Текст книги "Букашко"

Автор книги: Владимир Моисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Я понуро опустил голову. Так уж я оказался воспитан, что не в состоянии здраво оценивать необходимый уровень порядочности на современном этапе. Для меня это понятие не зависит от сложившейся обстановки. А ведь совсем не исключено, что потребности реальной жизни давно уже отбросили порядочность, как философскую категорию, за ненадобностью на свалку истории. Чтобы не мешала строить наш новый прекрасный мир. Потому что грандиозные планы созидания, выполнение которых твердо обещаны партией народу, невозможно исполнить, если не встать на путь железной целесообразности. Жизнь диктует свои законы, это раньше пугали интеллигенцию присказкой: "неужели для вас цель оправдывает средства?" и попрекали слезинкой ребенка, а сейчас требуют ответа на более существенный вопрос: "а был ли мальчик"?

Сколько полемических копий было сломано на диспутах, сколько гневных обвинений пришлось выслушать практикам от прекраснодушных либералов. Но люди дела, не опускаясь до ответа, свой маневр доводили до конца. Им ли не знать, что быстро забудутся любые мерзости, потому что если добьются они долгожданной цели, то окажется, что победителей не судят.

– Сделаем так, – сказал Букашко решительно, ему определенно нравилось, что, по крайней мере, в одном деле он меня превзошел. – Я буду вызывать к себе сотрудников на собеседование, а вы в это время, воспользовавшись отсутствием хозяина, в ящички и заглянете. Прекрасный план у нас родился!

– Ничего не выйдет, – твердо сказал я. – У диких муравьев так поступать не принято!

Букашко с осуждением посмотрел на меня, но был вынужден признать, что я действительно хлипковат для такого ответственного дела, как шмон.

– Ох, Григорий Леонтьевич, вы как ребенок, честное слово. Придется мне самому…

– Что я должен делать?

– Идите домой и водки выпейте. А утром поговорим.

*

Так я и поступил. Наливая мне стакан самогонки, Лена ничего не спросила у меня. Но нельзя было не заметить, что на глазах у нее появились слезы. Что я мог сделать? Разве я имею право запрещать ей волноваться за судьбу нашей семьи?

Напряжение отпустило меня. Я почувствовал, что еще могу сопротивляться проклятому спруту, пожелавшему сожрать меня целиком со всеми потрохами, идеалами и принципами. Желание остаться человеком оказалось сильнее надежды безбедно и бесконфликтно прожить в Союзе ССР. А мне ли не знать, что стоит уступить в первый раз, как остальная трансформация из человека в студнеобразное состояние пройдет мгновенно и неотвратимо. Получается, что мне надо стоять на своем до конца. Нет моего согласия заниматься шмоном – и все!

Я вытащил на свет Божий свою папочку с монографией о повадках диких муравьев, не без основания рассчитывая отыскать там прямое указание, как противостоять нажиму целесообразности и практицизма. И мне это удалось. Кто, как ни дикие муравьи, построили все свое существование на укрепление доступных их статусу насекомых духовных ценностей.

До самого утра я внимательно вчитывался в написанные моей собственной рукой заметки о поразительных моральных устоях диких муравьев, подмечая особенности, которые до сих пор ускользали от моего внимания. Так что, если я и хотел укрепить свое стремление оставаться порядочным человеком, не взирая на любые внешние обстоятельства, то мне это удалось в значительно большей степени, чем я рассчитывал.

Оказалось, что я так и заснул на кухне, уткнувшись носом в рукопись. Лена разбудила меня, спросила:

– Как дела?

– К жизни готов! – ответил я с гордостью.

*

На дверь моего кабинета была пришпилена записка. "Ничего не вышло. Чисто". Не трудно было сделать вывод, что сотрудники нашего отдела стараются не держать в своих столах ничего ценного.

Неудачный шмон вне всяких сомнений жестоко расстроил Александра Ивановича. Он явно ожидал, что успех будет добыт сразу и малой кровью. По крайней мере, мне так показалось. Я ухмыльнулся, похоже, что он всерьез верил в существование пресловутых пилюлек. Чудак. Теперь следовало ожидать его появления в моем кабинете. Он должен был прийти ко мне посоветоваться. Честно говоря, я и сам не знал, что делать дальше. И вот в дверь робко постучали. Я поднялся со стула, открыл ее сам. Но к моему удивлению, на пороге стоял товарищ А. собственной персоной.

– Прости, Григорий, что отрываю тебя от важных дел, но тут, понимаешь, такое… Не знаю, как и сказать. Событие? Нет… Головотяпство? Нет… Опростоволосение? Пожалуй… Помоги по старой памяти, а?

Я предложил товарищу А. стул. Налил стакан воды.

– Я могу говорить?

– Конечно, товарищ А., – понимающе сказал я. – У моих стен ушей нет. Вашими заботами. Сами знаете, я теперь такими делами занимаюсь, что по сравнению с ними заседания Политбюро – детские игрушки! Кстати, должен напомнить, что я по-прежнему не желаю участвовать во внутрипартийной борьбе мнений.

– От тебя, Григорий, в любой борьбе толку мало, – грустно откликнулся товарищ А.. – За твоими кулаками я бы не пришел. У меня проблема серьезнее.

Я приготовился выслушать очередную чушь, не стоящую и выеденного яйца, из числа тех, что обычно волнуют только освобожденных партработников. Но оказался не прав. История действительно случилась забавная. Оказывается, на днях маршал Ворошилов дал интервью радиостанции "Голос Америки" и, по не выясненным пока до конца причинам, говорил интересно и чистосердечно.

Политбюро поручило товарищу А. свести возможный вред от этой радиопередачи к минимуму. Естественно, он обратился за советом ко мне. Он протянул мне распечатку интервью и застыл, с надеждой уставившись на меня.

Я стал читать.

Корреспондент. Маршал Ворошилов, не могли бы вы рассказать что-нибудь интересное о гражданской войне, в которой вам довелось участвовать?

Ворошилов. Самое сложное в гражданской войне – это заставить людей уничтожать самих себя. Как правило, не желают этого делать, гады.

Корреспондент. Простите, я не понял. Как это – уничтожать самих себя? Вы ничего не перепутали?

Ворошилов. А зачем я буду путать? Я имел в виду, что трудно заставить одних граждан убивать других и наоборот. Для этого используются следующие способы:

– натравливание;

– запугивание;

– передергивание;

– взятие в заложники членов семьи;

– использование заградительных пулеметных отрядов.

Корреспондент. Вы сказали: «Наоборот». Следует ли это понимать таким образом, что те, кого вы назвали другими, должны будут полюбить первых и впредь относиться к ним с христианским смирением?

Ворошилов. Нет, конечно, нужно добиваться, чтобы другие убивали первых и наоборот. Тут наоборот именно в этом значении. Понимаете, все должны убивать друг друга. В этом смысл акции. И совсем неплохо, если люди все время станут перебегать из одной группы в другую, это добавляет картине происходящего объемность. Это хорошо. Плохо, когда люди перестают убивать друг друга, отказываясь выполнять свой гражданский долг, они как бы выносят себя за скобки. Впрочем, способы раскрытия скобок давно разработаны. Хорошие, проверенные на практике, испытанные способы.

Корреспондент. Неужели вы – всеми признанный герой гражданской войны – считаете, что в пролитии крови есть положительный смысл?

– Ворошилов. Нет, нет, попрошу меня так не называть. Никогда не слышал ничего более гадкого и противоестественного, чем словосочетание – "герой гражданской войны". Грязный абсурд! Ничего героического в убийстве своих собственных сограждан нет, и никогда не было. Гражданская война, которая в нашей стране не прекращается ни на минуту, похожа на радиацию. Ее проявления можно не замечать, но на социальное здоровье общества она воздействует разрушительнее газовой атаки или поголовного заражения населения сибирской язвой.

Корреспондент. А не могли бы вы, маршал Ворошилов…

Ворошилов. Нет, ну надо же – герой гражданской войны… Это самое гнусное и подлое словосочетание, которое мне довелось слышать в жизни. Вы еще бы про Котовского вспомнили!

– Ну и как тебе? – спросил товарищ А.

– С выводами маршала я согласен.

Товарищ А. заскрежетал зубами.

– Я не спрашиваю тебя, правду он сказал или нет. Меня это не касается и тебя касаться не должно. Меня интересует совсем другое, как нам свести вред, нанесенный Союзу ССР, к минимуму?

– А как собираются решать эту проблему компетентные органы? – спросил я.

– Действуют по трафарету, никаких новых подходов, никакого новаторства. Обнаружили, что помощник Ворошилова носит подозрительную фамилию Диванов, и хотят повесить всех собак на него.

– Не понял, почему это фамилия Диванов вдруг стала подозрительной? – удивился я.

– А ты, Григорий, можешь гарантировать, что он действительно Диванов, а не какой-нибудь д'Иванов?

Меня всегда потрясало неумение кремлевских обитателей жить нормальной человеческой жизнью. Они придумали себе некое параллельное пространство существования, построенное на вызывающей лжи, и получали удовольствие, подчиняясь противоестественным законам, которые только и могли возникнуть из постоянно изрекаемой лжи. И вот, что забавно, как только официальная ложь чуть-чуть теряла наглость и абсурдность, не добирала по этим показателям, как немедленно здание коммунистического воздушного замка теряло свою цельность и расплывалось грязным пятном.

Надо полагать, что «откровения» маршала Ворошилова стали опасными для Кремля именно потому, что в них промелькнула крупица правды. И постройка покосилась.

Товарищ А. с сомнением посмотрел на меня и грустно сказал, отворачиваясь:

– Не надо было к тебе приходить. Не в осуждение говорю, но все-таки гадом ты оказался, Григорий Леонтьевич. Правильно считают, что черного кобеля не отмоешь до бела. Чуждый ты был, чуждым и остался… Ты даже денег никогда для себя не попросил, чтобы вдоволь, или жилье просторнее. Да мало ли просьб бывает у нормальных простых людей. А я от тебя никогда не слышал слова человеческого. Все с подтекстом! Эх, не хочу и знать, что ты мне посоветуешь, – он махнул рукой и ушел.

*

К своему удивлению, я не испытал никаких особых чувств, расставшись с товарищем А.: ни страха, ни сожаления. Прав он – гад я чужой был, гадом чужим и остался. Прав он и в другом, по-разному мы понимаем, что такое жизнь человеческая и какая от нее польза. Как я ни старался, понять кремлевских обитателей, так и не сумел: на хрена им деньги, спрашивается, на хрена им власть? Если бы на пользу пошло, я бы понял, а так… Как были кремлевскими обитателями, так и остались.

Больше всего после скоропалительного визита товарища А. мне захотелось продолжить работу над монографией о повадках диких муравьев. Стало окончательно понятно, что они каким-то удивительным образом продуцируют вокруг себя некий самодостаточный мир, в котором и предпочитают проживать в свое удовольствие. Я ни раз замечал, что дикие муравьи относятся к своим несчастным соплеменникам, лишенным удачи и счастья, с пониманием и печалью, всячески пытаясь помочь им восстановить верное представление о цели муравьиного существования, как о постоянном стремлении к личному счастью. Ничего подобного среди людей не наблюдается. Почему, не могу понять.

В дверь радостно постучали.

– Войдите, – сказал я рассеянно.

На пороге появился улыбающийся Букашко. Мне показалось, что он сообщит мне что-то потрясающее, например: "Свершилось, батюшка"! И оказался прав.

– Свершилось, Григорий Леонтьевич!

У меня к лицу прилила кровь. Неужели, вчерашний шмон принес Букашко успех? Так поверишь в любой бред!

– Нашли что-нибудь занятное в рабочих столах сотрудников? – спросил я.

– Нет, там пусто. Но произошло чудо! Как мне повезло, вы и представить себе не можете! Верно дело, родился я в красной рубашке!

– Не томите, рассказывайте скорее.

– Сотруднички наши – полные балбесы! Не знаю уж, для чего их держат, для маскировки, наверное. А вот Леопольдов свою игру вел с пониманием. Вовремя его турнули с насиженного места.

– Леопольдов? – удивился я.

– А так и не скажешь, правда? – захлебываясь от переполнявших его чувств, продолжал Букашко. – Расстроился я ужасно, что сотрудники наши балбесы, но это я уже говорил, и вдруг – казенный курьер притащил вот это.

Он протянул мне небольшую невзрачную коробочку. Я открыл ее и обомлел, – внутри оказались шарики, приготовленные из однородной белой массы. Пилюльки.

– Неужели удалось?

– Удалось, Григорий Леонтьевич. Мы теперь, как птицы воспарим в небеса. Мы теперь незаменимыми людьми станем, нам при встрече руки будут пожимать такие люди, такие люди… Сталин будет пожимать. Киров будет пожимать. Тухачевский. Молотов. Каганович. Бубнов…

Он долго перечислял имена людей, которые согласятся отныне пожимать ему при встрече руку. Я же не мог побороть в себе странного чувства опустошенности. Мне следовало признать, что чудесные пилюльки бессмертия действительно существуют. Но как же быть с моим образованием? Неужели придется поверить, что большевики рождены, чтобы сказки сделать былью?

– А давайте, Григорий Леонтьевич, по одной!

– Постойте, Александр Иванович, не хочется мне становиться подопытной собакой. А вдруг эти пилюльки совсем для другого предназначены?

– Яд?

– Ну, почему обязательно яд. Хотя и это не исключено.

– Что же нам делать? – заныл Букашко. Рисковать своей жизнью он не хотел, и перспектива сожрать неведомо что, буквально парализовала его. – Неужели трудно было написать на бумажке, для чего нужны эти пилюльки? Вот ротозеи! Никто не хочет работать, как положено. Даже наши гении советские все делают кое-как!

Неожиданно его лицо просветлело.

– Мне товарищ А. сказал, чтобы я всегда поступал так, как вы подскажете. Вот я его и послушаюсь, потому что вы, Григорий Леонтьевич, самый умный человек, который встречался мне на жизненном пути. Ну, кроме конечно членов ЦК.

Мне и самому было интересно, к чему Букашко клонит. Я много раз давал себе слово не вмешиваться в словесной поток ответственных работников, потому что каждый раз я попадал впросак, не в силах разобраться в оригинальном мыслительном процессе, свойственном им. Вот и сейчас – попробуйте, догадайтесь, что такого умного я успел посоветовать Александру Ивановичу?

– Нужно испробовать пилюльки на собаке! – провозгласил Букашко победно. – Это же вы сказали о подопытной собаке!

Он не стал откладывать дело в долгий ящик и немедленно отправился в институтский виварий. Я поплелся следом.

*

Мы скормили несчастной собачке пилюльку и стали ждать результата. Главное, что нас окрылило, – это то, что она не сдохла сразу.

– А как мы узнаем, что собачка стала бессмертной? – поинтересовался я.

– Узнаем, – проникновенно сказал Букашко. – Уж как-нибудь да узнаем. Я думаю, нам это бросится в глаза. Придется, правда, неделю подождать. Понимаю, что ожидание будет мучительным, но разве не так продвигались к познанию истины Галилей, Ньютон, Коперник и Джордано Бруно? Надо собрать волю в кулак и не поддаваться паническим настроениям.

Сознаюсь, что никогда прежде во мне так подло не поднималось чувство жадности. На миг я потерял над собой контроль, я представил себе вечную хорошо обеспеченную жизнь и возжелал ее. К счастью, прошло совсем немного времени, и дыхание мое нормализовалось. Я очухался и стал самим собой. Для меня снова вопрос: "Для чего жить"? стал намного важнее вопроса: "Как жить"?

Через два дня мне опять позвонил товарищ А… Он уже был проинформирован о случившемся.

– Поздравляю, Григорий. Я не сомневался, что у тебя все получится. Уж я проконтролирую, чтобы и ты попал в списки на получение пилюлек. А то, сам знаешь, отвернешься буквально на минуту, а приходишь – уже вычеркнут. Злопыхателей, к сожалению, хватает. Это, понимаешь, дело политическое.

– Еще нет полной ясности, – попытался я вернуть его на землю. – С этими пилюльками надо разобраться и провести эксперименты, и только после того, как выясним…

– Все это я понимаю и полностью доверяю тебе. Знаю, ты сделаешь все, как надо. А я тоже не буду сидеть без дела. Я, Григорий, составляю "Памятку бессмертного". Без инструкции такое дело оставлять нельзя. Когда закончу, обязательно тебе покажу, может, подскажешь что-нибудь важное. А пока я придумал только два пункта. Во-первых, правом зачисления человека в ранг бессмертного должен обладать только Генеральный секретарь ЦК ВКП (б). Чтобы, значит, принцип единоначалия соблюдался. Во-вторых, попавшие в список, как люди, которые обязательно доживут до окончательного построения коммунизма, должны немедленно зачисляться на полное государственное обеспечение. Чтобы, значит, демократический централизм не пострадал. Как тебе?

– Здорово!

*

К концу недели стало окончательно ясно, что наши надежды на скорое достижение практического бессмертия не оправдались. И узнали мы об этом самым неожиданным образом, собака подвела: сначала она заговорила и попросилась записать ее в пограничные войска, после чего самым подлым образом сдохла!

Сообщил мне о промашке товарищ А..

– Пилюльки оказались не той системы, – сказал он. – Конкурирующая фирма воспитывала говорящих животных. А вы с Букашко не разобрались.

– Все попусту?

– Ну, так нельзя сказать, – задумчиво произнес товарищ А.. – Когда обо всем случившемся доложили товарищу Сталину, он поступил самым неожиданным образом. Уж тебе, Григорий, ни за что не догадаться!

– Почему же? Расстроился, надо полагать.

– А вот и нет! Хозяин приказал восстановить на сцене МХАТа постановку спектакля Михаила Булгакова "Дни Турбиных".

– Не вижу связи.

– Дело в том, что этот самый Булгаков в одном из своих рассказов подробно поведал о подопытной собаке, научившейся говорить и даже благодаря этому обретшей на время человеческий облик. Совпадение в нашем случае оказалось настолько поразительным, что Хозяин посчитал своим долгом поощрить прозорливого писателя.

– А тот в свою очередь верноподданнически сочинит еще что-нибудь искрометное, – с грустью сказал я. – Что-нибудь про то, как абсолютное зло, не встречающее сопротивления, позволяет себе быть иногда добрым… Или не быть…

Это же диалектика, – вспомнил я присказку товарища А… Только не почувствовал я радости за талантливого литератора. Ему на миг может показаться, что его умение писать, соединенное с правильно поставленной художественной задачей, способно породить политически выдержанное произведение, которое начальство воспримет с благожелательностью. Но тщетные надежды… Обостренное чутье художника заставит его сотворить абсолютно несъедобное для ЦК варево. Завсегдатаи Кремля увидят себя в зеркале, а это, как ни посмотри, не слишком аппетитное зрелище, и, вне всяких сомнений, изволят разгневаться. И чем больше литератор будет пытаться сказать своим покровителям приятное, тем сильнее они будут сердиться. Может быть, даже не захотят публиковать текст.

*

До чего же мне надоело изображать из себя говорящую подопытную собаку, готовую по первой команде исполнить любой приказ своих хозяев из ЦК. Не по-людски это. Я всегда пытался построить свою жизнь так, как делает это подавляющее большинство наших граждан – отделить работу от своего существования. Работа, мол, это одно, а существование – это совсем другое. Срубил деньжат с наименьшими душевными и физическими затратами и – трать их в свое удовольствие. Но у меня ничего не вышло. Я не в осуждение это говорю. Я и сам был бы рад научиться существовать в гармонии со сложившимися обстоятельствами. Но все попусту! Не получается у меня.

Последней каплей стал многочасовой разговор с академиком Богомольцем. Он пришел ко мне сам и предложил стать его подельщиком.

– Никому я до сих пор не предлагал стать моим компаньоном, – важно произнес академик, уставившись в пол. Он не мог смотреть мне прямо в глаза. У него не было опыта задушевных разговоров. – Но вам, Григорий Леонтьевич, я должен заявить без обиняков – хочу, чтобы вы работали вместе со мной.

– Что мы будем делать? Писать мемуары?

Богомолец поморщился.

– Нет, конечно… Наши мемуары стали бы самой большой антисоветской акцией, которую только возможно придумать. А потому не надо об этом и говорить. Мы слишком многое знаем… Кстати, советую, постарайтесь быстрее все забыть, память сейчас – самый главный ваш враг.

– И все-таки?

– Мы будем достигать практического бессмертия, как и обещали руководству партии.

– Неужели вы верите в эту ахинею?

– Я не сказал, что мы сделаем вождей бессмертными. От нас этого пока никто не требует. Заинтересованные люди из Кремля желают, чтобы мы организовали процесс достижения бессмертия. А процесс и успешное окончание процесса – вещи, согласитесь, принципиально разные.

– Движение – все, результат – ничто?

– Вот-вот… Мною разработан подробный план дальнейших мероприятий. Если вы согласитесь участвовать в его реализации, мы обязательно добьемся успеха.

– Что вы называете успехом? – поинтересовался я.

– Безбедное и безопасное существование, разумеется. В идеале мы сможем жить в свое удовольствие, не обращая внимания на капризы первых лиц в государстве и партии. Убежден, что достижение успеха в сформулированной таким образом задаче не менее значимо, чем полет из пушки на Луну у Жюля Верна или конструирование машины времени у Герберта Уэллса. Я открыл свои карты, поскольку хочу быть правильно понят. Окончательное решение за вами, Григорий Леонтьевич. Впрочем, ваше согласие сотрудничать со мной выглядит настолько естественным и оправданным, что я не ожидаю отказа.

Богомолец передал мне совершенно секретный документ, заботливо переплетенный в бархатный переплет. Я, не без трепета, открыл его и ознакомился с весьма примечательным текстом, автор которого, вне всякого сомнения, предстал сейчас передо мной, рассчитывая на полное мое понимание и содействие.

Это был удивительный по своему цинизму и наглости план целенаправленного одурачивания всех без исключения высокопоставленных особ Союза ССР, затеянный ради достижения личного благополучия. Впрочем, Богомолец проявил в этом сложном деле железную волю и ясное понимание цели. Не сомневаюсь, что он добьется своего и без моего участия. Пришлось признать, что он стал академиком абсолютно законно, в первую очередь потому, что был внимателен к душевным запросам своих именитых пациентов. Всем и каждому была известна их предрасположенность к беспробудному пьянству, распутству и безделью, но только академик Богомолец решился объявить именно такой образ жизни самым перспективным способом достижения бессмертия.

Я с удивлением посмотрел на своего собеседника.

– Батюшка, а как же еще достичь бессмертия, если не распутством и всякими недозволенными безобразиями? – довольно почмокивая губами, пояснил академик.

– А если я соглашусь на ваше предложение, мне тоже придется распутничать и безобразничать?

– Конечно… Уверяю, это трудно только в первый месяц, а потом вы и самими скучать будете без этих милых штучек. Человек ко всему привыкает, со всем смиряется…

Я с сомнением покачал головой, но продолжил ознакомление с предложенным планом работы. И следующий шаг Богомольца был по-настоящему блестящ. Правильно, кто же поверит в действенность лечения, если оно приятно и желанно? Нужен был контраст, и академик вновь показал себя большим знатоком человеческой психологии. Он решил сделать для кремлевских жителей обязательными ежедневные сеансы уротерапии. Отныне лица, признанные ЦК достойными бессмертия, должны были тщательно собирать собственную мочу, и выпивать ее перед сном.

– Это чтобы не нарушалась внутренняя энергетика тела-души, – пояснил мне академик.

– И я, значит, тоже должен буду попивать мочу? – спросил я, догадываясь, в общем-то, об ответе.

– Не чаще раза в неделю, но при всеобщем обозрении, – подтвердил он. – Только личным примером можно рассчитывать заразить энтузиазмом таких занятых людей.

– Чудесный план, – признал я.

– Предвижу появление в Кремле "черного рынка мочи", – с блаженной улыбкой проговорил Богомолец. – Каждому же захочется глотнуть мочи непосредственного начальника вместо своей, привычной! Большие деньги можно будет сделать буквально на пустом месте. А уж как сфера влияния наша расширится, и словами не передать! Все захотят нашими друзьями стать! И Сталин, и Киров, и прочие… А там, смотришь, и иностранцы начнут приобщаться. Президенты, диктаторы, короли и принцы! Обещаю вам, Григорий Леонтьевич, что нам с вами будет очень весело.

– Мне можно подумать? – спросил я.

– Конечно, – ответил академик Богомолец, оставляя меня одного. По веселым искоркам, промелькнувшим в его глазах, было ясно, что он не сомневался в том, что у меня хватит ума согласиться на его, как он считал, весьма выгодное предложение.

Я его оптимизма разделить не сумел. Особого желания участвовать в попойках и оргиях вместе с обитателями Кремля у меня не обнаружилось. Дальнейшая работа над монографией о повадках диких муравьев выглядела несравнимо привлекательнее. Так что выбор сделать не составило особого труда.