меня оттесняют назад.

Входим в зону огня. Пока это редкие шальные мины. Но, взрываясь на каменной мостовой, они разбрасывают осколки далеко в стороны. Там, где нет каменного или асфальтового покрытия, мины взрываются в земле, выкидывая фонтаны грязи, мокрой травы.

Три наших минометных расчета бьют из-за обломков стены. Торопливые хлопки и вой уходящих в сторону немцев мин. Двое бойцов в телогрейках подкатывают на тележке ящики с минами. Спрашиваю у командира взвода:

– Раненые есть?

В полку я уже более чем полгода, многих знаю в лицо. Младший лейтенант-минометчик вместо ответа показывает направление:

– Лиза, там сильно стреляют. И снайперов берегись.

Раненых во взводе нет. Но час назад разбило прямым попаданием миномет. Валяется скрученная труба, а у стены под брезентом, пропитанным кровью, лежат двое убитых. Вскоре дают о себе знать снайперы. Навстречу бежит боец, зажимая ладонью голову. Кровь течет между пальцев. Ни каски, ни шапки нет, волосы слиплись от крови. Увидев нас, кричит:

– Прямо в голову… убили!

У него, видимо, шок. Мы силком усаживаем солдата на асфальт у стены, разжимаем пальцы. Рана неглубокая. Пуля пробила каску и скользнула по черепу, вырвав клок кожи. Считай, что повезло. Торопливо выстригаю волосы вокруг раны, обрабатываю спиртом, накладываю повязку, пропитанную мазью. Бинтовать неудобно, затягиваю узел у подбородка.

– Пуля в голове, да? – спрашивает боец, с трудом шевеля челюстью.

– Нет, прошла вскользь.

– Я жить буду?

– Конечно, будешь, – уверяем бойца.

А тот от шока еще не отошел, мало что понимает. Показываем направление:

– Шагай туда. Там сборный пункт.

Минуем поворот. Впереди идет бой. Улочки узкие, дома из красного кирпича. Стреляют сразу из нескольких окон, хлопают взрывы гранат. Бурая кирпичная пыль и пелена дыма. Наши наступают активно. Несколько немцев выскакивают из подъезда и, отстреливаясь, бегут вдоль стены.

Из дома напротив им вслед бьют из автоматов. Падает один, другой, остальные фрицы исчезают среди развалин. Забираем раненного в живот бойца и снова в обратный рейс. Хирург-капитан, он же командир нашей санроты, оперирует одного из раненых прямо на месте, в комнате дома.

– Елизавета, оставайся помогать мне!

Я отрицательно мотаю головой. Вчера у нас убили медсестру. Мы ходим в поисках раненых вместе с санитарами, потому что многим надо оказывать помощь на месте. Нередко санитары, когда идут одни, не в состоянии оказать необходимую помощь и приносят уже остывающие тела. В закоулках и подвалах большого города, где все смешалось и нет сплошной линии фронта, тяжелораненые лежат порой часами. Медсестры и фельдшеры ходят на передний край по очереди, одинаково рискуя. Я не хочу пользоваться своими офицерскими звездочками как привилегией, чтобы лишний раз остаться в тылу. Обещаю хирургу, что схожу в последний раз и останусь ему помогать.

Этот «последний раз» едва не оказывается для нашей группы последним в жизни. Перебегая дорогу, один из санитаров получил осколок в руку. Сняли шинель, разрезали гимнастерку. Из глубокой раны толчками выбивало кровь. Перетянула руку выше локтя жгутом, обработала рану и наложила тугую повязку.

– Дойдешь сам?

– Дойду…

А через десяток минут мы попадаем под пулеметную очередь. Улица вроде очищена от немцев, позади разворачивают орудия. И вдруг пулеметная очередь. Меня спас санитар. Успел толкнуть, мы оба упали, а я почувствовала, как что-то обожгло спину.

Над головой прошли еще две-три очереди, затем пулемет замолк, и мы отползли за развалины. Сняла шинель. Наверное, я была в шоке, как тот паренек, раненный в голову. Мне стало жаль новенькую шинель, выданную совсем недавно. Трассирующая пуля располосовала ее, словно ножом, и обожгла спину.

Тут радоваться надо. Если бы санитар меня не толкнул, то я попала бы под пули. Шинель бы уже не понадобилась. Мы забрали очередного раненого и вернулись на сборный пункт. Увидев мою шинель, хирург категорически заявил:

– Все, хватит походов! Переодевайся, будешь мне помогать.

Вскоре подтянулся наш санбат, и я снова исполняла обязанности операционной сестры, сама проводила не слишком сложные операции. Запомнилось, что пришлось немало повозиться с бойцами, раненными осколками снарядов и мин.

Конечно, и пулевые ранения часто бывали тяжелые, но осколки доставляли нам особенно много хлопот. Мины и снаряды, взрываясь среди камней, земли, причиняли глубокие инфицированные раны, занося в тело грязь, микрочастицы всякой заразы, не говоря уже о клочках гимнастерок и белья, которые буквально вбивало в тело. Такие раны приходилось тщательно обрабатывать.

Да и сами осколки. Люди, которые не имели с ними дела, поражались, глядя на эти кусочки металла: изогнутые, рвущие тело, как разрывные пули, острые, словно бритва. А мелочь величиной с рисовое зернышко! Попробуй угадай и найди его, если даже входного отверстия практически не видно, а рентгена в санбате не было. И методы (кроме интуиции врачей) казались на первый взгляд чрезмерно жестокими.

Эти металлические зернышки искали с помощью тонких спиц. Как ни обезболивай, но если осколок вошел в мякоть ноги или руки сантиметров на 6–7, нужны очень чуткие пальцы и опыт, чтобы почувствовать металл. А если ошибешься и спица уткнулась в кость? Ведь не станешь же резать каждый раз. Проверяешь снова, чуть ли не по звуку. А кто тебе тишину создаст? Раненые стонут, на соседнем столе операция идет, хирург командует, звякают инструменты.

Еще раз хочу сказать, очень терпеливые наши солдаты. Ну, милый, давай еще раз проверим, прежде чем резать! Новокаин глубоко не достает, да и не всегда его хватает, а паренек смотрит расширенными зрачками на спицу. Больно. Очень больно. Но терпит. Никогда не думала, что зубы так скрипеть могут. Того и гляди, крошиться начнут.

Достали наконец эту крошечную железячку вместе с окровавленной ниткой от рубашки. Прочистили глубокую рану. А если осколков с десяток или больше угодило? Дадим отдохнуть, и снова на операционный стол.

В Познани ранили и моего Виктора. Осколок вскользь прошел под мышкой. Сама обрабатывала рану и перевязывала. На этот раз ему повезло, а ранее, в 1942 году под Сталинградом, тяжело ранили в голову. Черепную операцию делали, кусок кости удаляли. Выжил. Наверное, и ему на роду было написано – меня встретить.

Шли на Берлин. Впереди гремел бой, а мы занимались своим делом. В небольших фольварках и городках нам выделяли хорошие дома с большими окнами. Чисто, светло. И бойцы после операций на настоящих кроватях спят. Работы у нас не убавлялось. Бои шли жестокие. Оперировали раненых на окраине Берлина. В разрушенном городе гремело и ухало, стрельба не стихала и ночью. Потом наступила тишина. Гарнизон Берлина капитулировал. Пока был приказ, дрались насмерть. Получили другой приказ – стали сдаваться. Дисциплинированный народ. На улицах жители появились.

В больших походных кухнях варили кашу с тушенкой. Кормили гражданское население. Никакого умиления я по этому поводу не испытывала, а немцы оставались для меня чем-то враждебным. Разве забудешь, как они Сталинград вместе с женщинами и детьми день и ночь бомбили? Никогда они к нам жалости не знали. Пришли, чтобы забрать нашу землю, а нас уничтожить или превратить в рабов.

Черт с ними! Вместе с Виктором мы отыскали среди развалин Рейхстаг, и я расписалась на нем. А 9 мая была наша свадьба. Командир дивизии выдал нам с Виктором справку с печатью, что мы стали мужем и женой. В конце зимы родился наш первенец, сын Юра, а позже, в Союзе, второй сын – Володя.

После войны я работала в разных больницах. Выросли сыновья, появились внуки. В 2004 году похоронила своего любимого Витю, бывшего комбата, с которым прожили 59 лет. Ходила как потерянная. Ушла моя половинка. Остались дети, внуки, недавно родился правнук. Жизнь продолжается.