Текст книги "Три рассказа"
Автор книги: Владимир Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
Спросил документы – все оказались в порядке: действительно, агенты ФБР.
Дал им понюхать связку сушеных грибов. Один отказался, сославшись на аллергию (из-за его аллергии и котов пришлось выгнать из комнаты), другой отозвался о запахе с похвалой. На грибах мы долго не задержались, перейдя от них на Ивана Константиновича, который был выслежен ФБР, следившим за КГБ, а те уже с год с ним контачили, шантажируя депортацией, судом и расстрелом. Вот я и говорю, что МОСАД оказался почему-то не у дел, хотя Иван Константинович прямо проходил по их ведомству. Мне было предложено чаще навещать Ивана Константиновича под видом собирания грибов, но следить не за ним, а за другими "вичами", которые вступили с ним в контакт, чтобы он следил за морскими офицерами и техниками. Дело осложнялось еще тем, что сын Ивана Константиновича служил переводчиком в Госдепартаменте и был теперь тоже, как я понял, на подозрении.
Здесь мне пришлось прочесть им небольшую лекцию о грибах и времени их произрастания: конец лета – начало осени, грибной сезон этого года закончен. Моя беда, что я человек вежливый, но упрямый, либо наоборот – упрямый, но вежливый. Вот и на этот раз, мою вежливость приняли за податливость, и на следующее лето опять ко мне пожаловали, взывая к моим еврейским чувствам, которые пришли в Америке в норму и находятся на стабильном уровне. Мне показали фотографии из этого первоклассного досье: зря Иван Константинович ругал немецкую форму, она ему шла. Годы – точнее, десятилетия – почти не изменили его лица, и по сравнению с бравым солдатом на фоне колючей проволоки теперешний Иван Константинович казался слегка подгримированным, как молодой актер, которому назначено играть старика.
– Не по своей же воле, – вступился я за Ивана Константиновича, который тоже взывал к моим полуостывшим еврейским чувствам, сказав как-то, что новым иммигрантам делает скидку – то ли с учетом их пока что скромного бюджета, то ли замаливая свои грехи перед их мертвыми соплеменниками. Я рассказал о скидке моим непрошенным гостям.
– Лучше бы он им скидку делал, когда работал в концлагере, – сказал тот, у которого была аллергия на грибы и котов (кстати, негр).
– Не по своей воле? – повторил за мной его коллега (белый), но в интонации вопроса. – А вы знаете, что немцы отбирали для работы в лагерях только добровольцев? Да и тех далеко не всех брали, а только таких вот типчиков, как ваш Иван Константинович!
– Ну уж – мой! – откликнулся я, обратив, естественно, внимание, как смешно звучит в американских устах русские имена-отчества.
– Немцам нужны были не исполнители, а энтузиасты – вот почему так много среди лагерной охраны было украинцев, с их заскорузлой злобой к русским, и так мало русских. Наш с вами знакомый – редчайшее исключение.
Негр-аллергик подлил масла в затухающий огонь нашей дискуссии об Иване Константиновиче:
– Есть свидетельства, что он заставлял женщин складывать их детей штабелями в тачки из-под угля, потому что дети уже не могли по слабости своим ходом идти в газовую камеру, а потом впрягал этих несчастных, и те сами везли свои чада на смерть. И знаете, что он ответил одной из них, когда та заплакала и запричитала, что тачка грязная и ее дитя выпачкается? "На том свете отмоетесь, грязные жиды!"
– Могли спутать одного охранника с другим, – вяло возразил я, а сам подумал, что даже если это и был Иван Константинович, то это был другой Иван Константинович, ведь столько с тех пор лет прошло, человек внутри меняется сильнее, чем внешне, он не равен самому себе.
Повиляв, я и на этот раз отказываюсь от благородной миссии, но к Ивану Константиновичу, когда наступает грибная пора, еду – правда, теперь уже не из-за одних только грибов.
Сам по себе Иван Константинович никого, кроме меня, не интересует. Идет сложная игра двух шпионских ведомств, охотники охотятся за охотниками, кто кого переиграет, дичь побоку. Да и кто здесь дичь? Менее всего Иван Константинович, который, похоже, служит теперь своей бывшей родине не за страх, а на совесть. Может быть, он и немцам так служил – те остались им довольны, чему свидетельства поощрения и награды, мне также продемонстрированные незванными гостями из ФБР. А если в нем проснулось то русское, что напрасно пытались их коллеги из КГБ пробудить в сыне Ивана Константиновича, которого американцы тем не менее услали на всякий случай подальше от Вашингтона, а именно в Афганистан, где он служит переводчиком плененных моджахедами шурави – советских солдат?
Сына Ивана Константиновича тоже зовут Ваней, но он полная противоположность отцу. Я несколько раз видел этого красивого русского юношу с длинными, до плеч, русыми волосами. Даже странно, что от таких подонков я не сомневаюсь, что Иван Константинович подонок, но в травле даже подонков участвовать не хочу, да и не моя это игра – рождаются такие ангелические существа. Впрочем, одна такая аномалия описана еще Достоевским в его паре "ангелический Алеша Карамазов и его звероподобный папаша", что несколько упрощает мою задачу – опускаю поэтому собственные размышления на эту тему. Скорее всего Ваня пошел в мать, которая умерла, когда ему было одиннадцать лет, от рака груди. Она родилась в Париже, из дворян, с детства ей привили высокий идеализм и истовую любовь к русской литературе, которая по своей сокровенной сути есть пропаганда этого идеализма – все это она успела передать Ване. Одному Богу известно, что ее свело с Иваном Константиновичем – разве что узость и малочисленность тогдашних русских землячеств за рубежом (не в пример нынешним). В отличие от Карамазова-старшего, Иван Константинович жену любил и не тиранил, хотя вряд ли они были счастливы. Знала ли она о прошлом своего мужа? Знает ли Ваня о нем? Уж точно догадывается, а скорее всего и знает – я так понимаю, что КГБ пытался склонить Ваню к сотрудничеству, хотя, думаю, не раскрывая всех карт. Да и почетную ссылку в Афганистан чем еще объяснить как не подозрением – это даже до такого идеалиста, как Ваня, должно было в конце концов дойти...
В этот мой приезд оформленный под корабль дом Ивана Константиновича смущает меня больше, чем обычно. Вместо окон круглые иллюминаторы, перевернутый киль служит вешалкой, стол привинчен к полу, повсюду стоят наполненные для устойчивости песком алюминиевые пепельницы, а прямо над моей комнатой устроена смотровая площадка с подзорной трубой, и я просыпаюсь обычно от шагов над моей головой – это Иван Константинович подолгу вглядывается вдаль: полагаю, не только из любопытства. До меня не совсем доходит смысл всех этих морских атрибутов, но благодаря им, дом, как корабль, готов по первой тревоге сняться с якоря и умчаться за горизонт странное это ощущение не покидает меня в этот приезд. Морская стихия, видимо, дает этому Летучему Голландцу ощущение покоя, которого Ивану Константиновичу не дано уже испытать на земле. Но по-настоящему он успокаивается зимой, когда их дом заносит снегом, связь с миром прерывается, и Иван Константинович ни для кого больше не доступен: ни для мнимых пансионеров, под видом которых сюда наведывались сначала агенты КГБ, а теперь еще и агенты ФБР – поди разберись, кто есть кто? ни для выходцев с того света – бывших клиентов Ивана Константиновича – а они кто: кровавые мальчики? чудом выжившие узники концлагеря? либо подоспевшие наконец представители третьей партии, легендарного Мосада? Я мало что знаю – мне остается только гадать и строить гипотезы.
Он и место для дома выбрал убежищное – хоть и на крутом холме с прекрасным видом на это Несчастливое озеро, но вдали от больших дорог и даже с проселочной невидимый, заслоненный высокими деревьями и густым кустарником. А зимой, во время заносов, дом и вовсе превращался в медвежью берлогу. В один из таких заносов, расчищая дорогу по требовательному звонку из советской миссии, Иван Константинович надорвался и свалился с сердечным приступом, а как только полегчало, отправился лечиться во Франкфурт никому, кроме немцев, не верил, немцы казались ему не изменившимися. Камуфлировал свою германофилию сравнением медицины и фармацевтики там и здесь – естественно, не в пользу Америки.
Старость у Ивана Константиновича несчастливая – и по заслугам, но худшего я ему не желаю: депортации и суда над ним в СССР или в Израиле. Однако если бы таковой все же состоялся, я бы тоже не горевал – в конце концов, в мире достаточно людей, которые заслуживают большего сочувствия. Я сочувствую Ване и, как окажется, не без оснований.
Все равно, к какому шпионскому ведомству они принадлежат, мышление у этих людей бюрократическое, а потому они пережимают, на человека им плевать. Ну, ладно, Иван Константинович – своими прошлыми подвигами он заслужил такое обращение, но вот Ваню жаль – его-то за что? Или грехи отцов и прочее? Дело даже не в том, что Ване достанется шальная пуля в прямом и переносном смысле слова, а в том, что в отличие от Ивана Константиновича, закаленного во всех передрягах, выпавших на его долю, Ваня, с его литературными идеалами, окажется совершенно неподготовленным к жизненным перипетиям. Вот как вырисовывается общая картина на основании того немногого, что мне известно: КГБ попытался завербовать Ваню, Ваня сообщил об этом ФБР, те, в свою очередь, на него поднажали, Ваня, с его идеалистической мутью в голове и соответственно линейным мышлением, помучившись, отказался, тогда его и отправили из Вашингтона к моджахедам – не в наказание, а на всякий случай. А там уже, в Афганистане, и разверзлась перед этим наивным даже для своих двадцати двух лет мальчиком вся бездна, весь ужас происходящего. И происшедшего – я имею в виду подробности работы его отца в Освенциме, о которых у Вани теперь было достаточно досуга поразмыслить. Вот что значит неразветвленное сознание – я бы на его месте наслаждался красотой интриги и попытался ее распутать, что сейчас и делаю, ведя этот рассказ к его неизбежному концу, о котором легко догадаться, хотя у него, как у Сакандаги, два ответвления: одно для сына, другое для отца. Я так думаю, что Ваня вряд ли любил играть в шахматы, которые прочно занимают третье место среди моих увлечений. На первом – литература.
Внимательно и равнодушно выслушав полуискренние, с недомолвками, воспоминания Ивана Константиновича, я отправляюсь в лес, но мне что-то не везет сегодня. Кроме сыроег и червивых маслят, больше ничего не попадается. Что-то я сегодня не сосредоточен, а это значит, что сосредоточен на чем-то другом. Грибы, как и любая страсть, требуют полной самоотдачи.
Из далеких завалов моей памяти всплывает румынский фокусник, одно из самых сильных впечатлений моего детства. Среди его фокусов был один с газетой – он разрывал ее на мелкие куски, комкал в руке и из нее же доставал потом целую. Это был, однако, не фокус, а только преамбула к нему. Дальше шло объяснение – фокусник решил поделиться секретом со зрителями и научить их делать фокусы. Он снова рвет газету, но одновременно показывает, как прячет в ладони другую, целую, которую разворачивает перед зрителями, а прячет теперь куски разорванной. "Вот видите, как все просто? Каждый из вас сможет сделать этот фокус. Главное сейчас, чтобы за манипуляцией с целой газетой никто не заметил, что вы прячете разорванную. Вот, смотрите, где у вас остатки этой газеты", – он поворачивал к зрителям свою ладонь, и мы благодарно ему аплодировали, запоминая движения его рук, чтобы повторить фокус перед друзьями. Но и это был еще не весь фокус – развернув перед нами целую газету и раскрыв ладонь с остатками разорванной, он неожиданно извлекал эти ошметки, и они на наших глазах словно бы соединялись, склеивались, обратно превращаясь в целую газету, и фокусник победно воздевал руки, демонстрируя нам две целые и невредимые газеты. На несколько секунд зал замирал, и только потом на фокусника обрушивался шквал аплодисментов. Я не пропустил ни одного его выступления, каждый день сидел в первом ряду в нашем цирке на Фонтанке, следя за жестикуляцией этого двурукого Шивы и пытаясь разгадать его тайну. Вот тогда я и поклялся научиться делать на бумаге то, что этот цыганистый румын вытворял на арене цирка.
Увы, клятвы своей я не сдержал.
Правда, в эмиграции я стал сочинять рассказы, героя-повествователя которых читатели принимали за автора и посылали мне возмущенные либо сочувственные письма. Естественно, что и других героев моей сюрреалистической прозы прямо идентифицировали с реальными людьми, подозревая, что все сюжеты я позаимствовал целиком и полностью из жизни, иллюзионизм объявили натурализмом. Я бы счел это за комплимент – мне удалось художественный вымысел сделать настолько убедительным, что его воспринимают как картинку с натуры, однако такой буквализм восприятия, мне кажется, связан больше с теснотой нашего иммигрантского общежития. Мне даже пришлось во избежание недоразумений сделать к одному моему рассказу следующую приписку:
"Со всей определенностью хочу заявить следующее: все, что я хотел сказать о человеке, за которого принимают героя моего рассказа, я сказал в статьях о нем – как литературный критик и мемуарист. Этот же рассказ, несмотря на случайные и неизбежные совпадения, есть плод художественного вымысла – вот-вот, того самого, о котором Пушкин гениально обронил: 'Над вымыслом слезами обольюсь...'"
Почему меня потянуло в теорию и объяснения посреди сюжета? Да потому что как раз в этом рассказе – как и в рассказе "Умирающий голос моей мамы..." – я решил не лукавить и написать все как есть, точнее – как было, пусть даже он покажется из-за этого незаконченным, с хвостами и гипотезами вместо твердого знания. Никакого на этот раз домысла и вымысла, ни малейшего! Место действия – Тринадцатое озеро – читатель легко найдет на топографической карте N 4330-W740015 из серии V 721, выпускаемой министерством внутренних дел США, а за подтверждением сюжета и упущенными мною подробностями может обратиться в соответствующий отдел ФБР.
Или в КГБ.
А упустил я эти подробности, потому что был случайным, побочным свидетелем всей этой истории, сам в ней не участвовал, следил за ней вприглядку, от случая к случаю, о многом догадываясь, но о многом так и не догадавшись, а выдумками решил на этот раз не пробавляться. К примеру, придя из неудачного своего похода за грибами, я был приглашен чаевничать с Иваном Константиновичем и еще одним его постояльцем из русских и, разглядывая и слушая своего нового собеседника, заподозрил в нем агента КГБ, перекупленного ФБР. Прокрутив этот сюжет в своем воображении, я бы мог, конечно, будучи профессионалом, изложить его на бумаге в прозаической форме, выдав выдумку за натуру, но так можно исчерпать кредит читательского доверия и остаться ни с чем, почему я и выбираю для рассказа об Иване Константиновиче иной жанровый путь и покорно следую за событиями, рискуя другая крайность – разочаровать искушенного и избалованного читателя.
За чаем Иван Константинович жаловался на отсутствие вестей от Вани, и я неожиданно для себя пожалел старика – ничего-то, кроме сына, у него в жизни больше не осталось. Я его утешил, сказав, что дело скорее в затрудненных коммуникациях, а не в реальной опасности. На следующий день, вернувшись из очередного похода за грибами (на этот раз более удачного – четыре белых, семь красных, несколько добротных моховиков), я узнал, что Иван Константинович получил телеграмму из Пешавара о гибели Вани в Афганистане. Хорошо хоть Иван Константинович не успел узнать, как именно Ваня погиб – мне рассказывали, что это было похоже на самоубийство. Весь путь с моджахедами Ваня находился в глубокой депрессии, а когда завязалась перестрелка с шурави, взял да и вышел из укрытия, где прятались американцы. Вот вам иллюстрация на тему "грехи отцов" – худшего наказания для Ивана Константиновича не придумали бы даже его жертвы, если бы встали из могилы, которой у них нет: дым да зола. Но подробности гибели Вани я узнал много позднее, а в тот день, когда возвратился на крыльях грибной удачи в этот дом-корабль, в котором мне больше не бывать, мой бывший компатриот, заподозренный мной накануне в том, что двойной агент, сообщил мне о полученной Иваном Константиновичем телеграмме.
– Где он сейчас? – спросил я двойного агента, возможно мнимого.
– Ушел в лес.
Он действительно истаял на старой Аппалачской тропе, на которой последним его видел потомок тех, кто ее проложил, мой единственный соперник по "третьей охоте" в здешних местах. Индеец был сильно поддавши, но не настолько, чтобы не узнать своего односельчанина (прошу прощения за руссицизм). Во всяком случае, я верю его показаниям, которые он давал в полицейском участке вслед за мной: с полицейскими я был откровеннее, чем с агентами ФБР, и подробно рассказал, как накануне вечером мы с Иваном Константиновичем и "двойным шпионом" чаевничали.
Больше я не бывал в этих местах, но где бы я ни выходил на Аппалачскую тропу, которая тянется из Канады до Джорджии, я вспоминаю бывшего охранника, с которым свела меня ненароком судьба. Однажды, во Франконии, Нью-Хемпшир, поссорившись с женой, я ушел по этой тропе довольно далеко, возвращаться было поздно, стоял туман, а фонарь я взять позабыл. К счастью, я набрел на караван-сарай, которые, оказывается, на некотором расстоянии друг от друга расположены на всем протяжении Аппалачской тропы. В этом была просторная столовая, где меня накормили довольно вкусной ухой и дали чашку кофе, и две комнаты – для мужчин и для женщин. Моим соседом оказался человек средних лет, который намеревался одолеть всю Аппалачскую тропу и уже несколько дней был в пути. Мы разговорились – определив по моему выговору, что я русский, он рассказал про одичавшего старика, который иногда выходит из леса на Аппалачскую тропу и что-то бормочет невнятное – будто бы по-русски. С ним пытались заговаривать – бесполезно. Устраивали облаву, пытались изловить уходил. Впечатление производит устрашающее – грязный, обросший, в лохмотьях, но вреда пока что никому не причинил. Я спросил моего собеседника, попадался ли ему этот старик. Тот ответил, что нет, но надеется его встретить – ведь это теперь достопримечательность Аппалачской тропы.
Перед тем, как лечь спать, я вышел на Аппалачскую тропу, подождал, пока глаза привыкнут к ночной тьме, а потом с полчаса шел по ней на север. Было ощущение, что я еще встречу эту грешную, преступную, заблудшую душу – все равно жив Иван Константинович или помер.
Сколько в этой истории осталось недомолвок – от загадки Ивана Константиновича до загадочной все-таки смерти Вани, узнай я подробности которой, попытался бы рассказать о нем отдельно. Вплоть до Тринадцатого озера – почему оно так названо, когда рядом нет ни первого, ни пятого, ни десятого, ни двенадцатого, ни одного другого номерного озера? Может быть, оно и в самом деле заколдовано, чертово, ведьмино, несчастливо, и потому так мало вокруг него населенных мест? Я вспомнил, как неподалеку от него набрел на Ведьмин Круг с хороводом фаллических грибов, а потом как ни старался, найти не мог. Что-то ускользало от меня, чужие судьбы и чужие тайны окружали меня, но кроме праздного любопытства, никаких иных чувств не вызывали. Вот и к Ивану Константиновичу я не испытал ни ненависти, ни сочувствия, а потому бесполезно было мне вглядываться в ночную тьму.
Я вернулся в караван-сарай порасспросить моего соседа про полоумного старика, но тот уже спал, а когда я проснулся, его уже не было – он ушел в свое многодневное путешествие по Аппалачской тропе. Ни от кого больше я этой легенды не слышал.
