Текст книги "Норки, Клава и 7"А""

Автор книги: Владимир Данилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Щепотка голубых ворсинок

Хоть и не очень-то приятно на один день в школу идти, но в субботу я все-таки пришел в свой класс.

– Смотрите, симулянт явился! – закричал Витька Козырев. – Каникул ему было мало. Во устроился человек!

– Я, может, еще не совсем здоров, – ответил я Витьке, – а то бы двинул тебе как следует.

– За чем же дело стало? – сказал Костя Загура. – Это и я могу сделать. – И, схватив Витьку за рукав, занес над тощей козыревской шеей руку.

– Да ты что, спятил? – запетушился Витька. – Уже и пошутить нельзя. Вы что, все больные, что ли?..

Костя отпустил Козырева и подсел ко мне, за мою парту.

– Мы тут новое уравнение по алгебре прошли, хочешь, объясню. Галя, поможем Славке с уравнением?

– А как же! – с готовностью отозвалась Шемахина.

Все-таки хорошо в школе. И ребята у нас что надо. Даже Галка Шемахина. Без нее тоже скучно. А всего-то я пять дней пропустил.

На переменке забежал Клава. Удостовериться, что я пришел.

– Ты уже совсем здоровый? – спросил он.

– Конечно, – ответил я и для большей убедительности постучал в грудь кулаком.

– Значит, завтра едем? – прошептал Мятлик мне на ухо.

– Только не брякни про это у нас дома, – наказал я ему. – Я утром лучше сам за тобой зайду.

После уроков я часок позанимался с Галкой и Костей алгеброй. Решил несколько примеров с новым уравнением. Потом я как бы невзначай спросил:

– Костя, дай мне твоих лыж на выходной.

– Так у тебя же свои есть…

– Да, понимаешь, – замялся я, – сломались мои…

– Бери, пожалуйста, жалко, что ли, – ответил Загура. – У нас завтра все равно тренировка по хоккею.

– Да сейчас я не возьму, лучше завтра с утра приду. – Я уже прикинул, что тащить домой Костины лыжи мне не стоит. Ясно, что мама не отпустит, тем более в лес. А утром скажу, что к Косте заниматься пошел.

…Все получилось так, как я и задумал. Утром забрал у Кости лыжи, забежал к Мятлику и к десяти часам мы с Клавой были в каморке старика.

– Ну что, охотничек, ноги-то держат после болезни? – вопросом встретил меня Графыч.

Я пожал плечами, мол, все в порядке.

– А дойдешь ли? Да ладно, там видно будет, коли не дойдешь, так и назад вернуться не поздно. Поехали…

И мы отправились по санной дороге на Видаламбу. Солнце уже показалось над вершинами деревьев. Заискрился снег. А долина Шумихи была покрыта полосой тумана. Он поднимался с перекатов и промоин, где журчала не поддавшаяся морозу вода.

Потом мы свернули на Видаручей, но совсем не там, где мы с ребятами прокладывали свою лыжню, отправляясь на поиски Дымки. Лыжня Павла Евграфовича шла по другому берегу Видаручья. Она огибала каждый выворотень, и идти по ней было очень удобно. Снег приятно хрумкал под лыжами, поскрипывали крепления.

– А где у вас первый капкан? – спросил Клава старика.

– Скоро увидишь, – ответил тот на ходу.

Широкие лыжи Графыча приминали выпавший вчера снежок. По его следу наши с Клавой лыжи катились легко.

– Ну, приглядывайтесь, – сказал наконец старик и воткнул в снег свои палки. – Вот он и есть первый капкан. Да никак и добыча в нем застряла. Вон он в этом плавнике[7]7
  Плавник – стволы деревьев и сучья, принесенные водой во время половодья.


[Закрыть].

Мы во все глаза глядели на кучу заснеженных палок и бревнышек, которую нагромоздил ручей в пору весеннего половодья. Но так ничего и не увидели.

– А говорят, молодые-то глаза вострые, – усмехнулся Графыч и, сделал всего один шаг, склонился у огромной валежины.

– Вижу, вижу! – заликовал Клава.

Теперь увидел и я. В капкане был белый зверек с черной кисточкой на хвосте.

– Что ж ты, голубь, тоже рыбки захотел? – запричитал Графыч, разжимая стальные челюсти капкана. – Извини, брат, не знал, что наши путики сойдутся.

Мы с Клавой подержали в руках застывшую тушку горностая. Жалко, что такой красивый зверек погиб. Охотясь в буреломе и валежнике за мышами, горностай отыскал выложенную для приманки рыбу и попался в капкан.

– Ну что, начало есть, – удовлетворенно проговорил Графыч. – Не зря, выходит, вы со мной направились. Вот вам и охотницкая премудрость.

После первой добычи мы заторопились дальше, уж очень хотелось посмотреть, что же в других капканах.

– А норка будет? – спросил в нетерпении Мятлик и тут же осекся. Ведь в капкан могла попасть и наша Дымка.

– Откуда ж мне наперед знать? – ответил Графыч. – Тут все зависит от того, сыта ли, голодна ли норка, не гоняет ли ее какой другой зверь, посильнее да попроворнее. Идем дале, поглядим.

Осмотрели еще пять капканов по Видаручью, но все они оказались пусты. Стальные пружины поседели от инея, а привада, которую разложил Графыч, так и осталась нетронутой. И никаких следов не было видно.

– Может быть, надо было больше рыбы положить на приманку? – спросил Клава.

– Больше-то оно ни к чему, – ответил старик. – Гляди-ко, капкан надо схоронить под валежину, к воде поближе, рыбешку тоже. А много ее будет, вороны в миг отыщут. Зачем же ворон-то кормить?

– Верно, – согласился Клава. Рассудительное объяснение Павла Евграфовича убедило его.

Наконец ручей кончился, и мы спустились к берегу Шумихи. Сейчас не то что в первый день нового года, когда мы искали Дымку. Тогда река, закрытая снегом, была похожа на длинную извилистую поляну. И заснеженный лес по ее берегам стоял стеной, словно построенной сказочным великаном. А теперь кругом – промоины и перекаты. Деревья уже стряхнули с себя комья снега. Солнечные лучи высветили их вершины, отчего лес казался каким-то праздничным и помолодевшим, как это бывает весной.

Под поваленными деревьями, где струилась вода, тоже стояли ловушки Графыча. Но и они были пусты.

Вдруг старик остановился.

– Никак снова он, – проговорил Графыч.

– Кто он? – переспросил Клава.

– Да рысь этот. Опять объявился.

С противоположного берега Шумихи тянулась строчка круглых следов. Зверь перешел речку и направился нашим берегом вниз по течению.

– Давай-ка, ребятки, пошустрее, – с этими словами старик поправил за спиной ружье и сильно оттолкнулся палками. Я обошел Клаву и устремился за Графычем, Он торопился. Шел так ходко, что я еле поспевал за ним, Мятлик сразу отстал.

За речной излучиной начинался перекат. Здесь деревья теснились у самой воды. След рыси вел по берегу. Графыч сошел со своей лыжни и стал прокладывать новую – вдоль следа. Возле двух вывороченных с корнями елок, стволы которых перегородили реку, старик остановился. Потом обошел выворотни и что-то поднял с вытоптанного круглыми лапами рыси снега.

– Вот теперь могу сказать, что до нынешнего утра наша Дымка еще была жива, – проговорил Графыч.

– Где Дымка? – переспросил подоспевший Мятлик.

– Вот все, что от нее осталось, – сказал старик и протянул нам с Клавой щепотку голубых ворсинок.

Свежие следы, словно страница книги, рассказали Графычу все, что случилось у этого переката нынешним утром.

Рысь затаилась под выворотнем. Она услышала какой-то слабый шорох. Снизу по реке, обследуя полынью за полыньей, шла норка. Она осматривала прибрежные камни в надежде найти какую-нибудь добычу. Затем приблизилась к упавшим елям. Рысь сжалась в комок, подобрав под себя все четыре лапы. Затем последовал прыжок, и ничего не подозревавшая норка оказалась в когтях страшного зверя.

В том, что это была Дымка, Графыч не сомневался. Одного только он не мог объяснить, где так долго жила наша Дымка?

Графыч задумчиво глядел на свою ладонь. Ветерок сдувал с нее одну ворсинку за другой. Ворсинки падали на голубой снег и становились невидимыми. Клава шмыгнул носом. Я понял, что ему хочется поскорее уйти от этого страшного места.

Десант на Видаламбе

Как-то в субботу девчонки из нашего класса передали приказ вожатой: «Завтра – „Ледовый десант“. Взять с собой еду на целый день, лыжи и, у кого есть, пешню[8]8
  Пешня – лом для пробивания льда.


[Закрыть]. Сбор у зверофермы». И больше никаких подробностей.

Наташа после уроков была на комсомольском собрании, и я решил зайти к ней вечером домой и все узнать. Мятлик, конечно, увязался за мной.

– Хорошо, что сам пришел, Слава, – сказала Наташа. – Дело вот какое. В столовой рыба кончается. Завтра рыбаки едут с неводом на Видаламбу. И я договорилась с отцом, что наш отряд поможет. Там, главное, помочь долбить лед, а с неводом рыбаки сами управятся. Ты сходи к Загуре, Козыреву и к другим мальчикам, объясни что к чему. Сбор в восемь утра.

– А уху варить мы там будем? – спросил Мятлик.

– Ты что, с нами собираешься? – удивилась Наташа.

– Собираюсь, – буркнул он. – Я могу и один. Удочки возьму и буду ловить.

– Ну вот еще кустарь-одиночка отыскался. А тебя мама отпустит? – спросила Наташа.

– Со Славиком отпустит, – заверил Клава. – Мы на лошади поедем?

– На лошади, на лошади, – ответила вожатая. – Целых четыре отменных коня.

Клава тронул меня за рукав и степенно произнес:

– Пошли, надо собираться…

Утром возле фермы было шумно и весело. Ребят собралось человек двадцать.

Многие девчонки пришли с хозяйственными сумками. Вот люди, будто в поход никогда не ходили, рюкзака не видели. Стоило сказать, что лошадь повезет, так все с сумочками явились. Уж на что Мятлик и тот сообразил, что рюкзак для такого дела – лучше не придумаешь.

Правда, я не ожидал, что у Клавы получится такой объемистый рюкзак. Шапка едва выдавалась над клапаном рюкзака.

– Чего ты туда напихал? – спросил я Клаву.

– Все, что надо, – солидно ответил он.

Совхозные рыбаки уложили в сани невод, подоткнули под него пешни.

Одну повозку снаряжал Павел Евграфович. Он принес огромную охапку сена и, бросив ее в сани, подмигнул Мятлику.

– Ну что, Клавдей, едем со мной?

– Конечно! – заликовал Клава. – И Славик с нами.

Мы уложили на возок свои лыжи и рюкзаки. Там уже были одни – широкие, выкрашенные зеленой краской лыжи Павла Евграфовича. Ребята устроились в санях, и наш поезд тронулся. Клавин рюкзак оказался на самом верху.

Едва мы отъехали от фермы, как лошади побежали резвей. Кто-то из ребят неловко повернулся и нечаянно уронил рюкзак Мятлика. Все закричали. Графычу пришлось остановить коня. А Клава, спрыгнув с саней, поднял рюкзак и водворил его на прежнее место. Больше никаких приключений не было.

Когда миновали опушку леса и въехали в ельник, стена деревьев подступила к самой дороге. В мелколесье снег был утоптан пальцастыми лапами зайцев-беляков. Изредка заснеженную лесную поляну ровной строчкой пересекал лисий след.

Павел Евграфович подергивал вожжами, подбадривал коня, чтобы догнать ушедших вперед лошадей.

– Смотрите, смотрите! – вдруг загалдели девчонки.

Большая развесистая береза, что стояла на пригорке, неподалеку от дороги, была сплошь увешана тетеревами.

Я насчитал их двенадцать штук. Сидевший на самой верхней веточке тетерев вытянул шею и зорко следил за нами. А остальные птицы как ни в чем не бывало, переставляя лапы, склевывали березовые сережки с самых тоненьких ветвей. Иногда веточка не выдерживала, тяжелая птица срывалась было вниз, но сделав два-три взмаха крыльями, садилась на новую, более крепкую ветку.

– А почему они нас не боятся? – спросил у Графыча Мятлик.

– Так мы ж на лошади. Попробуй-ка пешим подойти – вмиг улетят.

В ту же секунду Клава спрыгнул с саней и направился к березе. Вся стая моментально сорвалась с дерева и скрылась за пригорком.

Клава догнал наш возок и уместился рядом со мной.

Вскоре деревья расступились, и мы выехали на заснеженное поле Видаламбы. Три первых лошади уже стояли там, и перед ними брошены охапки сена, а бригадир рыбаков Федор Игнатьевич со своим напарником что-то размерял на льду. Оказывается, это они намечали будущие лунки.

Выгрузившись из саней, ребята пересчитали инструмент.

Всего оказалось десяток пешней. Да три пешни – у рыбаков.

Наташа распределила ребят по звеньям, и работа закипела. Сразу стало жарко, хотя льдинки из-под пешни холодными брызгами обдавали лицо. По нашим лункам можно было на льду начертить широкий круг, в центре которого рыбаки вырубили большую квадратную прорубь.

Наверно, целый час мы долбили лед. Лунки у нас получались не такие ровные, как у рыбаков, но все же мы прорубались до воды. Наконец Федор Игнатьевич, проверив нашу работу, крикнул:

– Заводи-и!

Рыбаки с помощью шеста пропустили подо льдом от лунки к лунке веревку, чтобы за ней протянуть крылья невода. Затем в широкую прорубь опустили невод и стали его тянуть. Мы помогали. Лучше всех получалось у Кости Загуры. Он был самый сильный из ребят.

– Этого парня я бы взял к себе в бригаду, – сказал Федор Игнатьевич. – Есть у него рыбацкая хватка.

Мы смеялись, кричали, подбадривая друг друга. Клава тоже трудился вместе со всеми, старательно тянул мокрый конец веревки и кряхтел.

Когда крылья невода показались из воды, прорубь закипела.

– Давай-давай, ребятушки! – поторапливал Федор Игнатьевич. – Выбирай крылья, кажется, рыбку-то мы зацепили.

Рыбаки торопливо хватались за мокрый невод, и выбрасывали его на лед.

Мотня – сетяной мешок в середине невода – никак не проходила в прорубь, так много было рыбы. Один из помощников Федора Игнатьевича схватил с саней сачок и начал вычерпывать рыбу. На льду заплясали плотвицы, язи и окуни. Горка рыбы росла на глазах, а прорубь все кипела.

Потом, когда все было закончено, рыбаки уселись прямо на сырой невод и закурили.

– Оказывается, есть рыбка в Видаламбе, – сказал Федор Игнатьевич. – А мы все на Сумозеро ездили, куда подале да где воды поболе. И чего мы здесь не ловили?

Клава топтался возле вороха рыбы и палочкой переворачивал рыбешек, словно искал что-то.

– Смотрите, смотрите, какой здоровенный ерш! – ликовал он.

И в самом деле Клава отыскал редкостного ерша. Его коричневая спинка была размечена черными крапинками, а глаза голубые-голубые. Ерш то переворачивался с боку на бок, то становился на хвост.

– Это, наверно, ершиный царь! – сказал Клава.

– Из ерша уха получается знатная, – подхватил Федор Игнатьевич. – И в самом деле царская.

– А мы будем варить уху? – спросили ребята.

– Неплохо бы, да только неводить надо, да и кастрюли нет.

– Есть, есть кастрюля! – оживился Клава. – У меня в рюкзаке. Я взял, чтобы сидеть на ней, когда удить буду.

– Ай да парень! Ну что ж, давай вари.

Девчонкам затея с ухой понравилась. Они мигом отобрали рыбу и вычистили ее.

А мы с Витькой Козыревым отошли на новое место и опять стали долбить лунки.

Вдруг мы услышали, как загалдели и завизжали девчонки.

– Чего это они? – переводя дух спросил Витька.

– Наверно, Клава что-нибудь сморозил.

– Сбегай-ка узнай, в чем дело.

Я прибежал к девчонкам и понять не могу, чего они хохочут. Прямо помирают со смеху. А потом взглянул на Мятлика и тоже прыснул. Черной копотью под носом у Клавы были намазюканы усы. Один ус тянулся до самого уха. Такая же черная полоса перечеркнула и Клавин лоб.

– Славик, чего они? – пожаловался Мятлик. – Я им кастрюлю принес, а они…

– Да у тебя же все лицо в саже. Ты на самого Бармалея сейчас похож. Кастрюлей, что ли, вымазался?

– Не-е. Кастрюля чистая. Это я, наверно, керогазом…

Девчонки сразу смолкли.

– Каким керогазом? – удивилась Галка.

– Из сарайки.

– Ничего себе.

Оказывается, с вечера, когда Мятлик начал сборы на «Ледовый десант», он откопал в сарайке какой-то древний керогаз. Не будешь же на льду костер разводить, если уху варить придется. Вот Клава и надумал прихватить с собой керогаз. Но керогаз оказался таким закопченным, что пока Мятлик разжигал его, весь вывозился в саже.

Услышав про керогаз, девчонки оживились, быстро покидали в кастрюлю выпотрошенных ершей и наперегонки побежали к лошадям, где коптил допотопный Клавин агрегат.

Второй замет невода был еще удачней. Вместе с плотвой мы выкинули на лед пять щук. Они, как рыжие поленья, лежали на снегу и топорщили жабры.

На санках отвезли рыбу к лошадям и загрузили два воза.

– Как же назад поедем? – задумался Федор Игнатьевич. – Рыбы-то вон сколько. Да и невод смерзся – колом стоит. Не разместиться всем на санях.

– У нас же лыжи есть! – надоумила Наташа. – Встанем на лыжи, зацепимся за сани веревкой и поехали. Так даже интересней.

Уха была и в самом деле вкуснейшая. Мы разлили ее по кружкам и с наслаждением прихлебывали ароматный ершовый бульон.

А потом рассадили девчонок по саням. К последнему возку привязали веревку и, друг за дружкой ухватившись за нее, растянулись длинной цепочкой. У меня лыж не было, и Павел Евграфович отдал свои. Замыкала цепочку лыжников наша вожатая Наташа.

Лошади неторопливо трусили по накатанной дороге. Уже скрылась за лесом Видаламба, и дорога запетляла между пригорками.

Клава ехал передо мной. Вдруг он обернулся и запел озорно и весело:

 
Мы едем, едем, едем
В далекие края.
 

Ничего лучше не мог придумать, как песенку из детского сада. Но тут в конце нашей вереницы зазвучал звонкий голос Наташи:

 
А ну-ка песню нам пропой,
Веселый ветер…
 

Мы все – и девчонки и мальчишки – подхватили песню и пели до тех пор, пока за лесной опушкой не показались голубые дымы Пушного.

Последний глухарь

Вечером ко мне забежал Клава.

– Айда к Графычу, чего дома сидеть. Мультиков сегодня по телевизору нету…

Я знал, что каморку кормача Мятлик не променяет ни на какие мультики. Да мне и самому хотелось побывать в домике Графыча.

Когда мы пришли, Павел Евграфович ел суп из алюминиевой миски.

– Садитесь вечерять, охотнички, – предложил он.

– Да нет, мы уже, – бойко ответил Мятлик. – Мы просто так пришли. А где горностай?

– Вон, в компании, – кивнул головой старик.

И мы увидели натянутую на легкую правилку шкурку горностая, которая висела на одном гвозде вместе с беличьими.

После того как мы с Клавой побывали на охотничьем путике Графыча, мне хотелось хоть когда-нибудь поохотиться по-настоящему. Ведь охотился же с ним Владимир, который приезжал из города.

– Дедушка Павел, а дядя Володя вам родственник? – спросил я.

На этот раз старик не улыбнулся, и морщины на его лице не разгладились, а наоборот, как-то застыли, словно шрамы. Графыч полез в карман за портсигаром, прокашлялся и неторопливо раскурил тоненькую папироску. Корявыми заскорузлыми пальцами он переворачивал на столе самодельную коробку портсигара.

– Володимер будет мне вроде как за сына. Сам-то я скобарь – из-под Пскова, значит. Родина там моя. А как война началась, на фронт ушел. Семья в деревне осталась. Деревню враг дотла спалил. Там вся семья погибла. Никого из родни не осталось. А под Старой Руссой фронтового дружка схоронил – Егора Ошевнева. Петрозаводский он был – однополчанин мой. Вот его портсигар, на память себе оставил. Тут вот и адрес его выбит.

Графыч мизинцем подтолкнул к нам солдатский портсигар. На внутренней стороне мы прочли адрес: «Карелия, Петрозаводск, Каменистая, 8».

– Войну-то я уже в Польше кончал. А как прослышал, что домой скоро, написал по этому адресу. Больше мне писать было некуда. Володимер, сын его, ответил мне, к себе позвал. С победой-то я пришел в свое родное село, осмотрел головешки да печные трубы и дале тронулся, к Егорову сыну. Только житель я не городской. Пожил, сколько мог, у Володимера, а потом в лес подался.

– В лес? Стали охотником? – вырвалось у Клавы.

– Да нет, на лесозаготовки. А охота – так, для веселья.

– Павел Евграфович, расскажите про охоту, – попросил я.

– А чего тут рассказывать? – Графыч широкой ладонью смахнул со стола крошки. – Вот, к примеру, вышел такой случай, что я на глухаря ружье не поднимаю.

– Почему? – разом спросили мы с Мятликом.

Графыч рассказал нам историю, которая до мельчайших подробностей осталась у меня в памяти, будто я вместе с ним встречал тогда весенние рассветы в далекой лесной сторожке.

Это было в ту весну, когда к будущему лесопункту Речка еще только-только начинали гнать узкоколейку. Самого лесопункта еще не было и тракторные волоки веером разбегались во все стороны от конца узкоколейки.

Однажды на платформе привезли дощатый домик с одним оконцем, поставленный на сани-бревна. Трактором затащили его на высокий песчаный бугор у берега ламбушки, В домике поставили железную печку, смастерили топчаны.

– Живи, Павел Евграфович, в свое удовольствие, – сказал технорук.

И поселился Графыч в этом дощатом теремке. Работа была нехитрая – уедут лесорубы к ночи в поселок, оставят бензопилы и трактора – вот и присматривай, чтобы какой лихой человек не набедокурил. Короче, определился Графыч в сторожа.

Днем промышлял рыбалкой и охотой, а посреди ночи выходил из своего домика и слушал, чем лес живет. Какая птица в родные края вернулась, какой зверь к человеческому жилью идет. Одинокому человеку другой жизни и не надо.

Лесорубы – народ деловой. Днем окрест ревут трактора, завывают бензопилы, с тяжелым уханьем падают вековые сосны. Днем зверь и птица сторонятся лесной делянки. А к вечеру вроде и не было великого шума, И утки шебуршат на ламбушке под самым окном Графыча, и лосиха с лосенком пройдет по бугру возле его домика.

Неподалеку от сторожки из ламбушки выбегал ручеек. И здесь, на соснах, Графыч насмотрел глухариный ток. Добыл глухаря, потом другого. Хотел технорука предупредить, чтобы лес на току не валили, мол, глухари это место облюбовали. Да не успел, глядь, а уж лесу-то не стало. Одна сосна высоченная осталась. Вальщик пожалел ее, уж больно семенник хороший. С нее ветер семена на полкилометра отнесет, и новый лес поднимется.

Так и осталась стоять та сосна – такая же одинокая, как сам Графыч.

Глухари, когда не стало леса, подались в другие куртины. И только один старый петух не захотел покидать место своего игрища. Видно, не раз по весне этот старый боец выходил здесь грудь в грудь на честный бой со своим соперником.

Каждый вечер он прилетал на эту одинокую сосну. Вначале, застыв на фоне зари, прислушивался. Затем, осмелев, проходил по суку и начинал щипать хвою. Аза полчаса до самых глубоких сумерек майской ночи, он расправлял веером хвост и, закинув к небу свою бородатую голову, словно колдун, начинал выговаривать глухие заклинания.

В такие минуты Графыч садился на пороге и завороженно смотрел на глухаря. Хотя до птицы было довольно далеко, старику казалось, что он слышит каждое колено этой древней песни, не похожей ни на что другое.

Закончив свой недолгий вечерний концерт, глухарь втягивал голову в плечи и замирал. Боясь потревожить сон птицы нечаянным стуком, старик неслышно прикрывал за собой дверь сторожки и ложился спать. Но сон его, как и сон древней птицы, был коротким.

С первым проблеском рассвета старый глухарь вновь преображался. Он пел. Одна песня сменяла другую, и, казалось, будто «скирканье» и «точенье» глухаря рассеивали серые сумерки, пробивая дорогу алой заре и первому лучу солнца.

Старик встречал зарю вместе с глухарем. Он, как и вчера, садился на порог и слушал. И какая-то невысказанная радость переполняла его. Он радовался свежести утра, занимавшейся заре, тому, что дышится легко, полной грудью, что рядом славит жизнь такая сильная большая птица.

Как-то под вечер на болоте, неподалеку от сторожки, захлюпали чьи-то шаги. К домику Графыча подошли двое парней с ружьями.

– Дедуля, пустишь переночевать? – спросил один. – Заблудились малость, из сил выбились.

– Топчанов не жалко, входите в дом, – пригласил старик и тут же принялся растапливать печку, чтобы накормить запоздалых гостей.

Потом при свете керосиновой лампы потчевал их рыбой и чаем. Оказалось, это студенты из Петрозаводска. Выдалось свободное время, решили поохотиться. Да вот вышли на вырубки и сбились с пути. Кружили, кружили по вырубкам, пока из сил не выбились, а тут и ночь близка. К счастью, приметили сторожку.

– Ох, заговорился я с вами, – встрепенулся Графыч. – Дружка прозевал.

Студенты недоуменно переглянулись.

– Хотите, и вы можете глянуть, только лампу погасите.

Один из гостей дунул в стекло лампы, и пламя, полыхнув красным светом, угасло. Старик приоткрыл дверь сторожки и сел на пороге.

– Вон он, дружок мой, уже поет, – лицо Графыча осветила довольная улыбка.

Студенты завороженно смотрели на поющего глухаря.

– Он каждый вечер сюда прилетает? – шепотом спросил один.

– Хоть часы проверяй по нему, – ответил старик.

– Так это вы его сюда приманили? – спросил второй.

– Где там. Глухарь – птица гордая, его не приманишь, – пояснил Графыч. – Он гораздо раньше меня здесь поселился. Токовище тут было.

Смеркалось довольно быстро. С вечера по небу плыли низкие тучи. Глухарь спел еще несколько песен и, сложив веер хвоста, затих. Старик прикрыл дверь сторожки.

– Давай укладываться. Похоже, ночью дождь будет, что-то ноги поламывает.

В сторожке было тепло от протопленной печурки. Графыч улегся на свой топчан, укрылся одеялом.

Студенты, постелив на топчаны ватники, тоже притихли. Серая пелена майской ночи затянула оконце сторожки.

Проснулся Графыч от глухого стука. Поднял голову, прислушался. И поначалу ему показалось, что ударил гром. Но все было тихо, а за окном по-прежнему темно. Старик опустил голову на подушку. Однако сон не шел.

«Может, какой охотник в беду попал?» – подумал Графыч. Он сел на топчане и в потемках нащупал сапоги. Накинув ватник, старик приоткрыл дверь. Сырая струя воздуха хлынула в протопленную сторожку. Графыч прислушался – вокруг все было тихо.

Приотворив дверь, старик зажег спичку и поднес ее к висевшим на стене ходикам. Часы показывали половину второго. Загасив спичку, Графыч вдруг заметил, что оба топчана пусты. Старик снова зажег спичку и поднял ее над головой. Сомнений не было – гости ушли, не попрощавшись. Спичка погасла. Сторожка снова погрузилась в темноту.

Графыч сел на свой топчан и подпер голову руками. Разные мысли приходили ему в голову в эти минуты. Едва забрезжил рассвет, старик отправился к токовой сосне. У подножья дерева он нашел глухариные перья и алое пятно на светлом песке. «Тайком, как воры, сонную птицу…» – вслух причитал старик. – «Ведь не с голоду же пропадали…»

В ту же весну Графыч попросил расчет в лесопункте и переехал в зверосовхоз…

Мы с Клавой слушали Павла Евграфовича, затаив дыхание. И он, помолчав, закончил:

– С той поры я на глухаря ружья не поднимаю. Да и зачем? Мало их осталось в наших лесах, а птица эта уж больно красивая, гордая птица. Тетеревишками балуюсь. Вот и Волоха мой тоже любит погонять тетеревишек. Помнишь, Клавдий, как мы в лесу встретились?