Текст книги "Командир штрафной роты"

Автор книги: Владимир Першанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Я продолжал выходить на «охоту», увеличивая счет убитых немцев. Когда он дошел до тридцати, комбат Орлов твердо пообещал написать представление на орден Красной Звезды. Но накопившаяся неприязнь к Орлову и пережитая не раз близость смерти изменили меня.

– Спасибо, товарищ майор. Вы меня и так медалями обвешали.

Орлов посмотрел сначала на телефонистку Люду, которая по-хозяйски крутилась в добротной просторной землянке, а на связи сидел молодой боец.

– Выйди, Людмила, – тихо проговорил он.

Женщина молча удалилась, а майор, не приглашая меня сесть, сказал:

– Заелся, сержант?

– Чем я заелся? – кипела во мне злость. – Мясом, что ли? Так в каше я его и не увидел. До меня сожрали.

– У жида Риккерта нахватался привычек?

– Он не жид. Отец – эстонец, мать русская.

– Эстонцы те же фашисты. Немцев с хлебом-солью встречали.

– Не знаю, не видел, – резко отозвался я.

Орлов, наверное, понял. Разговор на таких тонах между командиром батальона и каким-то сержантом принижает прежде всего комбата, с его тремя блестящими орденами и майорской звездой. Он сменил тон.

– Сапоги у тебя замухрыженные. Сходи к старшине, получи новые. И шмутье пусть сменит, смотреть гребостно.

– Срок носки еще не вышел, – лез я на рожон. – Постираюсь, почищусь, только с нейтралки явился. А сапоги дружок подлатает.

– Кругом! – рявкнул Орлов. – Выполнять, сержант!

Так я получил новые добротные сапоги и все остальное. Помылся, влез в хрусткое свежее белье и отправился отдыхать.

Примерно к тому же периоду, после двух-трех дежурных вылазок, относится врезавшийся мне в память «поединок» с немецким минометом. Как ни странно звучит, но пережил я и такой эпизод. Один из последних в моей карьере снайпера.

Это был легкий немецкий миномет, калибра 50 миллиметров, о котором я не раз упоминал и который попортил мне немало крови. Миной из него убили моего первого наставника в снайперском деле, Ивана Митрофановича Ведяпина.

В 1944 году эти минометы уже начали снимать с вооружения и наши войска, и немецкие в связи с недостаточной мощностью. Но использовались они еще широко. Вредной штукой была эта короткая труба с четырехугольной плитой. Весил миномет всего 14 килограммов, а сама мина – 900 граммов. Бил он на полкилометра. Обслуживал миномет расчет из двух-трех человек. Пользуясь тем, что его можно легко перетаскивать с места на место и устанавливать даже в небольших воронках или окопчиках, немцы применяли этот «самоварчик» довольно активно. Благо наштамповали их еще до войны в достатке, да и мин хватало.

Заранее присмотрят пулеметное гнездо или легкую землянку, где толкутся в траншее солдаты, и внезапно высыпят в нужное место десятка три-четыре мин размером с переспевший огурец. Благо скорострельность у «самоварчика» была 20 мин в минуту.

Конечно, не такая это грозная штука. Не сравнишь с шестиствольным «ишаком» калибра 158 миллиметров или гаубицей, но нашего командира Орлова чересчур активный расчет достал. В одном месте изрешетил осколками командира взвода, слишком долго маячившего над бруствером, в другом мины накрыли кучку бойцов, некстати затеявших байки. Двоих убило, и еще один умер в госпитале. Такой же миной разбило новенький пулемет Горюнова, переломив ствол и контузив расчет. И самое главное – едва не угробило комбата Орлова, с его орденами, майорской звездой и надеждой непременно занять должность командира полка. Ему бы свиту поменьше с собой тащить, так ведь сам Орлов явился лично передовую обозреть и наметить одну из лихих, чаще бесплодных атак. Может, злость во мне играла, но я был доволен, что торжественный выход «полководца» не состоялся.

Немецкий расчет засек фуражки, бинокли, погоны и влупил, не скупясь, штук тридцать мин. Серьезных потерь не было. Кого ранило, кого контузило, но Орлов убегал резво, в разорванной гимнастерке, облепленный грязью.

Вызвал почему-то меня.

– Выследи этого гада. Почти под носом мины швыряет. А пушкари мух не ловят.

Пушкари и «самовары» наверняка получили это же задание с присказкой, что снайперы только «груши хреном трясут». Задание как задание. Хотя минометчики из окопов бьют, выстрелы почти бездымные. Засечь расчет трудно. Единственный козырь на моей стороне, что под носом они ползают. Где-то в метрах за триста пятьдесят—четыреста. Миномет, хоть и вредный, но не дальнобойный.

Сходил я в седьмую роту, где раздраженный моим прошлым визитом капитан отрядил мне в помощь шустрого бойца. Тот показал искореженный пулемет, не преминул рассказать со смешками, как товарищ майор без фуражки убегал. А его комком грязи так в поясницу швырнуло, что чуть с ног не сбило. Злорадствовали бойцы над высокомерным Орловым, не прощая ему непродуманные атаки и напрасные жертвы. Но, в общем, боец оказался наблюдательным, рассказал толково обстановку, и я принялся выслеживать немецкий расчет.

Два дня наблюдал за передним краем. На глазах у меня убили связиста. Рано утром, едва рассвело, тот шел, слегка пригнувшись, с катушкой за спиной. Услышав свист мины, бросился на землю. Поздно! Чертов «огурец» осколочного действия взрывается мгновенно. Даже воронок не оставляет. А острые зазубренные кусочки металла летят прямо над землей. Раненый связист пополз, оставляя за собой пятна крови. Из перебитой катушки торчали обрывки проводов.

– Лежи! – кричали ему из окопов.

А что толку? Хоть лежи, хоть ползи, если укрытия нет – от серии мин не спасешься. Хлопнули еще подряд с десяток мин, накрывая связиста, а заодно и траншею. Я увидел только, как мелькает вдалеке темное пятно. Спешно уползали немецкие минометчики.

Со злости пальнул вслед пару раз. Не успел. А охота продолжалась почти неделю. За это время я подстрелил высунувшегося наблюдателя, но главная цель – ловил расчет. И поймал. Выполз на нейтралку, поближе к немецким траншеям, и таким же влажным холодным утром метров с трехсот свалил минометчика, когда расчет неосторожно высунулся. Ударил и по второму номеру. Зацепил. Тяжело или легко – не знаю. Но третий номер, подхватив раненого, пополз прочь, а по мне дружно ударили пулеметы.

Приполз, как обычно, весь в грязи, долго не мог отдышаться. Кто хвалит меня, а кто бурчит:

– Ну, сейчас немец ответ на блюдечке принесет!

А капитан Риккерт задумчиво проговорил:

– Молодец ты, конечно, Николай. Целый взвод немцев уничтожил. И миномет этот вредный заткнул… но тяжело, когда человек с восемнадцати лет убивать привыкает. У него вся жизнь впереди, а за плечами такой груз.

Я сидел, отогреваясь в его землянке, пил горячий чай и ел поджаренный ординарцем на печке вкусный ржаной хлеб. Водку мне Вадим Викторович не предлагал. Его слова не доходили до меня. Я вернулся с передовой, был жив, впереди день отдыха. Судьба убитых мною немцев меня не трогала. Философия… Хороший человек Риккерт, а порассуждать любит.

– Пишут твои? – переменил тему капитан.

– Пишут, – откликнулся я, хрустя очередным сухарем.

– А у меня от брата ни слуху ни духу с мая сорок второго. Пропал под Харьковом.

– Может, в плену?

– Может, и так

Насчет плена я лицемерил. Для меня плен был страшнее смерти. Так я был воспитан. Не зря нам долбили, что в Красной армии пленных не бывает. Есть предатели.

– Ты береги себя, – неожиданно проговорил Риккерт. – Страшно, когда сыновья гибнут, а родители живут. Охоту эту дурацкую за минометом устроили.

– Комбат приказал уничтожить.

– Приказал… – Капитан хотел что-то добавить, но промолчал.

После перегруппировки дивизия и наш полк вступили в ожесточенные бои в районе города Каменец-Подольский. Наступление, начавшееся успешно, наткнулось на жестокую оборону и контратаки немцев. Здесь была окружена и уничтожена 1-я немецкая танковая армия, имевшая на вооружении тяжелые «тигры», штурмовые орудия «фердинанд», знаменитые танки «пантера».

Эта техника уже проявила себя и на Курской дуге, и под Корсунем-Шевченковским, где наши танковые войска понесли большие потери. Серьезное сопротивление оказали они и здесь. Крупная немецкая группировка, насчитывающая 23 дивизии, была ликвидирована и частично уничтожена войсками нашего Первого и Второго Украинских фронтов. Но многие немецкие подразделения прорвались, и полного разгрома, «котла», как под Сталинградом, не получилось.

Все это я узнал потом, а пока весь мой масштаб был пехотный батальон, рота. Та самая, восьмая, где я начал свой путь в августе сорок третьего года.

В середине апреля погибли мой старый товарищ Асхат Абдулов и капитан Риккерт, офицер, ставший для меня примером и которого я не раз вспоминал сам, надев офицерские звездочки.

Они погибли в один день. Второй и третий батальоны брали укрепленный пункт, оборудованный немцами на месте разрушенной деревни. И опять эти сволочи сидели в укрытиях, на холме, а мы наступали снизу. Танки и самоходки, приданные полку, подавили часть артиллерийских батарей и вели за собой пехоту. Потом взорвался ведущий танк, тяжелый KB-1. Мина разорвала ему гусеницу. Машину крутнуло. Если KB станет бортом к немцам, это для танка конец. Подкалиберные и кумулятивные снаряды, которые широко использовались немцами, пробивали наиболее защищенную, лобовую часть наших танков, не говоря уже о бортах или корме.

Но KB крутнулся, подминая собственную гусеницу, и, встав прямо, как и шел, открыл огонь из пушки. Я знал, что у танкистов сложная система инструкций, когда можно покидать танк, а когда нельзя. Значит, этому экипажу нельзя было бросать машину с разорванной гусеницей и выбитыми колесами. Они попали бы под трибунал. Несколько «тридцатьчетверок» быстро двигались вперед, стреляя с коротких остановок. Выстрелы у них были звонкие, как из огромного пистолета. Я впервые видел и участвовал в атаке совместно с танками.

В тот день я понял, что все невзгоды пехоты, огромные потери трудно сравнить с жуткой судьбой танкистов. Страшная у них была смерть. Одна «тридцатьчетверка» вспыхнула, как факел. Из верхнего люка показалась голова в шлеме, руки схватились за края люка. Но человек горел, как свечка, и, замерев на секунду-две, с криком исчез в пылающей дыре. Грохнули сдетонировавшие снаряды, и башня, подброшенная на метр или полтора, свалилась с корпуса. А из открывшегося отверстия огонь бил уже струей, как из огнемета. Потом утих, и то, что было машиной и четырьмя живыми людьми, густо дымя, горело уже ровно, словно поленница дров, облитая соляркой.

События того и последующих трех-четырех дней ожесточенных наступательных боев остались в памяти отдельными эпизодами. Вот загорелись еще два наших танка, и остальные, пять или шесть, попятились назад. «Клим Ворошилов» продолжал стрелять. Я видел, как летели искры из его лобастой массивной башни. Видимо, рикошетили бронебойные снаряды. Немцы стреляли издалека, я думаю, с расстояния метров восемьсот, если не больше.

С KB сорвало плоский запасной бак с горючим на корме. Второй бак, разлохмаченный взрывом, забрызгал горящей соляркой корму. Танк сделал еще несколько торопливых выстрелов, а затем из горевшей машины стали вылезать танкисты. Их было пятеро. Одного тащили на руках. Мы поддерживали их огнем из пулеметов, автоматов. Риккерт тоже стрелял из своего ППШ. Мы очень хотели, чтобы ребята спаслись после того, что пережили в бронированной коробке, которую без устали долбили немцы.

Они уже отбежали от танков метров на двадцать, когда их все же поймал в прицел тяжелый немецкий танк. Это были 88-миллиметровые снаряды. Взрыв, потом второй накрыли танкистов. До разрушенного дома, возле которого мы залегли, добежали двое. Помню, один был весь в крови и, заикаясь, повторял, показывая рукой на дымящиеся воронки:

– Там, комбат… майор там.

Увы, возле воронок лежали засыпанные землей, смутно различимые куски человеческих тел. Прямое попадание. Этим двоим повезло. Контуженый танкист никак не давался перевязать его, вырывался, кричал. Второго трясло мелкой дрожью. Говорить он не мог и почти не слышал. Ему сунули цигарку, но после двух затяжек он схватился за грудь. Закашлялся, изо рта потекла зеленая слюна. И еще я заметил, что уши у него покрыты толстой коркой засохшей крови. Как быстро сворачивается и засыхает человеческая кровь.

Мы атаковали уже без поддержки танков средь бела дня. Наверняка меня спас Риккерт. Капитан оставил для поддержки станковый пулемет Горюнова и меня.

– Бейте по пулеметам. Пулеметы, поняли?

А сам достал свисток. В другой руке он держал автомат. Рота бежала молча. Вдруг поднялся и побежал следом перевязанный танкист. Он, единственный, что-то кричал и бежал вперед без оружия, размахивая кулаками. К двум-трем немецким пулеметам, которые вели непрерывный огонь, присоединились еще несколько.

В этот день я нагляделся смертей больше, чем за все мое пребывание на фронте. Вдруг упал командир роты, Риккерт. Попытался встать. Вокруг него плясали фонтанчики пуль. Ординарец свалился рядом. Тоже хотел подняться, но осел на вытянутых руках.

– Ротного убили! Убили…

Я подбежал к Риккерту. Его плотно затянутая портупеей шинель была сплошь излохмачена пулями. Кто-то доставал документы. А команды отдавал уже младший лейтенант Шишкин. Злой, насупленный, в своей старой исцарапанной каске.

– Вперед, не останавливаться!

Я стрелял по пулеметным вспышкам. У меня был свой запас патронов, аккуратно протертых, разложенных отдельно: бронебойные, зажигательные, обычные. Я расстрелял их за полчаса и выгреб подсумок у одного из убитых. Потом разжился патронами у пулеметчиков.

Помню, уже во второй половине дня, мы с Абдуловым, Семеном и другими бойцами перебирались через немецкую траншею. Ее накрыли авиабомбами и тяжелыми снарядами. В траншее лежало много немецких трупов. Некоторые без видимых повреждений. Я попытался расстегнуть ремень у одного из немцев и снять кинжал в хороших ножнах. Тело подалось под моими руками, как мешок, наполненный чем-то вязким. Все внутренности, кости были перемолоты, как мясорубкой, силой чудовищных толчков. Наверное, здесь рвались бомбы-пятисотки или двухсотмиллиметровые гаубичные снаряды. Стало жутко, и я, отшатнувшись, полез из траншеи.

Потом убили Асхата Абдулова. Моего друга. Хорошего, надежного парня, оставившего в Чистополе семью и детей. Асхат тоже попал под пулеметную очередь. Пробитый целой строчкой, в дымившейся телогрейке, он упорно не хотел умирать. Когда расстегнули телогрейку, увидели, что из пулевых отверстий на груди толчками выбивается кровь, а под спиной натекла целая черная лужа. Мы перевязали его уже мертвого. Документы и две медали «За боевые заслуги» забрал Семен.

– Меня эти сволочи не скоро убьют! – заявил он. – Троих детей на ноги ставить, да еще четвертого сам сделаю.

Я думал, что после всего увиденного мне кусок в горло не полезет. Но вместе с другими я жевал сухой паек, рассчитанный на живых и мертвых: черствый хлеб, тушенку, селедку, сахар, запивая водой из помятого ведра, пахнущего бензином. Кто-то рассуждал, что лучше идти в бой с пустыми кишками. А с полными, если пуля угодит – каюк! Спросили мнение у старшины, авторитета в вопросах харчей.

– Жрите, пока есть что. А на ужин не надейтесь… да и на завтрак тоже. Тылы отстали. – Он пригляделся к оживленно шушукающимся двум бойцам. – Хорошо приняли?

Те весело отмахнулись. Пили водку в наступлении почти все. И на убитых, еще не списанных, «наркомовские» получали, и трофеи имелись: шнапс, красное вино в длинных черных бутылках, кисло-сладкое, приятное на вкус.

– Наркомовские, для крепкого удара, – заплетающимся языком объявил один.

– Ну-ну, лакайте, – сплюнул старшина. – Вот долго ли пьяные проживете!

Водка в наступлении была бедой. Кто не знал меры, лезли напролом и гибли. И командиры часто смотрели на пьяных сквозь пальцы. Я тогда об этом сильно не задумывался – пил очень немного. Но и командиров как осуждать, если без водки в атаку не поднимешь? Хоть и шла война без малого три года, а техники и снарядов не хватало. Весной сорок четвертого мы еще в лоб на ура лезли. Убитых только взводные да ротные считали, передавая сводки. Правда или нет, но по слухам, с командиров за большие потери не взыскивали. Лишь бы вперед шли и приказы выполняли. Маршевые роты и батальоны день и ночь шли к передовой, заменяя убитых.

Помню еще, что когда мы обедали, мимо прошла группа крестьян: две женщины с детьми, дряхлая старуха с клюкой, дед в полушубке. Следом бежала собачонка. На тележке были навалены тряпки, закопченные чугунки и всякая рухлядь. Почти все несли за спиной котомки. Мимо нас они прошли молча, лишь мельком глянув. И во взглядах почудилась мне неприкрытая неприязнь, может, и ненависть. Освободители подкрепляются, а они, потеряв дома, все нажитое, бредут неизвестно куда.

Их окликнули, и маленькая собачонка, поджав хвост, спряталась за спины беженцев. Помню, что сунули им буханку хлеба, несколько селедок (тушенки было мало), а детям отдали сахар. Кто поклонился, кто сказал «спасибо», дети захрустели сахаром, и группа двинулась дальше. Какие-то куски бросили собачонке.

– Хоть бы «спасибо» сказали, – проговорил один из бойцов.

– За какой хрен? – разозлился Семен. – Что они три года под немцем жили, а сейчас в норах да без жратвы сидеть будут. Освободитель!

Во многом Семен с его постоянной злостью был не прав. Сколько сегодня с утра людей погибло. Но и обещанная победоносная война «малой кровью» на вражеской земле» не получалась. Три года воюем, а еще половина Украины под немцем, Белоруссия, Прибалтика, Молдавия…

Апрельские ожесточенные бои продолжались. И в газетах и на политинформациях мелькали названия: Винница, Тарновицы, Чернополь… Мы наступали. Но с какими потерями! Шли вслед за танками, буквально по трупам наших и немецких солдат. Наших лежало гораздо больше. Апрельское солнце быстро разлагало тела. Порой было просто невозможно дышать. Однажды мы хотели обойти поле, сплошь покрытое раздутыми трупами. Негде было ступить. Шишкин просил комбата обойти поле стороной. Тот ответил коротко:

– Там мины. Шагайте напрямик.

Осунулся и как-то попроще стал наш комбат Орлов. Рядом с ним осколками снаряда срезало наповал замполита, адъютанта, а он уцелел, но заметно сник. Красивую Люду, подругу-телефонистку, по слухам, забрало вышестоящее начальство. Говорят, ушла она от него молча, собрав вещмешок, и даже оттолкнула, когда тот хотел обнять на прощание. Да бог с ней, с Людой! Как передать тягостное жуткое ощущение, когда шагаешь, продавливаешь по голень сгнившие шинели, гимнастерки и тонешь в вязком месиве, которое было человеческими телами. По трупам ведь шли.

Переправляясь через разлившуюся степную речку, потеряли треть роты, в которой и без того человек сорок оставалось. Осколком перебило ногу Семену. Шестое ранение! Перевязали, наложили шину и отправили в тыл. Смурной и вредный по характеру, морщинистый худой мужик, выглядевший намного старше своих лет, подарил мне трофейный складной нож По впалым щекам стекала слеза.

– Прощевайте, ребята!

Он не скрывал, что рад уйти из этой мясорубки, пусть даже с перебитой ногой. Как минимум месяца два госпиталя, а хромого, может, в пехоту и не пошлют. Глядишь, оставят в тылу обозным. С лошадьми Семен умел хорошо обращаться.

На плацдарме, за безымянной речкой, отрыв окоп, я целый день стрелял, как простой пехотинец по мелькающим вдали немцам, пулеметным вспышкам. Кого-то достал. А перекуривая и стараясь не смотреть на труп лежавшего рядом автоматчика, вдруг обнаружил, что елозил локтем в полуметре от немецкой противопехотной мины. Как я ее лопаткой не задел, когда окоп рыл, и позже, когда стрелял, один бог знает. Повезло!

Немцы поставили на опушке в ряд штук шесть-семь танков и штурмовых орудий. Лупили прямой наводкой, выбивая в мягкой весенней земле огромные воронки. Немецкая пехота приближалась быстрыми перебежками. Двинулись вперед массивные танки T-IV, обвешанные звеньями гусениц, с очень длинными пушками, с набалдашниками на конце. За ними ползли несколько бронетранспортеров. И вся эта куча техники и пехоты непрерывно стреляла.

Им отвечали две наших потрепанных легких батареи. Хлопки моих винтовочных выстрелов казались до того беспомощными, что я, не выдержав, взял у погибшего пехотинца автомат и выпустил два диска. Потом, успокаиваясь, снова взялся за винтовку. Трудно было целиться под сильным огнем. Брустверы траншей буквально разлетались комьями от многочисленных попаданий пуль. Но я стрелял, а неподалеку резко и оглушительно било противотанковое ружье. Двух или трех человек я снял, когда, закончив очередную перебежку, они снова вставали в атаку. Кого-то наповал, кого-то ранил. Многих уложили наши пулеметчики. Им было тяжело. Часть танков били прицельно по пулеметным гнездам.

Нас бы смяли. Слишком неравные были силы. Один немецкий танк и тяжелый бронетранспортер горели, но остальные на полном ходу неслись вперед, и я видел, как рикошетят от брони танков снаряды наших «сорокапяток». Но из-за речки внезапно открыла огонь подоспевшая батарея 76-миллиметровых противотанковых орудий и ударили тяжелые минометы. Пудовые 120-миллиметровые мины летели вкривь и вкось. Одна рванула в нашей цепи, раскидав на полсотни метров ошметки какого-то бедолаги, но немцев эта батарея и мощные взрывы заставили попятиться. Загорелся еще один танк, второй – подбитый, поволокли прочь на буксире.

Потом переправились наши танки и рванули с десантом вперед. Мы двинулись следом. Нас торопили. Мы шли целый день, едва не валясь от усталости, с нетерпением ожидая темноты, отдыха.

Но вечером, после короткого привала, услышали приказ идти дальше. Надо спешить, пока немцы не закрепились. Мы едва не подняли бунт, не в силах снова подняться. Плевать на немцев! Спать. Хотя бы два-три часа! Новый ротный (четвертый по счету?), из молодняка, окончивший училище, раненный и снова отправленный на передовую, то кричал, то уговаривал нас. Капитан, командир седьмой роты, с перевязанной грязным бинтом шеей, оттянул затвор нового автомата Судаева с набалдашником на дырчатом стволе. Сипло объявил:

– Три минуты. Кто решил полежать, здесь и останется. Время пошло.

Я поглядел на часы. Взвод Шишкина, самый крепкий в роте, уже стоял. Поднялись и остальные. Снова марш. Ночью кормили недоваренной жесткой перловкой с кусками мяса и обильно сдобренной маслом. Выдали и по сто граммов «наркомовских». Но я видел, как плетутся, высунув язык, вчерашние похмельные, и слил свою долю во фляжку. Главное – дали три часа поспать. Большинство сразу заснули. Храп перекрывал даже гул отдаленных взрывов. Хотя ночь была ясная, звездная, впереди, как гроза, ворчала и сверкала передовая. Кто-то спал, а кто-то там погибал. Василий Шишкин, как и я, не мог заснуть. Ворочались, перешептывались несколько новобранцев, которым утром предстоял первый бой.

– Семену операцию, наверное, сделали, – сказал Шишкин. – Лежит в тылу.

Вася Шишкин вздохнул. Я подумал, что он завидует Семену.

– Кажется, привык к смерти, – сказал взводный. – И письмо прощальное в кармане лежит. А не хочется умирать. Я сегодня ногу подвернул, пока вставал да хромал, немного отстал от своих. Тяжелый снаряд как шарахнет. Узбек впереди бежал, кажись, последний из того пополнения, и кто-то из молодняка. Прямо под взрыв угодили. Лучше не смотреть, что от них осталось. Если бы я не видел, оба без вести пропавшими пошли б. По кускам не опознаешь.

– Выбрось ты это письмо, Вася, – посоветовал я. – Паршивая примета.

– Ты считаешь, надо выбросить?

– Сколько раз слыхал. И выпьем по сто граммов. Хоть поспим.

Шишкин письмо порвал, мы немного выпили и заснули, завернувшись в шинели. Василий пережил следующий день, хотя людей погибло много. Убили нашего ротного. Ни имени, ни фамилии в памяти не осталось. Сколько он командовал ротой? Неделю, не больше. В роте из тех, с кем я начинал в августе воевать, человек десять осталось. А сколько к вечеру выживет?

Но нам повезло. После короткого боя дали приказ срочно рыть окопы. Передышка. А меня на следующий день вызвали в штаб полка. Я не знал, что после ожесточенных боев наша дивизия и многие другие части перешли к обороне на рубеже Берестечко, Чертков, Коломыя. Поредевшие роты окапывались. Возле лазарета лежало множество раненых. Посидев с полчаса, я не выдержал криков, доносившихся из палаток-операционных, и пошел поджидать вызова в другое место. Навстречу мне двое здоровенных санитаров тащили на носилках тело, покрытое с головой затвердевшей от крови плащ-палаткой. Я проводил их глазами. Они несли очередной труп к длинной глубокой яме, которую рыли саперы. Убитый был босой. Обуви не хватало, ее снимали для нового пополнения.

Увидел я и комбата Орлова. Вместе с несколькими тяжелоранеными он ждал машину. Правой кисти у него не было, торчала перебинтованная култышка. Напичканный обезболивающими препаратами, он мало что различал, но меня узнал.

– А… снайпер. Живой? А я вот отвоевался.

Я что-то ответил, подбодрил майора, который в армию уже не вернется. А может, выбьет в наркомате разрешение преподавать в каком-нибудь военном училище тактику боя, как надо класть десятками, сотнями людей в лобовых атаках и отбивать девушек у подчиненных. Каким бы молодым и неопытным я ни был, но знал, что, кроме погибших солдат, на его совести будет вечно висеть красивая телефонистка Люда, которая пошла по рукам начальства. Что из нее путное получится? Поэтому не было у меня желания разговаривать с бывшим комбатом, и я отошел подальше. Он и на гражданке хорошо устроится. Потрясет культей да орденами и станет начальником какого-нибудь ЖЭКа или директором магазина.

В штабе полка я получил предписание в воинскую часть номер такую-то, продовольственный аттестат, проездные документы. Начальник штаба сказал, что я еду на шестимесячные курсы младших лейтенантов, и пожелал удачи.

– Жаль расставаться с таким перспективным снайпером, но тебе надо расти. Офицеров не хватает, сам знаешь.

Добрые слова, которые не часто приходится слышать от большого начальства, растрогали меня.

– Не подведу, товарищ подполковник

– Я не сомневаюсь, – он встал и пожал мне руку.

– У меня две просьбы, – замялся я. – Хорошо бы в свой полк вернуться. Все же с августа в нем служу.

Я постеснялся произнести слово «воюю». Это отдавало бы хвастовством.

– Не знаю, как получится. А вторая просьба? Если насчет краткосрочного отпуска, заранее скажу. Не дают отпуска. Если только по ранению.

– Обойдусь без отпуска. На меня представления и на медали готовили и на орден. Дайте команду проверить. Может, затерялись бумажки?

– А счет уничтоженных фашистов у тебя какой?

– Тридцать два официально. И штук двенадцать не подтвердили. Свидетелей, говорят, не нашлось.

Слова «бумажки», «штуки» развеселили начальника штаба.

– Проверю лично. «Красная Звезда» тебе по всем нормативам положена.

Не знаю, что там проверял начштаба, но «Звездочку» за убитых фрицев я получил через полтора года. А медаль «За боевые заслуги», как уже упоминал, аж в 1963 году. И представление было написано, когда я уже катил к месту учебы.

Добавлю еще, что сбегать в роту мне не удалось. Сдал винтовку, каску, несуществующий противогаз. Попрощаться лишь успел с двумя-тремя снайперами, остальные были на позициях. Выпили наскоро граммов по сто пятьдесят, обнялись, и я пошел ловить попутку.

Прощайте, 295-й полк и родная восьмая рота!