Текст книги "Серебряные трубы (Рассказы)"

Автор книги: Владимир Грусланов

Соавторы: Михаил Лободин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

СЕРЕБРЯНЫЕ ТРУБЫ

I

Как-то мне понадобилось выехать в небольшой городок неподалеку от Ленинграда. Начальник музея поручил мне осмотреть находившееся там историческое здание.

Приехав на вокзал, я узнал, что поезд только что ушел, а следующий пойдет минут через сорок.

Досадуя на себя за опоздание, я быстро прошелся по длинному перрону, а потом, успокоившись, сел на скамью под вокзальным навесом и развернул газету.

Вскоре рядом со мной сел молодой офицер.

Меня привлекло его открытое лицо с умными серыми глазами.

Мы разговорились, и я узнал, что он едет в одном со мной направлении.

Лейтенант Павлов, как назвал себя мой новый знакомый, впервые надел офицерскую форму и сиял ярче солнца. Улыбка не сходила с его лица.

Он на днях окончил военное училище, был произведен в лейтенанты и собирался навестить своих родных перед отправлением в часть.

У него в руках я увидел книгу. На обложке выделялась крупная надпись: «Суворов». В книге рассказывалось об итальянском походе полководца.

Юноша оказался большим почитателем Суворова.

– Наш преподаватель военной истории, – сказал мне с волнением молодой офицер, – настоящий поэт. Лекции о Суворове он читал так, словно пел гимн русскому оружию. Да и как не любить нам этого чудо-богатыря русской армии! Держать в руках оружие пятьдесят лет! Командовать дивизиями, корпусами, армиями – и не проиграть ни одного сражения, ни одной битвы! «Я баталий не проигрывал», – говорил Суворов о себе. И это верно. Ни одного проигранного сражения!..

Я слушал горячие слова лейтенанта. Очевидно, он находился под впечатлением книги о Суворове и нуждался в том, чтобы высказаться.

Перелистывая книгу, лейтенант продолжал:

– Его жизнь, его подвиги– это образец служения Родине. О нем нельзя вспоминать без волнения. «Докажи на деле, что ты русский», – говорил он своим солдатам, и те понимали его.

На перрон вокзала вошла небольшая воинская команда, вероятно, почетный караул для встречи или проводов кого-либо из гостей.

Впереди шли два горниста, в руках у них сверкали на солнце серебряные трубы.

Лейтенант Павлов встал и взглядом военного проводил проходивших мимо солдат.

Глядя на трубы, я вспомнил один эпизод, связанный с началом боевой деятельности молодого Суворова.

Когда команда прошла, я обратился к своему собеседнику:

– Хотите послушать историю из жизни Суворова?

– Конечно, хочу. Прошу вас! – быстро сказал он.

«Знаете ли вы, что воинские подвиги не всегда награждались только медалями, орденами или золотым оружием? Лет сто семьдесят, сто восемьдесят назад награды бывали самые различные.

Например, за победу под Крупчицами Суворова наградили тремя пушками. За разгром турок под Кинбурном – пером в виде плоской золотой пластинки. Суворов прикрепил его к своей шляпе-треуголке. Оно было украшено большой буквой „К“ из алмазов – в честь его смелой до дерзости победы над грозным, многочисленным и опытным врагом.

Однажды Суворов получил в награду за успешно проведенную военную кампанию золотую табакерку, осыпанную бриллиантами».

Меня прервали. Подали состав. Мы поднялись со скамьи и вошли в вагон.

Поезд быстро двинулся в путь. В открытые окна врывался свежий ветер, напоенный лесными ароматами.

– Вы обещали рассказать о необычайных наградах за военные подвиги, – напомнил лейтенант.

До станции, куда мы оба направлялись, было еще далеко. Чтобы скоротать путь, я продолжил свой рассказ.

«В 1757 году, когда шла война с прусским королем Фридрихом, Суворов прибыл к русской армии.

В августе 1759 года он впервые присутствовал при сражении. Перед ним разворачивалась известная в истории битва под Кунерсдорфом.

Русские разбили Фридриха. Его войска в беспорядке бежали. Судьба Пруссии находилась в руках командующего русской армией Салтыкова.

В этой битве Суворов еще не командовал частью. Он находился при штабе, а потому имел возможность воспринимать происходящее критически и делать необходимые выводы.

Когда после кунерсдорфской победы Салтыков остался стоять на месте и даже не послал казаков для преследования бегущего неприятеля, Суворов сказал корпусному генералу Фермору: „На месте главнокомандующего я бы сейчас пошел на Берлин“.

Этого как раз и боялся Фридрих.

После разных передвижений большая часть русских войск ушла на зимние квартиры.

А на Берлин был предпринят смелый поход.

Перед корпусом, которым командовал генерал Чернышов, стояла задача – захватить столицу прусского короля, уничтожить в ней арсенал, пороховые мельницы, запасы оружия, амуниции и продовольствия.

В передовом отряде в четыре тысячи человек на Берлин шел и молодой Суворов.

В начале сентября 1760 года отряд подошел к Берлину. Начался артиллерийский обстрел.

Командир отряда, тайный сторонник прусского короля, Тотлебен не спешил. Он всячески затягивал приказ о штурме и повел нескончаемые переговоры с комендантом Берлина об условиях сдачи крепости. Солдаты роптали: „двести верст отмахали без отдыха, а теперь – вас ист дас, кислый квас – стоим на месте!“ Офицеры тоже возмущались.

Наконец, под сильным нажимом офицеров, Тотлебен выделил по триста гренадеров на штурм двух входных ворот крепости.

– Как же так! В крепости десять ворот, а штурмовать будем только двое из них! – ничего не понимая, возмущались одни.

– Свояк свояка видит издалека: Фридриху на руку играет, – роптали другие.

– Измена! – шептали втихомолку третьи.

Возмущавшимся офицерам молодой Суворов с хитрой усмешкой предложил:

– Что ворота считать? Мы русские. Откроем двое ворот – узнаем, кто за десятью сидит. На штурм! – и схватился за рукоять палаша.

Русские войска рвались в бой.

Тотлебен был бессилен остановить их.

И штурм двух ворот первоклассной по тем временам крепости Берлина начался.

Горстка храбрецов ворвалась в город, но, не получив от Тотлебена поддержки, ушла обратно.

Через три дня подошел вспомогательный корпус. Штурм крепости решили возобновить.

Предупрежденный об этом шпионами, комендант города прислал своего представителя для переговоров о сдаче.

Утром русские войска вступили в Берлин.

Члены берлинского магистрата поднесли русскому командованию громадные старинные ключи от ворот города.

Полки, участвовавшие в захвате Берлина, были награждены серебряными трубами, очень похожими на те, которые мы недавно видели у горнистов воинской части, проходившей по перрону…»

Мой рассказ захватил лейтенанта.

Особенно заинтересовало его награждение полков серебряными трубами.

– Это же замечательно! – восхищался молодой офицер. – Но почему трубами? Ведь есть же причина этому?

– Да, есть! – сказал я.

– Какая?

– Вы читали «Слово о полку Игореве»?

– И не один раз.

– Помните стихи:

 
«Трубы трубят в Новегороде,
В Путивле знамена стоят»
 

– Совершенно верно. Помню! – ответил офицер, понимающе улыбаясь.

– Звуком трубы управляли войсками в боях, – продолжал я. – Так почему же нельзя было и награждать трубами за воинский подвиг?

Юноша пристально глядел на меня. Он не замечал ни остановок, ни того, что мой рассказ заинтересовал многих пассажиров нашего вагона.

«…Только не думайте, что полки сразу получили готовенькие серебряные трубы и сыграли на них зорю. Нет!

Командирам дали контрибуционные деньги в серебряных талерах и предписание перелить монеты на трубы.

Полки стояли на зимних квартирах.

Казначеи отсчитали нужное количество талеров и отправили полковых представителей с заказами на серебряные трубы.

Поехали доверенные от полков – кто в Дрезден, кто в Данциг, а кто в Кенигсберг, где уже несколько лет находился русский генерал-губернатор Василий Иванович Суворов, отец будущего полководца.

Доверенные старались. Они хотели, чтобы Московский пехотный полк имел трубы, совсем не похожие на те, что изготовляли для Невского полка. А трубы Выборгского – своей чеканкой, художественным орнаментом, позолотой и украшениями из дорогих камней – отличались от труб первых двух полков.

Стараниями доверенных мастера сделали около пятидесяти сверкающих серебром труб, украшенных гравированными надписями, гербами и орнаментом из барабанов, пушек, знамен, кирас, литавр и оружия, перевитых дубовыми и лавровыми ветвями и лентами.

Вот одна надпись на трубах Невского полка, которая мне запомнилась:

„Поспешностью и храбростью взятие города Берлина.

Сентября 28 дня 1760 года“.

Но трубы эти затерялись. И как мы ни хотели найти хотя бы одну, – нам это не удалось…

С серебряными трубами произошла еще такая веселая история.

К русскому царю Александру Третьему приехал в гости Вильгельм Второй, последний германский император. На маневрах ему в шефство дали Выборгский пехотный полк, который в свое время получил в награду серебряные трубы.

На маневрах Вильгельм лично командовал этим полком.

Солдаты были молодец к молодцу и отличались хорошей выучкой, умением приспособляться к местности, сметкой и сообразительностью.

На параде после маневров Вильгельм увидел в руках у горнистов большие серебряные трубы.

– За какие отличия получил полк эти трубы? – обратился он к трубачу – чернобровому, статному солдату.

Не успел переводчик передать последнее слово вопроса, как горнист, взяв с особенным шиком под козырек, звучно ответил:

– За взятие Берлина, ваше императорское величество!

Рука горниста застыла у фуражки. Он „ел глазами начальство“ так, как это предписывалось уставом.

Вильгельм на секунду опешил, но, спохватившись, ответил:

– Ну, это происходило давно и впредь не повторится.

Растерявшийся переводчик не успел перевести слов Вильгельма.

Горнист, желая поправиться, быстро сказал:

– Никак нет, ваше величество!

А молодой подпоручик, стоявший подле своей роты, не выдержал и вполголоса произнес:

– Поживем – увидим!

Вильгельм в гневе окинул глазами горниста, повернулся и пошел к приближавшемуся со свитой Александру Третьему…

Ну, вот и всё о серебряных трубах», – закончил я.

Рассказ понравился. Долго обсуждали его мои спутники, вспоминая то одну, то другую деталь.

Поезд подошел к какой-то станции. Сидевшие подле нас люди вышли. Мы с лейтенантом остались единственными пассажирами в вагоне.

Еще один перегон – и наш путь заканчивался.

– Я с большим удовольствием выслушал ваш рассказ о трубах, – сказал, обращаясь ко мне, лейтенант.

– Рад, что сумел заинтересовать вас, – ответил я. – Но этого мало! Я хочу, чтобы вы не только помнили мой рассказ, но и предприняли в память Суворова что-нибудь более реальное. Вот попробуйте найти затерянные трубы Невского полка.

– Даю слово, что разыщу пропавшие трубы. Это будет моим ответом на ваш призыв.

Поезд подошел к нашей станции. Мы покинули вагон и, обменявшись адресами, разошлись в разные стороны.

Не прошло после моей встречи с лейтенантом и месяца, как началась Великая Отечественная война.

Фронтовые заботы заполнили все мои дни. Встреча с лейтенантом забылась.

II

После окончания Великой Отечественной войны я демобилизовался и вернулся к своим прежним занятиям.

Как-то, придя домой, я нашел у себя на столе пакет из воинской части.

«От какого-нибудь военного дружка, – мелькнуло в сознании. – Из тех, что не в силах оставить армию». Номер части на пакете незнакомый.

«Кто бы это мог быть?» – думал я, разрывая пакет, и прочитал:

«Дорогой друг!

Позвольте мне называть Вас этим большим именем. Узнав, что Вы уже дома и занимаетесь любимым делом, я хочу порадовать Вас. Свое слово, данное Вам много лет назад, я сдержал.

Мною найдены две серебряные трубы, о которых Вы рассказывали в вагоне пригородного поезда незадолго до войны. Они могут быть переданы Военно-историческому музею. Приезжайте в наш полк.

Искренне уважающий вас, гвардии подполковник Павлов».

Несколько раз перечитал я письмо офицера.

Меня порадовало, что он жив, здоров и с успехом служит в рядах Советской Армии, начав войну лейтенантом, а закончив ее гвардии подполковником.

Несмотря ни на что, он не забыл нашу случайную встречу и, казалось, мимолетный разговор о наградных трубах.

Спустя несколько дней командование музея направило меня в Н-ский гвардейский полк.

Я приехал в штаб и горячо пожал руку подполковнику Павлову – начальнику штаба полка.

Со времени нашей встречи прошло больше пяти лет.

Подполковник раздался вширь, возмужал. Его умные серые глаза по-прежнему были восторженны.

Передо мной стоял тот же человек, которого я встретил когда-то на перроне ленинградского вокзала, только выглядел он теперь суровее и увереннее. А у виска была зарубцевавшаяся рана от осколка.

– Ну вот, и встретились! Рад! Очень рад! – говорил подполковник.

Передачу серебряных труб назначили на другой день.

Мой друг постарался обставить всё возможно торжественнее. Он хотел подчеркнуть патриотический смысл всей церемонии, заинтересовать ею личный состав полка, вызвать у солдат и офицеров еще больший интерес к славе нашего оружия.

Передача происходила в помещении полкового клуба. На покрытом малиновым бархатом столике лежали, чуть приподнятые с одного конца, две серебряные трубы. На них сверкали освещенные ярким светом надписи:

«Поспешностью и храбростью взятие города Берлина.

Сентября 28 дня 1760 года».

Одна труба, судя по надписи, принадлежала Невскому пехотному полку, другая – Санкт-Петербургскому карабинерному.

За столом президиума сидели почетные люди полка – многократно награжденные боевыми орденами солдаты и офицеры.

Полковой оркестр исполнил гимн.

В торжественной тишине командир полка вышел из-за стола и обратился к собранию.

– Товарищи! Прежде чем передать представителю музея наградные серебряные трубы, подполковник Павлов расскажет нам их боевую историю за годы Советской власти.

Подполковник легкими шагами подошел к трибуне и начал свой рассказ:

«В 1918 году, когда создавалась Красная Армия, в тихом городке Ораниенбауме, ныне Ломоносове, километрах в пятидесяти от Петрограда, формировался новый регулярный полк. Это был один из первых полков армии рабочих и крестьян.

Бойцы расположились в казармах Невского полка царской армии.

При осмотре полкового имущества под грудой солдатских тюфяков красноармеец обнаружил несколько старых труб полкового оркестра. Среди них оказались четыре серебряных горна. Судя по надписям, их изготовили лет полтораста назад как награду за взятие русскими войсками Берлина.

Две трубы принадлежали когда-то Невскому пехотному полку, две другие – карабинерному Санкт-Петербургскому.

Невский полк в 1760 году принимал деятельное участие в походе на Берлин и в награду за боевые заслуги получил серебряные трубы.

Как попали сюда трубы карабинерного полка, установить не удалось.

Во всяком случае, и те и другие перешли в собственность вновь сформированного полка молодой Красной Армии.

Их серебряные голоса пели теперь о стойкости и храбрости красноармейцев в боях с врагами Советской республики.

Полк вскоре стал участником битв за родную страну.

Под Нарвой он, вместе с другими полками Красной Армии, разбил могучую группировку немецких войск, пытавшихся прорваться к Петрограду.

На смотре командующий фронтом, услышав звонкие сигналы полковых труб „на караул!“, подъехал к горнистам, полюбовался и сказал, обращаясь к бойцам и командирам нового полка Красной Армии:

„Цените эти трубы, товарищи! Берегите их. Это священные боевые награды. Они заслужены кровью наших братьев, поспешностию и храбростию захвативших вражескую столицу.

Сегодня в бою с грозным врагом и вы заслужили награду. Поздравляю вас с большой победой молодой Красной Армии над лучшей армией капиталистического мира.

От имени рабоче-крестьянского правительства награждаю ваш полк красными лентами на трубы и красноармейской звездой“.

Длинен был путь героического полка Красной Армии в боях с армиями интервентов и белогвардейцев.

Но где бы ни находился он, подле его полкового знамени всегда стояли четыре горниста. Они держали в своих руках серебряные трубы. Своими звонкими голосами трубы будили бойцов ранним утром, давали сигнал к наступлению и собирали воинов к полковому знамени…

Трубы стали славой полка, его гордостью.

В годы Великой Отечественной войны этот полк прошел славный боевой путь. Много раз упоминается он в приказах Верховного Главнокомандующего.

Я служил в другом полку, когда ко мне в руки попала армейская газета с описанием подвига горнистов вашего полка. Еще раньше я слышал, что в составе нашей армии есть полк с суворовскими трубами, но какой именно – мне не удавалось узнать.

Подвиг горнистов помог мне в этом.

Полк свято хранит имена четырех молодых горнистов, погибших героями. В тяжелую минуту боя, под обстрелом врага, они, выполняя команду, бросились вперед и сыграли сигнал к атаке.

Сильные голоса серебряных труб пронзили шум боя.

Солдаты услышали их, увидели горнистов, стоявших на открытом месте, и бросились в атаку. Враг был сбит и разгромлен, а трубы найдены на поле боя подле погибших горнистов. Солдаты подняли их и поклялись отомстить за смерть товарищей.

Больших усилий стоило мне попасть в ваш полк. Но с той поры он стал и моим полком.

К концу войны у нас осталось только две трубы. Две другие мы передали соседнему полку за братскую помощь.

По нашим сведениям, эти трубы погибли в бою.

И вот настал день, когда советские войска вошли в Берлин.

Это был великий день. В Берлин вошел и наш полк.

Командующий советскими войсками салютовал горнистам, игравшим подъем флага.

Он дал приказ украсить трубы за взятие Берлина георгиевскими лентами.

Вот какова история серебряных труб.

А сегодня мы собрались здесь, чтобы передать их музею и просить его командование хранить боевые трубы, как память о доблести нашего оружия.

Сто девяносто лет они честно служили Родине. Пора им и на покой, тем более, что хотя и косвенно, но они имеют отношение к боевой деятельности молодого Суворова. Ведь в 1760 году и он побывал с русскими полками в Берлине».

Подполковник взмахнул рукой – и оркестр заиграл торжественный марш.

Два солдата и два офицера вышли на эстраду: молодые, здоровые, с отвагой в глазах.

Вот они встали вокруг стола, покрытого тяжелой бархатной скатертью алого цвета.

На столе лежали перевязанные лентами трубы.

Звуки оркестра стали сильней. Офицеры рывком вынули из ножен шашки и отдали салют серебряным трубам.

Стоявшие позади них солдаты переглянулись и сначала один, потом другой взяли со стола по трубе и передали их мне.

– Передаем вам и завещаем от имени гвардейского полка Советской Армии хранить их вечно, – сказал первый солдат.

– Покажите их всем советским людям. Это – солдатская слава. Они много раз поднимали в атаки и суворовских чудо-богатырей, и бойцов Красной Армии, и гвардейцев нашей краснознаменной дивизии. Они своими призывными звуками звали нас к подвигам и победам во славу Родины, – произнес, волнуясь, другой.

Громовое «ура!» долго не смолкало под сводами полкового клуба.

Принимая трубы, я склонил колено перед боевой наградой героических полков.

Теперь эти трубы хранятся на самом почетном месте в музее.

А я берегу в своей памяти образ молодого гвардии подполковника – замечательного советского человека.

ВО СЛАВУ РУССКОГО ВОИНСТВА

Колхозники села Кончанского Новгородской области задумали открыть у себя Суворовский музей. Они избрали комиссию и поручили ей собрать по избам вещи, имевшие отношение к тому времени, когда Суворов жил здесь, в Кончанском, сосланный сюда царем Павлом.

Комиссия, куда входили председатель Кончанского сельсовета, учителя, колхозники и комсомольцы, собирала суворовские реликвии по всему Боровичскому району, во всех селах и деревнях.

– В самый разгар этих сборов, а дело было в 1938 году, тогда колхозы самой силой наливались, – рассказывал мне председатель Кончанского сельсовета, – к нам приковылял древний дед-карел, потомок суворовского солдата.

Поклонившись по старому обычаю на четыре стороны, дед с таинственным видом сообщил:

– Старинку про Суворова в народе сказывают, как он в наши края гостевать приезжал. Может, по нраву придется, так вы запишите на бумагу. Это надежней, чем держать в памяти.

Мы посадили старика за стол, сели рядом и услышали от него старинный сказ о полюбившемся народу полководце:

– Было то близко от родового села Александра Васильевича, от Каменки, – начал дед глухим голосом, совсем тихо свой рассказ и, словно вспоминая старину, закрыл глаза.

Много годов в Каменку не заглядывали Суворовы. Стоял на пригорке барский дом, ветшал; приказчики мужиков муштровали, оброк с них правили. Все бы ничего, да рядом с Каменкой, верстов за пятнадцать, жил в своем имении помещик, да такой охальник, такой душегуб. Смекнул он: вот уж сколько годов не наезжают суворовские господа в усадьбу, знать, можно своевольничать, свой нрав тешить.

Случилось так, что в одном месте, совсем у Каменки, покос того помещика узким бережком забрел в самые земли Александра Васильевича. Сколько Суворов денег сулил за этот бережок, ничего не получалось, наотрез отказывал.

– Моя, говорит, земля! Что хочу, то и делаю!

Так через тот бережок с покосом он половину каменских мужиков чуть по миру не пустил. Что ни день, то конь, то корова, а то коза, нечистый ее забодай, забредут на покос душегуба. А он только и ждет того. Сейчас за расправу: «Плати за потраву, а не то скотину у себя оставлю».

Ворчат мужики, плачут бабы, а он ласково так приговаривает:

– А ты плати, православная душа, плати; дни стоят теплые, погожие, лошадка тебе нужнее, чем мне, и коровка нужна, молочка деткам надоить, напоить их, сироток горемычных.

Мужики скрипят от злости зубами, но платят, выхода нет.

Вот так, в одночасье, забрал он на своем покосе конягу отставного солдата. В гренадерах у Александра Васильевича Суворова ходил тот солдат, а теперь мужиковал – крестьянство вел, хлеб сеял, землей кормился. Одна коняга у него в хозяйстве, да он сам, да женка, да деток четверо, мал мала меньше.

Вызвал помещик солдата к себе, отчитал хорошенько и правит с него полтину за потраву.

– Не заплатишь завтра поутру, лошадь твою задержу до полной отработки, а тебя розгами отдеру, порядок, чтобы, значит, знал.

Солдату лошадь, ох, как нужна! Самый покос идет! А полтины нет!

– Ты, барин, отдери меня розгами, сделай такую божескую милость, а коня дай, покос на дворе. Откошу и тебе отработаю! – поклонился солдат барину.

– Сначала отработай, православная душа, а там коси на здоровье! – посмеивался барин. – Спину драть тебе все едино буду, не трави покос, доглядывай за скотиной.

Что тут делать? Ложись да помирай! Да на ту пору прослышал солдат, что в Кончанское село пожаловал сам батюшка, Александр Васильевич.

Недолго думал солдат, взял да и махнул в Кончанское.

Идет он полями, лугами, мимо озер, леса многоверстные позад себя кидает. Глядит: травы наливаются, колос колосится, полевой цветок синеет, головкой кивает, внизу, в траве, кузнечики чиркают, а в голубом небе – птица заливается: славит день да труд человеческий.

Тишь кругом, ни души, только ветерок шепнет словечко и смолкнет.

«До чего же хорошо на свете, – думает солдат, – а ты вот иди, правду ищи. Сколько воевал, сколько крови своей пролил за родную землю, сколько наград получил».

– Где же ты, правда? – спрашивает солдат у леса, у озера, у степной былинки. Но молчит лес, молчит озеро. Уснула былинка.

Шагает солдат, пот сквозь рубашку пробивается, ноги дрожат от усталости. Тяжело идти! Но тяжелее барскую неправду терпеть.

Шагает он. Вон уж Кончанское на холме раскинулось, а вот и двор фельдмаршала. Пришел солдат.

Видит, на крыльце камердин Суворова, Прохор Иванов Дубасов, сидит, семечки грызет.

– Прохор Иваныч! – шепнул солдат, – окажи милость, допусти к отцу родному.

– Нельзя! Александр Васильевич спать изволит.

– Скажи, старый солдат пришел, с жалобой!

Прохор Дубасов встал, сошел с крыльца и поглядел в покрытое морщинами лицо солдата.

– Эге, да ты, никак, наш? – потрепал Дубасов солдата по плечу.

– Ваш, Прохор Иваныч, Измаил вместе брали!

– Ты, брат, обожди малость! Александру Васильевичу пора вставать, пойду сбужу его.

С этими словами Прохор ушел в дом и скорым часом вернулся на крыльцо, пропуская вперед себя Суворова.

– Старый солдат, говоришь, пришел? Старого солдата, Проша, надо принять, чай, вместе воевали! – говорил тот, позевывая, и, взглянув в упор на солдата, выпалил:

– Да ты не из гренадеров ли моих будешь, кавалер?

– Так точно! Игнат Гренадеров, правофланговый второй роты Копорского полка! – отрапортовал солдат.

– Говори, Игнат, с чем пожаловал?

Так, мол, и так, обижают, отец родной, твоих чудо-богатырей, – не выдержал солдат – и все, что наболело у него, выложил тут, ничего не утаил.

Обомлел Александр Васильевич, зашелся весь от гнева.

– Проша! – кричит, – готовь коней, в гости поедем, в Каменку, к Кузьме Ерофеичу! А служивому запряги телегу, дай меру ржи и рубль деньгами.

Верный личарда Александра Васильевича, Прохор Дубасов, сверкнул на солдата глазами – знай, мол, наших! – и ушел исполнять приказ.

– Ты, служивый, – сказал солдату Суворов, – садись в телегу и езжай. Завтра утречком явись к барину на правёж. Я сам там буду! Понял?

– Понял, отец родной!

Солдат сел в телегу и, не веря глазам, зажав в кулаке серебряный рубль, погонял ладного конька, посматривая на мешок с рожью.

На утро Суворов вместе с Прохором нежданно-негаданно прискакал к соседу по Каменке.

Въехал он на своем скакуне на поросший травой двор, а барин правеж правит, с солдата полтину требует. Солдат стоит перед ним на коленях, лошадь свою выпрашивает.

Увидев Суворова, помещик от неожиданности и страха чуть не задохся. Он знал, Суворов не терпел неправды, не давал зря в обиду мужиков, особливо из своих отставных солдат.

А Суворов соскочил с коня, бросил Прохору поводья, подошел ближе, посмотрел на солдата и спросил его:

– Скажи-ка, кавалер, ты за Фокшаны в восемьдесят девятом году медалью пожалован?

– Пожалован!

– На Рымникском поле, в том же году, серебряный рубль за храбрость и геройство получил?

– Из твоих рук, Александр Васильич!

– Из моих, точно, помню! Герой! Илья Муромец! Добрыня Никитич! Русский! Под Измаилом турку вместе били?

– Вместе, батюшка Александра Васильич, вместе! – не то смеялся, не то плакал солдат. Слезы бесконечной чередой катились по его почерневшим на солнце морщинистым щекам и падали на землю с концов сивых усов…

– А медаль за это молодецкое дело имеешь?

– Как же, имею, в дому на рушнике в святом углу висит, вместе с той, что за Фокшаны дана.

– И тебя, богатыря, Илью Муромца, пороть!.. Да кто посмел! – разошелся фельдмаршал и сурово поглядел на барина.

Тот стоял, опустив голову и вытянув руки по швам.

– Как же ты, Кузьма Ерофеич, героя, что кровь проливал за родную землю, за твоих деток, как же ты собирался розгами?

– Черт попутал, ваше сиятельство! – лепетал барин, трясясь, как осиновый лист.

«Суворов не посчитается с тем, что он благородный, помещик, а возьмет да придумает такое, хоть в петлю после того лезь!» – мелькали в голове у барина недобрые мысли.

– Государыня-матушка, Екатерина Алексеевна, наградила солдата медалями за воинские подвиги, а ты!.. – гремел фельдмаршал.

– Прости меня, окаянного, Александр Васильевич! Засиделся я тут в лесах-болотах, словно медведь дикой, разум потерял.

– Встань, Игнат! Не для чего тебе перед барином на коленях стоять. Такой же ты человек, как и он! – приказал Суворов.

Игнат поднялся.

– А ты, Кузьма Ерофеич, – сказал, нахмурив брови, Суворов барину, – поднеси Игнату Гренадерову, солдату русской армии, чарку хмельного. И меня не обойди, сирого. С дорожки я поослаб, выпью чару вина за твое здравие. Давай, наливай!

Барин засуетился, замахал руками, закричал:

– Девки, где вы? Скорей кувшин с водой, рушник с петухами, чарки тащите сюда да сулею с вином. Живо!

– Ты не командуй, а сам, сам, Кузьма Ерофеич. Из твоих рук мы с героем по чарке примем.

Спустя минуту барин наливал две большие чарки.

Первую он поднес фельдмаршалу, низко кланяясь, изгибаясь дугой. Вторую – с мрачным видом сунул отставному солдату и сквозь зубы процедил:

– Пей!

– Во славу русского воинства! – подсказал барину Суворов.

– Во славу русского воинства! – угрюмо повторил помещик.

– Во здравие твое, Александр Васильевич, – опрокинул Игнат чарку и, крякнув, вытер сивые усы рукавом холстинной рубахи.

Так старинный сказ о Суворове стал нашим достоянием.