Текст книги "Точка возврата"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

* * *

Ил-14 возвращался на Средний.

На отдых Блинков дал четыре часа. Был бы сменный экипаж, сразу же полетел бы обратно, потому что знал, что все равно не заснет, будет со всех сторон обсасывать неожиданно пришедшую в голову отчаянную идею. С ребятами пока что он решил не делиться, пусть отдохнут спокойно.

Мужчины и женщины
(Рассказывает Борис Седых)

В детстве я очень любил болеть, чтобы без помех читать. У родителей нас было шестеро, мама работала по дому от зари до зари, и в ее глазах человек, беспечно сидящий над книгой, выглядел отпетым бездельником. Мы либо должны были готовить уроки, либо помогать по хозяйству – никаких отступлений от этого правила мама не допускала. Зато больных, не каких-нибудь там подстуженных симулянтов, а настоящих больных с повышенной на полтора-два градуса температурой, мама укладывала в постель и окружала заботой. Такому счастливчику полагались изоляция в занавешенном углу, чай с медом, куриный бульон с ножкой и, главное, разрешалось читать, сколько душе угодно. Ложкой дегтя были непременные горчичники. Заслышав, что мама их готовит, я прятал под подушку книгу и притворялся спящим – не слишком хитрый прием, который на маму особого впечатления не производил.

А вспомнил я об этом потому, что и теперь то и дело прикидываюсь спящим, чтобы избавиться от повышенного внимания. У женщин это в крови – о ком-то заботиться, но, когда Лиза профессионально сюсюкает: «Голубчик ты мой, настрадался, бедненький!», а Анна Григорьевна подхватывает: «Котлетку бы ему, болезному», мне становится не по себе. Я прекрасно понимаю, что жалеют меня от чистого сердца, но мало приятного, когда тебе десять раз на дню напоминают про твою беспомощность. Не мне бы сочувствовали, а тем, кто несколько часов тащил мои пять пудов на брезенте – вот кто хлебнул лиха! Или Матвеичу с Димой, которые только что ушли на скалу караулить самолет…

Я лежу с закрытыми глазами, мысленно осыпаю проклятьями сломанную ступню – никакая там не трещина, как с чрезмерно честными глазами утешает Лиза, – настоящий перелом, и по старой привычке пытаюсь находить хорошее в этой гнусной ситуации. В данном случае хорошее – что до обязательной радиограммы домой остается целых три дня. Даже четыре, я давно выторговал у Гали один льготный день на случай непрохождения радиоволн. В четверг к вечеру она на всякий случай заглянет на телеграф, где к ее посещениям привыкли, но шума пока что поднимать не станет, а вот если РД не придет и в пятницу, отправит запросы по всем пунктам: Галя не хуже любого диспетчера знает, когда и куда я лечу.

Чтобы отвлечься от тягостных мыслей, я мечтаю о том, что весной мы снова пойдем в «прыгающую» экспедицию и на сей раз попадем на точку 34. У Ильи Романова и Валерия Лукина, с которыми мы обычно летаем, есть карта акватории Северного Ледовитого океана, усеянная точками; каждая точка – это наша будущая посадка на дрейфующий лед, а точка 34 – географический Северный полюс. Побывать там мне нужно непременно: во-первых, потому, что нынче каждый уважающий себя полярный летчик должен на полюсе отметиться и смазать «земную ось», и, во-вторых, потому, что вымпел с автографами всех участников посадки я обещал кружку «Юный полярник», заводилой в котором мой Васька. Но если серьезно, то экспедицию эту мы любим за ее почетность и уникальную отдачу: ведь на каждой точке, а их сотни, гидрологи замеряют глубины, берут батометрами пробы воды, и это – на всей акватории океана! Раньше такую работу делали только на дрейфующих станциях – по линии дрейфа, для нас же доступны все районы. Данные «прыгающих» экспедиций для ученых бесценны (еще бы, весь океан как на ладони!), только уж очень острое ощущение – каждая такая посадка, сколько ни «прыгаем» с точки на точку, а сердце всякий раз отстукивает барабанную дробь; выдержит лед или не выдержит? А предстоящая экспедиция тем более интересна, что одновременно будем искать льдину для новой дрейфующей станции. Для нее Матвеич мечтает найти ледяной остров вроде тех, на которых дрейфуют последние СП, но шансов на такую удачу мало, за последние годы мы ни одного подходящего айсберга не видели.

* * *

А в «кают-компании», как окрестил Белухин наше жилище, разгорелся спор – из тех, что возникают от избытка свободного времени. Началось с того, что Солдатов, который все разговоры упорно сводил к еде, размечтался об украинском борще с мясом, да с таким красноречием, что у всех потекли слюнки; доведя себя до исступления, он с горя напился воды и потребовал на расправу спрятанный в сундуке шоколад, Анна Григорьевна молча показала фигу, а Зозуля предложил по-рыцарски разделить шоколад между женщинами, чтобы он не стал «яблоком раздора»; затем, уяснив, что не все присутствующие знакомы с древнегреческими мифами, тут же привел сокращенную версию троянской войны. Захар обиделся, что им заговаривают зубы, весьма грубо отозвался о Елене Прекрасной («с жиру бесилась, там-там-там!») и поддержал предложение Солдатова. Тут и началась дискуссия. Я и Игорь были на стороне Зозули, Солдатов нам решительно возражал – «не потому, что мне жалко какой-то паршивой полплитки, а из принципа». Принцип же заключался в том, что «по статистике баба и так живет дольше, нечего ее перекармливать».

Разговор продолжался так:

БЕЛУХИН. Правильно, Слава, соображение мудрое. Баба живет дольше потому, что в ней всего две составные части: жир да ревность.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Тебя, что ли, ревнуют, старый черт? Постыдился бы при людях.

БЕЛУХИН. А кого же, если не меня? Это борода у меня сивая, а на самом деле я – о-го-го!

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Старый! Не «о-го-го» ты, а «о-хо-хо»!

ЗОЗУЛЯ. Если серьезно, то нервная система женщины совершеннее, она легче переносит стрессы и лучше приспосабливается к тяжелым условиям.

КИСЛОВ. Бабе голову ломать не надо, за нее мужик думает. Тоже сказал – лучше приспосабливаются!

ЗОЗУЛЯ. Я имею в виду…

КИСЛОВ. Не знаю, что ты имеешь в виду, а вот в Антарктиде правильно делают, что баб не берут, без них куда спокойнее.

Я. А кто в Мирном орал: «К чертовой матери мужской континент, не нужны мне ваши суточные, к жене хочу!»?

КИСЛОВ. Мало ли чего я орал…

БЕЛУХИН. Нет уж, паря, без ихней сестры Арктику обжить не смогли, и Антарктиду не обживем. Попомни мои слова, будет половина Антарктиды в юбках ходить, никуда от них не денемся. Ведьма – она за тобой и на метле прилетит.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Послушать моего – герой! А как в Антарктиду звали, бородой замотал: «Без жены не поеду».

ЛИЗА. Они, тетя Аня, без нас шерстью обрастают и лаять начинают.

КИСЛОВ. На дрейфующих станциях вашей сестры нет, а лают только собаки.

ЗОЗУЛЯ. Сдавайтесь, Захар! Древние римляне считали землю завоеванной лишь тогда, когда бывший легионер начинал вспахивать ее плугом. А пахарь без жены далеко не уйдет. Так и полярника нужно кормить, лечить и учить его детей. Побывав на многих станциях и в арктических поселках, я пришел к выводу, что наилучший микроклимат там, где мужчин и женщин примерно поровну.

ИГОРЬ. Если только они командуют в семьях, а не на работе. У нас на станции…

КИСЛОВ. Завел, как испорченная пластинка! Был ты на этой станции без году неделя.

ИГОРЬ. Между прочим, три месяца.

КИСЛОВ. Ветеран! Обстрелянный и облаянный.

СОЛДАТОВ. Погоди, Захар, нецелованный правду сказал, поставь их командовать – такого натворят! В одном нашем таксопарке директор женщина, так совсем осатанела, водителей на трассу без белых рубашек не выпускает.

НЕВСКАЯ. Действительно, чудовищный произвол.

ЛИЗА. Каждый день шею мыть приходится, да?

БЕЛУХИН. Не обижайтесь, девоньки, вы и в самом деле нашему брату необходимы, но как беретесь за мужицкое дело, получается сплошной конфуз. Помнишь рыженькую Катерину, Анюта?

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Еще бы не помнить, вертелся вокруг нее, как юла.

БЕЛУХИН. А я увижу рыжую – хватай меня и веревками вяжи! Но я не о том. Прислали ее к нам на станцию после техникума, все науки выучила, книжек привезла два чемодана – гидролог по специальности, а по внешности – задира курносая, вроде нашей Елизаветы. И вот приходит ее очередь ночью идти на футшток, домик такой на льду, а в нем, в лунке, прибор для измерения колебаний уровня моря. Расчистила Катерина от шуги лунку, заменила в мореографе ленту и тут слышит за дверью: фу-фу. «Ребята, – кричит, – так нас во время практики пугали, делать вам нечего!» И тут дверь треснула, и медвежья лапа всовывается. Катерина выхватила из валенка наган, сажает в дверь пулю за пулей и орет. Медведь давным-давно убежал, а она пуляет и орет. Дежурный прибежал, насилу ее успокоил, а она: «Одна больше не пойду!» И с той поры на футшток ходила только под охраной сменщика. Тот недосыпал, но ходил – что поделаешь, если девка боится. Другое дело – Анюта, она у меня храбрая, никого у своей плиты не боялась.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Не слушайте брехуна. Глеб с Катериной ходил потому, что ревновал, поженились они потом. А кто у нас был лучшим радистом? Мария Воронова. И Надя Шевчук других метеорологов учила уму-разуму. Всю главную работу на станции бабы делали, мужики только носы задирали и охотой баловались.

БЕЛУХИН. Ага, поймал на слове! Рассказать про «бабий бунт»?

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Мели, Емеля, твоя неделя.

БЕЛУХИН. А дело было так. Приходит к Семенычу, нашему молодому начальнику, с претензией женский контингент: мужики, мол, имеют больше привилегий, женщины все на вахте и на вахте, а вы охотой и рыбалкой наслаждаетесь, пора этому безобразию положить конец. Это моя благоверная их на бунт подбила. Вру али не вру?

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Пока что не врешь.

БЕЛУХИН. Семеныч и повелел: показать женщинам все прелести охоты! Снарядили экспедицию, трех мужиков и пять женщин, и пошли катером по реке Ленивой до водопада сроком на неделю. Дорога живописная, скалы нависают, и по фарватеру пороги, которые нужно умело и с риском обходить, катер в пене, ощущение скорости и опасности – крики, радость, визг! На берегу у водопада была избушка вроде нашей, тоже из плавника, в ней мы поселили женщин, а себе поставили палатку. Хотя и сентябрь, но погода как на заказ: солнце, чистое небо, тепло, градусов двенадцать. Наловили в Ленивой на блесну гольцов, сварили уху, весело поужинали со ста граммами, песни запели – как говорится, экзотика. Женщины страшно довольны: водопад, скалы, тундра цветет, тьма птиц, красота. «Вот почему вы нас не брали, эгоисты, – упрекают, – женщин на вахту, а сами такой красотой любоваться!» Однако ладно, мы молчим. Разбудили их раненько на заре, высмотрели в бинокль с наблюдательной вышки оленей километрах в трех, винтовки на плечи и пошли. Без привычки, однако, по мягкой тундре ходить трудно, пружинит, а олень – зверь пугливый, подбираться к нему следует осторожно, поползли. Уже удовольствие не то, пыхтят, а нас смех берет – еще те пластуны! Убили, однако, трех оленей, привязали туши на шесты и понесли. А ноги вязнут, и налегке идти – труд, а тут еще с таким грузом. Через километр бабоньки выдохлись – уже не только оленей нести, сами идти не могут. Лежат, на нас смотреть не интересуются – отдыхают. Пришлось мужикам челночные операции делать: одного оленя перетащим, за другим возвращаемся. Обратная дорога была совсем плохая, от сгонного ветра с тундры фарватер сильно обмелел, и опасные участки стало проходить сложно, а потом заштормило и заглох мотор, ребята баграми от скал отталкивались, а крутая волна все подхватывает и швыряет. Словом, бабоньки наши совсем притихли и посинели. Когда дошли – не только оленей, но и охотниц на руках выносили измученных. Смеху было! Потом, как спрашивали: «Пойдем, бабоньки, на охоту?» – не реагировали, делали вид, что не слышат.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Половину наврал, старый черт.

ГРИША. Дядя Коля прав, охота – не женское дело.

ЛИЗА. Значит, на кухню, бабы, и не высовываться, да? Бедный мой муженек, голодный будет сидеть.

КИСЛОВ. Это какой муженек попадется. Другой возьмет за воздухопровод, подержит – сама побежишь картошку жарить.

ИГОРЬ. Не то время, современная женщина – человек гордый и независимый. Думаю, что с Лизой такой фокус не пройдет.

СОЛДАТОВ. А ты подхалим… подхалим! Правда, Лиза?

ЛИЗА. Подхалим и есть. Ты нас, Игорек, не защищай, мы дуры. Тысячу лет добивались равноправия и добились на свою голову. Хорош у меня дом будет, если я по десять часов из операционной не выхожу.

НЕВСКАЯ. Независимость дороже. Ты ведь сама ни за что не променяешь операционную на кухню.

ЛИЗА. Верно, подружка. И все равно мы дуры. Послать бы нам подальше это равноправие и засесть дома – вот бы они взвыли! Никуда не денутся, прибегут и запоют под окнами серенады.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Рожать бы они попробовали… умники!

СОЛДАТОВ. За это не берусь, разве что содействие кому оказать, товарищескую помощь.

ГРИША. Но ведь у вас нет медицинского образования… Зоя, я снова что-то не так сказал?

НЕВСКАЯ. Я тебе советую помолчать.

ГРИША. Когда молчишь, все время о еде думаешь.

КИСЛОВ. А кто брехал, что голод для организма полезен?

ГРИША. Доктор Брэгг. Но я теперь с ним не согласен.

НЕВСКАЯ. Принципы, Гриша, не меняют, как перчатки.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Медицинского образования… Ой, уморил, Гришенька.

НЕВСКАЯ. Вот мы смеемся, а им каково сейчас?

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Уморил… Это кому?

НЕВСКАЯ. Илье Матвеевичу и Диме. Холодно, темно, страшно…

БЕЛУХИН. Обычное дело, однако.

СОЛДАТОВ. Скоро менять их будем. А за нас с Захаром тоже будете волноваться?

НЕВСКАЯ. Конечно, Слава.

СОЛДАТОВ. И смотреть на нас так же будете?

НЕВСКАЯ. Не понимаю.

СОЛДАТОВ. Ну, как на Матвеича, когда он уходил.

НЕВСКАЯ. Что за глупость!

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Это, Слава, заслужить надо, чтобы на тебя смотрели.

ЛИЗА. Все мы хороши; мужики небритые, бабы неухоженные, слава богу, зеркала нет. Один только Игорек и ласкает глаз. Ой, прилетим в Тикси, что я с ним сделаю!

БЕЛУХИН. Смотри, паря, охомутают.

ИГОРЬ. Если хомутом будет Лиза…

ЛИЗА. Ты бы еще сказал – оглоблей! Не собираюсь я тебя хомутать, просто выйду замуж, если очень попросишь, и все. Но учти, Игорек, меня долго будешь добиваться, железное терпение нужно иметь.

ИГОРЬ. Тогда ничего не выйдет. Я ведь магнитолог, в магнитный павильон с металлом входить нельзя.

НЕВСКАЯ. Тише, пожалуйста, тише!

БЕЛУХИН. Падера силу набирает, дочка.

НЕВСКАЯ. А мне показалось – самолет.

БЕЛУХИН. Не расстраивайся, выручат. В Арктике так положено – выручать.

НЕВСКАЯ. Но когда, когда?

БЕЛУХИН. Когда время придет. Ты небось Библию и в руках не держала, а там про это написано.

НЕВСКАЯ. Нет, не доводилось.

БЕЛУХИН. Дед нам вслух читал и ложкой по лбу бил, кто зевал. Там и было сказано: время плакать и время смеяться, время любить и время ненавидеть, время ждать и время садиться в самолет.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Не было тогда самолетов, старый брехун.

БЕЛУХИН. По-твоему, пешком, что ли, тогда передвигались? Ковры-самолеты были, летающие тарелки.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Вот так он всю жизнь и морочит людям головы. Не знаю, за что его терплю.

ЛИЗА. Счастливая ты, тетя Аня.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Велико счастье!

БЕЛУХИН. Но не так уж и мало, девяносто три кило живого весу.

ГРИША. Я вдруг понял, почему женщины пошли в Арктику.

ЛИЗА. Наконец-то узнаю! Почему же, Гришенька?

ГРИША. Потому что этого потребовали законы природы. Все в мире должно быть уравновешено: приливы и отливы, циклоны и антициклоны, мужчины и женщины. К тому же мужчины без женщин глупеют, а женщины без мужчин дурнеют.

НЕВСКАЯ. Ты стал слишком болтливым.

ГРИША. Ты сама так говорила, я просто повторил твои слова.

НЕВСКАЯ. И напрасно, ты не попугай.

СОЛДАТОВ. Схватил тройку с минусом за поведение?

ЗОЗУЛЯ. По существу, Гриша рассуждает весьма здраво: именно законы природы. Медведь, например, иногда проходит тысячу километров в поисках самки, а…

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Фу ты, сравнил!

ЗОЗУЛЯ. Простите, естественная аналогия. Однако мне хотелось бы, Зоя Васильевна, поздравить вас с оригинально и не по летам мыслящим братом. Чувствуется ваше влияние.

ЛИЗА. Вот и Михаил Иваныч докатился до комплиментов! Посидим здесь сутки, он и в любви тебе признается.

ЗОЗУЛЯ. Елизавета Петровна… И вы, и Зоя Васильевна мне в дочери годитесь.

ЛИЗА. Таких больше всего и любят, которые в дочери годятся.

ЗОЗУЛЯ. Однако я надеюсь…

ЛИЗА. Конечно, надейтесь, Михаил Иваныч, не знаю, как Зоя, а для меня мужчина начинается с пятидесяти лет.

ИГОРЬ. Тогда все кончено, двадцать девять лет я ждать не смогу.

ЛИЗА. Для тебя, Игорек, я, может, сделаю скидку.

СОЛДАТОВ. Как на залежалый товар? Не соглашайся, Игорь, ты у нас со Знаком качества, любимчик-херувимчик. Нецелованные нынче идут по высшей ставке.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Грубиян ты, чего в юношу вцепился?

СОЛДАТОВ. Видали мы таких юношей, возили по Москве.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Уж не ревнуешь ли?

ИГОРЬ. Не надо, Анна Григорьевна, у нас, как говорится, несовместимость. Нарвешься, Слава…

СОЛДАТОВ. Тю-тю! Угрожаешь?

ИГОРЬ. Предупреждаю.

СОЛДАТОВ. Может, выйдем, поговорим?

ИГОРЬ. Пошли.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Я вам пойду, сосунки! Коля, держи этого долговязого дурня!

БЕЛУХИН. Из обоих лапши нарежу, пацанье пузатое! Кыш на место! Несовместимость… Словечек модных понабрались…

ИГОРЬ. Дело не в словечках.

БЕЛУХИН. Помолчи, медведь тебя задери! Несовместимость… Закон коллектива такой: первым делай самую тяжелую и грязную работу. Не жди, когда тебя позовут или очередь дойдет – первым делай! Тогда будет тебе и другим полная совместимость. Вы же пока что ничем, кроме пустозвонства, себя не проявили. Кто из вас вызвался натаскать плавника, заготовить дровишек, расчистить от снега двери? Почему не вы, а Илья с Димой первыми пошли на скалу? Зарубите себе на носу: морду набить – невелика заслуга, а чтобы в Арктике выжить – одной спеси мало. Еще суток не прошло, а вы… Смотреть противно!

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Радоваться надо, что живые, в тепле сидим, крыша над головой.

ЗОЗУЛЯ. Я бы добавил: практически в полной безопасности. Вы, Слава, в Арктике оказались случайно, но Игорь… Простите, я давно хотел вас спросить: к Чистякову Юрию Сергеевичу вы имеете отношение?

ИГОРЬ. Это мой отец.

ЗОЗУЛЯ. Ваше счастье, что он не видел вас в эту минуту! Юрий Сергеевич никому не прощал нарушений полярной этики. Друзья, профессор Чистяков – известный гляциолог, друг Николая Николаевича Урванцева.

ЛИЗА. Не видать мне теперь Игоря, как своих ушей! Славчик, твои шансы растут.

СОЛДАТОВ. А ты не торопись, у меня папаня тоже не лаптем щи хлебает.

ЛИЗА. Неужто академик или генерал?

СОЛДАТОВ. Скажешь… Академики перед ним за версту шапки снимают. Бери повыше: столяр-краснодеревщик.

БЕЛУХИН. Чистяков, однако, у нас на Стерлегова бывал, на Таймыре его хорошо знают. Ученый, а в обращении прост, веселый мужик, с бородой. Помнишь, Анюта?

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Как не помнить, представительный мужчина.

ЗОЗУЛЯ. Отец вам не рассказывал, Игорь, как он с медведем встретился лет тридцать назад в Усть-Таймыре?

ИГОРЬ. Да. Но он тогда был не один.

ЗОЗУЛЯ. Признаюсь, я имел честь… Мы добыли на припае двух нерп для собак и потащили на волокуше на базу. Погода хорошая, солнечная, помню, Юрий Сергеевич рассказывал разные забавные случаи, и вдруг сзади послышалось характерное фырканье и шипенье. Оглянулись – в десяти метрах медведь-гигант! Бежать в таких случаях бесполезно, запомните, друзья, бесполезно и крайне опасно: у зверя пробуждается охотничий инстинкт, он обязательно будет догонять. Юрий Сергеевич сорвал карабин, щелк – осечка, щелк – снова осечка. Мы застыли соляными столбами, а медведь подошел, с любопытством принюхался и присмотрелся, словно размышляя, с кого начинать, но груз на волокуше показался ему более достойным внимания: как известно, нерпа для медведя ни с чем не сравнимый деликатес, причем не мясо, как ни странно, а сало. Мы для него сразу перестали существовать и потихоньку, не торопясь, пошли; сделав несколько шагов, Юрий Сергеевич спокойненько перезарядил карабин и…

ГРИША. Уби-ли…

ИГОРЬ. Я на той шкуре в детстве играл, почти весь пол в комнате закрывала.

ЗОЗУЛЯ. Да, более крупный экземпляр мне встретился лишь однажды, и то я наблюдал его издали. А этот весил примерно килограммов девятьсот, при длине туловища около трех метров. Что поделаешь, Гриша, в то время закон еще не охранял медведя, а собаки остались без корма… Но я хотел сказать о другом, что меня поразило больше, чем размеры медведя. Я был тогда совсем еще зеленым юнцом и страшно испугался: когда медведь обдал меня горячим дыханием, я еле сдержался, чтобы дико не заорать, а Юрий Сергеевич стоял абсолютно спокойно, будто это не медведь, а собака, а потом подмигнул мне и улыбнулся – это когда медведь принялся за нерпу. Такого великолепного самообладания я, пожалуй, больше не встречал… Еще раз, друзья: не пытайтесь от медведя убегать! Накоротке он бежит со скоростью рысака, километров до тридцати в час, здесь перед ним и чемпион по бегу спасует.

КИСЛОВ. Значит, стой и жди, сожрет или не сожрет?

ЗОЗУЛЯ. Да, сохраняйте полное спокойствие, можете медленно – подчеркиваю, медленно пятиться, отступать, только не вздумайте бежать! Медведь нападает на человека чрезвычайно редко, такие случаи наперечет: девяносто девять из ста, что он не причинит никакого вреда.

СОЛДАТОВ. Попался бы мне тот выступальщик: «Арктика! Экзотика! Подшефные!» Черт бы побрал эту экзотику.

ЗОЗУЛЯ. Вам, Слава, сколько лет?

СОЛДАТОВ. Двадцать восемь.

ЗОЗУЛЯ. Юрию Сергеевичу было тогда примерно столько же, а мне едва перевалило за двадцать.

СОЛДАТОВ. Вы сами сюда полезли, а я-то при чем? Мне и в Москве экзотики хватает.

ЗОЗУЛЯ. Не пожалеете, Слава, будет что рассказывать детям. Попадем на Средний, обязательно совершим экскурсию на Голомянный и Домашний, увидите исторические места.

ИГОРЬ. Николай Николаевич мечтает прилететь на острова, но врачи против.

БЕЛУХИН. Так ты видел Урванцева?

ИГОРЬ. Мы у него бываем.

БЕЛУХИН. Завидую. Легендарный человек Николай Николаевич, Норильск открыл… За восемьдесят ему?

ИГОРЬ. Как говорится, с гаком. Но еще крепок, много работает, пишет книги. Елизавете Ивановне тоже за восемьдесят, а она до последнего времени водила машину. Недавно жаловалась: «Перестраховщики какие-то в автоинспекции, намекнули, будто у меня зрение начинает ухудшаться».

БЕЛУХИН. Старый закал! Скромный человек – Урванцев, у нас такого заслуженного и нет больше, а своего имени не дал ни острову, ни даже мысу захудалому. А мы сами и не догадываемся назвать.

ЗОЗУЛЯ. Совершенно с вами согласен. Николай Николаевич сделал открытий в геологии Арктики больше, чем кто-либо иной, но имени его на карте, к нашему стыду, до сих пор нет. Хотя Урванцева я не поколебался бы еще при жизни назвать великим полярным исследователем.

ИГОРЬ. Отец тоже так считает.

ЗОЗУЛЯ. Очень рад, искренне рад, Игорь, что вы из такой семьи. Значит, по стопам отца?

ИГОРЬ. Старик захотел, чтобы после института я поварился в полярном котле. Вот я и варюсь.

СОЛДАТОВ. Против папаши я ничего не имею, а от тебя в этом котле навару, как от яиц.

КИСЛОВ. Хватит лаяться, Солдатов, потопали.

ЗОЗУЛЯ. Я вас провожу.

* * *

Зозуля, Кислов и Солдатов ушли.

С помощью костыля, который сколотил Дима, я выполз по малой нужде, споткнулся и растревожил ногу. Боль я держать умею, но все равно муторно. Вечером Лиза наложила на ступню какие-то дощечки, крепко-накрепко стянула их бинтом и, о чем она со смехом доложила, своей ночной рубашкой, но посетовала на отсутствие гипса, из чего я и заключил о переломе. Значит, как минимум на месяц я выбыл из строя, но мог выбыть и навсегда! До сих пор не понимаю, как Матвеич исхитрился в считанные секунды так здорово посадить самолет. Ничего не скажешь, повезло нашей чертовой дюжине, что за штурвалом был он, а не я.

Гриша задремал на сундуке, сопит Белухин, Чистяков рубит дрова, женщины шушукаются в углу… Книгу бы мне! Я даже знаю, какую больше всего хочу: острый детектив, чтобы намертво отключиться. Вообще я люблю читать либо очень хорошие книги – Зощенко и Булгакова, например, классику, конечно, либо детективы и приключения. На средние, посредственные книги времени предпочитаю не тратить: уму и сердцу они ничего не дают, а так называемую информацию можно почерпнуть в «Науке и жизни». Но в споры о книгах никогда не вступаю и своего мнения никому не навязываю: для меня хорошая книга лишь та, которая волнует. А не волнует – значит, она написана для других. Очень здорово на Диксоне сказала Захару Невская, когда он, увидев у нее «Опыты» Монтеня, брякнул: «Кому нужна такая мура, я полистал и заснул». «Вы правы, – ответила она, – эта книга никому не нужна, кроме читателей». Спорить, доказывать, что книга хорошая или плохая – бессмысленно: если я больше люблю соленые огурцы, а ты бананы, нам друг друга не переубедить.

Но книги у меня нет, и посему я тихо лежу и мечтаю о скорой встрече с Галей. Она у меня тоже медсестра и тоже полярница – мы нашли друг друга в Хатанге. Мир тесен! Лиза, оказывается, хорошо ее знает, несколько лет назад они вместе начинали в Тикси. Теперь я вспомнил Галин рассказ про отчаянную сестричку, которая ночью в пургу добиралась на вездеходе на дальнее стойбище принимать тяжелые роды. Когда я спросил Лизу об этом, она заохала: «Ой, не говори, страху натерпелась!» Но мне кажется, что в ее подчеркнутой пугливости больше женского кокетства; в этом она похожа на Варю, жену Захара, которая тоже любит ахать и закатывать от ужаса глаза, а сама трижды ходила Северным морским путем, тонула, последней, как радистка, вместе с капитаном покинула судно – и вскоре снова ушла в плаванье. И угомонилась лишь тогда, когда вышла замуж и родила двух близнецов.

Нет, что ни говорите, а женщина в Арктике – это чудо из чудес! Даже Пашков с Голомянного и Зубавин, когда-то яростные их противники, нынче стараются брать на зимовку только семейных, или, как они говорят, перспективных – для которых есть пара. Зозуля прав: на станциях, где живут женщины, приятно бывать, они облагораживают быт, один их вид согревает. Конечно, им бывает и тяжело и страшно, им негде по-настоящему развернуться, создать уют на считанных квадратных метрах, – тем большего уважения они заслуживают за свою жертвенность. К чести мужчин, в Арктике они относятся к женщине воистину по-рыцарски, лелеют их, оберегают, как могут – всем своим поведением благодарят их за то, что они разделили трудную мужскую участь. Как и Белухин, я верю, что рано или поздно женщины придут в Антарктиду, по крайней мере, на прибрежные станции, и это будет хорошо; громкие фразы насчет «мужского континента» – пустое бахвальство: сколько я помню, не было в Мирном человека, который не мечтал бы лучше три года прозимовать там с женой, чем один год в дружном мужском обществе…

Нет, женственность неистребима! Лизе стало плохо – голодные спазмы, что ли? – она выбежала, возвратилась бледная как снег и, взглянув на меня, поправила под платком волосы. Титлов, которого я уже в Арктике не застал, рассказывал Матвеичу про одну аварию. Самолет с пассажирами сел в тундре на вынужденную, погода была жуткая, связь потеряна, искали их около трех недель, а когда нашли, одна молодая женщина выбежала из самолета навстречу спасателям – с накрашенными губами!

И тут я припомнил один случай. Как-то Матвеич пригласил меня поохотиться в тундре на диких гусей. Я не большой любитель этого дела, но Матвеич уговорил, взяли мы по нескольку манков и пошли. Манок – это профиль гуся из фанеры, окрашенной в его цвет; когда пролетающие гуси снижаются для знакомства, их стреляют почти что в упор. На манке имеется маленький колышек, который втыкается в ягель. Только мы залегли метрах в ста друг от друга, как прилетели гуси. Но вот загадка: к Матвеичу на его манки гуси летят, а на мои – ни одного! Он убил нескольких гусей, подходит ко мне, смеется. Я затребовал объяснений: не те, что ли, манки мне подсунул?

– Представь себе, – сказал он, – что ты на вечеринке и тебе понравилась женщина. Если она с мужем, пытаться с ней объясниться ты не будешь – аморально; но если она одна – это твое право. Так и у нас. Манки у тебя совершенно такие же, как у меня, но смотри, сколько ты их поставил: шесть штук! Иными словами, три пары. Гуси летят, видят, что все заняты – и пролетают мимо, не садятся. А у меня манков пять, то есть один свободный. Вот гусь и садится – а вдруг повезет?

На охоте это было жестоко: ищущий пару погибал.

А вспомнил я об этом потому, что подумал: одиноких женщин не должно быть.

За Лизу я почему-то спокоен, она добьется всего, чего захочет: рано ли, поздно ли, но положенную ей удачу завоюет. Она сильная, и взгляд у нее такой, что юные телята вроде Игоря забывают обо всем… Впрочем, насчет Игоря беру свои слова обратно, что-то в этом парне есть недосказанное, а что – сам не пойму; про таких говорят – «себе на уме», но это расплывчато и зыбко. Да, вспомнил, мне не понравилось, что он, будучи лучше всех одет, никому не предложил вторую пару теплого белья, хотя знал, что Слава, например, в одних трусах и безрукавке. Ладно, пусть не Игорь, но за Лизу, повторяю, я спокоен.

А вот Невская, которая утонченнее и, пожалуй, красивее, вряд ли станет свою удачу завоевывать; она, как булгаковская Маргарита Николаевна, никогда и ничего для себя не попросит, не поступится ни на йоту своим кодексом чести. А ждать, пока сами предложат, можно долго, всю жизнь… Мне жаль ее, как жаль всех неустроенных прекрасных женщин, не умеющих за себя бороться; а ведь кто-то бродит по свету, ищет ее, обязательно ищет, потому что природа ничего не делает зря. Только где он, ищущий, и как долго он будет ее искать?

* * *

Послышались топот, крики, залаял Шельмец, и Белухин, кряхтя, сполз с полатей и проковылял в тамбур. Бац! бац! – два выстрела, дикий рев, лязганье засова, кто-то вбежал в тамбур, и засов снова лязгнул.

– Мама родная… – это, конечно, Лиза, ее лексика. Вслед за Белухиным, порывисто дыша, вошли Матвеич и Дима.

– Не уложил? – спокойно поинтересовался Белухин, будто о погоде – метет или не метет.

– Вряд ли, – с извинением сказал Матвеич. – Ранил, наверное.

– Обязательно надо было стрелять? – Белухин поднял палец, прислушался.

– Живой твой медведь, уходит.

– Летел как танк! – возбужденно сказал Дима. – У самых дверей прихватил.

– У вышки еще двое бродят, – добавил Матвеич. – Зозуля с ребятами на скале, надо выручать.

– Опасный, однако, твой подстреленный, – проворчал Белухин, застегивая полушубок и надевая рукавицы. – Что ж, пошли. Топор возьми, Игорь… Ну? Топор, говорю, возьми!

– Я? – спросил Игорь.

– Ты, ты!.. Ладно, оставайся за старшего. Бери топор, Дима.

– Куда ты пойдешь, скрюченный? – запричитала Анна Григорьевна. – И без тебя народу хватает!