Текст книги "Штрафники Сталинграда. «За Волгой для нас земли нет!»"

Автор книги: Владимир Першанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Не оставляй технику врагу. Ни в коем случае.

– Так точно, товарищ майор. Можете на меня надеяться.

– Сколько же у тебя лошадей?

– Тридцать штук. По шесть на каждое орудие, ну, и для подвоза боеприпасов.

– Где ты свой табун спрячешь?

– Вон за той горкой.

Майор глянул на плоский холм и вздохнул. Здесь отсутствовали нормальные укрытия, батарею увидят издалека. Лейтенант был ровесником старшего сына особиста, пропавшего без вести полгода назад. Молодому командиру батареи, совестливому и готовому исполнить свой долг до конца, предстояла такая же участь. Он пропадет в этой бескрайней степи, даже свидетелей его гибели не окажется.

Когда повозка покинула место расположения батареи, Стрижак жалел, что не нашел теплых слов для лейтенанта, но быстро справился с минутной слабостью. Он не привык показывать свои чувства, что за сантименты на войне? Каждый должен исполнять свое дело. Артиллеристы – стрелять по вражеским танкам, штрафники – искупать свою вину в бою, какие еще нужны слова?

Иван Андреевич Стрижак начал свою карьеру в Туркестане в конце двадцатых годов. Он прибыл в качестве оперуполномоченного на заставу под городом Эсенкули на берегу Каспийского моря. Увиденное поразило.

В его родной Самаре давно наладилась нормальная жизнь, люди ходили на работу, в гости, гуляли по улицам, пили пиво на набережной и азартно обсуждали футбол. Здесь шла самая настоящая война, о которой не сообщалось. В день приезда Стрижака на заставу привезли двоих водовозов, попавших в засаду. Мертвые пограничники лежали на арбе, разутые, над желтыми опухшими лицами жужжали мухи. Командир заставы увидел растерянность на лице юного чекиста и хлопнул по плечу ладонью.

– Привыкай, тут у нас не заскучаешь.

Погибших торопливо похоронили на песчаном кладбище, а неподалеку утром следующего дня стреляли пленных басмачей. В казни заставили принять участие Ваню Стрижака, не делая скидок как новичку. Когда зарывали мертвых, у парня закружилась голова, едва не стало плохо. Он преодолел слабость и бросал широкой лопатой песок в яму.

Стрижак провел на Каспии шесть лет, пройдя жестокую школу войны, которой трудно подобрать название. Басмачи-националисты яростно сопротивлялись новой власти, и в этой борьбе обе стороны давно перешагнули всякие границы. Басмачи рубили, закапывали живыми в раскаленный песок своих соотечественников, красноармейцев и милиционеров. В ответ их вытравливали с не меньшей жестокостью.

Первые задания напоминали игру в ряженых. На караванных тропах оставляли сломанные повозки, обессиливших лошадей с ящиками патронов и гранат. Басмачи нуждались в боеприпасах и хватали наживку. Патроны с усиленным зарядом пороха вышибали при выстреле затворы, калечили людей, а запалы гранат срабатывали мгновенно, убивая наповал. Националисты перестали охотиться за боеприпасами и ослабили активность.

Еще сыпали яд в колодцы. Умирали и местные жители, но басмачи лишались воды, одурев от жажды, попадали в засады. Чекистские уловки помогали в жестокой борьбе, но победу удалось одержать, когда секретарями райкомов поставили бывших главарей самых крупных банд. В обмен на сытую жизнь они соглашались сотрудничать с советской властью.

Стрижак уезжал на новое место службы с именным «маузером» и богатым опытом. «Маузер» он позорно утопил на переправе через Северский Донец, когда, сломя голову, бежали от немцев. Иван Андреевич тяжело переживал неудачи Красной армии и вывел для себя две основные причины поражений. Первая – несмотря на жестокость Сталина, в войсках отсутствовал порядок, а вторую причину мог признать с большим усилием. Люди просто не хотели воевать, придавленные нищетой и тупым подневольным трудом в колхозах. По долгу службы он знал о миллионах бойцов, сдавшихся в плен, и это заставляло его задуматься.

Но если с моральным духом Иван Андреевич поделать ничего не мог, то с расхлябанностью боролся беспощадно. Однажды без лишних слов расстрелял начальника автомобильной службы, который трусливо бежал в тыл, оставив врагу целую колонну исправных грузовиков. В другой раз его злость обрушилась на молодого лейтенанта, вырвавшегося из окружения.

Тот рассказывал о превосходстве немецкой авиации, стремительных танках, которые били без промаха, получалось, что сражаться с врагом бесполезно. Стрижака охватила такая злость, что он опомнился, лишь когда лейтенант лежал мертвый, а сам он рассматривал пустой револьверный барабан. Возможно, парня надо было отчитать и поставить на место, но у чекиста не хватило выдержки. Мальчишеское лицо лейтенанта иногда возникало перед глазами, майор гнал мрачные воспоминания прочь.

Стрижак не щадил себя, не щадил других, но был против напрасных жертв. Поэтому сейчас гнал бричку к черту на рога, торопясь спасти от окончательного разгрома свое детище – штрафную роту. Еще им двигала обоснованная тревога: штрафники дружно побегут в плен. Занятый своими мыслями, он все же услышал треск мотоциклов и притормозил ход повозки. Получилось так, что два вражеских мотоцикла оказались между бричкой особиста Стрижака и лейтенантом Маневичем, спешившим вместе с Ходыревым в штаб дивизии за указаниями.

Стрижак и Маневич имели боевой опыт и не рвались в бой, находясь практически в тылу врага. Но если лейтенанта мотоциклисты не заметили, то повозку разглядели и развернулись в ее сторону. Все это происходило на закате, когда огромное солнце уже наполовину исчезло за вершиной дальнего холма. Утих дующий весь день ветер, над степью опускалась тишина, отчетливо слышался звук мощных моторов. Ездовой съежился и не знал, что делать. Зато не растерялся Стрижак, подхватил с соломы две «лимонки» и крикнул ездовому:

– Гони, дядя. Спасайся.

И прыгнул в пыльную жесткую полынь. Вслед за ним бросился верный Геннадий Захаров, уронил фуражку с синим околышем, снова нахлобучил и взвел затвор «ППШ».

– Гена, лежать. Только не двигайся, – возбужденно командовал майор. – Я начну, а ты следом.

– Понял, – кивал старший сержант.

Стрижак подпустил мотоциклы на пятьдесят метров. Кольцо взрывателя выдергивалось легко, секунда задержки и бросок. Гранаты взорвались возле заднего мотоцикла, передний увеличил ход и пролетел мимо, Захаров стрелял ему вслед с колена длинными очередями. Вдруг ахнул, выронил автомат и схватился за пробитую ладонь. У головного «зюндаппа» вышибло спицы, из бака вытекал бензин. Мотоциклист лежал, обняв руль, солдат из коляски убегал прочь, Стрижак азартно палил вслед из «ТТ» и мазал.

Солдат едва не столкнулся с Ходыревым, они выстрелили друг в друга, промахнулись, затем растерянно попятились. Поняли, если продолжать стрельбу с пяти шагов, то погибнут оба. Маневич тоже медлил. Вражеский солдат исчез в сумерках. Ходырев разглядел особиста и закричал, махая пилоткой:

– Это мы, товарищ майор.

Трогательной встречи боевых друзей не получилось. Стрижак сыпал злые вопросы:

– Чего шляетесь по степи? Где рота? Разбежались или в плен сдались?

Да и сама стычка закончилась не слишком удачно. Ездовой лежал рядом с убитой лошадью и монотонно повторял:

– Мамынька… умираю я… умираю.

Поясницу пробило двумя пулями, на губах лопались розовые пузыри, глаза потускнели. Гена Захаров, верный помощник, растерял бравый вид, бинтовал простреленную ладонь и при этом ругался. Рукав гимнастерки и синие командирские бриджи были заляпаны кровью. Маневич протянул Стрижаку трофейный автомат, подсумок с магазинами.

– Удачно вы мотоцикл подорвали. А рота вся на месте, сидят ждут.

Известие о том, что рота не разбежалась, немного подняло настроение. Особист принял трофейный автомат и спросил:

– Чего ж вы второго фрица упустили?

Ходырев ответил, что растерялся, а Маневич не стал рисковать жизнью парня. Борис стоял на линии огня и непременно угодил бы под пули.

– Ну и правильно, – легко согласился Стрижак, которому нравился расторопный боец.

Майор глянул на разбитое колесо, развороченный бак и пожалел, что нельзя воспользоваться «зюндаппом» для транспортировки раненого.

– Я на себе понесу, – сказал Борис Ходырев. – Здесь всего километра полтора.

– Меняться будем, – добавил Маневич.

– Да уж, ребята, несите. Я староват такие тяжести таскать.

Раненого тащили по очереди Маневич и Ходырев. Старший сержант Захаров страдал от боли в пробитой ладони и проклинал шальную пулю. У подножия холма группу обстреляли. Разноцветные трассеры неслись из темноты, разрывные пули щелкали мелкими вспышками у ног. Пришлось залечь. Пока пережидали, ездовой умер, тело оставили на склоне. Капитан Митрохин был явно растерян и вздохнул с облегчением, увидев майора.

– Готовимся к отражению атаки, – доложил он. – Или к отходу.

– Люди все на месте?

– Двое сбежали, – торопливо сказал Митрохин, опережая Воронкова.

– Сколько в наличии?

– Восемьдесят человек.

– А что думает старший политрук? Снова будет убегать?

Воронков, в отличие от командира роты, пытался всячески скрыть растерянность. Как и другие, он прекрасно понимал, что остаются два выхода: героически держаться или отступить под прикрытием ночи. В первом случае рота окажется на вершине голого холма во вражеском окружении и обречена на уничтожение. Отступать без приказа означало угодить под суд.

Он нервно заулыбался и заявил, что рота исполнит свой долг до конца, согласно приказу командования. Глаза политрука говорили другое. Надо сматываться, пока эти дезертиры и пьяницы не разбежались, какая, к черту, оборона, да еще в отрыве от своих частей.

Майор понял, Воронков, которого он всегда недолюбливал, будет надежным союзником во время отхода. Прежде всего политрук очень старается спасти свою жизнь, ему также придется отвечать за исчезновение людей, за перебежчиков. Насчет убитых не спросят, пусть хоть вся рота угробится, а вот сдачу в плен не простят никому. Кажется, этого пока не осознавал лишь командир роты.

Личный состав разделили на четыре взвода по двадцать человек в каждом. Во главе одного из взводов Стрижак поставил Воронкова, затем имел короткий разговор с бывшим комбатом Елховым.

– С этой минуты исполняешь должность заместителя командира роты. Будешь находиться рядом со мной и Митрохиным. В случае чего, берешь командование на себя. Цель – вывести людей к своим.

Строптивый капитан лишь кивнул в ответ, он понял, никаких споров особист не потерпит. Отход начали через час. На холме оставался старшина Глухов с помощником. Некоторое время они стреляли из «максима», затем вытащили замок и побежали догонять остальных.

Шли без остановки. Геннадий Захаров жестоко страдал от боли в руке. Пуля перебила мелкие кости ладони, кисть опухла, бинты врезались в мясо. Тем не менее старший сержант шагал и подгонял отстающих. Один из штрафников упорно не хотел идти, садился на обочину и заявлял, что обессилил.

– Дай пять минут, – просил он Захарова.

– Нельзя. Отстанем от роты.

– Ну и что…

– Шагай, шагай.

– Я только обмотки подтяну.

И в очередной раз уселся на обочине. Видимо, у старшего сержанта имелись на этот счет инструкции. Он выждал минуту, снова поторопил отстающего, а когда тот легкомысленно отмахнулся, молча выстрелил из автомата. Негромкий хлопок услышали все. Стрижак быстрой походкой обходил ротную колонну и доходчиво разъяснял обстановку:

– Сейчас отстают только предатели и трусы. У нас один путь – пробиваться к своим.

– Под конвоем, – продолжил Надым. – Шаг в сторону – побег. Одного уже ухлопали, кто следующий?

– А ты шагни, попробуй.

Голос особиста звучал ласково и зловеще. Пристрелит к чертовой матери. Надым замолчал и убрался в глубину колонны. Он хотел сбежать еще по дороге на фронт, но состав гнали с короткими остановками до стации Баскунчак. Двери вагонов были наглухо закрыты, их распахивали раза два в сутки, когда приносили воду и еду, и на десяток минут выпускали людей подышать свежим воздухом.

Злые, как овчарки, конвоиры (вохра, вертухаи чертовы!) открыли огонь в молодого вора, который, дурачась, отбежал дальше других. Тело толкнули сапогами, убедились, что не промазали, и отогнали остальных зеков прочь.

– Чего уставились? Жмура никогда не видели?

Снова ехали куда-то на юг. Выгрузились возле огромного соленого озера Баскунчак и объявили, что дальше предстоит идти пешим ходом. Зеки, одуревшие от недельной духоты и запертых вагонов, рассматривали унылую степь, верблюдов, погонщиков в войлочных шапках.

– Куда привезли? Здесь же пустыня.

– Стройся!

К месту дислокации двигались колонной. Вохра убралась вместе с порожним эшелоном, сопровождали бывших заключенных солдаты запасного полка. Они ценили свою службу (все же не фронт) и стерегли подопечных не менее бдительно.

Надым понял, что попал в железное колесо, которое, провернувшись, раздавит его. Он не питал иллюзий насчет перехода к врагу. Зачем умным и расчетливым немцам нужен уголовник? Он вынашивал мысль скрыться и пересидеть войну где-нибудь в большом тыловом городе. Например, в Баку или Махачкале.

Там держат верх националы, но отыщется место и чужаку. Тем более во внешности Надыма преобладали восточные черты. Мать была русская, отец неизвестно кто, кажется, вор из Казахстана. Сейчас, когда можно вырваться, дорогу опять преграждал конвой. Раздраженный, страдающий от боли в руке, здоровяк Захаров только искал, на ком отыграться. И Воронков с автоматом под мышкой бдительно следил за отстающими, шагая в хвосте колонны.

Глинистое русло давно пересохшей речки было твердым, как асфальт. На привал остановились среди сухих голубоватых маслин. По весне и в начале лета эти невысокие и густые деревья источают приторный аромат, сейчас они увядали. Кто хотел пить больше других, срывали мелкие темные плоды, лишь отдаленно напоминающие знаменитые итальянские маслины.

Впрочем, мало кто из этих людей слышал об Италии. В большинстве своем малограмотные деревенские парни и мужики, ставшие по злой судьбе штрафниками, сидели или лежали, равнодушные ко всему. Война оказалась безжалостной и неудачной, человеческая жизнь ничего не стоила, накатывало тупое безразличие. Появись сейчас враги, многие остались бы на месте. Не было желания ни драться, ни убегать. Воронков расхаживал между людьми, говорил положенные слова, они не воспринимались. Маневич расставлял посты, старшина Глухов осматривал распухшую ладонь младшего оперуполномоченного Захарова.

– Спирта нет, – рассуждал он. – Чистотел здесь тоже не растет, остается смачивать бинт мочой.

– Бросьте эту дурь, – недовольно заметил Стрижак и достал из полевой сумки пузырек с остатками одеколона. – Вот, на две перевязки хватит.

Вместе с Митрохиным и Елховым он рассматривал карту, негромко споря, какой маршрут лучше избрать. К востоку голубой прерывистой цепочкой тянулись Сарпинские озера. Пожалуй, единственная преграда на пути немецких войск к Волге. Наверное, там создавалась новая линия обороны. Пришел политрук Воронков, снял сапоги, истлевшие портянки и с наслаждением пошевелил босыми пальцами.

– Зря ты ноги не бережешь, – снова оторвался от карты Стрижак. – Привык в комсомоле на кровати спать да при штабе околачиваться. А здесь воевать надо, походы совершать.

– Ходили мы походами, – с усилием произнес слова популярной песни политрук и невесело усмехнулся.

Политическая активность, замешанная на болтовне и лицемерии, вытравили у Виктора Воронкова нормальные человеческие чувства. Он давно превратился в молодого демагога, цепко идущего наверх. Его забрали с последнего курса университета в военно-политическое училище. Воронков неплохо проявил себя, быстро вырос до помощника начальника политотдела стрелкового корпуса по комсомольской работе. Должность, на которой можно пройти всю войну, совершенно не испытав ее тяготы.

Он даже получил боевую награду, медаль «За отвагу». Ее вручали за личную храбрость и реже всего политработникам. Однако Виктор Васильевич быстро понял суть войны, заимел нужные связи в наградном отделе и после рядового визита в передовой стрелковый полк стал обладателем боевой медали. Он убедил себя и других, что, действительно, проявил мужество. Пробирался в темноте по каким-то траншеям, видел россыпи трассирующих пуль, а стены блиндажа, где он выступал перед комсомольцами, дважды сотрясались от беспокоящего огня немецкой гаубичной батареи.

Начальник политотдела ласково похлопывал его по плечу, молодец, Виктор Васильевич, умеешь находить зажигательные слова для людей, проводить горячие комсомольские собрания. И в армейской газете печатались небольшие емкие статьи Воронкова с заголовками «Отомсти, боец!» или «Бить врага – это главное».

Но действительность ставила на пути к карьере неожиданные преграды. Однажды Воронкову с трудом удалось выбраться из попавшего в окружение полка. Две тысячи бойцов и командиров просто исчезли, пропали партийные документы и знамя. Когда политрук рассказывал о своих злоключениях, его несправедливо обидели:

– Ты бы бланки партбилетов догадался сжечь. Или спешил очень… жизнь свою спасал?

Затем прицепились к пустому случаю с беременной связисткой из штаба. Ее следовало демобилизовать, однако та знала шифры, и отпускать сотрудницу неизвестно куда особый отдел не соглашался. Воронкову, как отцу будущего ребенка, предложили узаконить отношения и найти для беременной женщины безопасное место в тылу. Виктор Васильевич лишь на минуту представил появление деревенской девки в ухоженной квартире родителей, реакцию образованной мамы и попытался выскользнуть из ситуации.

Вот тогда они и столкнулись с особистом Стрижаком. Майор припомнил ему трусливое бегство из окруженного полка, настроил против Воронкова начальство, и тот загремел на укрепление вновь созданной штрафной роты. Провожали с лицемерной торжественностью, роту называли штурмовой, там требовался энергичный политрук, который может повести за собой оступившихся людей. А в глазах читалось злорадство – понюхай, чем окопы пахнут.

Неважный запах имели окопы. Ворочаясь на соломенном матрасе, в углу грязной комнаты, Виктор Васильевич вспоминал обустроенный штабной быт. Ночью, выходя по нужде, надо было смотреть под ноги, иначе вляпаешься в свежую кучу. Штрафники, грубые и необразованные люди, ленились дойти до уборной и садились по нужде где попало. Не с кем было даже поговорить по душам. Командир роты Митрохин не разбирался ни в книгах, ни в музыке, а взводные лейтенанты умели только выкрикивать команды. Кормили безобразно: сплошная каша, липкий хлеб, вызывающий изжогу, вода вместо чая или компота. Однажды он намекнул Митрохину, что для руководства следовало бы готовить отдельно. Туповатый вояка поморгал и ответил:

– Нам с людьми в бой вместе идти. Значит, и жрать должны из одного котла.

Первая же атака обрушила на Воронкова чувство безысходности. Он видел, как трупы штрафников усеяли склоны холма. Люди падали, словно оловянные солдатики, оказывается, жизнь на передовой обесценивается до нуля. Не меньший страх вызывали тяжело раненные. Старшина Глухов безошибочно определял:

– Этот помрет… этот еще помучается.

– Что, и в госпитале не помогут?

– Кто же ему поможет? – усмехался выпивший старшина. – Брюхо пропорото, вон мочевой пузырь текет.

Неуместная пьяная веселость старшины раздражала. Неужели с такой же легкостью он будет тыкать в тяжело раненного Воронкова? Такого быть не может! Политрук не должен подставлять себя под пули, для этого существуют рядовые солдаты.

За прошедшие после атаки дни настроение политрука несколько улучшилось. Во-первых, его обещали снова взять в политотдел, во-вторых, Митрохин подготовил наградные листы, весьма скромные, но Виктору Васильевичу обещали вторую медаль «За отвагу», чего он очень добивался. Если над первой «Отвагой» посмеивались, то теперь награда будет получена заслуженно, можно смело проситься на прежнюю комсомольскую должность. Искупил старые грехи личной отвагой, что и отмечено медалью.

Стрижак облизнул сухие губы и ткнул пальцем в карту:

– Здесь неподалеку поселок Хулхута, надо глянуть, кто там, немцы или наши.

– Хулхута дальше, – возразил Митрохин, – а ближе всего Ханата. До нее километров пять.

– Могу сходить, – предложил Борис Ходырев, который на правах командира отделения сидел неподалеку от начальства.

– Большой поселок? – обернулся Стрижак.

– Десятка три домов, глянуть не на что. А вот озеро рядом с ним известное, охота хорошая.

– Ты здесь бывал?

– В командировке. Электричество проводили, а начальник участка меня на гусей брал.

– Это хорошо. Воронков, возьми Ходырева и шагай в Ханату.

– Вдвоем? – удивился политрук.

– Возьмите третьего для компании.

– Прямо сейчас идти?

– Нет, до вечера чухаться будем. Не забудьте фляги для воды и пожрать чего-нибудь принести.

Приказ показался Воронкову издевательским. Как все просто, сходи, разведай, доложи да еще воды принеси. Иди непонятно куда! Дурацкая разведка, идиотские названия – Хулхута, Ханата… А ведь сейчас день, вокруг открытая степь и враги. Шустрый командир отделения тем временем подозвал приятеля и поинтересовался у Стрижака, можно ли взять с собой трофейный пулемет.

– Не тяжело будет?

– Зато в случае чего отбиться сумеем.

– Ну-ну, действуй, орел, я на тебя надеюсь.

Виктор Васильевич с раздражением следил, как бойкий сержант обматывает вокруг пояса патронную ленту, забрасывает на плечо трофейный «МГ», а рядовой Межуев собирает в вещевые мешки фляги. Один мешок пришлось взять Воронкову. Фляги, в большинстве стеклянные, оказались тяжелыми. Политрук тихо высказал свое мнение Митрохину:

– Не разведка, а дурь сплошная.

– Зря ты автомат не почистил, – невпопад заметил капитан.

– Лучше послушай, что там гремит.

– Пушки стреляют, – глядя на северо-запад, определил Митрохин. – Обычное дело на войне. Хуже, когда тишина.

– В игрушки играем. Пулеметы, пушки…

– Иди, иди, – поторопил его ротный. – Стрижак того и гляди психанет.

– Пропади ты с ним пропадом!

Воронков со злостью плюнул и двинулся впереди своей маленькой группы. Смуглый, а может, просто чумазый сержант Ходырев шел следом. Рядовой штрафник Межуев, горе-разведчик, шагал с туго набитым вещмешком и винтовкой за плечом. Последние дни он не брился, рыжеватая щетина спуталась в редкую бородку, один ботинок был замотан телефонным проводом.

– Господи, вот убожество, – шептал политрук.

На северо-западе продолжало греметь.

Там доживала свой последний час противотанковая батарея. Артиллеристы неплохо встретили рано утром наступавшую вражескую колонну. Трехдюймовые орудия засыпали ее градом точных снарядов. Подбили легкий бронетранспортер и танк «Т-3». Пока вражеские машины разворачивались в боевой порядок, размолотили грузовик с солдатами. Это оказалась самая болезненная потеря. Снаряд разорвался позади кабины, убил, искалечил целое отделение, с трудом вытащили контуженого офицера.

Затем удача от артиллеристов отвернулась. Их накрыли минометным огнем, одну за другой разбили три пушки. Немцы сумели погасить и оттащить в безопасное место горевший танк. Командир штурмового отряда смотрел в бинокль на окутанные пылью русские позиции, где виднелись вспышки выстрелов. Одинокое орудие продолжало выпускать снаряд за снарядом.

Досадная получалась задержка. Вышел из строя танк, горел дозорный бронетранспортер, а вокруг обломков грузовика лежали тела немецких солдат. Заканчивались мины, пускать в лобовую атаку другие танки офицер не хотел. По его команде опытный командир тяжелого танка выпустил пять снарядов в то место, где пыльное облако рассекали вспышки.

Громоздкая русская трехдюймовка стояла исцарапанная осколками, от раскаленного ствола несло гарью. Полчаса назад командир батареи Бызин Саша отправил на артиллерийских упряжках раненых, теперь следовало спасаться уцелевшим людям. Нечем было взрывать пушки, с одной сняли замок, на второй казенник заклинило, замок не поддавался.

– Уходим, товарищ лейтенант.

– Нельзя технику оставлять, – бормотал контуженый командир батареи, ковыряясь в замке.

Бызин знал, если останется жив, с него обязательно спросят за материальную часть. Не находя выхода, он принялся забрасывать пушку ручными гранатами. Осколки звякали о металл, сыпалась краска, слегка погнуло щит. Немцы с интересом наблюдали за взрывами на батарее, даже прекратили огонь. Лейтенант в отчаянии воскликнул:

– Ребята, уходите… мне все равно пропадать.

Он закончил артиллерийское училище за год до войны, быстро вырос до командира батареи, но дважды попадал в окружение. Не сумев отчитаться за оставленную технику, летом под Котельниковым едва не угодил под суд. Сейчас лейтенант снова чувствовал свою вину и лихорадочно придумывал способ уничтожить орудия. Надо подтащить ящик со снарядами и поджечь его. Или стрельнуть из противотанкового ружья. Он даже потянулся к брошенному ружью, но командир взвода управления тянул его за плечо.

– Не сходи с ума, Сашка! Сматываемся, пока живые.

– Надо стрельнуть.

Тогда комбата подхватили на руки, посадили на уцелевший орудийный передок и погнали упряжку прочь. Человек пять пушкарей пристроились рядом, остальные бежали следом. Вид убегающего врага мог посмешить победителей, но командиру немецкой штурмовой группы было не до смеха.

Срывались сроки наступления, предстояло хоронить погибших, грузовик набили ранеными и срочно отправили в тыл. Потери были обидные, погибли и получили тяжелые ранения подготовленные бойцы из штурмового батальона, которых некем заменить. Обида офицера была столь велика, что он без колебания приказал расстрелять захваченных в плен троих артиллеристов. Кому нужны пленные, оказавшие такое упорное сопротивление?

Отряд лишь к полудню двинулся дальше. Батарея не сумела продержаться до вечера, как это предписывалось. Большая часть артиллеристов погибла и осталась на позициях, изрытых воронками. Отдельно лежали трое расстрелянных, малая часть под командованием лейтенанта Саши Бызина спешно выбиралась к своим. Командир батареи тащил в мешке орудийный замок. Доказательство, что он не бросил технику врагу.

Две громоздкие пушки, побитые осколками, стояли, как памятник. Немецкий офицер проводил их рассеянным взглядом с высоты танковой башни. Вокруг лежала солончаковая безводная степь, ветер гнал шары перекати-поля, верблюжьей колючки. Гусеницы вязли в красноватой почве: смесь глины и песка. Разве здесь будет что-то расти, кому нужна эта дикая равнина?

Где-то впереди была Волга, до нее можно добраться к вечеру. Так думали и те солдаты, которых похоронили час назад. Грустно остаться в таком тоскливом месте навсегда.

Высохшее за летние месяцы озеро Ханата густо поросло камышом. По берегам тянулись заросли красноватой мясистой травы, признак соленой почвы. Крошечный поселок разбросался по склонам пологой возвышенности. Небольшие дома из кизяка, глины, такие же сараи, истоптанная бараньими копытцами земля. Сначала наблюдали, затем бросились к колодцу. Пить хотелось до того, что не шевелились языки. Длинная кожаная веревка вместо цепи разматывалась бесконечно, ведро поднимали еще дольше.

– Пейте, товарищ политрук, – вежливо предложил Борис.

Воронков сделал один, другой жадный глоток, с руганьем выплюнул.

– Соленая…

Ходырев отпил и не согласился.

– Нормальная вода. Здесь лучше не бывает.

И снова припал к краю ведра. Вдоволь напился и Ваня Межуев. Стали быстро развязывать вещмешки, чтобы достать фляги, но Воронков настаивал:

– Давайте поищем хорошую воду.

Тем временем возле крайнего дома появились двое калмычат в суконных халатиках и круглых шапках. Вслед за ними вышла женщина небольшого роста с черной косой.

– Немцы есть поблизости? – спросил Борис.

Воронков не сразу понял смысл ответов. Женщина произносила слова с сильным акцентом, он уловил лишь название Цаган-Нур.

– Так местные Сарпу называют, – пояснил Ходырев, – немцы пока на той стороне озера.

Мальчишки приблизились, стали с интересом рассматривать пулемет. Тем временем Борис чертил на глинистой земле подобие карты и продолжал задавать вопросы женщине. Она улыбалась, и Воронков подумал, они похожи друг на друга: смуглый сержант Ходырев и калмычка из заброшенного поселка Ханата.

– У вас есть вода? – спросил политрук.

Он показывал жестами, что очень хочет пить, энергично двигал губами, подносил ко рту воображаемую кружку. Наверное, так разговаривали с туземцами европейские мореплаватели. Женщина бросила на него странный взгляд.

– Мы набираем воду из того же колодца. Другой у нас нет.

Несмотря на характерный акцент, она выговаривала слова правильно.

– Я бы купил молока.

Женщина на несколько секунд задумалась, а Ходырев упрямо тянул ее за рукав халата и показывал линии на земле, изображавшие план местности. Оставив без ответа вопрос Воронкова, продолжала объяснять и даже улыбалась парню. Затем они заспорили, Борис стер носком сапога карту и напомнил просьбу политрука.

– Сейчас принесу, – сказала женщина.

Воронков огляделся вокруг. Поселок показался ему убогим и жалким. Здесь почти не росло деревьев, отсутствовали огороды, не было заборов. Выгоревшая унылая степь, мутное обмелевшее озеро и столбы пыли, поднимаемые ветром. Небольшого роста всадник остановился поодаль, приближаться не стал. Из соседнего дома выглядывала старуха, подошли еще двое детей. Ну, вот, устроили демонстрацию! Воронков занервничал.

– Чего они уставились?

– Новые люди редко появляются, интересно им, – ответил Борис.

– А смотрят волками.

– Чему радоваться? Кто приходит, обязательно что-то отбирает.

– У них брать нечего, огородов, и то нет. Лень землю обрабатывать.

– Солончаки, ничего не растет, кроме арбузов.

Женщина вынесла молоко в ведре, Воронков жадно выпил одну и вторую кружку, затем запоздало предложил спутникам. Борис пить не стал, набрал три фляги, им с Межуевым досталась всего кружка на двоих. Остальные фляги наполнили водой. Всадник поодаль вытянул руку с нагайкой и что-то гортанно крикнул.

– Угрожает, что ли? – спросил политрук.

– Он мальчишкам грозит, – засмеялась женщина, – с жеребенком играют, пугают его.

– Мы бы хлеба купили, деньги у меня имеются.

– Нет хлеба. И вообще, уходили бы вы отсюда. Немцы приедут, побьют вас.

Виктор Васильевич еще больше занервничал, оглянулся. В ушах стоял гул от непрерывно дующего ветра. Иван Межуев задрал голову и смотрел в небо, там плыли на восток тройки бомбардировщиков. Воронков заторопил спутников, а женщина с детьми выкатила к ногам бойцов несколько глянцевых темно-зеленых арбузов.

– Вот, берите.

Тащить тяжелые, как пушечные ядра, кругляши было несподручно, обратный путь занял часа полтора. Пока делили воду, молоко и арбузы, Воронков рассказывал о своих впечатлениях: жители поселка ждут немцев, отказались дать еду для бойцов Красной армии, и вообще, обстановка политически нездоровая. Митрохин всячески избегал разговоров о политике. Он имел в свое время неприятности, когда ляпнул что-то не в кон на партийном собрании. Поэтому он перевел разговор на конкретную тему – где находятся в данный момент немцы.