Текст книги "Тени Сталина"

Автор книги: Владимир Логинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

ЗА ЧТО БЫЛ РАССТРЕЛЯН ВОЗНЕСЕНСКИЙ.[3]3
  Вознесенский Николай Алексеевич (1903–1950) – государственный деятель, академик АН СССР. В 1938–1941 гг., 1942–1949 гг. – председатель Госплана СССР, с 1939 г. – заместитель Председателя СНК (с 1946 г. – Совета Министров) СССР, член ЦК КПСС с 1939 г. В 1942–1945 гг. – член ГКО, с 1943 г. член Комитета по восстановлению народного хозяйства, член Политбюро ЦК КПСС с 1947 г. Репрессирован в 1949 г. Расстрелян в 1950 г. Реабилитирован посмертно


[Закрыть]

Однажды Георгий Александрович Эгнаташвили позвонил в редакцию и неожиданно спросил:

– А знаете, за что и почему был расстрелян Вознесенский?

– Николай Алексеевич, бывший председатель Госплана СССР и член Политбюро?

– Он самый.

– Это «ленинградское дело», насколько мне известно…

– Берия пристегнул его к «ленинградскому делу», чтобы убрать с дороги, а основная причина состояла в том, что Сталин хотел его сделать своим преемником.

– Откуда вам это известно?

– Я был свидетелем разговора между Шверником и Шкирятовым, бывшим Председателем КПК.

– Когда состоялся этот разговор?

– Год я точно не помню: где-то между сорок шестым и сорок девятым. А день помню отлично – день рождения Сталина отмечали на Ближней. Мы со Шверником на каждый его день рождения приезжали. Но ни на одном таком мероприятии я Матвея Федоровича Шкирятова ни до, ни после этого дня не видел, хотя должность у него была высокая – заместитель Председателя Комиссии партийного контроля при ЦК КПСС, а с 1952 года – Председатель КПК.

Он был таким «ти-ти-ти», по голосу противным. Я терпеть его не мог. А это было двадцать первого декабря вечером на Ближней даче. Собрались и как сели за столы, так только в шесть утра двадцать второго и встали. Тогда я успел рано и быстро подать машину Швернику. Шофер у нас очень интересный был, Сабинников его фамилия, сын профессора, к сожалению, он умер уже, он даже старше меня лет на пятнадцать—двадцать был. Но очень спокойный и интеллигентный человек, прекрасно водил машину и никогда ни в какие переплеты не попадал. Правда, на него кое-что просачивалось, но я верил ему как честному и порядочному человеку. И вот мы подали машину Николаю Михайловичу, он сел на свое место сзади, я захлопнул дверцу и стал садиться спереди, а тут Матвей Федорович неожиданно кричит: «Шверник! Шверник!» Я вышел из машины и открыл дверцу Швернику, чтобы он мог говорить с ним. А Шкирятов жил около нас, в Горках-10, рядом еще жили Маленков и Андрей Андреевич Андреев, секретарь ЦК, министр путей сообщения. «Николай Михайлович, подвези меня, пожалуйста», – подбежал к машине Шкирятов. «Пожалуйста», – согласился Шверник. Он был слегка выпивши, но тут ничего не поделаешь. Раз приехали посидеть, то как и сколько ни пей, а до утра трезвым все равно не останешься. Но и пьяным он не был. Шкирятов тоже был не пьян, но тем не менее изрядно навеселе. Я усадил его рядом со Шверником, захлопнул дверцу и сел рядом с водителем. Поехали. А между мной с водителем и Шверником было загораживающее стекло, отделявшее нас от шефа. Оно было, как всегда, опущено, потому что Николай Михайлович никогда от нас не отгораживался и держал в нашем «кадиллаке» это окно всегда открытым. Едем, значит, а они на заднем сиденье делятся своими впечатлениями от вечера, проведенного со Сталиным, и вдруг Шкирятов неожиданно говорит: «А ты видел, Николай Михайлович, лицо Маленкова, когда Сталин сказал, что нет?» И я прекрасно понял, в чем дело, из всего последующего разговора. А дело было в том, что в разгар застолья Сталин неожиданно заговорил о том, что он уже довольно старый человек и руководить государством ему осталось не так уж много времени. Поэтому надо бы сейчас выбрать человека, который бы сменил его на этом высоком посту, и начинать потихоньку готовить его к этой должности. Поскольку там присутствовали все члены Политбюро и ЦК, Иосиф Виссарионович заявил, что он ждет от них предложений. Первым, разумеется, высказался Маленков. Я не сомневаюсь, что его кандидатуру предложил Берия. Это подтверждается всеми моими многолетними наблюдениями. «Так ты обратил внимание, какое было лицо у Маленкова?» – донимал Шкирятов Шверника. «Да, да», – поддакивал Николай Михайлович, словно не замечая, как язвительно смакует Матвей Федорович подробности того, как Сталин без всяких объяснений и комментариев категорически отверг предложенную кандидатуру. И вдруг неожиданно сказал: «А вот насчет Молотова вопрос поставили правильно». – «А ты видел, как радостно заулыбался Молотов?» – снова съехидничал Шкирятов.

Как я позже на прогулке со Шверником догадался, Сталин тогда сказал, что кандидатура Молотова подходит по всем параметрам, но есть только одно принципиальное «но»: дескать, Вячеслав Михайлович от него самого далеко годами не ушел и Молотов такой же старый человек, как и он сам. А надо выдвинуть такую личность, которая могла бы руководить государством, как минимум, лет двадцать—двадцать пять. Из разговора в машине я понял, что потом все долго молчали и больше никого не решались выдвигать. Тогда Сталин, выждав паузу, сказал: «Хорошо. Теперь я предложу вам человека, который может и должен возглавить государство после меня. Имейте в виду, что этот человек должен быть из нашего круга, хорошо знающий нашу школу управления и которого не надо ничему учить заново. Он должен быть хорошо натаскан во всех государственных вопросах. И поэтому я считаю таким человеком Вознесенского. (Насчет его грубости он тогда ничего не сказал.) Экономист он блестящий, государственную экономику знает отлично и управление знает хорошо. Я считаю, что лучше его кандидатуры у нас нет».

В ответ, как я понял из разговора, было гробовое молчание. Сталин оглядел всех присутствующих и неожиданно спросил: «Может, кто-то хочет сказать что-либо против? Или у кого-нибудь есть какие-то возражения?»

И опять никто не проронил ни слова. Причем Шверник отнесся тогда в машине к словам Большого вполне положительно, да и Шкирятов ничего плохого о Вознесенском не говорил, хотя он был таким человеком, что мог у кого угодно изъяны найти. Но тут ни слова в его адрес не произнес. Обсудив этот сенсационный эпизод, они долго хвалили вечер, продлившийся до рассвета, и были очень довольны, что так хорошо провели время. Вскоре мы приехали в Горки-10, подъехали к даче Шверника, высадили его и повернули к себе. Все цэковские дачи были рядом, а пешком от дачи Шверника до дачи Шкирятова было всего минут семь-восемь ходу.

– А у Шверника была большая дача?

– Я бы сказал, что небольшая. Внизу была кухня, при ней комнатка небольшая и отдельная бильярдная, а наверху еще две комнаты. И была беседка-веранда, над ней комната, в которой в ту ночь спала Светлана, и еще была маленькая комнатка коменданта. Вот и все.

– А вы хорошо помните ту ночь, когда случился удар у Сталина?

– Как вчера, – вздохнул Георгий Александрович. – Нам позвонили в восемь утра.

– Кто назвонил?

– Дежурный, полковник Холемский, из КГБ. А у меня тогда радикулит сильнейший был. Еще вечером я связался со своим заместителем Ротовым и попросил его сменить меня утром, потому что я даже ходить не мог. К утру я прилег на диван, который в другом конце веранды от письменного стола стоял. А телефон был на столе. И вот когда он зазвонил, я на четвереньках подполз к столу и снял трубку. «Бичиго, – сказал тогда полковник (он хорошим человеком был, этот Холемский, и, пожалуй, единственным из нашей службы, кто меня называл по-домашнему), – надо срочно ехать к Большому на Ближнюю. Беда с ним». Мой радикулит как рукой сняло. Я кинулся на второй этаж, разбудил Шверника, Светлану мы не будили, и минут через десять—пятнадцать выехали. Там уже были Берия, Маленков, Молотов и другие члены Политбюро. Эти события уже более или менее точно в литературе описаны.

– Как вы рассказывали, после смерти Сталина ваша жизнь круто повернулась…

– Да, меня сослали в Молдавию. Хотя могло быть и хуже, потому что Берия ненавидел нашу семью и всех близких родственников Сталина.

– Как это было?

– Сразу же после смерти Сталина мой начальник Васильев приехал к Швернику и показал ему приказ Берия. В нем говорилось примерно следующее: ввиду того что полковник Саркисов (это начальник охраны самого Берия) и подполковник Эгнаташвили долгое время занимали определенные должности в ГУО и не имеют достаточного опыта работы в других областях МВД и КГБ СССР, перевести их та. другую работу. Берия хотел меня убрать, ибо мы слишком много знали. Но не сразу, а потихоньку, со временем. Подставить на новом месте и ликвидировать как не справившегося со своими обязанностями. Саркисову повезло. Его определили в отдел «Б». А меня… После разговора со Шверником Васильев предложил мне прогуляться по саду. Когда мы остались одни, он по-дружески сказал: «Это между нами, Георгий Александрович, но вы поступаете в распоряжение кадров и вас на днях отправят в Молдавию». Почему в Молдавию, я понял позже.

– Когда это происходило?

– В апреле или мае. Буквально через месяц после смерти Сталина. Через день-два после разговора с Васильевым я пошел на прием к заместителю министра по кадрам. Запамятовал его фамилию.

«Ну что, товарищ Эгнаташвили, – сказал он как-то играючи. – В соответствии с приказом министра вас надо бы куда-то определить. Куда бы вы хотели?» – «В Ленинград», – ответил я, не раздумывая и почти не догадываясь о коварном замысле Берия. Уж если мне предложили на выбор, то это был идеальный вариант – ночь в поезде, и я с семьей. «Хорошо, – ответил он и снял трубку. – Посмотрите Ленинград. – Потом что-то пробормотал и сказал мне: – В Ленинграде ничего нет… Куда бы еще?» – «Ну тогда Киев».

Он снова снял трубку, с кем-то переговорил и развел руками: «В Киеве тоже ничего…» – «А может, в Баку?» – спросил я, прикидывая, что это все-таки недалеко от Тбилиси и можно будет поддерживать связь с родственниками.

«В Баку то же самое», – отрезал замминистра после своего очередного звонка, и теперь мне все стало ясно. Сказал же Васильев, что в Молдавию. Чего я играю в кошки-мышки? Они уже давно меня переигрывают. У них уже все решено. Вот возьму и назову Кишинев – поглядим, что будет. И назвал.

Он снова взял трубку и, как я и предполагал, улыбнулся и сказал: «Есть. Должность начальника хозяйственного отдела…» – «А чему я на этой должности научусь?» – возмутился я. «Ну ладно, – согласился он. – Заместитель начальника хозяйственного управления МВД республики. Пойдет?» – «Хорошо», – махнул я рукой. «На сборы три дня», – неожиданно скомандовал он. Я запротестовал: «Вы что, меня в ссылку, что ли, отправляете? Какие три дня?!» – «Ну хорошо, успокойтесь, успокойтесь. Дней десять—двенадцать вам хватит?» – «Хватит», – с досадой пробормотал я и вышел, будучи уверенным, что меня там же и арестуют.

Но судьба мне благоволила. В Кишиневе меня радушно встретил министр внутренних дел генерал Мардабец. «Тебэ як Пушкына сослалы!» – приветствовал он меня, едва я вошел к нему в кабинет. Он вышел мне навстречу из-за стола и дружески похлопал по плечу. «Но ты не беспокойся, все будет хорошо». Конечно, это были только слова, так как и сам генерал не знал, что будет дальше. Тогда в замах у него был Цвигун.

– Это тот, который застрелился?

– Он самый. А вы его знаете?

– В семидесятые годы он был заместителем председателя КГБ СССР. Ну и что было дальше?

– Через некоторое время меня снова вызывает Мардабец, и я решил, что началось. А он обнимает и говорит: «Ты, видать, хлопец, нияк у билой рубахи родывся! Берия сняли! Коли вин быв остався, а то щэ, не дай Бог, и усю власть захватыв, гныть бы тоби у Якшанах, дэ мы усих расстреливаемо по его приказу. Боны собирались тэбэ туды переправыть, я тильки сегодня узнав… Радуйся, хлопец!» Хороший был человек, этот Мардабец. У меня как гора с плеч долой…

– Просто повезло. Ведь тогда за вас и заступиться было некому?

– К сожалению, да. Отец умер тридцать первого декабря сорок восьмого. Сталин умер, Власик сидел… Действительно, некому… – Он вздохнул. – Тогда я к молдавскому министру обратился: «Дайте мне два-три дня в Москву съездить, семью проведать. За свой счет, пожалуйста». – «Зачем за свой счет? – удивился Мардабец. – Выписывай командировку недели на две, я подпишу. Если надо больше – продлим!» Вот такой он был человек, все понимал. Ну, приехал я, значит, домой и сразу на квартиру к Швернику, где я пятнадцать лет день и ночь находился. Меня встретила его жена Мария Федоровна, хорошая женщина. «Бичиго, – сказала она, – сейчас не время возвращаться в Москву. Не высовывайся пока. Посиди в Молдавии до осени. Пережди. Смутное время. Неизвестно, что еще будет. Пусть тут все немного утрясется». Умная она была женщина, эта Мария Федоровна. И я послушался. Остался в Молдавии до осени. А когда вернулся, меня зачислили в резервное отделение и велели ждать, когда вызовут. Я вышел из управления кадров и встретился на улице со знакомым сотрудником этого управления. Разговорились, и он мне неожиданно советует: «Оформляйся на пенсию, у тебя же уже выслуга – тридцать три года в органах. Чего тебе еще надо? Полковничьи погоны?..» Дело в том, что Васильев три представления на меня Берия отправлял, по тому что по моим годам я уже давно должен был полковника получить, и три раза Берия эти представления не подписывал и возвращал. Я подумал, все взвесил и ушел на пенсию.

– В пятьдесят третьем году?

– Да. Уже сорок четыре года, как я пенсионер.

– Спасибо, Георгий Александрович. Но мы начали с Вознесенского…

– Да. Да. Это Берия его убрал, как конкурента. Потому что стремился к власти. И Власика он посадил и хотел расстрелять, да зацепиться было не за что. Все его «грехи» и «промахи» никак на расстрел не тянули. И Сталина он до смерти довел, ежедневно запугивал его вымышленными и сфабрикованными слухами о готовящихся покушениях на жизнь Генсека.

– Но вот если бы… я понимаю, что история не терпит сослагательного наклонения… но если бы осуществился замысел Сталина в отношении преемника и Вознесенский бы возглавил государство, то это было бы благом для страны или нет?

– Разумеется, Николай Алексеевич был большим умницей, и под его руководством страна бы далеко шагнула вперед, по крайней мере в экономическом отношении. Уж его дела никак не шли бы в сравнение в тем, что наворотил бездарный и злобный Хрущев. Но есть одно «но»: Вознесенский был большим грубияном. Я вам приведу лишь небольшой эпизод, свидетелем которого был. Шло заседание Совмина. Мы, начальники служб правительственной охраны, дожидались своих шефов в приемной, у секретаря. Я тогда как раз стоял у окна. И вдруг неожиданно распахивается дверь и выходит Николай Алексеевич с двумя министрами. Эх, как он их начал материть. И в хвост и в гриву. Мне стало не по себе, я хотел выйти, но не мог пройти, так как они загораживали проход и надо было их просить отойти. А перебивать Вознесенского я не решался. Так что я стал невольным свидетелем этого разговора, и мне стало как-то не по себе. Ей-Богу, я бы не выдержал такой грубости со стороны своего начальства и не знаю, что бы сделал. Хотя я был человеком достаточно выдержанным.

– Это могло бы ему здорово повредить в управлении государством, ведь Сталин при всей его категоричности был все-таки коллективным президентом и без Политбюро и ЦК самолично почти ничего не решал. Да и грубость его, если верить Ленину, была не такой уж крайней. Вспыльчивый, взрывной – да, как все кавказские люди, но при этом спокойный, рассудительный и мудрый. Может быть, он бы поработал с Вознесенским в плане его воспитания и подготовки на высшую государственную должность?

– Я вполне допускаю это, – согласился Георгий Александрович. – Ведь времени было достаточно. Да и сам Вознесенский был еще сравнительно молодым человеком и вполне поддавался авторитету Сталина. Но увы. Из всего рассказанного одно я могу утверждать однозначно: Вознесенского убрали Берия с Маленковым, расчищая себе дорогу к высшей власти в стране.

– Спасибо вам за звонок, дорогой Бичиго, от души благодарю вас за весьма ценную информацию и желаю вам здоровья и долгих-долгих лет.

– Ой, последнего не надо. Устал я уже жить, – прохрипел старик, – скорей бы туда, откуда пришел. Часто вижу во сне и отца, и Власика, и Сталина, и Шверника, и Вознесенского… может, там и свидимся…

ВИНОЧЕРПИЙ СТАЛИНА

Беседа составителя книги с П. М. Русишвили

Этот пожилой человек вошел в мой кабинет лет пять назад с нашим старым знакомым Бичиго, представившим его как своего товарища, работавшего под началом Н. С. Власика и хорошо знавшего его лично. Грузин из Гори с интересной фамилией Русишвили. Сейчас ему далеко за восемьдесят, но все из живых соратников и друзей, как в молодости, называют его просто Павликом. И не потому, что он был самым молодым из окружения Сталина, а потому, что Павлик – свой человек: добрый, веселый, мобильный и несказанно толковый во многих делах. И в вине как бог разбирается! Да и должность у него была царедворская – виночерпий Иосифа Виссарионовича.

Когда я начал готовить эту книгу, то пригласил его к себе в редакцию альманаха. Он еще работал начальником охраны одного из закрытых предприятий Министерства атомной энергии. Мы проговорили полдня. Павел Михайлович живо вспоминал свою молодость, был искренен и скромен в оценках. Как говорится в народе, не судите да Не судимы будете. Лишь в одном он был непреклонен и стоял до конца. А именно в том, что подлинным отцом Сталина был Яков Георгиевич Эгнаташвили, дедушка Бичиго, в честь которого и назвал своего первого сына Яковом Иосиф Виссарионович.

– Как только приезжал в Москву Васо Эгнаташвили, – сын Якова Георгиевича, брат Александра Яковлевича, – Вспоминал Павел Михайлович, – Сталин бросал все дела, И они собирались втроем где-нибудь посидеть. Васо Яковлевич никогда не уезжал от нас, не встретившись со Сталиным.

– А может, это дань уважения семье Эгнаташвили? Ведь Сталин вырос с ними? – не унимался я.

– Да братья они! – настаивал Павел Михайлович. – Ну скажите, почему из одной семьи один стал генералом, заместителем Власика, а другой сначала редактором республиканской газеты, а затем секретарем Президиума Верховного Совета Грузинской ССР? Неужели здесь все обошлось без влияния Сталина? Я так не думаю… Кстати, когда Власик вернулся из ссылки, а это было в пятьдесят шестом году, я ему рассказал об этом, и он крепко задумался…

– Вы с ним сразу после ссылки встретились?

– Ой, интересно получилось. Я иду по улице Горького, там, где была выставка подарков Сталина, и вдруг смотрю, идет Власик. Я к нему, и он меня тут же узнал… Ну, обнялись, расцеловались. Он меня так тепло, прямо отеческой любовью любил. Все время – Павлик, Павлик… Зашли в кафе посидеть, он сразу бутылку вина заказал. Вообще-то он выпить любил и в каждую нашу встречу обязательно чего-нибудь принимал. А получилось так, что жили мы рядом. Он на улице Горького, а я на Садово-Кудринской. И часто друг к другу в гости ходили. Детей моих он очень любил… Так вот, когда я ему рассказал о том, что Александр Яковлевич – брат Сталина, он задумался, а потом говорит: «Знаешь, Павлик, я сделал в жизни одно нехорошее дело, когда дал согласие на перевод Александра Яковлевича в Крым. Конечно, на меня Берия сильно давил, но если бы я знал, что он брат Большого, то никогда бы не отпустил его. Поеду к Бичиго, стану перед ним на колени и буду просить прощения…» Но Бичиго уже тоже Берия отправил подальше от Москвы…

– А скажите, Павел Михайлович, вы лично знали Якова Георгиевича Эгнаташвили?

– Конечно. В том-то все и дело, что я своими глазами все видел и своими ушами все слышал. Отец мой, Михаил Дмитриевич Русишвили, с детства дружил с ним и был в добрых отношениях до конца своих дней. Яков Георгиевич был человеком состоятельным, занимался реализацией вина, которое нередко закупал у моего отца – одного из лучших виноделов Гори. Кстати, он же крестил моих братьев и сестер. Эгнаташвили был известен не только в Гори, но и по всей Грузии своей физической силой, умом, справедливостью и честностью. Словом, это был человек по всем своим данным весьма положительный. Жестокость Сталина – это от матери. Мать у него, Екатерина Геладзе, была очень жесткой женщиной, да и вообще тяжелым человеком. Мой отец часто бывал дома у Эгнаташвили, и сам Яков Георгиевич к нам то и дело приезжал за вином. Спустится в подвал, зачерпнет ведерком из распечатанного кувшина и все ведерко выпьет. А потом подгонял арбу с бочками и давай таскать ведрами из кувшинов и переливать в бочки. А кувшины по две тысячи литров у нас были. Зальет бочки, сядет за стол с отцом и еще несколько ведерок выпьет, но при этом никогда пьяным не был. Такой был сильный человек. А потом увозил вино на продажу.

– Где это было?

– У нас был дом в Атени. Там вино отец делал. И что характерно, никогда в жизни ни с чьей стороны никакого обмана не было. Яков Георгиевич передавал через кого-нибудь деньги, завернутые либо в бумагу, либо в платок, и отец отдавал матери всю пачку, даже не считая. Я это хорошо помню. Сам видел. Но что поразительно. Позже, когда я уже работал в Москве и находился рядом со Сталиным (служба у меня была такая), я пристально наблюдал за его лицом, повадками, слышал его живой голос, и мне казалось, что это Яков Георгиевич. Так генетически передалось все Сталину – и манера поведения, и жесты, и даже интонации. Вот когда Сталин выступал в метро «Маяковская» и я находился рядом с ним на подхвате, мне чудилось, что это говорит дедушка Бичиго. Строгая выдержка, мужественность – все от него! А когда я после войны приехал в Гори и пришел к своему дяде, брату матери (он уже больной лежал и приказал в честь моего прихода открыть кувшин нераспечатанный, что делается только для самых высоких гостей), которому тогда было восемьдесят пять лет, он попросил наклониться к нему и прошептал мне на ухо: «Сынок, Павлик, знай, что Саша Эгнаташвили брат Иосифа, а сам Сталин – сын Якова…» И не только он, многие в Грузии об этом знали, но как-то не совсем удобно было об этом говорить, ибо Екатерина Георгиевна формально была замужем за сапожником Джугашвили. Ведь сначала она родила от него двоих детей, умерших во младенческом возрасте. Их-то и крестил Яков Георгиевич. А Иосифа – нет. Но при этом оплачивал его учебу и в духовном училище, и в Тифлисской семинарии – одном из самых престижных учебных заведений на Кавказе, которое закончили выдающиеся люди того времени. Спрашивается, кто Иосиф для Якова? Сын домработницы! И почему он не жалел деньги на его образование? А деньги немалые! Тогда обучение стоило очень дорого и получали образование только дети князей и очень богатых людей! Так что доказательств лично для меня достаточно, и поэтому не будем разводить дискуссий и гадать на кофейной гуще.

– Хорошо, Павел Михайлович. Расскажите теперь, как вы оказались в Москве?

– Это был тридцать седьмой год. Я закончил среднюю школу в Тбилиси и подал документы в университет. Сдал экзамены хорошо, но недобрал одного балла, потому что конкурс в тот год был очень большим. И я не прошел. Поехал к себе на родину, а там отец умер. И вот осенью мы стали справлять поминки. Пришло много людей, и среди них один человек что-то долго с мамой разговаривал. Я подошел, и тут он говорит: «А тебя, Павлик, я возьму в Москву».

– Кто этот человек?

– Шалва Арчувадзе, на заводе в Москве механиком работал. Я не придал особого значения его словам. Ну, выпил, разговорился. Ан нет. На следующий день он опять к нам зашел и говорит: «Через три-четыре дня едем. Я покажу тебе Москву. Понравится – останешься, устрою на работу или учебу, не понравится – вернешься домой. Что тебе терять!» Вот так. Мама приготовила два бочонка хорошего виноградного вина и наказала: «Один бочонок для Шалвы, а другой передашь Александру Яковлевичу Эгнаташвили, сыну Якова Георгиевича. Шалва поможет тебе его разыскать».

– А вы его знали лично?

– Я его видел два-три раза, когда он в Гори приезжал. Но близко знаком не был. Итак, мы выехали, как сейчас помню, девятого декабря, а в Москву приехали двенадцатого. Шалва сразу повез меня к себе домой, жена его меня очень приветливо встретила, окружила заботой и вниманием, ибо своих детей у них не было. И вот дня через три к нашему дому подъезжает «эмка», шофер заходит и говорит мне: «Поехали к Александру Яковлевичу». Это Арчувадзе ему позвонил. Шофер привез меня в ГУМ, где тогда жил Александр Яковлевич, отец Бичиго. Мы заехали со стороны Мавзолея, шофер оставил меня в машине, а сам поднялся к хозяину. Потом выходит и говорит, что его нет дома. Мы подождали несколько минут, и Александр Яковлевич сам приехал, поцеловал меня и повел к себе. Я у него пожил несколько дней, и он повез меня в кремлевский дом отдыха «Заречье», где располагалось небольшое спецхозяйство. Все это было в его ведении. Приехали туда и этот бочонок вина привезли на тот случай, если Сталин заедет, его попотчевать вином из винограда, выращенного на его родине. Меня поселили в доме отдыха, где я некоторое время пожил, я потом решил вернуться домой. Взял билет в «Метрополе», а тут Бичиго появился и сразу к отцу. «Что ты, папа, надо его на работу устроить, зачем Павлику по санаториям слоняться!» И меня уговорил билет сдать. Определили меня в том же «Заречье» в охрану, там речка текла, мост был и шлагбаум. Вот я возле этого шлагбаума и стоял. А тут сильные морозы ударили, которых я отродясь не знал, я замерз как цуцик, ибо одет был очень легко. И вот я совсем окоченел, когда увидел, что едет Александр Яковлевич. Я поднимаю шлагбаум, а он спрашивает: «Как дела, Павлик?» – «Замерз, – говорю, – в тапочках и в пальтишке тоненьком». – «Ну, ладно, – говорит, – сменишься, зайдешь к коменданту». Ну, я пришел, зуб на зуб не попадает, к коменданту. Тот определил меня в винный подвал и продовольственный склад, откуда мы отправляли в Москву вино, овощи, зелень, мясную и молочную продукцию. Там небольшой молочный заводик был, где делали сметану, кефир, масло, творог. Человек пять там работало. И еще одна небольшая группа у меня была. Нам завозили ягнят, цыплят, индеек, которых мы откармливали. И вот помню, тогда Сталину посоветовали печенку индейки употреблять. Приехал Александр Яковлевич и рассказал мне, чем и как их откармливать.

– Интересно. Как же?

– Надо было кукурузную муку с песком перемешивать и индейкам давать. Мы каждый месяц по дюжине таких индеек откармливали, затем резали и извлекали печенку, которая была белой, распухшей и порою весила до пятисот граммов каждая. А потом я учился на курсах неподалеку от Казанского вокзала. Я был примерным слушателем и очень быстро разобрался, как делать качественную молочную продукцию. Потом были подготовительные курсы при Первом медицинском институте. Но тут началась война, и меня перевели в Кремль, где была особая кухня. Я заведовал продовольственными складами года два, а потом меня сделали директором кремлевской столовой, где питалась кремлевская охрана.

– И сколько вы директорствовали?

– Шесть лет. Потом меня перевели на спецобъект «Ильинский № 14», где находился пленный генерал-фельдмаршал Паулюс и более полусотни интернированных из Германии ученых-атомщиков. Как я помню, они у нас находились с пятьдесят второго по пятьдесят седьмой год. Потом их отпустили на родину.

– Как с ними обращались?

– Очень хорошо. Да они все были освобожденные, как в санатории жили. Я же начальником ВДХ (военно-хозяйственного довольствия) был и не помню жалоб и никаких эксцессов. А в пятьдесят седьмом меня перевели в Москву на Хорошевское шоссе в специальный секретный архив, где находился фонд Гитлера, а также дела интернированных немцев и японцев.

– А какая у вас была должность и сколько вы там прослужили?

– Должность моя называлась «старший научный сотрудник», и прослужил я там до шестидесятого года. Потом попал под хрущевское сокращение. И меня сделали вольнонаемным. Там я проработал еще три года, и в шестьдесят третьем меня перевели в закрытое предприятие «Атомная энергия для мирного использования», а позже этот «почтовый ящик» переименовали в «Союзно-монтажный трест», где я стал начальником охраны и проработал тридцать пять лет до марта девяносто восьмого года.

– Так вы в возрасте восьмидесяти двух лет ушли на пенсию?

– Выходит, так. Не отпускали меня. Да и чувствовал я себя хорошо. Это вот последний месяц что-то резко сдал. Голова кружится…

– Да, интересная судьба. Ну теперь давайте вспомним Сталина. Где и когда вы встретились с ним в первый раз?

– Первая встреча состоялась в «Заречье» весной тридцать девятого года. Тогда в «Заречье» у меня жил старичок Дата Гаситашвили, который в молодости был подмастерьем у сапожника Джугашвили, у отца Сталина, и которого пожелал увидеть Иосиф Виссарионович. Александр Яковлевич привез его ко мне, и я кормил и ухаживал за ним целых три месяца. Об этом Бичиго вам рассказывал, и вы опубликовали его воспоминания в «Шпионе». Но поскольку это было почти шестьдесят лет назад, он кое-что забыл. Словом, он запомнил одно, а я другое. Так вот, я дополню кое-что об этой интересной встрече. Старичку надоело долго ждать Сталина, и он собрался ехать домой, а Александр Яковлевич не пускал его, ссылаясь на то, что нет билетов. И вот пришло время, когда нам позвонил Сталин и велел привезти старика в Кунцево. Александр Яковлевич повез его. Сталин принял Дату, устроил вечер, естественно, они выпили там. И вдруг звонок к нам в «Заречье». Бичиго взял трубку – это был его отец – и после разговора сказал мне:

«Давай, Павлик, быстро буди всех и накрывай на стол. Неси самое лучшее вино и все лучшее. К нам едет Сталин!» Ну, мы мигом все сделали и где-то без пяти минут три пополудни вышли на улицу с зятем Александра Яковлевича. Гиви его звали. Бичиго был в помещении. И вот подходит первая машина. В ней были Сталин и старик Давид. Сталин вышел из машины и сразу направился к нам. Подошел, протянул руку мне, потом Гиви и, не проронив ни слова, направился в дом. А в дверях уже появился Бичиго. Он снял со Сталина шинель, повесил ее. А Сталин оглядел залу, где был накрыт стол, и сказал по-грузински фразу – мол, дай Бог здоровья всем, кто живет в этом доме, и так далее. Следом за ним вошел Берия. Сели за стол, выпили и разговорились. И что я очень хорошо запомнил, старик стал жаловаться Сталину, что долго ждал встречи с ним, что ему тут все надоело, хотя кормили его очень хорошо и он всем доволен, но ему хочется домой, потому что родина есть родина, а Александр Яковлевич не пускал и говорил, что очень трудно с билетами. И он никак не может достать. Сталин выслушал его и говорит: «Вот когда вы, Дата, соберетесь ехать, и, если Александр Яковлевич не сможет достать билет, тогда я подключусь, и, думаю, один билет как-нибудь для вас найдем». Мы все еле сдерживали себя, чтобы не рассмеяться. Да и Сталин все воспринимал как за чистую монету, а старик все удивлялся: «Неужели с билетами у вас так трудно? А ведь у нас целый вагон чуть не каждый день в Тбилиси ходит!» И еще один эпизод. Выпили они, и Сталин вдруг у старика спрашивает: «Дата, я давно не был на родине, и если я приеду в Гори, конечно, я буду не один, ты примешь меня в гости?» Старик подумал и ответил: «Нет, Coco, не приму». – «А почему не примешь?» – «Потому что дом у меня небольшой, сыновья мне выделили всего одну маленькую комнатушку, где железная кровать стоит и тумбочка. Куда я тебя приму?» Тогда Сталин поднял бокал и сказал: «За здоровье Даты, которого я знаю с детства как честного, прямого и искреннего человека! И за всех честных и простых людей в лице Давида!» И выпил.