Текст книги "Хроники незабытых дней"

Автор книги: Владимир Гросман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Трудности перевода

Заранее прошу прощения у Читателя за несколько сумбурное изложение. Пишу о событиях сорокалетней давности, а тропики и сопутствующие им алкогольные напитки не способствовали укреплению памяти. К тому же всё время вспоминается то, что как будто бы и не нужно. Известно, что срамные вирши, услышанные в шестом классе, застревают в голове на всю жизнь, а слова гимна даже после зубрёжки мгновенно испаряются из памяти. Я ничего не приврал, хотя мог что-то и спутать.

Наступила осень 1964 года. Тем летом после семи лет мучений я закончил вечерний факультет торезовского иняза, написав маловразумительную дипломную работу «Вопросы семантики в освещении профессора Фёса» и, сдав три нудных госэкзамена, самым страшным из которых был научный коммунизм, оказался на улице с чистой совестью и свободным дипломом в кармане.

В стране продолжалась «оттепель», чуть приоткрылся «железный занавес», ширились международные связи. Переводчики с английским языком нужны были многим организациям, однако, как выяснилось, на работу брали не всех. За три месяца я обошёл несколько десятков международных комитетов и министерств. Мне улыбались, иногда даже радовались, вручали анкету, но, прочитав мою фамилию, кадровики не пускались в пляс, но делали чугунные морды и просили зайти позже, а ещё лучше позвонить. Лето, которое начиналось так многообещающе, закончилось, унеся с собой надежды на интересную и перспективную работу.

То ли Израиль в очередной раз отметелил наших арабских побратимов, то ли Голда Меер сказала что-то не так, но найти работу, которая предполагала бы контакты с иностранцами, с моей фамилией было практически невозможно. Оставалось устроиться преподавателем английского языка в школу, либо работать корректором в каком-нибудь издательстве. Оба варианта мне не нравились, но сидеть на шее у родителей было стыдно.

Однажды в состоянии тяжкого раздумья забрёл в популярный пивной бар «Пльзень», где любили собираться студенты иняза и МГИМО. Четвертинку я принёс с собой и, отстояв небольшую очередь, взял кружку пива, а вот на шпикачки денег уже не оставалось.

Не успел я подлить водку в кружку, как за моим столом нарисовался какой-то господин, тоже с кружкой и порцией шпикачек. Он с тоской глянул на мою четвертинку, а я пустил слюну, любуясь золотистыми сосисками на его тарелке. Наладился бартер. Я ему водку в пиво – он мне шпикачку. Разговорились, обменялись проблемами. Случайный собеседник дал мне телефон своего знакомого, которому нужен человек со знанием английского языка для работы в каком-то журнале.

На следующий день, без особой надежды позвонил, представился и договорился о встрече. Через два дня вышел на работу. Мне фантастически повезло. Собственный кадровик редакции не полагался, а главный редактор был в отпуске. Человек со знанием иностранного языка требовался срочно, и я с испытательным сроком был принят в английскую редакцию журнала «Советский экспорт» – уникального, по тем временам, рекламного издания Минвнешторга. Сработал его величество Случай, который не раз выручал меня и в дальнейшем.

О коллегах и журнале

В тот год редакция располагалась в высотном здании на Котельнической набережной. Скоростной, опасно скрипевший лифт, за пару минут поднимал сотрудников на 24 этаж, с которого была видна почти вся Москва. Почти, потому что полному обзору мешали гигантские бетонные зады пролетариев обоего пола, установленные по периметру центральной башни, венчавшей высотку.

Встретили меня хорошо. Какие-то сердобольные женщины напоили чаем, посадили за стол, сунули кипу русских и английских текстов и оставили в покое. Я закопался в бумагах и затих, трусливо поглядывая, на сидевших вокруг сотрудников режимного министерства.

Работа есть работа или «джоб из джоб», как говаривал тогдашний заведующий английской редакцией Юра Мохамедьяров, рискнувший осквернить моей фамилией штатное расписание. Девять лет пролетели как один миг, но запомнилась не работа, а люди, такие разные не ординарные и интересные.

Пожалуй, ближе всех я сошёлся с Петей Ступишиным из немецкой редакции и Юрой Тумановым, занимавшимся рекламой продукции станкостроения.

Нас объединяли молодость, максимализм мышления и любовь к хорошей выпивке. «Хорошей» не в смысле качества (пили, что подешевле), а в смысле количества. Сошлись мы быстро. Вечером на второй день работы я вышел покурить на пятачок возле лифта.

Там стоял высокий, мрачноватый Петя и рядом с ним улыбающийся коротышка Туманов. – Ну, что, пора тебя дефлорировать, – обратился ко мне Юра, поправляя сползающие очки.

Интуитивно поняв, что означает это ужасное слово применительно к ситуации, я продемонстрировал пять рублей. – Для начала хватит, – заверил меня Туманов, – потом на всех раскидаем.

Вечер знакомств состоялся в рабочей столовой нашего высотного дома за тремя винегретами и двумя бутылками водки, взятыми в ближайшем гастрономе.

Причём, на вторую бутылку пришлось занимать у буфетчицы, которую. Туманов обольстил в мгновенье ока. – Старик! – кричал Юра, блестя очками, – главное в женщине – глаза и грудь! Я, когда вижу бюст пятого размера, да в хорошем вырезе, у меня очки потеют.

Петя вставлял язвительные замечания. Я был горд и счастлив, что сижу как равный с такими остроумными и эрудированными людьми. Наконец-то я оказался в нужном месте и в нужное время! «Советский экспорт» издавался на русском и еще четырех европейских языках. Кроме штатных сотрудников редакции, в наш коллектив входило большое количество авторов, художников, переводчиков. В редакции почти всегда находились люди различных творческих профессий, что создавало совершенно особую атмосферу, резко отличавшуюся от аппаратного подхалимско-чиновничьего духа, царившего в элитарном Министерстве внешней торговли. Следует отметить, что даже когда редакция переехала на улицу Каховка, и слилась с Внешторгрекламой, это никак не отразилось на честных товарищеских отношениях людей и не привело к наушничеству и стукачеству, столь распространенному в системе, частью которой мы были.

За годы, что я проработал в журнале, сменилось несколько главных редакторов, а вот заместитель главного редактора Амин Тынчеров и ответственный секретарь Вилен Говорков постоянно оставались на своих местах, но по разным причинам.

С Виленом Говорковым, умным и интеллигентным выпускником МГИМО мы, можно сказать, подружились, насколько позволяла разница в возрасте и в положении. Крупный, лысеющий мужчина лет сорока, он был мозговым центром журнала, и практически руководил всей деятельностью редакции. Мне казалось, что с годами он стал относиться ко мне с особым доверием.

В моей памяти Говорков остался хронически невезучим человеком. Если, например, в очереди за такси возникала потасовка, Вилен, конечно, оказывался рядом и попадал в околоток, о чём немедленно сообщалось в министерство. Если в пивной возникала драка, то его обязательно привлекали в свидетели. О повестке в суд узнавал партком и возникал вопрос, что уважаемый коммунист-руководитель делал вечером в пивной? На него, как полагалось, накладывали очередную епитьмью – партвыговор или взыскание. Только проходил «исправительный» срок как катилась очередная «телега». Он нырял из одной неприятности в другую, хотя порой не по своей вине. Апофеозом проблем стала потеря партийного билета, что в рамках системы приравнивалось к антигосударственной деятельности. Тут, даже опытный в подобных делах Тынчеров, не смог его отстоять. В карьере Говоркова в системе Минвнешторга была поставлена точка.

Тынчеров был человеком совершенно иной формации. В прошлом крупный советский чиновник Татарии, затем политработник в армии, он был далёк от всех творческих проблем журнала и занимался технической стороной издания. Раз в году он отправлялся в Австрию на переговоры с типографией. Вернувшись из командировки, он обычно собирал редакцию и «отчитывался» о поездке перед народом. При этом он постоянно подчёркивал, что владелец типографии является членом ЦК компартии Австрии. Видимо этот факт должен был устранить подозрения в необходимости командировки, хотя все знали, что поездки носили премиально-поощрительный характер.

В сущности, Тынчеров был не злым, хитроватым мужичком, крепко напуганным советской властью.

Прекрасно понимая, что его личное благополучие зависит от профессионализма сотрудников, он в меру возможностей прикрывал буйных подчинённых от санкций вышестоящих товарищей. Мне казалось, что Петю Ступишина он даже побаивался. Дело в том, что Тынчеров пол-жизни прожил в Казани и плохо владел «великим и могучим». Язвительный Ступишин не упускал случая процитировать его очередной перл в компании курящих сотрудников, а то и в стенгазете. Об этой газете следует сказать особо. По своему вольнодумию она напоминала незабвенную «Сопли и вопли», выпускавшуюся в редакции «Гудка» времен Ильфа и Петрова.

Я, в то время кандидат в члены партии и комсомольский секретарь Внешторгрекламы – объединения, куда структурно входила редакция журнала, по велению партбюро, был назначен редактором стенгазеты. Не помню, как она называлась, но мы именовали её «Окопная правда». Раздел сатиры вёл Петя, который не щадил никого.

У Ступишина было врожденное чувство языка и юмора.

Ещё в институте он был непременным соавтором и участником великолепных инязовских капустников.

Вспоминается такой случай. В нашей стенгазете в разделе, который между собой называли «Сказки дедушки Амина», была помещена заметка о том, что в Гималаях обнаружено неизвестное науке племя «гомобабелей». Они, как «арабы и ираки» (это из выступления Тынчерова по ситуации на Ближнем Востоке) – мусульмане. Вследствие того, что племя издревле живёт на крутом склоне горы под углом в 45° одна нога у «гомобабелей» стала короче другой на 20 см. Таким образом, дескать, человек как биологический вид успешно приспосабливается к суровым условиям обитания. Не помню, придумал ли Петя сам эту бурдень или где-то вычитал, но последствия были интересными. Через пару дней после появления номера этой стенгазеты Тынчеров вызвал к себе Ступишина. Петя вышел от него, таинственно усмехаясь, но любопытным коллегам ничего не сказал. После работы, соблюдая традицию, Ступишин, Туманов и я, расположились в одном из оврагов Новых Черёмушек, ныне засыпанном и застроенном. Мы разожгли костёр, открыли пару бутылок водки, стали жарить на прутиках докторскую колбасу и, начали «подводить итоги трудного дня».

Тут-то Петя, с присущим ему артистизмом и передал нам содержание конфиденциальной беседы.

Сначала Тынчеров осторожно расспрашивал его, действительно ли существует такое племя, и как такое может быть. Петя ответствовал, что в определённых условиях человек действительно может мутировать, но «гомобабели» – это юмор. При слове «юмор», заместитель главного редактора разволновался и стал выпытывать нет ли тут какого-нибудь подвоха или намёка на советскую действительность. В конце концов, он доверительно просил Петю повлиять на меня, как на редактора газеты, чтобы убрать эту информацию «от греха подальше». Надо было видеть и слышать, как Ступишин изображал эту сцену в лицах.

Мы катались по траве от хохота.

Вспомнив этот эпизод, я подумал, как с возрастом меняется отношение к жизни. Случись такое сейчас, я бы разнервничался, стал бы клеймить тупость начальства и вообще гневаться на неустройство мира. А тогда всё казалось смешным и лёгким. Воистину прав Простофиля Вильсон, утверждая, что лучше быть молодым навозным жуком, чем старой райской птицей.

Юра Туманов будучи секретарём нашей партгруппы, довольно нелестно отзывался о политике родной партии. Не жаловал он и В. И. Ленина. Особенно вредной он считал ленинскую идею демократического централизма, полагая, что именно она задушила демократию внутри партии. Кстати в КПСС я вступил по настоянию Туманова. Аргументы у него были железные: – Я, и Петя уже в партии, с тобой нас будет трое.

В масштабе редакции – это реальная сила. Мы пойдем путем французских просветителей – каждый порядочный человек убедит ещё двух, так эволюционно мы превратим сборище внешторгрекламовских кадавров в приличную организацию.

Хотя меня больше подкупали эсеровские идеи «Народной воли» и «Чёрного передела», хорошенько подумав, я согласился и написал заявление. Лукавая логика была проста – чем чёрт не шутит, может быть карьере поможет или за границу выпустят поработать, а то придётся до конца дней утешаться девизом халифа Омара: «Моя бедность – моя гордость». На дворе стоял 1967 год. Стать кандидатом в партию можно было только по разнарядке. Мне опять повезло, пришло одно «место» на редакцию. Через год мы обмывали партийный билет в Доме Журналиста. Поднимая рюмку, мрачноватый Ступишин сказал: – Ну, вот, старик, ты и стал членом правящей партии. Дай Бог, чтобы тебе это помогло.

Конечно помогло, но об этом расскажу ниже.

На память пришёл характерный для того времени эпизод. Туманов провёл унылое партийное собрание, где назначенные товарищи вяло осудили «Пражскую весну», а затем выскочил на улицу, забежал в телефонную будку и набрав номер чехословацкого посольства, громко кричал в трубку: – Чехи, держитесь, мы с вами! Об этом знали многие. Но, как я уже говорил, стукачей у нас не было.

Раблезианец по духу, Туманов был разносторонне одарённым человеком, которому удавалось всё, за что бы ни брался. Юра великолепно играл джаз на трубе, профессионально фотографировал, ходил по Подмосковью на байдарах, увлекался горными лыжами. Когда появилась возможность отправиться корреспондентом АПН в одну из африканских стран, он за год освоил французский язык. Потом весь коллектив журнала зачитывался его остроумными письмами «издалёка».

В английской редакции нас работало трое. После ухода Мохамедьярова, её возглавил Боря Косых, считавшийся большим бабником на том основании, что он был не то дважды, не то трижды женат. Весёлый и остроумный он никак не демонстрировал своё служебное положение и был одним из нас. Неожиданно для всех, а возможно и для себя Боря отрастил бороду.

Вскоре его вызвал Тынчеров и слёзно просил убрать это украшение. Косых так и не вступил в партию, поскольку зажигательные речи Туманова его не убедили, поэтому мог позволить себе такую вольность.

Тогда Тынчеров дружески рекомендовал ему реже появляться в центральном здании министерства на Смоленской площади, поскольку большое начальство могло расценить его бороду, как вызов обществу. Вот такая там была атмосфера.

Контрольным английским редактором работала очаровательная Нина Пашина (в девичестве Лапочкина, как подчёркивал Косых). Она обучала меня премудростям редакторской профессии и тонкостям общения с внештатными переводчиками. Приходилось работать и с иностранцами, которых приглашали для стилистического редактирования статей больших начальников. Ведь все мы были выпускниками иняза и наш доморощенный английский, был, мягко говоря, далёк от идеала.

От Нины я узнал, что статьи по электронике хорошо переводит В. Бронштейн, а материалы по станкостроению – Н. Вайнштейн. Остальных «штейнов» я сейчас не вспомню, переводчиков были десятки. Чаще других я общался с Николаем Максимовичем Вайнштейном, который, во-первых, жил недалеко от редакции, а во-вторых, выполнял самые большие объемы работ.

Его переводы не рекомендовалось редактировать, он не только лучше нас знал терминологию и язык, но и ревниво относился к любой правке. Часто я носил ему материалы домой. Он с женой угощали меня чаем с конфетами. Добрый и мудрый старик любил рассказывать эпизоды из своей богатой событиями жизни.

Венгерский еврей, получивший образование в США, он в тридцатые годы молодым энтузиастом приехал в Советский Союз строить социализм. По чей-то халатности избежав ГУЛАГ, Вайнштейн закончил станкостроительный институт, женился и, выйдя на пенсию, подрабатывал переводами. Его русский язык с еврейскими интонациями пестрел английскими, а порой венгерскими словами. По своей образности его речь соперничала с фольклором Тынчерова. Николай Максимович мыл руки «хозяйским мылом», работал, не откладывая дела «на долгий ящик» и т. д. Однажды я застал у Вайнштейна в гостях сестру его жены. Старушенция поведала, как в двадцатые годы, по заданию ЧК, работала машинисткой в штабе анархистов в Гуляй Поле. Вспоминала Нестора Махно и Лёву Задова, как будто рассказывала о старых друзьях. Я слушал раскрыв рот. В те годы мы знали о них немного, хотелось записать это повествование, но кто бы его опубликовал? Однажды наша довольно сильная волейбольная команда выиграла чемпионат министерства. За первое место мы получили по великолепному чёрному чемоданчику – модному тогда, атташе-кейсу. К сожалению, бутылки в него не влезали и в гастроном приходилось бегать с громадным портфелем Бори Павлова.

Павлов появился во французской редакции через пару лет после меня. Он пришёл из Комитета по сотрудничеству с развивающимися странами после нескольких лет работы в Африке. По традиции, как всякий новенький, он был назначен «водконосом», то есть в течение полугода осуществлял регулярную связь между редакцией и гастрономом. Грамотный и квалифицированный специалист, всегда готовый помочь, Боря быстро завоевал всеобщую любовь. У него тяжело болел сын, которого сбил в Африке пьяный водитель. Постоянное лечение требовало больших денег, но он избегал разговоров на эту тему. Лицом и мимикой Павлов напоминал Фернанделя. Он любил порассуждать о политике или рассказать о своих африканских приключениях. Зато, произнося тосты, понимая нетерпение аудитории, Боря был лапидарен как Юлий Цезарь. Поэтому в нашей компании ему всегда предлагали взять слово первым. По большей части, он с неподражаемой интонацией озвучивал майские или ноябрьские призывы, публикуемые в «Правде»: «Свободу Анджеле Девис!», «За единство партии и народа!» или «За справедливую борьбу свободолюбивого палестинского народа против израильского агрессора!» – при этом он сурово глядел на меня как на потенциального пособника супостата.

Павлов запомнился ироничным, не унывающим и глубоко порядочным человеком.

Случилось так, что однажды я здорово подвёл редакцию. По просьбе техреда, мне пришлось значительно сокращать текст об обнинском синхрофазотроне. Не долго думая, я перевёл мощность синхрофазотрона из киловатт в мегаватты, тем самым, сэкономив на нулях. Вместо 100 000 кВ, к примеру, сделал 100 МгВ. Цифр было много, я достиг необходимого результата, но переусердствовал с нулями, уменьшив реальную мощность в десять раз. Ошибку поймали, когда весь английский тираж в 3500 экземпляров уже лежал на складе в Москве. По словам Тынчерова, я совершил «грубый политический ошибка».

Дружно матерясь и проклиная меня, сотрудники четырёх иностранных редакций провели холодное декабрьское воскресенье в неотапливаемом лианозовском складе, где хранился злосчастный тираж. Царапая мелованную бумагу бритвами, мы вписывали ручками необходимые нули. В довершение всего, по моей вине, английская редакция осталась без квартальной премии. До сих пор содрогаюсь, вспоминая взгляды моих коллег. Я был рад, что дёшево отделался, в те годы такое могло окончиться и худшим.

Мы не были энциклопедистами, а если честно, очень мало знали об экономике, политике, культуре и традициях стран, где распространялся журнал. Скажем, белый цвет не любят в Японии, а изображение трёх пальм несёт идею смерти в ряде стран Африки.

Был случай, когда пришлось отмываться после грозной Ноты Посольства ГДР. Произошло вот что: аббревиатура, рекламируемого в журнале советского станка случайно, почти полностью совпадала с названием одной из партий ФРГ, нам далеко не дружественной.

К тому же именно марка станка бросалась в глаза, так как была напечатана белым цветом по чёрному фону, а текст гласил – «Станок НДПС разрешит Ваши проблемы». На беду в Западной Германии приближались выборы и восточные немцы расценили рекламу станка как может быть и непреднамеренную, но агитацию за эту партию. Грянул серьёзный скандал. Немецкую редакцию чуть было не разогнали.

Известно, что порой слова привычные для русского уха, звучат непристойно на других языках.

Помню, как мы требовали от Автоэкспорта изменить название поставляемого на экспорт автомобиля «Жигули», уж очень оно близко к французскому «жиголо». Помню, как звонили в Машприборинторг и просили повлиять на завод-изготовитель дать другое название прибору с аббревиатурой «ФАК-2».

Припоминается совсем курьёзный случай. На обложку номера была вынесена цветная фотография улыбающегося Раджа Капура с советским транзистором «Спидола» в руках. Кто-то из фото-корреспондентов, поймал Капура, приехавшего на очередной московский кинофестиваль, на Красной площади, всучил ему в руки «Спидолу» и сделал прекрасный снимок. Фотография сопровождалась восторженным рекламным текстом. Макет номера уже был готов, когда выяснилось, что в Индии в самом разгаре кампания по сокращению рождаемости.

Кампания, как полагается, идёт с перегибами. Мужчину останавливают на улице и если у него уже есть двое детей, насильно ведут в клинику. Там кормильцу перерезают семенной канатик, а в порядке компенсации вручают портативный радиоприёмник. Некоторым достаётся «Спидола». Не знаю, что сделал бы с нами опозоренный Капур, попади ему в руки эта реклама.

С годами журнал становился разнообразнее, богаче как в информационном плане, так и в графическом исполнении. В художественной редакции, где работала Люся Горохова собирались самые интересные, на мой взгляд, люди – вольные художники. Можно было зайти в комнату на минуту и застрять на час, попав в разгар спора о русских передвижниках или импровизированную лекцию о фаюмских портретах.

Были среди них преуспевающие мэтры, но были и такие, кто не желал маршировать столбовой дорогой соцреализма или писать византийским письмом фантомасовские лики секретарей ЦК. Пространство для творчества было по-прежнему ограничено.

Среди тех, кого Люся, грубо говоря, подкармливала заказами на рекламу был и Миша Шварцман, которому советская власть запрещала выставляться. На посиделках в редакции, Миша производил впечатление весёлого, чуть ироничного человека, что называется «душа компании». Пару раз он заезжал ко мне домой посмотреть на собрание икон, благо жили рядом, а однажды пригласил меня. Я был поражён увидев живопись, которая совсем не соответствовала моему представлению о его творчестве. Полотна показались трагичными, особенно запомнилась картина «Исход». Говорили, что когда в Лувре состоялась первая выставка картин М. Шемякина, французские газеты писали, что это отражённый свет Шварцмана. Миши, как и многих других о ком я пишу, уже нет. Совсем недавно узнал, что в 2008 году одна из его картин была продана на «Сотбис» за 250 тысяч фунтов стерлингов. Наверное такую сумму он не прожил за всю свою жизнь.

Не следует думать, что мы только и делали, что бегали в гастроном и резали на газете колбасу. Это не так. Мы честно трудились, во всяком случае, не сачковали. За редким исключением журнал выходил в срок, план выполнялся. Люди учились, росли профессионально. За годы работы в редакции я закончил вечерний факультет журналистики МГУ, прослушал курсы работников рекламы при Академии Внешторга, вступил в Союз журналистов. Спал, по-моему, не больше шести часов в сутки. Немало свободного времени отнимала общественная работа и спорт. Как-то успевал всё. Учиться наловчился в дороге. Электричка Томилино-Москва-Томилино давала 90 минут свободного времени. В толкотне вагона лучше всего усваивался важнейший предмет журфака, который преподавали все шесть лет обучения – «Марксистско-ленинское учение о печати».

Денег как всегда не хватало и приходилось подрабатывать переводами и кропаниями статеек. Со временем меня стали аккредитовать от журнала на международные промышленные выставки, которые всё чаще проводились в Москве. Постепенно набирался опыта. Своё первое в жизни интервью взял у руководителя японской делегации, закупившей у нас несколько токарных станков. Статья казалась мне верхом журналистского мастерства, и в надежде на похвалу, я прочитал её Пете Ступишину. – Поменьше сладких соплей, – сурово комментировал Петя, – весь мир знает, что японцы закупают наше старьё на переплавку. Сталь-то у нас хорошая.

В дальнейшем я стал осторожнее в своих восторгах.

По инструкции общаться с иностранцами один на один было строжайше запрещено. На интервью приходилось таскать за собой редакционного фотографа, у которого и без меня хватало работы.