Текст книги "Повесть о том, как"

Автор книги: Владимир Крупин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Мы неграмотные,– сказали из толпы.

– Ну, начитались, ну и что?

– Тогда бы был другой разговор. А то какая-то ерунда, раз танцы, значит, драка. Пожалеешь, что нет дуэлей. Там победителей не судили. Вот чего нынче не хватает – уверенности в безнаказанности. Неужели нельзя драться не друг с другом, а враг с врагом или же со своими недостатками?

– А ребро одно у тебя все-таки лишнее. Можешь, если хочешь, выбрать какое.

– Из которого Еву резали,– подсказал голос из толпы.

– Да, выбирай сам, А то скажешь потом, что мы первые начали.

– О, это уже шаг вперед,– сказал я.– И про Еву, и про ребро – все это читаное, но вот чтобы всей толпой заранее обвиняли жертву, заранее страховались – это впервые. Это все-таки прогресс. Значит, появляется комплекс вины многих перед одним.

– Много болтает,– сказали из толпы.

– Что это Аньки нет? – спросил длинноволосый парень.– Ну-ка за ней.

Кто-то пошел.

– Сейчас появляется еще один комплекс,– сказал парень. Когда он усмехался, волосы слегка отлетали от лица.– Еще один, сказать?.. Нераскрытые убийства. Особенно те, что без мотивов. Просто так. Для полноты ощущения жизни. Труп распустить в соляной кислоте. Довести до кисельного состояния, слить в унитаз.

– Дернуть ручку,– подсказали из толпы.

Из-за клуба вышла Маша, стала креститься, на нее вначале оглянулись, потом вновь стали стеречь меня. А я смотрел. Я заметил, что Маша-нищенка делает мне какие-то знаки, высоко закидывая троеперстие за плечи, будто показывая назад, за клуб.

– А эта что тут? – спросил парень.

– Свечи из церкви носит и на тёрке их, как морковь, трет, порошок делает, пол посыпает,

– Чтоб клиенты скользили,– подсказали снова.

Парень усмехнулся.

Музыка все гремела. И загремела еще сильней, когда дверь распахнулась, осталась открытой и изнутри вышла девушка.

– Ты знаешь его? – спросил парень.

– Во первых, не "ты", а "вы",– сказала девушка,– во-вторых, он – мой муж.

– Было одно развлечение, стало два,– сказал парень. Он повернулся лицом-заслонкой ко мне.– Любовь надо завоевать? Завоюем.

Из дверей неслась песня:

Сердце можно починить,

сердце можно заменить.

Но что делать, если в нем любовь?

Сердце может стать глухим,

сердце может стать слепым.

Что же делать, если в нем любовь?

Как болит оно и как стучит,

как кричит оно и как молчит...

Но что же делать...

и т. д.

Я взял девушку за руку и подтолкнул из круга. Парни пошли за нами. Кто-то комментировал:

– Покойники сознательные пошли.

– И любовницы их опять же.

– Сами идут.

Маша поравнялась и пошла рядом.

– Ты,– сказал ей парень,– у тебя свечки не осталось? Не все истерла? Дай им подержать, зажги освещенье.

Маша торопливо шептала что-то, но было непонятно. Когда завернули за угол, сразу увидел среди мотоциклов один с работающим мотором. "Умеешь ли?" – спрашивала Маша. По дороге к нему запнулся о цинковое корыто. "Сядешь сзади",– сказал я девушке.

– Простимся,– повернулся я к парню.

– Прощайтесь,– не понял он.

Мы отошли.

Боялся я одного, что мотор заглохнет. Но мотор вынес, и мы рванули сквозь отскочивших парней.

– Маша с нами! – закричала девушка.

Я оглянулся – заводились мотоциклы, и уже от некоторых из них летел синий дым. Но не это показывала девушка – сзади, в привязанном к мотоциклу цинковом корыте, тянулась за нами Маша.

Мотоцикл мотнуло, я выровнялся. Выскочили на ровную дорогу. Загремела погоня.

– Много! – закричала девушка.– Не бойся.

Еще раз я оглянулся и чуть руль не выпустил со смеху – Маша, сидя в корыте, отчаянно махала метлой по дороге, поднимала пыль. Пыль вставала серебряной завесой. И только успел я увидеть красное, в клоунском румянце, с белым круглым ртом лицо парня. Он мчался впереди.

Это, наверное, хорошо было смотреть со стороны – по огромному полю стая мотоциклов гонится за передним, а к нему прицеплено корыто, в нем старуха с метлой. Все это ярко освещено.

– Жизнь,– кричал я,– есть сгорание живых клеток с помощью кислорода. Дыши ветром погони! Глотай чистый воздух полночи! Мы живем сейчас в пять раз быстрее, чем в городе, в его зараженной атмосфере.

– Слышу! – кричала девушка на ухо. Она сцепила длинные пальцы у меня на груди.– Живем в пять раз быстрее, отлично! Еще чего-нибудь сообщи. Прости, не конспектирую.

Мотоцикл тянул надежно, Маша знала толк в горючей смеси. Девушка часто оглядывалась, я кричал, зная, что она слышит:

– Средняя продолжительность жизни увеличилась за счет заражения воздуха!

– Отлично! – кричала девушка.– Парадоксально, абсурд, но как верно! Маша задыхается в выхлопных газах, но зато какова награда – срок жизни!

Ветер отдирал меня от мотоцикла, и я цеплялся за руль, выворачивая регулятор газа.

– Теперь не догнать! – кричала девушка.

13

У одинокой скирды я затормозил. Погони не было. Маша выскочила из корыта. Сиденье ее – льняной сноп – дымилось.

– Чуть ведь ты меня, родной-золотой, не спалил,– весело говорила Маша.

Девушка побежала, принесла соломы, бросила в корыто. Огонь, тусклый при луне, занялся. Маша отцепила корыто, сунула в костер свою метлу, села на мотоцикл. "Это твой, Маша?" – "Еще от мужа".– "Завтра увидимся?" "Доживем дак".– "Куда ты?" – "Половики кончать. Все тряпки, сколь есть, изорвала, и нужные, и ненужные".

– А вы соткете для нас? – спросила девушка.– Мы не на пол будем класть, повесим на стену.

– Костер, пойдете, дак оставляйте, не бойтесь,– наказала Маша,– он всегда тут горит.– И умчалась, вновь вздымая обеспокоенную пыль дороги.

– Полезли вверх,– позвал я и первый, делая ступеньки в слежалой соломе, поднялся.

Страшный крик и шум крыльев раздался – туча черных птиц снялась со скирды и взлетела в небо. Верх скирды был густо загажен. Я еле расчистил место для нас, оставил девушку и пошел к ручью. Птицы, как привязанные к полю, носились над ним.

Вода в ручье блестела. Долго оттирал песком руки. Вспомнил рассказ бабы Мани о вечном костре на бывшем погосте и, возвращаясь, точно знал, что там, где стоит скирда и где ждет меня девушка, раньше было кладбище.

Кричащих птиц заглушил удар самолета-перехватчика. Как легко и серебристо сверкая, оставляя в небе четкую белую линейку, пронесся он. Следом, параллельно, другой, третий. Заполосованное небо мерцало. Провалы между линейками начали темнеть. Самолеты гремели. Перестроившись, они стали чертить свои линии поперек первых, и вскоре все небо стало как бы зарешеченным.

– Страшно,– сказала девушка.– И холодно.

– Согрею,– ответил я.– И страх отдай мне. Я его заслужил.

Костер внизу, на желтом поле, казался отражением звезды. Тишина стояла звенящая. Аня стала вычесывать обмолотив и солому из волос. Я смотрел в небо. Четкость квадратов терялась, самолеты ушли. Опять послышались крики птиц.

– Сердятся,– сказала Аня,– согнали с места. Ну, сейчас. Ведь тебя хотели убить.

– Надо ж ребятам чем-то развлечься.

– Ты береги себя, слышишь? – Аня встряхнула расчесанными волосами.

– Ты видела, как раскрывается лен? Утром,– отвлек я Аню.– Или как вечером закрывается?

– Нет.

– Это не рассказать. Мы шли по льняному полю, голубая дорога, уже прохладно, вечер, до дома неблизко, вышли на гору, мама повернулась и вскрикнула. Я обернулся – все было другое, будто не было ничего голубого. Будто мы и не шли так долго, лес был рядом. Видишь, не получа-ется. То есть я хотел сказать, что рядом с красотой всегда печаль, красота короткая, а печаль нет. Потом мы долго шли домой... Я, наверное, зря это?

– Я была маленькая,– отозвалась Аня,– сидела одна, так боялась, залезала под стол, заставлялась табуретками. А вначале включала радио. Особенно я любила передачу "Театр у микрофона", я не понимала и думала, что это "театр Митрофона". Тоже я, наверное, зря?

– Знаешь,– сказал я,– мне хочется познакомить тебя с моими мужиками. И с бабой Маней.

– А зачем ты с ними пьешь?

– Больше не буду. А баба Маня, например, рассказала, как проверяют жадность. Сейчас тебя проверю. Режут хлеб и спрашивают, какой отрезать ломоть: в одну руку или в две.

– Я хлеб не ем. Боюсь пополнеть. И вообще весь цивилизованный мир...

– Это ж например. Какой кусок ты попросишь?

– Какой дадут. Ты расскажи так.

– Один человек был жадный и думает: попрошу ломоть в две руки, чтоб больше, и ему тонюсенько от каравая отрезали, так что можно только двумя руками удержать. А другой поскромнее, попросил в одну руку, и ему отрезали толстый ломоть, чтоб не сгибался... Эти мужики очень хорошие, тебе понравятся. О, у Евлани целая теория. Он не то чтобы лодырь, но не перешевелится, не перепотеет,– вспомнил я газеты,– а у него все растет, пчелы мед носят, он только самовар ставит и над Кирсеичем смеется, а тот злится. Они оба из этих мест. Только никого у них не осталось.

– Я даже не знала, что кукушка кукует ночью,– сказала Аня.

Мы повернулись на звук птицы.

– Давай посчитаем и разделим пополам.

– Устанем считать. Она кукует постоянно. Я вот знал, что есть костер, он, оказывается, здесь.

– Это ведьмина метла. Да, ты знаешь, нам Маша рассказывала об Аннушке, была в этих краях, ходила по вятским местам, по вологодским, по Костроме.

– Что?

– Например, посмотрит на дом и скажет хозяину: "Дом-то горит у тебя!" – и дом точно сгорал. Смерть других чувствовала, говорила: о душе думать пора. Ничего никогда не брала, ни вещей, ни денег, только кусок хлеба, редко картошку, яйцо.

Мы помолчали.

– Кукует и кукует,– произнесла Аня.– Хорошо бы сейчас пойти к реке и выкупаться. Раз уж столько насчитано лет жизни, то не страшно и нырнуть.

– Евланя дал Кирсеичу вечную жизнь. Хочешь, тебе даст.

– Ни за что! Я ведьмой буду. Знаешь, я думала, эта Аннушка безгрешна, а в старину объявили бы ведьмой: накликала пожары.

– Не она ж поджигала. Давай о другом, а то напустим на себя... Этот Евланя, знаешь, как предлагает омолодиться? Запомни: надо избавляться от плохого. Некоторые женщины, например, стараются не смеяться, зря! Морщинки от смеха самые женственные. Смотри, баба Маня, очаровательные морщинки.

– Надо идти,– сказала Аня.– А то всего не переговоришь.

Мы поднялись из теплого гнезда. Костер все светился. Долго шли по желтому полю. Долго прощались.

Птицы, перестав кричать, кружились над костром. Беззвучно пронеслись самолеты.

14

Вернулся. В окне домика горел свет. Но казалось, какой-то другой, не электрический. То ли это было от лунного света. Ноги почему-то не шли к домику. "Пойду к Евлане. Нет, к Кирсеичу. Не могу же я спать в доме, где двери открываются как хотят". Не могу же я рисковать сейчас, когда еще не знаю, что будет со мной.

Лунная дорожка лежала как раз на мостках. Этого не может быть, думал я, мостки не могут отражать луну. Не могут.

Мостков не было. Лунная дорожка подбежала и легла к моим ногам. Темнели на том берегу заколоченные избы. Я оглянулся – в домике моем мерцал свет.

Сяду и буду сидеть, решил я. Высохнет же когда-нибудь эта вода. Или замерзнет. Перейду по льду. Сам я замерзнуть не могу. Я тепло одет, она гладила мой лоб, щеки, им тоже тепло. Она целовала мои глаза, я никогда не ослепну. Когда я лежал и она склонилась надо мной, полосы упали и я был в шалаше ее волос. Надо будет сказать ей: в шалаше твоих волос и белое лицо вверху. Почему она плакала? Когда она залезла на дерево и расставила руки смеясь, я упал на снег и тоже раскинул руки и был ее отражением – два креста, вверху и внизу. Тень ее закрыла меня. Подожди, сказал я себе, на каком снегу?

Луна по-прежнему стояла вверху. Сколько я сидел? Она не сдвинулась. Я стал наблюдать – луна стояла. Длинная тень одинокого дерева была будто приколочена гвоздями к земле.

Луна стояла на одном месте! Щипать себя было бессмысленно, я не спал. Я чувствовал лицом прикосновение ее ладоней. Она приклоняла голову и слышала мое сердце, а я поцеловал ее в волосы и сказал, что перецелую каждый волосок. "Ой, не ври,– сказала она,– уж подожди, пока не стану бабушкой, волосы поредеют, твоя задача облегчится".

"Пойду в дом! – решил я.– Что такое на самом деле? Мужик я или не мужик? Да такая светлынь, такая лунища!" И снова я поглядел вверх.

Луна не двигалась!

Я подошел к тени дерева и провел носком черту по краю четкой тени на стерне. Потом отошел к реке, потом погулял по полю, посидел, вернулся.

Тень не сместилась ни на вершок. "Что ж ты, голубушка? – спросил я луну.– Глупа-то глупа, но есть же какие-то законы". Вдруг голос, страшный, как неживой, негромкий, повернул меня, я оглянулся и оцепенел.

К домику шли белые тени. Кругами, будто поле было озером, а домик был брошен в него. Кто-то тихо толкнул меня в спину, я пошел.

Дом светился. Голос медленно говорил:

– Здесь наши могилы, не ступай на них. И не ступай даже на те места, где нет могил, они могли бы быть, но мы похоронены в других местах.

Я прошел в домик по светлому коридору. Дверь отворилась, я вошел в темноту сеней. Нащупал ручку двери в избу, потянул. Сразу ударило дымом. И, еще не понимая, чего надо вытаскивать из горящей избы, я вбежал внутрь. И сильно пригнулся, чтоб хоть что-то разглядеть.

Человек в черном комбинезоне стоял на коленях перед печкой. Лица его из-аа дыма не было видно. Он вскочил, и я не успел испугаться, как он вновь кинулся на колени к дымящему челу печи.

– Истопи печь! – глухо попросил он.

Я подошел к окну, толкнул от себя раму. Дым стал выходить. Мужик в комбинезоне сел за стол, закрыл лицо черными, в саже и мазуте, руками. Я налил в стаканы, звякнул и толкнул мужика в плечо. Он отнял черные ладони.

Белое-белое до бледности лицо, с измученными собачьими глазами.

Он выпил. Его затрясло.

– Похмелье выходит?

– Мерзну. И всегда буду мерзнуть. В ту первую ночь ты здесь был, я около утюга немного погрелся, мало. Луна сдвинулась, я побежал, чтобы успеть...

– Куда? А где ты живешь?

– Я ищу лопату. Ну и утюг уронил, хорошо – ты хватился. А то сгорел бы.

Я начинал понимать:

– Ты – тракторист, который запахал кладбище?

Он кивнул. Его трясло от холода. Я подошел к печке. Нащепал сухой березовой лучины, обкрутил берестой. Поднес спичку. Береста обволоклась бело-сизым дымом. Низкий голос сказал что-то вдруг, я оглянулся, сбоку стоял и тянул к бересте руки тракторист. Я швырнул бересту в ведро под рукомойником.

– Зачем?

– Тебя не согреет. Что она тебе сказала? Аннушка?

Он отскочил в угол.

– Ну!

Береста, дымясь и треща, плавала в помоях. Он подбежал в стал держать над ней черные руки.

– Что сказала?

Снова раздался низкий голос, теперь различимый:

– Когда он, после того как выпил из горлышка вторую бутылку, упал около своего трактора, Аннушка сказала: "Не примет его мать-сыра земля".

– Повтори.– Но понял вдруг, что он не слышал.

– Я был пьяный, я не помню, что она сказала.

– Она сказала: "Тебя не примет земля".

– Да, мне потом говорили. Я стал пить, безобразно пить, зимой поехал за дровами, привез одни сани, выпил крепко, с собой взял и поехал за другими. А в пускач вода попала, трактор обратно не завелся, я остался в кабине, выпил остатки и уснул – и замерз. Затопи печь.

– Дальше?

– Дорога к трактору заросла, не пройдешь. Так он и стоит, и я сижу внутри. Но согреться ж хочется, и я иду сюда, на бывшее кладбище. А согреет меня старая Аннушкина кофта.

– Привидения мучают тебя?

– Нет. Они же все издалека. Родились тут, умерли не здесь. Так, прилетят и обратно.

– Я слышал, после смерти обрастают, а ты чисто выбрит.

– В тот день и побрился. Если б я по-людски помер, а то по пьянке. Кожа сразу обмерзла.

Лампочка вдруг погасла. Тень оконного переплета легла на пол. Тракторист выхватил из ведра дымящую бересту и закричал:

– Дай мне лопату! Дай мне лопату! Мне надо зарыть себя. Дай мне лопату.

Раздался звон, тень переплета сдвинулась и пошла по полу. Когда она коснулась того места, где стоял тракторист...

15

Зубная паста, щетка, мыло! Полотенца не надо, так высохну! Я сбежал к реке. Умывался с мостков, лицом к молодому слепящему солнцу. В верше плеснуло. Я выдернул переднюю жердь, распустил стяжку и выпустил маленького энергичного щуренка.

Красная торфяная вода плескалась из пригоршней рубиновыми лохмотьями. А ну еще на лицо, ах! А ну за шиворот! Ну еще!

Проснулся. Лицо приятно холодило. Ядрено ломило зубы.

И вдруг, решившись, сдернул с себя одежду, добежал до середины мостков и сорвался. Вначале обожгло и чуть не выскочил, но скрепился. Увидел лес травы, гуляющих в нем карасей, вдруг внизу стало темно – провал. Поплыл в него – родники били из бездны, затягивали. Но карась вдруг сунул свою морду навстречу, и я, на последнем издыхании, выскочил. Отдышался, оделся.

– Как спалось? – поинтересовались с того берега. В тени дерева, где еще держалась роса, на бревне сидели мои знакомцы.

– А вы чего вчера ушли, Евлампий Георгиевич?

– Да я думал, надо же когда-то и выспаться.

– Доброе утро!

– Доброе утро!

От избы Евлани тянуло бабы Маниной стряпней. Не один я ощущал ее запах, козы стояли, задрав кверху жующие морды.

– Продолжаем? – спросил Кирсеич и объяснил мне: – У нас ученый диспут, будьте судьей.

– Судить вас? Увольте. Вам надо по крайней мере умудренного годами старца, уже пережившего день века и не впавшего в детство.

– Вот именно! – воскликнул Евланя.– Дело не в знаниях, а в мудрости. Хотя детство и есть мудрость.

– А куда ты без знаний? – спросил Кирсеич.– Ведь я в жалобе верно писал, что ты не читаешь газет и не слушаешь радио, ты отстаешь от жизни.

Евланя отмахнулся.

– Разве отставание от жизни в этом? Знание ведет к растерянности. Что ж мы тогда отшель-ников уважаем? Кто им в скит радио проводил? Можно и газеты читать и быть тупым. Отстать от жизни! Что знали, например, древние греки о нашей жизни? Чего ж мы их цитируем?

– Это не спор,– сказал я,– а передергивание. О чем вы говорили до меня?

– О пчелах,– ответил Кирсеич.– Я говорю, люди специально учатся – и то не рискуют новую породу выводить.

– Продолжим,– сказал я.– Кто первый?

– С какой средней скоростью летит пчела? – спросил Кирсеич.

– Не знаю,– ответил Евланя.

– Один – ноль в пользу Кирсеича. Дальше.

– А на какое расстояние летит пчела?

– Не знаю.

– Два – ноль. Следующий вопрос.

– За каким нектаром пчела полетит за десять километров?

– Это ненужные и лишние знания,– сказал Евланя.– Зачем мне знать, с какой она скорос-тью летит и за сколько? Они же умнее. Сами обживутся где захотят. Вот мы – люди, кто нас изучает? А мы сами строимся как? Окнами на юг. Чтоб река недалеко, вода питьевая, лес, поле. Так и пчелы. Да еще в сто раз умней. Позвольте реплику.

– Пожалуйста.

Пришла звать на завтрак и осталась послушать баба Маня.

Как опытный оратор, Евланя обрисовал обстановку вообще, потом ее же в частности, потом возвеличил природу и на ее фоне унизил человека, потом за счет унижения природы возвысил человека и хотел блестяще закончить вступление возвышением и человека, и природы, но не связал концов, так как и то и другое уже было унижено.

– Запишите ему еще один – ноль,– попросил внимательный Кирсеич.

– Мог бы и простить,– сказал Евланя.– Это же не моя вина как человека в частности, но как всех вообще.

– Не прощу.

– А я бы простил. Ладно, ноль,– сказал Евланя.– Кстати, странное допускаемое чередова-ние о – у: ноль – нуль, тоннель – туннель и уже упоминаемая эксплу-, а также зкспло-атация. Эх, Кирсеич, а я бы простил. Чужую-то вину.

– Не прощу.

– Пиши,– сказал мне Евланя,– я не такой, как дети его отца.

– Не тронь моего отца! – закричал Кирсеич.

– Кто ваш отец? – спросил я Кирсеича.

– Участник эпохи.

– Не тронь его отца,– сказал я Евлане.– Продолжаем. Чей вопрос? Да, Евлампий Георгиевич, реплика, простите.

Евланя перешел к главной части.

– По-прежнему учитывая неоднородный состав слушателей, для ясности приведу пример: Манилов. Я специально его называю, чтобы Кирсеич меня с ним не сравнивал. Нич-чего общего! Он праздный мечтатель, хозяйство его запущено, он эксплуатирует чужой труд, у меня нет крепостных, но все делается – картошка крупная, в доме нет мух, на столе букет из всех витаминов, а ты, Кирсеич, делаешь одно дело, а другие стоят. А ты в это время стареешь. Старел, вернее, до вчерашнего дня, пока я тебя не законсервировал. Так вот, отдельно взятый человек делает одно дело и стареет. Понимая это, он старается делать враз побольше, но есть очень точная пословица, что одной рукой ухватиться за... баба Маня, заткни уши... невозможно. Так вот, моя система в том, чтобы, ничего не делая, поощрять все. Я начал с простейшего – перестал гонять ос, они уничто-жили мух, перестал подкармливать пчел, они развили свои способности, надеясь только на себя.

– У моих воруют,– вставил Кирсеич.

– И ты не подкармливай. Далее: картошку я сажаю каждый раз на новом месте, не ухаживая за ней. Она прекрасно растет. Земли вокруг много. Нас спасет пространство. Не знаю, как южные люди, а нас, северных, спасет пространство. О грибах. Это совсем просто. Система орошения полей подошла вплотную к березовой опушке. Весной, во время вспашки, я выпил с ребятами, они у леса не запахали, заросло травой, и появились белые грибы. Когда сухо, я включаю агрегат, и к вечеру можно прогуляться с корзиной. Это о себе. Если говорить о формуле пользы для всех, то вначале отдохнем.

– Забыл о себе сказать, что ежедень пьешь,– сказала баба Маня.

– Да, пью. За здоровье молодых и свежих начинаний.

– Ты в своих проектах вовсе о городе не думаешь, а в городах живет каждый второй житель планеты,– сказал я.

– Как-нибудь займусь. Так что, продолжим? Моя очередь задавать вопросы Кирсеичу?

– Твоя.

– Какое удобрение пепел папиросы: калийное или азотное?

– Неважно,– ответил Кирсеич.

– Это не ответ,– сказал я.– Очко Евлане.

– Бесплатно добавляю опыт использования больших перекуров,– сказал Евланя.– К тебе приходят товарищи, ведешь их в огород, папиросы с собой. Небрежно беседуя и куря, они стряхивают пепел, удобряя землю. Водишь их вдоль огурцов. Чтобы больше курили, втравить в разговор о политике или подхлестнуть ожиданием выпивки.

– У голодной куме одно на уме,– сказала баба Маня.

– Нет. Вопрос о пчелах, вопрос специалисту. Как пчела подает сигнал: "Следуйте за мной"?

Кирсеич ответил мгновенно:

– Вибрирует телом справа налево.

– Точно.

– Очко.

– А как: там ничего нет?

– Так же. Но слева направо.

– А как: там никого нет?

– То есть? Кого никого?

– Живой опасности.

– А именно?

– Михаила Ивановича.

– И жены его Настасьи Петровны?

Скоро игра надоела. Кирсеич ушел. Мы с Евланей позавтракали и пошли гулять.

– Ведь все есть в природе,– воодушевленно говорил Евланя.

Мы шли по опушке леса.

– Например,– Евланя встал на одно колено и постучал согнутым пальцем по шляпке белого гриба,– слышишь? Сейчас я стучу по сыроежке. Совсем другой звук. То как по наковальне, то слабо. Или, пожалуйста, масленок, или опята. Пожалуйста, звук шампиньона. Заметь, все грибы от ранневесенних до позднеосенних. Для опыта я собрал их сейчас вместе. Неужели мы всегда будем различать их по времени года, цвету и очертаниям? Ведь это унизительно путать цвет опавшего листа с грибом и кланяться. Мы же люди! То есть надо развить ухо и слышать отклик. Тот же Кирсеич обиделся на меня, что я его обозвал животным. Не буквально, а кротом. Он копал огород. Это работа крота, сказал я. Вообще я тогда хорошо ему сказал: "Не оскорбляй природу челове-ком". Он зря обиделся. Ведь все есть в природе: зерно собирать полевая мышь, грибы и орехи – белки. Надо войти в контакт, они с радостью прибегут и поработают. Думать не хотим! А по три четверти нервных клеток на тот свет утаскиваем. Конечно, они нужны мировому разуму.

– Евланя, прости, что перебил. Какая вчера была погода?

Мы стали вспоминать. Не могли вспомнить. Пошли к Кирсеичу.

– Кирсеич, какая вчера была погода?

Он, довольный, что его попросили, достал тетрадь с заглавием "Народные приметы редких случаев околоземной атмосферы" и зачитал: "Такого-то сентября впервые за много дней появилось солнце. Никакие прогнозы не предсказывали его, посему отношу появление солнца на редкий случай".

– Допиши: и на действие потусторонних сил.

– Может быть, может быть,– согласился Кирсеич, закрыл тетрадь и грустно сказал: – У меня черный стержень исписался.

– И хватит. Пошли к бабе Мане чай пить. Ведь на бабу Маню писал? Про иконы? Ай-яй! А ведь солнышко-то и выглянуло, когда перенесли иконы.

Мы пошли вдоль реки. Мужики мои опечалились, когда я сказал об отъезде.

– И в лес не сходили, грибов не увезешь.

– Я твоими идеями заразился, за грибами не пойду. Но поклонюсь.

Евланя слабо улыбнулся.

– Идея не моя, она есть в природе. В природе все есть. Мы сами в природе, а в нашей природе, Кирсеич, не крути пальцем у виска, запомни: это забава неумных считать непохожих на себя дураками.

Я зашел за рюкзаком, убрал со стола. Мужики стояли у крыльца, и слышно было, как Евланя сердится на Кирсеича.

– Пусть имя даже мое забудут, неважно, кто автор идеи, лишь бы она была. Она носилась в воздухе, здесь воздуха много, я поймал.

– Умный ты прямо до невозможности.

– Пример. Ты сколько решений разных собраний писал?

– О-о!

– Вот и о! А кто знал из сидящих, что ты писал? И даже неважно. Проголосовали все – всё! – решение считается общее, а не твое. Решают все, но готовит это решение один.

Я уложил рюкзак, да и что его было укладывать: опустел. Подмел пол, мусор бросил в печку. Хотел вынести помойное ведро, но оно было пустое, только на дне лежал обгоревший кусочек бересты. Поглядел на прощанье на исписанные простенки и потолки, на пустой передний угол, на черный след от горячего утюга и вышел.

Закрыл двери, отдал ключ Евлане.

– Природа справедлива,– говорил Евланя, стукая по лбу Кирсеича, вбивая в того свои мысли,– у всех одинаково количество нервных клеток. Но тебе-то они зачем? Тебе их вечно не издержать.

– А сколько, допустим, я издержал на идею централизации кладбищ?

– Одну. Если еще туда бульдозер пустишь, то две.

Шли через мостик. Я поднял вершу и выпустил из нее щуренка.

– А может, взял бы? – спросил Евланя.

Баба Маня ждала нас. Не одна. Маша сидела за столом вся зареванная. У нее, оказывается, украли новый половик. Баба Маня собирала ей тряпье. Мне она надавала банок с разным вареньем. Кирсеич сходил за медом.

– А какие грехи у тебя, Маша? – спросил я.

– Свечам не даю догорать, великий грех. Задуваю, будто места не хватает, сама в карман прячу, потом антихристам на порошок для танцев истираю.

– А еще грех? Ты говорила об Аннушке.

– Кофту ее стеснялась носить, вся в заплатках. Мне-то хорошее наподавали. Ой,– вдруг сказала она, и лицо ее стало испуганным.– Ведь я кофту на половики изорвала.

– И этот половик, где кофта, украли?

– Этот,– сказала Маша, крестясь.

– Евланя,– сказал я,– дай ключ Маше от избы. Маша, половик принесут ночью. Поставь на крыльцо лопату.

– Вон твой половик,– показал Евланя в окно. На груде импортных удобрений, прикрывая их, лежала полосатая цветная дорожка.

– А лопату поставить? – спросила Маша.

– Решайте сами.

И снова я был на пристани.

Снова видел мужиков. Теперь уже второй спрашивал первого: "А у меня знаешь, сколько денег было?" – "Сколько?" – "А всех бы нас продал и втридорога бы выкупил!" – "А нам всем, может, и цены нет?" – "То есть,спрашивал мужик,– идем мы как бы за бесценок или же наоборот – неоценимы?"

Отдалялся берег, и мои знакомцы отдалялись. Письма-жалобы Кирсеича я обещал бросить в городе, чтоб быстрее дошли. Маша не провожала, и я не знал, будет ли она ночевать в избе.

Теплоход развернуло течением. Заработал дизель, за кормой закипела вода. Река давала изгиб, нужно было обогнуть выдающийся высокий обрыв. К нему по прямой от деревни было ближе, чем до пристани, и я не удивился, что на него выбежала девушка. "Аня",– подумал я, вгляделся – она. Теплоход вписался в кривую, на палубе ощутился ветер. Чайка закаркала, снижаясь к выхлоп-ной раскрашенной трубе. Аня что-то кричала, лицо ее было отчаянным. Но что кричала, непонят-но – радист включил музыку. Аня показывала жестом в воду, обхватывая себе горло руками. Теплоход протащило мимо обрыва. Он стал отдаляться. Я видел – Аня стащила через голову свитер, спинала с ног брюки...

Но тут обрыв закрыло высоким штабелем черных бревен. Я спустился вниз, на корму. Свесился через борт и потрогал бегущую воду ладонью. Вода была мутной, и я не понял, холодная она или теплая.