Текст книги "Пролитая вода"

Автор книги: Владимир Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Ага, чистые евреи, ты же знаешь этих мужиков. Я думаю, как раз в насмешку и давались самым пьяницам такие прозвища. Ну, Горелик – может, кто-то в роду погорельцем был, понятно еще. Но Гиман, Мойша – это ж чистая насмешка. Ты же знаешь, у нас подшутят – и пошло, поехало.

– Да, интересно. А вы говорите, скучно живете.

– Да, сын, веселей некуда.

– А у нас прозвище было?

– Нет. По фамилии звали, это в деревне редкость. Наверное, потому, что учителя.

– Странно, почему я сам этого не помню? Обычную жизнь помню все меньше. Почему-то больше сны вспоминаются, особенно один – давнишний, еще до радиации. Будто вся наша улица, все дома по очереди, как птицы, срывались со своих мест и улетали, собирались в клин где-то в далекой высоте и уносились. Этого, правда, не перескажешь, но я видел все из окна своего дома, и сам готовился уже к полету, вцепившись руками в подоконник.

Мать с отцом переглянулись.

– Ну а наш дом – тоже?

– Нет, не помню. Какое-то движение было, но не по воздуху, а так, будто скользил он по земле.

– Значит, не можем мы пока уехать. Да, сынок, кто знал тогда, что сон твой сбудется так страшно. Унеслись все дома. – Отец отложил вилку. – Я иду по улице и боюсь по сторонам смотреть. Представляю все дома на своих старых местах, хотя знаю: все они под землей. Недавно шел так и вижу, сидит мужчина, к дереву прислонился, голову руками обхватил. Одежда городская, приличная, на наших пьяниц не похож. Я подошел. Он поднял лицо, а по щекам слезы текут, и он слова сказать не может, даже поздороваться – это Витька из твоего класса был. Не выдержал, приехал откуда-то издалека на дом свой посмотреть, а дома уже и нет. Сидит, подвывает, как собака, и молчит. Я позвал его к нам – так не смог пойти, попрощался со мной, обнялся и ушел попутную ловить на дороге. Страшное дело. Я тогда еле домой дошел. Сердце сжало, думал, упаду где-нибудь на улице.

– Надо, надо уезжать, – с трудом проговорил Тенишев.

– Уедем, сынок, квартиру же дали в городе. Только не чувствуем, что ждет она нас там. Когда к детям в город приезжали – это одно, а жить там – совсем другое.

– Да не надо ждать этого чувства – ехать надо, и все. Сам же говоришь – сердце. Там же все свои, телефон есть. Вы же поймите…

– Да, понимаем. Только я как представлю там в городе, что ты приедешь сюда, как Витька, у дома сядешь на землю…

– Я к вам туда буду приезжать, не буду сюда, без вас.

Закатный свет оседал на запыленных стеклах окна, и чувствовалось, какой неподвижный и ясный на улице вечерний воздух. Когда-то в такое время улица наполнялась обычным вечерним шумом: скрипели колодезные журавли, звякали ведра, мычали коровы, кто-то кого-то звал через весь луг, и от леса возвращалось эхо. Сейчас было тихо, и в полном покое где-то за далеким горизонтом закатывалось солнце.

– Посижу немного на лавочке. – Тенишев оделся и вышел, оставив сидящих в молчании родителей.

На улице сильно пахло яблоками – в густой траве под антоновкой они лежали, нетронутые.

И так по всей деревне, по всем садам, подумал Тенишев, понимая, почему яблоневый запах такой настоянный и сильный.

Он сел на скамейку, посмотрел в густеющую темноту улицы, прислушался к звенящей тишине, которой ничего не мешало – даже на отдаленном шоссе не было машин на десятки километров. Небо было чистым. Собирая силу одиночных крупных звезд и мелких, разгорающихся, темно-синий свод словно накапливал в себе напряжение одного общего взгляда, широкого, ясного – сюда, вниз, на землю. Этот взгляд не пугал, не спрашивал, он существовал спокойно и разрешенно, и даже провисшие в неподвижности ветви огромной березы доказывали его существование, онемев под ним.

Если бы не тревога реальной жизни, сказанных слов последнего разговора, обреченность родительского здешнего существования, будущей неизвестности, которая останется здесь после их отъезда, Тенишев почувствовал бы эту минуту как самую близкую к полному, какое только возможно для человека, счастью. Под этим взглядом с темного неба он был ясен сам себе и спокоен внутренне – как не был никогда в прошлой жизни, и не будет никогда в будущей.

Вдруг показалось, что по воздуху пронесся легкий ветерок. Задрожала земля – гул нарастал едва различимым поначалу тройным ударом. Вдалеке зашевелилась темнота улицы, и оттуда приближалось темное пятно, под которым и раздавался, разносился в земле топот.

Оцепенев, Тенишев вглядывался в приближение этого пятна. Лошадь взвилась на дыбы, перебрав в воздухе передними ногами, и ударила ими об землю, – столбом поднялась пыль, завихрившись вокруг всадника. Оттого, что Тенишев сидел на совсем вросшей в землю скамейке, лошадь показалась огромной, как дом. Она все била копытом землю, а всадник лишь плавно покачивался от этих ударов и смотрел на Тенишева. Лица всадника нельзя было различить. Тенишев сжался от страха, который был не внутренним, а окутал его, как невидимое плотное покрывало, не давая пошевелиться. Он молчал, боясь услышать любое слово – с любым значением, громкостью, интонацией.

Все это длилось мгновение или минуту; время исчезло. Лошадь с места прыгнула в сторону, всадник резко качнулся в седле, и они пропали в темноте, и гул в земле растворялся быстрее, чем появлялся до этого. Стало опять тихо, даже слышно было, как оседает на траву поднятая пыль.

Тенишев почувствовал, как тепло возвращается к нему, и провел по лицу рукой. Показалось, это сделал кто-то другой.

Он вдруг испугался, что всадник будет возвращаться, и с трудом поднялся, сделал несколько шагов к калитке. Оглянулся на дорогу – пыль еще не осела полностью, доказывая происшедшее. Когда быстро запирал дверь в сенях, морозом вдруг пронеслась мысль, что кто-то с внешней стороны сейчас толкнет дверь. И вот он уже стоит в ярко освещенной комнате, ничего не понимая, не отрывая взгляда от белой неподвижной занавески.

Тенишев выключил свет и опять в темноте почувствовал, как ознобом пронесся в нем страх. Натыкаясь на стулья, он пошел в дальнюю комнату к кровати.

И только утром, когда Тенишев проснулся и лежал, глядя через окно на опущенные головы крупных тяжелых яблок на антоновке, к нему медленно возвращалась способность думать, словно он по-новому учился читать – по слогам. Он не торопил себя, не старался охватить разом все, что всплывало в памяти. Картины прошлой жизни казались ненужными, они сразу переворачивались изображением вниз, и каждое такое движение сопровождалось покачиванием темного силуэта всадника, запахом поднятой пыли, воспоминанием о свежем еще страхе, таком странном в этом утреннем спокойном свете.

Медленно и осторожно, словно вспоминая недавний, незабытый еще сон, Тенишев думал о том, что прошедшей ночью встретился с чем-то неизвестным, неведомым, бывшим все же его собственной частью, – и это происходило с ним не впервые.

Он вспомнил стук в окно в той, другой, деревне, где жил последний год, приезд туда цыган. Тогда тоже в реальную, привычную жизнь вторглась часть неизвестного, неведомого ему существования. Словно из параллельной, невидимой жизни донеслись сигналы ее близкого проявления, доказывающие, что реальная жизнь истощается. Заканчивался ее очередной временной круг, заканчивалась живая сила. Неразгаданность, таинственность этих сигналов была настолько притягательна, что подробности обычной жизни казались пустым временем, и все желания и чувства выглядели случайными.

От таких мыслей сильнее билось сердце, начиная проваливаться в пустоту, но это не пугало, наоборот, кто-то внутренним голосом сопровождал каждый пустой удар легким придыханием: это ничего, не страшно, не страшно…

Обычный приезд в родительский дом, обычный вчерашний разговор за столом – и необычность ощущения немоты на уходящей улице, тяжесть ног, приросших к земле, как только он вышел из автобуса, необычность видения ночного всадника – вот два берега внутренней жизни, которую чувствовал в себе Тенишев. И как только он начинал узнавать сигналы с другого берега – понимал, как угасает и меркнет жизнь на этом, ближнем.

Единственное, чем он мог отвечать на эти сигналы, было простое желание уехать, поменять место своего существования, чтобы обмануть самого себя нехитрым способом действия, движения.

Глядя на безлистные уже ветки яблони, Тенишев улыбнулся, вспомнив слова другого человека: «Нет, жизнь не кончена…» Сладко потянулся и застыл в потягивании: он же совсем забыл, что в столе, в той деревне, где работал в школе, уже давно лежит раскрытый и забытый по какой-то причине конверт с приглашением, нет – вызовом, ведь так назывался этот сложенный вчетверо лист бумаги, прилетевший к нему из другой, далекой жизни.

И когда одевался, ходил по комнатам, умывался на кухне – мать поливала из кружки, уговорив не выходить к умывальнику на холод, – чувствовал, что прощается. С домом, с тихими его стенами, с водой, протекающей сквозь пальцы, со спокойно горящим огнем в печи. Огонь мягкими горячими языками вылизывал кирпичный свод, дым выползал в черную трубу, улетал, чтобы рассеяться над домом, над деревней в высоком холодном небе. И хотелось быть частью дома, стенами, окнами, водой, огнем и дымом. Это – прощальная, печальная любовь, когда сам растворен во всех предметах и смотришь из них на себя, уже уносимого в будущие мгновения.

– Маленьким ты умывался, как котенок: кружку держал в правой руке, поливал, а лицом терся о левую ладошку, – проговорила мать, и он вздрогнул от этих слов, потому что вспомнил одновременно это сам.

Пришел со двора отец.

– Сын проснулся. А я все в порядок привожу, собираюсь потихоньку.

– А что ты хочешь перевезти с собой, ну, инструмент, мебель – что еще?

– Все в порядок надо привести. Даже если не все возьмем. Как же уехать? Иначе не простимся.

Тенишев медленно вытирал полотенцем руки и завороженно смотрел на огонь в печке. Сила и спокойствие находились внутри этого замкнутого пространства, мощно и ровно пламя скользило по своду, закруглялось, подгоняя себя снизу. Казалось, внутри печки вдруг обнаружил наконец себя и не скрывается хозяин дома, его жаркое дыхание. Тенишев подумал, что никогда раньше не видел так этот огонь, хоть и смотрел всегда на него подолгу, спокойно было рядом с ним и уютно. Сейчас сама душа этого пламени преобразилась, стала вдруг явной и видимой, она жила сама по себе, уже не таясь, открывая простой секрет своей таинственности, неостановимой силы.

«Ты смотрел на меня много раз, смотрел всегда сквозь меня, и я ждал, что ты начнешь понимать. Пришло время увидеть, я действительно существую, живу, наполняю собой время – и прошлое, и будущее», – слышал Тенишев беззвучные слова.

Он вышел в темные сени, на крыльцо, пошел по застывшему саду. Старые листья яблонь были влажными после ночного тумана. За садом, на пустом огороде, Тенишев оглянулся. На фоне синего утреннего неба ясно выделялась крыша, над трубой не было дыма – поднималась живая, прозрачная полоса света. Как чистая вода, льющаяся вверх.

Часть вторая

1

В Москве, выйдя на площадь Белорусского вокзала и задержав взгляд на белой церкви без куполов, стоящей поодаль, Тенишев ощутил неизвестность, непредсказуемость будущего времени, которое устремилось навстречу.

Он долго шел пешком, наверное, втайне надеясь быть принятым этим городом сразу. Словно входил в море, не останавливаясь у воды, не растягивая времени узнавания. Но неясным представал не только следующий день. Даже следующая минута, начинаясь, не имела своего настроения.

Это первое впечатление стало внутренним ощущением Тенишева в начале московской жизни – и его душа заметалась в бесконечном мире, как слепая, на ощупь стараясь найти старый след, чувство из прошлого. И вскоре, как собака, обессиленная в поисках спасительной травы, он начал различать родной, хоть и горьковатый привкус – или заставил себя в это поверить?

Это был слабый вначале отголосок того ощущения, с каким он в детстве воспринимал свой дом и вокруг него огромное, до самого горизонта, пространство. Тенишев до головокружения прислушивался к себе и уже не понимал: привез ли он с собой это ощущение, или оно дожидалось его здесь?

Между ним и этим городом появилось еще одно, третье существо, и в этом третьем мире, похожем на клубящееся облако, появлялись новые чувства. Тенишева волновало едва уловимое, исходящее из этого мира требование безответной любви к новому месту жизни – как будто он, человек, был в долгу.

Казалось, все накопившиеся в прошлой жизни сомнения он оставил далеко, еще в самом начале дороги, оставил беспрекословно, с готовностью, – так отдает угрюмому проводнику свой билет пассажир. И, оглядывая вокруг чужие лица, старается привыкнуть к своему свободному одиночеству среди людей – внутреннему чувству путешественника.

Постепенно, день за днем, Тенишев все сильнее привязывался к городу. Он подолгу кружил по переулкам и бульварам, бессознательно стараясь уловить повторение своего взгляда, очертаний домов и деревьев, чтобы этим повторением закрепить начинающееся родство. Медленно и неторопливо шло время, у Тенишева появились любимые места – Тверской бульвар, Патриаршие пруды, где он чувствовал себя уже привычно спокойным. Он уезжал куда-нибудь подальше от центра, искал старые парки, где было больше воздуха, деревьев, и все прислушивался к себе, к своему чувству примирения с новой жизнью.

Чаще всего Тенишев бывал в Коломенском.

Каждый раз он шел по парку одной и той же дорогой мимо высокой церкви, переходил по маленькому мостику овраг и поднимался по крутой лестнице к старому заброшенному кладбищу. За кладбищем, на краю обрывистого холма, Тенишев останавливался, оглядывал простор, раскинувшийся перед ним. И думал о том, что, наверное, нельзя жить без желаний, без самообмана, без планов на будущее, но эти мысли были случайными, словно появлялись из давно забытых разговоров.

Однажды он услышал за спиной вежливое покашливание.

– Понравилось местечко? Извините, молодой человек, я вас часто здесь вижу.

Он оглянулся и увидел пожилого человека с ведром и метлой в руках. Тенишев определил для себя тип таких людей, которых он безошибочно, по крайней мере для себя, узнавал. Внешне они были разными: от откровенно спившихся, неряшливо одетых, до благородных, облаченных в своеобразную униформу, продуманную до мелочей: бант или платок на шее, берет, затейливая палка в руках. Но в глазах было одинаково застывшее, немое выражение, отделяющее этих людей от остального мира, который они великодушно жалели. В этом выражении таилась уверенность в своем собственном, отдельном ото всех, понимании чего-то самого главного, о чем любой из этих людей, если бы его выслушали, мог поведать. «Я был художником, но я им не был», – видя таких людей, почему-то всегда вспоминал Тенишев фразу литературного героя, глаза которого такими и представлялись.

Способность говорить у таких людей разная: один ограничивается многозначительными фразами, пророческий смысл которых должен долго разгадываться собеседником, другого хватает на один монолог, который повторяется, наверное, сотни раз в похожих ситуациях, третий не лезет за словом в карман и говорит долго и горячо. Чтобы научиться узнавать таких людей, достаточно самого малого опыта общения с ними. Не обязательно каждый день обжигать руку о раскаленную дверцу печки.

Тенишев опомнился – молчать было все же неудобно.

– Да, место хорошее. Вы здесь работаете?

– Работаю? Работать – другое. И не каждый, совсем не каждый работающий может о себе это сказать.

«Вот, началось», – подумал Тенишев.

– Но для шапочного знакомства требуются именно такие общепринятые слова: да, я работаю здесь. Уборка части территории музея-заповедника приносит мне чистый доход в семьдесят рэ плюс возможность обитать в келье, где поддерживается достаточная для живого организма температура. Вы меня простите, молодой человек, я заговорил с вами не только потому, что часто здесь вижу. Я вижу вас, как бы точнее выразиться, одинаковым. Так ходят на кладбище безутешно скорбящие по рано почившей любимой жене. Я позволяю себе некоторое кощунство, потому что уверен, с вами этого не произошло, да и на кладбище этом давно, если не сказать давным-давно, уже не хоронят.

– Я всегда одинаковый.

Тенишев раздражался от этого паясничанья. Он понял, что задержался рядом с этим человеком чуть дольше, чем следовало, разрешил ему говорить так, как тому хотелось, и если сейчас услышит имя, то уйти будет еще труднее.

– Игорь Иннокентьевич. Художник. Вы же понимаете, что художник – необязательно тот, кто рисует картинки?

Тенишев хмуро кивнул.

– Вы неразговорчивы. Это неудивительно. Быть одинаковым, так до конца?

– Почему же. С приятным человеком и поговорить любопытно. Меня Иваном зовут.

Тенишев с удивлением заметил, что в его словах зазвучали интонации собеседника.

– Это вы хорошо сказали. Только в первоначальном варианте, помните, эту фразу говорил не Иван, а, наоборот, к нему она была обращена. А насчет одинаковости – мне уточнить хочется. Вы, Иван…

– Просто Иван.

– Вы, просто Иван, внутренне одинаковы, а это совсем другое дело. Это заметно не каждому, а тому, кто это так же внутренне чувствует.

– Игорь… просто Иннокентьевич, мы так долго здесь стоим, а ведь можно предположить, что будет дальше. Вы направляетесь в свою келью, где вас дожидается красное вино, и собираетесь предложить мне свою компанию. Мы выпьем и поговорим, и вы знаете, что нам не хватит, и зайдем мы в магазин, и возьмем чего надо еще, а потом, может, и еще…

Тенишев надеялся, что этими словами и закончится их разговор.

– Вот это тирада молчаливого человека! И понравилось мне больше всего не то, что вы не угадали про красное – красного я все-таки стараюсь не пить, – и не про «еще и еще», а ответное «просто». В меру колюче и необидно. Даже для старшего по летам. «Игорь… просто Иннокентьевич». Кто знает, может быть, когданибудь вы и будете меня называть просто Иннокентьевич.

Тенишев ухмыльнулся. Что-то в этом старике нравилось ему.

Отведя в сторону метлу, приглашая идти по тропинке вперед, Игорь Иннокентьевич посторонился. Тенишев пошел, думая: ну что ж, пусть продолжится этот разговор, эта нечаянная встреча, и раз уж начал угадывать этого человека, надо посмотреть…

Они шли молча, и Тенишева забавляло, что его собеседник вдруг замолчал, словно добился своего и ведет, наконец, пойманную жертву. Он усмехнулся – какая опасность ему может угрожать? На сумасшедшего старик вроде бы непохож, скорее всего, действительно хочет покривляться, выговориться, промыть упавшую на дно души монетку…

– У меня есть и квартира, – заговорил Игорь Иннокентьевич, снимая замок с тяжелой дубовой двери небольшой подсобки, стоящей рядом с церковью. – Правда, всего лишь комната в коммуналке. Соседи шумные. Однажды я здесь заночевал. Было страшновато, но потом привык. Ничего, спокойно. Да и милиция дежурит недалеко, проходят по территории, так сказать, мне и им вверенной.

Тенишев с удивительным для себя спокойствием ожидал увидеть что-то необычное. Гроб, прислоненный к стене. Множество картин на стенах и беспорядочно сваленных в кучу. Коллекцию бабочек. Наконец, человека, просыхающего после прошлой пьянки на топчане.

Ничего этого не было. После темных сеней они вошли в большую комнату, посреди которой стояли стол и стул. Еще на одном стуле, стоящем у раскладушки, лежала раскрытая книга. В углу, на этажерке – несколько книг, чайник и какая-то посуда, бумажный сверток с едой.

– Ожидали что-нибудь эдакое увидеть? Но это, так сказать, позиция. Минимум вещей. И так от них тошно.

Игорь Иннокентьевич быстро достал из стоявшего на полу ведра с водой бутылку водки, поставил на стол. Появились стаканы. Колбасу он нарезал прямо на развернутой бумаге.

– Прошу.

Тенишев не удержался:

– Удивительно проворен русский человек, когда захочет выпить! Вот и вы перестали быть одинаковым. Фразы короткие, движения точные.

– Да, да. Замечайте, замечайте. Мне это нравится. Значит, не все потеряно.

Тенишев удивился. Похоже, его собеседник хочет вызвать у него обязательные вопросы о себе – так поступают гадалки. Что – не потеряно? Он наблюдал, как водка маслянисто наливается до половины стаканов.

– А я не буду спрашивать.

– Вы это о чем? – спросил Игорь Иннокентьевич.

– Почему я вам показался таким безнадежным.

– Но ведь спросили. – Игорь Иннокентьевич глазами показал на стаканы. – За что? На правах хозяина уступаю первый тост.

– Желаю, чтоб все! – Тенишев состроил глупую рожу.

– Переполнены, переполнены цитатами. Это защита. Значит, есть что защищать.

– Послушайте. – Тенишев поставил стакан. – Послушайте. В любом случае я стреляю вверх. Да ведь это и не дуэль. Ну, захотели выпить, одному скучно, а если б выпили в одиночестве, все равно бы пошли искать такого, как я, по тропинкам. Я думаю, что после того, как нолито, уже не надо раздражать собутыльника.

– За ваши успехи. Абсолютно серьезно, с извинениями, если чем-то обидел.

– Ну почему же. И за ваши. Успехи.

Выпили и помолчали. Игорь Иннокентьевич налил по второй, чтобы стаканы стояли наполненными. Тенишев минуту оглядывал пустые белые стены, он чувствовал, что совсем не против того, что оказался здесь, с этим странным человеком.

– Интересно бы почитать, что вы пишете.

– Ого. – Тенишев удивленно взглянул на собеседника. – Это уже не шутки. Тут я, конечно, спрошу: почему вы так решили?

Игорь Иннокентьевич поднял стакан.

– Вторую надо пить быстрее. Потом можно растянуть удовольствие. Но вторую, из-за скудости запасов, лучше выпить вдогонку. Это проверено.

– Мы что, стремимся к опьянению как к цели?

– Нет, конечно. Но все-таки. Привычка. Потом, если захотите, конечно, сходим, но это не главное. За приезжих в Москву людей. Я ведь тоже когда-то сюда приехал.

Тенишев, улыбаясь, чокнулся.

«Строит из себя ясновидящего, ну и пусть», – подумал он.

– Во-первых, – еще не закончив морщиться от выпитой водки, начал говорить Игорь Иннокентьевич, – пишут все более или менее начитанные люди. Вы немножко цитировали, значит, читали, а если читали, то должны и писать. Это просто. Внешний вид выдает в вас приезжего. Достаточно пожить в Москве столько, сколько я, и это уже видно невооруженным взглядом. Пишущий молодой человек, приехавший в Москву, – человек с серьезными намерениями. Эти рассуждения даже не на уровне Шерлока Холмса, а скорее, его собаки Баскервилей.

– Но вы же еще говорили о какой-то моей одинаковости?

– А ваша обида?

– Все равно, уже просто интересно, – махнул рукой Тенишев.

– Это трудно объяснить. Конечно, внешнее впечатление: вы всегда шли одинаково, будто что-то в себе боялись расплескать. Правда, однажды, – Игорь Иннокентьевич ухмыльнулся, – вы действительно несли в нагрудном кармане бутылку того самого красненького и отпивали иногда, оглядываясь по сторонам. Было, значит, что расплескивать. Но это шутка, и мне неудобно говорить об этом, словно я подсматривал; случайно получилось. А насчет внутренней одинаковости – бывают такие многозначительные точности.

– Да, а что значит: не все потеряно? У меня вид разочарованного во всем человека?

– Ну зачем так мрачно. Это я наугад – действительно, чтобы вас расшевелить. Какое-то уныние есть, но у каждого нормального человека, попавшего в Москву на местожительство и встретившего себе подобных, это уныние должно быть. Первое время. Насчет потерянности – это я, скорее всего, себя приплел. Свой опыт. Опасно остановиться, так сказать, замолчать. Уснуть… и видеть сны. Вы ведь любите доставать из памяти чужие строчки?

«Ну, – подумал Тенишев, – вот сейчас-то и начнется рассказ о своей неудачной судьбе».

Он вдруг вспомнил, что за весь разговор старик не назвал его по имени. Наверное, он интересует Игоря Иннокентьевича лишь как слушатель, которого тот так хитро постарался к себе расположить.

– А у нас еще было, – разлил оставшуюся водку Игорь Иннокентьевич. – Послушайте, не просто Иван, – это я для того, чтобы хоть какая-то раздражающая вас шутка присутствовала в моих словах, – послушайте, Иван, перед тем, как мы пойдем по сырым дорожкам старого кладбища… Я быстренько все расскажу, и вас не утомит моя исповедь, которой вы боитесь. В трех словах. А потом будем разговаривать на отвлеченные темы.

Тенишев понял, что собеседник пьянеет быстрее его. Но это ничем не грозило: Игорь Иннокентьевич был, что называется, дома.

– Я вырос на одном далеком железнодорожном разъезде. Хорошо помню военные эшелоны, но это неважно. Неважно, каким было детство, голодным или сытым, это я понял, когда в Москве встретил много талантливых людей, которые не пасли в детстве коров. Я много читал, рисовал, лет с десяти сочинял подражательные стишки – рос обычным умным мальчиком. В школе, куда я ходил вдоль путей, был театрик. Что-то ставили к праздникам. И я там играл. Короче, я решил, с помощью учительницы, что есть у меня талант, и поехал в Москву, поступил в театральное училище. Потом была учеба, армия – все как надо. Женился, меня взяли в московскую труппу. И после этого я в основном выл волком за кулисами и в жизни. За кулисами – по роли, в жизни – по жизни. Это общая канва моей биографии. Что касается внутренней – как говорил классик, – она в моих творениях, которые остались во мне. Не все, не все, конечно, но значительная часть. Настолько значительная, что можно и не разделять. Не разделять и не властвовать…

Тенишев молчал. Он понимал, что сейчас возможны два исхода: или его собеседник сникнет, успокоившись не таким уж долгим разговором и не таким уж обильным количеством выпитого, или воспрянет «на втором дыхании». В первом случае Тенишев просто уйдет. Что он будет делать во втором, он не знал. Ему казалось, что Игорь Иннокентьевич способен лишь на бред, затухающий или разгорающийся. Перед ними стояла уже пустая бутылка.

– А знаете что, Иван? Вы говорили про еще и еще. Там, направо, за воротами, есть магазин. Я пока тут приберусь, а вы, ради знакомства, сходите, а? Только не за красненьким. А потом уже выйдем вместе, я вас провожу.

В сыром вечернем воздухе сильно пахло прелыми листьями, мокрыми деревьями. Тенишеву показалось, что в этом запахе он различает запах камня – старого могильного камня, вечность которого остановили однажды, прикоснувшись к нему и положив на холм земли, и для камня начался новый отсчет времени… Когда Тенишев начинал думать о вечности, у него замирало дыхание, и казалось, он сам становится легче, словно вот-вот можно будет невесомо оторваться от земли. Он закрывал глаза и боялся, что уже через мгновение не сможет открыть их, не сможет вернуться. Похожее он испытывал во сне, когда летал, с трепетом и осторожностью держа в себе легкое и беззащитное чувство, которое и возносило его.

В овраге под мостиком журчал ручеек, подъем в гору показался крутым. Впереди, в маленьких окошках церквей, горели, как лампадки, красные огоньки сигнализации. Тенишев сразу отогнал от себя мысль о том, чтобы уйти и не вернуться. Конечно, он вернется.

Магазин был уже закрыт. Тенишев зашел с заднего хода, купил у грузчика бутылку водки. Обратный путь показался короче. Тенишев был уверен, что на территории музея встретит милиционеров, и думал, как будет с ними объясняться. Скорее всего, скажет, что он новый дворник и сейчас задержался, отмечая первый трудовой день. Не любил себя Тенишев за то, что в подобных ситуациях умел выкручиваться. Такое не раз случалось, когда они с Даней попадались где-нибудь в парке или на стадионе поздно вечером, «при распитии спиртных напитков». Тенишев вплетал в свои объяснения какую-то, как Даня говорил, «человечинку», и их всегда отпускали. Однажды Тенишев, мгновенно протрезвев, рассказал патрульным, что он – спортсмен, непьющий, и как раз выбрал такой необычный способ объяснить своему младшему товарищу пагубность выпивки, к которой Даня стал привыкать. «Он трезвый сделает вид, что понимает, а потом, в студенческой компании, опять тянется к рюмке. А так – он пьет, а я рядом не пью и показываю, как мне это глубоко противно», – и Тенишев недрогнувшей рукой сам вылил на землю остатки вина. От Тенишева не пахло – он умел как-то задержать дыхание, собраться в нужный момент, и все было настолько правдиво, что удивленные милиционеры ушли, на прощание посоветовав проводить «младшего товарища» до дома. Даня восхищался. Тенишев был раздражен, говорил: «Легкое, но предательство». «Да кого же ты предал?» – недоумевал Даня. «Хотя бы тебя – чуть-чуть, но предал». – «Да нет, ты же нас спас, и так ловко. Я бы просто просился отпустить, и конечно, не отпустили бы, и родителям бы позвонили, и в деканат сообщили. Ты все правильно сделал!»

И сейчас – если бы встретился милицейский патруль, то Тенишев сказал бы об Игоре Иннокентьевиче и о том, что пришлось, как полагается, выпить за знакомство, за первый трудовой день… Хотя при чем тут старик, раз сам попался, самому надо и выкручиваться. Опять небольшое, но предательство, и разве его можно измерить? Как раз в небольшом, пусть даже в несбывшемся, которое вскользь допустил в себе, вся мерзость и таится…

Но никаких милиционеров Тенишев не встретил. Тропинки парка были пустынными, церковь мрачно темнела в небе, красные огоньки сигнализации горели ярче.

Он толкнул знакомую дверь, прошел через сени. На столе по-новому сияли стаканы, более тщательно была разглажена бумага под колбасой, была добавлена открытая банка консервов. Игорь Иннокентьевич лежал на раскладушке, отвернувшись к стене. Услышав вошедшего, он быстро подхватился.

– Сомневался. Думал, не вернетесь. Вы ведь не из тех, кто хочет просто выпить или просто поговорить под водочку.

– Ну почему же.

– Странно. Со всем соглашаетесь, и вместе с тем – все отрицаете. Присаживайтесь.

Тенишев с удивлением заметил, что старик совершенно трезв и особенно спокоен, только выглядит чуть уставшим.

Однако. Если так у него начинается второе дыхание, то силы еще есть, подумал Тенишев.

– Старею. Уже обязательно требуется по бутылке взглядом скользнуть, чтобы оживиться, – улыбнулся Игорь Иннокентьевич.

– Я думал, вы спите. Я бы оставил бутылку и ушел.

Старик засмеялся:

– Не знаете вы просто Иннокентьевича! Да как же я усну, если вторая на подходе! Не обижайтесь, что не вас называю причиной своего бодрого ожидания! Надо быть честным, вы ведь не любите формальной вежливости. Как и формальной логики. Долой их с корабля современности!

– А вы все образованность свою хочете показать, – улыбнулся Тенишев, открывая бутылку.

– Запивать, запивать надо, чтобы завтра меньше страдать от жажды. Опыт – большое дело, учитесь, пока я жив. – Старик дотянулся до ведра с водой и придвинул его поближе. – Вот и выпьем за опыт, бессмысленный и беспощадный.