Текст книги "Отдаю себя революции..."

Автор книги: Владимир Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

ПОЛКОВОДЕЦ

Румяным морозным утром конный ординарец лихо осадил возле крыльца Штадива низкорослую шуструю лошаденку, легко соскочил на землю и единым махом взлетел на второй этаж. Тут он, не постучавшись, толкнул плечом знакомую дверь тесного кабинетика и очутился перед столом, заваленным оперативными картами. Над ними, будто стараясь разглядеть что-то диковинное, в напряженном внимании склонились четверо военных. Двух из них ординарец хорошо знал – это были командир его родной дивизии и начальник Штадива, а двух других видел впервые.

– Командарму 4. Велено передать в собственные руки! – гаркнул ординарец, протягивая одной рукой наспех и небрежно заклеенный вонючим клейстером пакет, а другой, поправляя съехавшую на глаза кубанку.

Ординарец не знал, кто именно из двух незнакомых ему командиров является командующим армией, и с интересом ждал, чья рука протянется за пакетом.

Четыре командира оторвались от карт, выпрямились. Руку протянул тот, что был пониже других и выделялся подчеркнутой подтянутостью.

Ординарец цепко оглядел командующего, тот был русоволос, румянолиц и приветлив. И рука у него оказалась небольшая, но аккуратная, привычная, должно быть, и к перу и к инструменту. Так подумалось при виде этой небольшой, но крепкой руки.

Вручив пакет, ординарец сделал шаг назад и непринужденно привалился плечом к дверному косяку в ожидании ответа. Командарм производил самое благоприятное впечатление, но ординарец пытался не поддаваться этому впечатлению. В дивизии, опередив приезд командарма, гулял слух, будто новый командующий из царских генералов и по национальности немец, о чем якобы свидетельствовала его короткая, явно нерусская фамилия – Фрунзе. Так что отношение к нему в дивизии сразу сложилось неприязненно-предубежденное и никто его не собирался менять. И уж тем более он, личный ординарец комбрига товарища Плясункова.

Фрунзе вскрыл пакет и пробежал глазами коротенькую записку, слегка вспыхнув при этом. Записка была наглая. В ней говорилось:

«Командарму 4. Предлагаю Вам прибыть в 6 часов вечера на собрание командиров и комиссаров для объяснения по поводу Ваших выговоров нам за парад. Комбриг Плясунков».

Буря поднялась в душе командарма: возмутительное послание невозможно оставить без ответа. Но что предпринять? Может быть, сейчас же вот с этим нагловатым ординарцем вытребовать в штаб распоясавшегося Плясункова и всыпать ему по первое число? А возможно, обрушить свой гнев на ординарца, видимо даже и не подозревающего, как следует вести себя с командирами, разделать его так, чтобы он летел к своему комбригу как наскипидаренный и передал ему гнев командующего? Торопливые мысли сменяли одна другую. Но все их Фрунзе отбросил. Он спокойно отложил в сторону записку Плясункова, совсем не строго посмотрел на ординарца – что с него взять? – и махнул ему рукой: мол, можешь отправляться, никакого ответа не будет.

Ординарец понял этот жест, мгновенно повернулся и исчез с той же стремительностью, с какой появился несколько минут назад.

В штабе воцарилось неловкое молчание. Да, записка наглая. Но неожиданной она не была: Михаил Васильевич хорошо знал, куда ехал, и ясно представлял себе, какой прием его мог ожидать.

Всего два месяца назад вот в этой дивизии восстало два полка, сильно засоренных еще при формировании кулаками и эсерами. Сбросившие с себя маску, враги зарубили комиссара Чистякова, двадцатилетнего парня, участника штурма Зимнего. А днем позже скосили пулеметной очередью члена Реввоенсовета Линдова и члена ВЦИК Майорова. Вместе с ними погибло еще с десяток командиров и бойцов.

Так что и не такое тут бывало. Дух партизанщины и анархистской вольницы царил во всей армии. В Штаарме Фрунзе настойчиво отговаривали от инспекционной поездки на фронт вообще и от посещения неблагополучной дивизии в частности. Но обычно вежливый и даже мягковатый по характеру, на этот раз он резко вспылил и в сердцах воскликнул:

– Черт возьми! Я приехал командовать армией, а не заливать штаб слезами!

И без всякой охраны, лишь в сопровождении начальника штаба армии и адъютанта, выехал в только что отбитый у белых Уральск.

Внезапное появление Фрунзе в опасной зоне боевых действий удивило не только начсостав, а и бойцов, бравших город. Удивило потому, что со времени сформирования армии ни один из командующих, а их за короткий срок сменилось уже несколько, не приезжал на фронт, в особенности в город или село, только что отбитые у белых и где нет никакой уверенности, что враг вот-вот не ворвется снова. А с Уральском именно так и было. Два раза белоказаки уже врывались в город, и его с трудом удавалось отстоять.

Но особенно удивило то, что Фрунзе прибыл без всякой охраны. Прежнее командование являлось и в удаленные от фронта части с такой большой свитой, что невольно думалось: своим и то не доверяют.

Не таков, видно, новый командующий. И это должно было расположить к нему и наверняка расположило бы сразу, если бы не тот неведомо кем пущенный ядовитый слух. Его подхватили сразу и мусолили на все лады. Уж генерал, да еще немец, известно, крут по части всяких там ейн-цвей, шагистики, субординации и прочих цирлих-манирлих. Говорят, уже кое-кого из заслуженных боевых командиров приструнил за партизанщину. Куда приедет, первым делом устраивает смотры-парады. Это в такие-то холода, да почти на самой передовой, можно сказать на виду у беляков! Слыханое ли дело?

Вот и в Уральске, только что заявился, сразу вызвал в штаб весь командный состав, тут же потребовал, чтобы его ознакомили с обстановкой на занимаемом участке фронта.

Сам с виду обходительный, живой, и взгляд доверчивый, теплый. Говорил недолго, но приветливо. Только командиры все равно сидели хмурые, докладывали коротко и неприязненно, всячески давая понять, что делают это лишь по обязанности. А многие из тех, кто не выступал, смотрели на командующего с вызовом, исподлобья.

И уж всех возмутило то, что, заканчивая совещание, командарм приказал завтра же вывести части гарнизона на смотр.

Вывести вывели, но к смотру не готовились, стояли кое-как и прошли без всякого старания. Пусть, дескать, видит «его превосходительство», что это не старое царское войско, а свободная армия. Комбриг же Плясунков и вовсе отличился. Ему не нравилась не только вся эта затея с парадом, но в особенности то, что недолюбливающий лично его, Ивана Плясункова, начдив приказал построить боевую первую бригаду где-то за обозами. Правду говоря, и Плясунков сильно недолюбливал начдива, по его разумению и в подметки не годившегося отосланному в академию своему предшественнику, Василию Ивановичу Чапаеву.

Построенные части ждали командарма. А мороз допекал. Худо одетые бойцы в строю приплясывали от холода. И это еще больше распаляло гнев Плясункова.

В нетерпении он несколько раз проехался на своей косматой и приземистой лошаденке вдоль строя бригады, стараясь разглядеть из-за обозов, что же происходит там, на площади.

Но на площади вроде ничего не происходило. Терпение Плясункова лопнуло, он вынул из нагрудного кармана френча часы-луковицу, щелкнул крышечкой и гаркнул во все горло:

– По зимним квартирам м-а-а-а-рш!

Так и ушла вся бригада, не дождавшись появления командующего.

Смотр не удался. Фрунзе сурово отчитал командиров, перечислил все подмеченные недостатки и потребовал их немедленного устранения, даже дал советы, как этого следует добиться.

Ивана Плясункова все это еще больше заело. Ах, туды-растуды, и в самом деле вроде старые порядки вертают, на манер царской армии заводят, так нет, он, боевой командир Рабоче-Крестьянской Красной Армии, сам потомственный крестьянин, не будет потакать этому, пойдет решительно против, чем бы это ему ни грозило! И пошел!..

Фрунзе некоторое время в задумчивости смотрел на дверь, за которой скрылся проворный ординарец и, ничего не объясняя, пригласил командиров продолжить прерванное обсуждение боевой обстановки…

Не получив от командарма ответа, Плясунков еще больше взъярился:

– Ну ладно, ваше превосходительство, – с гневным взглядом произнес он, – мы еще посмотрим, чья возьмет!

До самого обеда комбриг мерил быстрыми шагами просторный кабинет. На все доводы комиссара, пытавшегося его вразумить, Плясунков только рукой махал – мол, не агитируй меня за мировую революцию, я за нее сам кого хошь сагитирую.

И обедал злой. Даже, можно сказать, и не обедал, а так, наскоро перекусил и сел писать новую записку командующему.

Плясунков был не ахти как грамотен, письмо ему давалось с трудом, но значения этому не придавал – то, что малограмотен не твоя вина, это вернейший признак твоего до самого последнего времени угнетенного положения. Зато шашкой он, Иван Плясунков, орудует, как добрый косец косой, беляки об этом очень даже хорошо наслышаны. Вот этим он гордился!

Но сейчас комбриг сильно пожалел, что малограмотен. Ему хотелось написать это новое послание как-нибудь поязвительнее и со всякими писарскими завитушками, с этаким стремительным росчерком, чтобы знал командующий – и мы не лыком шиты, только не намерены потакать всяким старорежимным замашкам.

Несмотря на все старания, бумажка сочинилась куцая, всего в одну фразу. Плясунков перечитал ее, поморщился недовольно и приказал переписать писарю, который владел пером ненамного лучше своего командира.

В три часа командарм получил новое послание Плясункова. Оно было по-военному лаконично: «Командарму 4. Предлагаем дать немедленный ответ, будете ли Вы на собрании или нет».

Фрунзе прочитал и невольно улыбнулся – в рифму пишет ультиматумы Плясунков. Но тут же посерьезнел: дело принимало совсем не шуточный оборот.

Он встал, сделал несколько шагов и решительно произнес:

– Придется явиться на вызов Плясункова.

Начдив всплеснул руками:

– Что вы, Михаил Васильевич, настроение в бригаде скверное, такое, что можно и голову сложить.

Фрунзе на этот раз без особого тепла глянул на начдива. И тот принялся объяснять.

– Ребята-то там вообще неплохие, только головы горячие. Повременить бы, авось перебесятся.

– Да, конечно, – задумчиво согласился Фрунзе, – когда перебесятся, можно будет сходить. – И, стряхнув вдруг задумчивость, обернулся к начдиву: – И тогда можно, но сегодня просто необходимо. Крайне необходимо…

Зимний день короток. В шестом часу вечера Фрунзе со своим адъютантом, безоружные, ехали по притихшему, уютно погрузившемуся в сумерки заснеженному городку к штабу бригады Плясункова. Миновав две-три улицы, кони вынесли их в тесный проулок. Пригибаясь к седлу, они въехали в распахнутые ворота и оказались во дворе, заставленном повозками и санями. Под навесами похрапывали кони, у едва видневшейся в сумраке колоды наслаждались самокрутками ординарцы.

Всадники приблизились к ним, Фрунзе бросил повод адъютанту и зашагал в глубь двора. Адъютант задержался, чтобы справиться, где находится штаб бригады.

– Эвон, – ткнул один из ординарцев рукой по направлению к чернеющему зеву распахнутой двери, – а там наверх и в светелку.

Командарм хотя ни о чем и не справлялся, а направился именно туда, куда нужно. Адъютант, передав коней, догнал его. Пока поднимались по шаткой лестнице в светелку, услышали доносившуюся сверху крикливую разноголосицу. Похоже было, что в светелке ругались или отчаянно спорили.

Командиры и комиссары, на собрание которых был приглашен командующий, разместились в двух смежных тускло освещенных висевшими под потолком керосиновыми лампами комнатах. Над головами собравшихся плавали густые волны дыма.

Едва только командующий переступил порог, брань утихла, цигарки попритушили, выжидательно примолкли.

Фрунзе прошел к столу и поздоровался. Ему ответили вразнобой всего несколько голосов. Иван Плясунков тронул портупею, поправляя ремни, смущенно кашлянул, указал командующему на свободное место, но не скомандовал «встать», «смирно!». Он метнул в командующего торжествующе злобный взгляд: «Ага, голубчик, явился. Сейчас получишь все, что тебе причитается».

А Фрунзе будто и не заметил этого выразительного взгляда, сел, откинул полы распахнутой шинели и, закинув ногу на ногу, приняв удобную позу, деловито спросил:

– Ну, в чем дело, товарищи?

Никто не ответил. Но напряженная тишина длилась лишь мгновение. В дальнем углу послышался не слишком приглушенный шепот. Несколько человек обернулось. Шепот оборвался. И снова наступила тишина. Фрунзе уже готов был встать и сказать слово, но в темном углу кто-то, опережая его, поднялся и срывающимся голосом заговорил:

– Мы вот здесь воюем, а тут приезжают к нам, заслуженным командирам, объявляют выговоры, учат маршировать, устраивают генеральские парады…

Фрунзе хотелось податься вперед и разглядеть лицо говорившего – в схватках с политическими противниками он любил следить за выражением лица оппонента, изучать его манеру говорить, жесты, мимику. В этом случае становилось ясно, говорит ли оратор «на публику», рисуется или следует голосу твердого убеждения. Но командующий не шелохнулся, решив, что не нужно выказывать нетерпения.

Оратор к тому же внезапно замолчал, замялся, попробовал к сказанному еще что-то добавить, но не нашелся, махнул рукой и сел. И тут же в дверях смежной комнаты вырисовалась фигура в распахнутой шинели с копной всклокоченных волос, и донесся петушиный, крикливый голос:

– Я так скажу: что важнее для нашего общего рабоче-крестьянского дела? – Оратор потряс зажатой в руке плеткой, глотнул воздуха и продолжал: – Печатать шаг на парадах или беляков гнать? Ответ, по-моему, ясен. А если кто не понимает таких простых вещей, так и нечего браться командовать.

Присутствующие вразнобой, но одобрительно зашумели, поддерживая оратора.

Он удовлетворенно огляделся и закончил:

– Вот и все, что я хотел сказать. Я думаю, ясно?

– Ясно, ясно! – донеслось с разных сторон.

И кто-то, уже не вставая, не обнаруживая себя, злобно выкрикнул:

– Мало мы вас учили… Забыли Линдова?!

– Долой царских генералов!!! – донесся истошный голос из смежной комнаты.

Когда злой голос напомнил про Линдова, Фрунзе на мгновение ощутил жаркую волну тревоги. Но тут же, как это обычно бывало с ним в минуты опасности, жаркая волна сразу же сменилась острым холодом, от которого все внутри вроде бы каменело и предельно напрягалось. С этого момента мысль начинала работать быстро и четко.

И сейчас Фрунзе выслушивал угрозы спокойно, лишь разок легкая, едва приметная улыбка тронула губы. «Царский генерал! Вот придумали. Рассказать им, что ли, что на командной должности я без году неделя. Рабочей дружиной в первую революцию командовал, на баррикадах Пресни дрался, в царской армии солдатам глаза на правду открывал. Не служил, не воевал в империалистическую, а подпольную работу на фронте вел. Это было опаснее, чем воевать. Под военный трибунал в любой момент можно было угодить. И сколько раз казалось, не миновать его. Но обошлось… Минской милицией в 1917-м руководил. Но милиция не армия… С детства военной историей зачитывался, в зрелые годы военным искусством увлекся. Наполеона, Клаузевица, Суворова, конечно, читал, забывая обо всем. А на фронте едва лишь месяц…»

Командующий сидел, фигура его воплощала полное спокойствие. Он внимательно слушал, одновременно обдумывая, как лучше поступить в сложившейся ситуации, что сказать разбушевавшимся людям, как обуздать расходившуюся стихию? «Может, сказать, что я не только не генерал, а и вообще не военный, только вот в тридцать с хвостиком становлюсь военным, и ближайшее будущее покажет, военный я человек или нет. И от вас это, дорогие товарищи, сильно зависит».

Прикинул и тут же отбросил эту мысль. Нет, сюда он явился не затем, чтобы обсуждать, на что способен и на что не способен. Ленин послал его командовать, бить белых, гнать Колчака. И он будет командовать, бить, гнать…

А угрозы между тем слышались со всех сторон. Теперь уже не в одиночку, а по двое и по трое вскакивали командиры, потрясая нагайками и кулаками, гремя шашками, призывали к расправе и требовали ответа.

А те, кто не принимал участия в гвалте, с любопытством поглядывали на командующего: как-то он поведет себя дальше, чем ответит на яростные выпады.

Беспокойно ерзал на своем председательском месте и комбриг Плясунков, в душе он уже жалел, что поддался настроению некоторых командиров, привыкших к партизанской вольнице и вытребовал командующего на это собрание, которое вот-вот грозило превратиться в самосуд. А самосуда комбриг не хотел, хотя и был зол на командующего, особенно до тех пор, пока его не видел вот так близко. А сейчас, увидев, что командарм явился по его вызову безоружным и без всякой охраны, вдруг почувствовал, как много было глупой запальчивости во всей этой затее. Спокойствие командарма ему импонировало: не каждому это дано. И пусть он хоть царский генерал, но если обладает вот такой выдержкой, таким бесстрашием, так, может быть, для общего дела и с пользой послужит.

Плясунков уже недовольно зыркал на расходившихся ораторов, и те понемногу начали утихать. Наконец опустился на место последний из крикунов, повисла выжидательная тишина.

Фрунзе полуобернулся к комбригу и очень ровным голосом, как будто ничего необычного и не происходило, спросил:

– Все высказались?

Плясунков лишь согласно мотнул головой: да, все. Тогда Фрунзе поднялся, оперся обеими руками о стол, спокойно, но громко, так, чтобы слышали и в другой комнате, чеканя каждое слово, заговорил:

– Прежде всего заявляю вам, что я здесь не командующий армией. Командующий армией на таком собрании присутствовать не может и не должен.

Фрунзе обвел всех пристальным взглядом, как бы желая удостовериться, что сказанные им слова поняты каждым, и продолжал:

– Я явился сюда как член Коммунистической партии. И вот от имени той партии, которая послала меня работать в армию, я вновь подтверждаю все свои замечания по поводу отмеченных мною недостатков в частях, командирами и комиссарами которых вы являетесь и за которые, следовательно, несете ответственность перед Республикой.

Голос Фрунзе звучал в полной тишине. Командиры и комиссары, ловя каждое слово, многозначительно переглядывались, оценивая услышанное как поразительную новость: вот тебе и царский генерал, он, оказывается, член партии и партией послан в армию!

Фрунзе между тем вышел из-за стола, вплотную придвинулся к первому ряду сидящих, чуть приподнял бровь и продолжил:

– Ваши угрозы не испугали меня. Я большевик, царский суд дважды приговаривал меня к смертной казни, но не заставил отказаться от моих убеждений. Здесь говорили, что я генерал. Да, я генерал! Но от царской каторги, от революции, – командующий говорил теперь горячо и даже гневно, не оправдываясь, а самим тоном обвиняя тех, кто повинен в распространении злостных слухов, и тех, кто так легковерно подхватывает их.

– Я здесь только с адъютантом и без оружия. Я в ваших руках. Вы можете сделать со мной что хотите. Но я твердо заявляю вам по поводу сегодняшнего вызова меня сюда как командующего, что в случае повторения подобного буду карать самым беспощадным образом, вплоть до расстрела.

Фрунзе сделал паузу, выждал, не будет ли против высказанного им сурового предупреждения возражений. Никто не проронил ни звука. Тогда командарм уже спокойнее, вразумляюще сказал:

– Нарушая дисциплину, вы разрушаете армию. Советская власть этого не допустит.

Он снова умолк, ошеломленные командиры и комиссары смотрели на него, готовые слушать и дальше. Но Фрунзе лишь спросил:

– Имеете ли еще что-нибудь сказать мне?

Ответа не последовало. Тогда Фрунзе запахнулся, застегнул шинель.

– До свидания, товарищи! – сказал он уже дружелюбно, как если бы никакой вспышки тут и не было, а шел самый дружеский разговор, и направился к выходу.

Комбриг Иван Плясунков вскочил, будто подброшенный пружиной, и застыл по стойке «смирно». Следом за ним поднялись и все остальные и вытянулись во фронт. Внимательными и преданными взглядами провожали признанного командарма те, что сидели ближе к выходу, бросились к дверям, чтобы распахнуть их перед Фрунзе. Кто-то даже вышел за дверь и жег спички до тех пор, пока командующий и его адъютант не сошли по скрипучей лестнице вниз.

И нагловатый ординарец, привозивший давеча ультимативные записки и не выказывавший никакого почтения к командованию, а, наоборот, демонстрировавший свою неприязнь к нему, услужливо подвел командующему и его адъютанту коней. Фрунзе в темноте улыбнулся в усы, подивившись осведомленности ординарца – быстро же скатываются вниз из штаб– рига новости!

Когда оба всадника оказались в седлах, ординарец застыл на месте с вскинутой к кубанке рукой. Так он и стоял, пока командующий и его адъютант не выехали со двора…

Скажи кто-нибудь Михаилу Васильевичу в те дни, когда он страстно мечтал получить под свое командование хотя бы «конный полчишко», что его полководческая деятельность на фронтах гражданской войны начнется вот с такого столкновения с комбригом Иваном Плясунковым, – всему этому даже при самом пылком воображении поверить было бы невозможно. Очень скоро горячий комбриг, человек беззаветной храбрости и неподкупной честности, станет самым преданным другом нового командующего.

Но прежде чем рассказывать обо всем этом, вернемся к тем дням, когда состоялось назначение Фрунзе на должность командующего 4-й армией Восточного фронта.

В конце декабря 1918 года Фрунзе и Новицкий получили вызов в Москву. Там им было объявлено, что Новицкий назначается командующим 4-й армии Восточного фронта, а Фрунзе – членом Реввоенсовета этой армии. Михаил Васильевич и такое назначение считал для себя слишком высоким, был даже смущен этим.

А Новицкий утверждал, что это явная недооценка таланта и опыта Фрунзе, его редких организаторских способностей. Генерал, повидавший на своем веку немало военных деятелей всех рангов и в старой армии, и в только что созданной Красной Армии, где с командными кадрами дело обстояло еще очень неважно, был уверен в том, что Фрунзе должен возглавить крупное соединение, а то и фронт. Он в этом был настолько убежден, что не побоялся высказать свое мнение высокомерному и резкому Троцкому, занимавшему тогда пост председателя Реввоенсовета республики. Едва выслушав Новицкого, Троцкий выкрикнул, как он сказал, так и будет, никому не позволено обсуждать приказы Реввоенсовета.

Тогда Новицкий обратился в Центральный Комитет партии. И на следующий же день из Реввоенсовета по телефону известили, что Фрунзе назначается на должность командующего 4-й армией Восточного фронта, а Новицкий к нему – членом Реввоенсовета.

Перед выездом на фронт Михаил Васильевич подобрал группу хорошо известных ему партийных работников для использования на командных должностях в армии, сформировал в Иваново-Вознесенске добровольческий рабочий полк, сыгравший затем исключительно важную роль в боях против Колчака.

В штаб 4-й армии, который находился в Самаре, Фрунзе и Новицкий прибыли 31 января 1919 года. Обстановка на фронте к тому времени расценивалась как тяжелая. Зимой 1918/19 года главным фронтом считался Южный, и основные силы Красной Армии были прикованы к нему. Восточный же фронт, непомерно растянутый, располагал ограниченными силами.

Колчак собрал под свое командование значительные силы. С зимы 1918/19 года он начал подготовку войск к решительному наступлению. Белый адмирал провел широкую мобилизацию, позволившую реорганизовать, довести до полного состава фронтовые части, создать надежные резервы. Щедро поддерживаемый Антантой, Колчак не испытывал затруднений в снабжении своих войск всеми видами довольствия. Личный состав был вымуштрован, в достаточно подготовленных офицерах недостатка не было. К этому надо прибавить, что порядок в тылу колчаковских войск усердно наводили интервенты, которые не только вели войну с партизанами, но и принимали непосредственное участие в боях против Красной Армии.

Что же представляла собой 4-я армия, в командование которой вступил Фрунзе? Она была сформирована летом 1918 года из партизанских и красногвардейских отрядов. Дух партизанщины в ней не только не был изжит, а похоже на то, что культивировался как некая отличительная черта свободной революционной армии. Отдельные успехи, объяснявшиеся общей благоприятной обстановкой и личным мужеством преданных революции бойцов, создали среди части командного состава настроения зазнайства и беспечности. Кое-кому из молодых командиров это даже вскружило голову. Военных специалистов из числа офицеров царской армии, изъявивших желание верой и правдой служить трудовому народу, не только недооценивали, а и третировали. При пополнении частей тщательному классовому отбору людей должного внимания не уделяли, в армию проникли кулаки и анархиствующие элементы. Эпизод, описанный в самом начале этой главы, нельзя считать чем-то невероятным или исключительным для 4-й армии. Проявления партизанщины и своеволия были довольно часты и нередко заканчивались трагически. Плохо организованная армия испытывала острый недостаток в оружии, боеприпасах, обмундировании.

М. В. Фрунзе начинает свою деятельность с укрепления дисциплины и наведения порядка, с повышения ответственности каждого командира и красноармейца. В первом же своем приказе по армии он обращается к бойцам «от имени Рабоче-Крестьянского правительства Республики и ее верховного органа – Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета», подчеркивая ответственность каждого за судьбы завоеваний революции, ответственность перед всем трудовым народом. Вступив в должность командующего, Фрунзе особое внимание уделяет повышению сознательности красноармейцев и командиров.

С. А. Сиротинский, адъютант командующего, знавший его хорошо еще с 1906 года, отмечает, что для Фрунзе как военного руководителя в высшей степени характерно внимательное отношение к каждому подчиненному, и в особенности к рядовым бойцам. Качества опытнейшего партийного руководителя, умеющего работать с людьми, разбираться в них, организовывать массы, вести их за собой, оказались незаменимыми и для полководца.

Но не только это составляло отличительную черту М. В. Фрунзе, начавшего боевую деятельность в ранге командующего армией. С первых же своих шагов на фронте он проявил себя зорким, цепко и глубоко оценивающим сложившуюся обстановку, отличающимся при этом смелостью, инициативой и широтой замыслов. Эти качества и выделяет Ф. Ф. Новицкий, характеризуя военное дарование Фрунзе, говоря о его первом боевом приказе по армии. «Этот приказ представляет значительный интерес в том отношении, что он дает первое представление о стиле руководства Фрунзе. Приказ Фрунзе проникнут духом большевистской активности и стремления достигнуть уничтожение сил противника. В нем Фрунзе намечает активные формы выполнения поставленной ему по существу пассивной задачи: „Обеспечить пути, ведущие с юго-востока на участке реки Волги Саратов – Сызрань“. Он счел необходимым решать эту задачу фронтальным ударом с севера, со стороны Уральска, с одновременным наступлением Александрово-Гайского отряда через Сломихинскую во фланг и тыл противнику. Идея наступления, предпринимаемого с двух-трех направлений, в основе которой лежит стремление к окружению противника, характерна и для последующих оперативных приказов Фрунзе».

Оригинальность оперативно-тактических замыслов, их дальновидность, как правило, очевидны уже при знакомстве с практической деятельностью любого выдающегося полководца. И это понятно, ибо все блестящие идеи – плод огромной, неутомимой, кропотливой и целеустремленной работы, в которой нет мелочей, когда дело касается разработки боевой операции. Если в замыслах виден гений полководца, то в подготовке их успешной реализации проявляются его характер, воля, организаторский талант, без чего нет выдающегося военачальника. Именно этими качествами обладал новый командующий.

Прибыв в Самару, Фрунзе первым делом установил связь с руководителем самарских большевиков Валерианом Куйбышевым, привлек его к военной работе. Вскоре Куйбышев стал членом Реввоенсовета и приступил к широкой мобилизации местных средств на нужды армии. В своих воспоминаниях о Фрунзе тогдашний командующий Восточным фронтом, один из крупнейших военных специалистов эпохи гражданской войны, С. С. Каменев, отмечал, что «если Восточный фронт создался как регулярный фронт, то это произошло за счет местных сил и средств. Так что использование местных средств, казалось, уже в то время было доведено до большой степени напряжения. Однако, когда появляется здесь Михаил Васильевич, закипает новая работа. Он откапывает новые силы и средства, и эти силы и средства оказываются такой величины, что позволяют образовать новые части и нанести тот удар, который приводит к победе».

Меры, предпринятые Фрунзе, позволили в короткие сроки укрепить 4-ю армию. Колчаковские полчища в это время рвались к Волге. Белым удалось потеснить 2-ю и 3-ю армии, начала отходить 5-я армия. Подступы к Самаре прикрывала также 4-я армия, реорганизованная Фрунзе и теперь готовая не только сдержать натиск врага, но и дать ему отпор. В очень сложной обстановке, несмотря на возражения вышестоящего командования, Фрунзе отдал приказ о наступлении, поставив об этом в известность В. И. Ленина. В своем ответе Владимир Ильич поддержал Фрунзе и решительно потребовал не пускать Колчака за Волгу.

Наступление, начатое Фрунзе, развивалось весьма успешно. Части 4-й армии заняли в марте Сломихинскую, очистили от белых значительную территорию по течению реки Урал, выбили белых из Лбищенска. Теперь об эвакуации Самары и отходе за Волгу не могло быть и речи.

Успехи 4-й армии, несомненно, достигнуты благодаря героизму и отваге ее бойцов, благодаря умелым действиям командующего, которому приходилось руководить войсками и осуществлять свои замыслы далеко не в благоприятной обстановке. Ф. Ф. Новицкий по этому поводу, в частности, замечает: «В отношении плана борьбы против Колчака выявились различные точки зрения – у главкома, командующего Восточным фронтом и тов. Фрунзе».

Много сил пришлось потратить Михаилу Васильевичу на то, чтобы отстоять свой план. Прежде всего надо было убедить командование фронта в том, что оно в своих директивах и замыслах не учитывает всех факторов, сложившихся в ходе событий на передовой. Затем надлежало материально обеспечить предстоящую операцию, а это осуществить было невероятно трудно. Боеприпасы в его армию поступали крайне медленно и в незначительном количестве. Новые формирования не утверждались. Снаряжение и обмундирование не доставлялись вовсе. Из штаба Восточного фронта на требования Фрунзе следовали трафаретные ответы: «Центр не утвердил», «Центр не разрешил», «Что это вы там затеяли?»… Третировал Михаила Васильевича, и не только его одного, высокомерный и властный Троцкий, осыпая командарма надменными окриками, ошарашивая запретами.