Текст книги "Новичок в Антарктиде"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Рассказ Баркова вызывает озабоченность у ребят из старой смены: по просьбе французских учёных они взяли с определённых глубин пробы снега и запаковали его в мешки. На «Визе» мешки будут лежать в холодильнике, а в Гавре их сдадут французам. Мы смеёмся: уникальная транспортная операция! Я ещё не знал, что через некоторое время сам буду помогать перевозить снег за двадцать тысяч километров и трястись от ужаса, что он может растаять.

– Миша, айс-крим!

– Где? – взвивается над столом Майкл и вприпрыжку бежит к бачку, потрясая чашкой.

– Попробуйте, – искушает меня Сергеев, – а то потом будете жалеть. Почему? А потому, что не сможете написать: «Я в присутствии свидетелей наслаждался, зажмурив глаза, мороженым на Полюсе холода!»

И последнее воспоминание об этом вечере.

Торжественно и со всей ответственностью заявляю: никогда и нигде не получал я такого новогоднего подарка, как в эту памятную ночь.

Его предыстория такова. Вечером мы распределили обязанности: старая смена готовит новогодний стол и берет на себя обслуживание, а новая – моет наутро посуду и прибирает помещение. Первый пункт соглашения был выполнен безупречно. А когда пришло время и нам платить по счёту, Александр Никитич Артемьев взглянул на нас, жалких гипоксированных элементов, похудевших и синих, как недоразвитые цыплята, и сказал своим ребятам:

– Разгоняйте этих великомучеников по постелям, приберём сами.

Мы пытались было протестовать, но нас силой выдворили из кают-компании и уложили на койки.

«Возьмём мы швабры новые…»

Мы остались одни. И снова непогода: едва самолёты со старой сменой приземлились в Мирном, как замела пурга.

Никак не хочет Антарктида позволить Востоку начать нормальную жизнь. Половина наших товарищей все ещё волнуется в переполненном Мирном и у моря Дейвиса проклинает погоду.

Мы одни, и многие из нас слабы, как мухи. Особенно тяжело Саше Дергунову. Он единственный на станции метеоролог, и ему замены нет. Четыре раза в сутки Саша должен хоть ползком, но добраться до метеоплощадки, снять с приборов показания, обработать их и передать радисту. Но у Саши оказался твёрдый характер, и он самолюбив: ни одной жалобы от него не услышишь. Валерий по нескольку раз в день заставляет его дышать кислородом и сам понемногу вникает в метеорологию: на Востоке всякое может случиться, а дублёра взять будет неоткуда.

Дышат кислородом тоже незаменимые Гера Флоридов и повар Павел Смирнов. И даже Иван Луговой: поработал на свежем воздухе без подшлемника… Остальные держатся, хотя спим мы плохо и не проявляем присущей полярникам активности за обеденным столом. И лишь на двоих из нашей смены приятно смотреть.

Ни минуты не сидит без дела Борис Сергеев, добывает водород, вместе с Фищевым запускает аэрозонды, следит за их полётом по локатору, помогает механикам, монтирует радиопеленгатор и, когда нужно, перевоплощается в грузчика.

– Побереги своё красноречие, док, – ухмыляется Борис, когда Валерий обвиняет его в возмутительном нарушении режима. – Я же говорил, что на мне с первого дня можно будет возить воду. Как и на тебе, Валера. Чем мы с тобой не пара гнедых?

В самом деле, на этой парочке отдыхает глаз: молодые, крепкие, полные жизни ребята. Борис высок и аскетически худ, в нём нет ни единого грамма лишнего жира. «На мыло не гожусь», – пошучивает он. Такие люди часто бывают на редкость выносливыми, и к Борису это относится в полной мере: своей самоотверженной работоспособностью он поражал даже видавших виды полярников.

Валерий Ельсиновский ниже ростом, но широк в плечах и превосходно сложен физически. В прошлом альпинист-разрядник, он легче других справился с горной болезнью и, как всякий врач на полярной станции, вечно «на подхвате» – главным образом в роли грузчика. Валерий очень красивый брюнет, и бородка а-ля Ришелье, которую он начинает отращивать, очень ему идёт. Весёлый и общительный «док» обладает стихийной центробежной силой, к нему вечно тянутся, и медпункт, в котором мы с ним живём, неизменно заполнен посетителями, отнюдь не только пациентами. К последним, кстати, Валерий относится своеобразно. Его медицинское кредо – заставить пациента ухмыляться по поводу собственного недомогания.

По себе знаю, что это помогает куда лучше, чем сочувствие, которое может до слез растрогать больного и преисполнить его жалостью к своему прохудившемуся организму. Помню, что, когда жена, напевая что-то про себя, выслушивала мои жалобы и равнодушно роняла: «Сделай хорошую зарядку – пройдёт», я выздоравливал от ярости.

Наши недомогания, вызванные акклиматизацией, Валерия не смущали, их само собой вылечит время. И лишь к одному больному он отнёсся со всей профессиональной серьёзностью.

Серьёзно простудился Василий Семёнович Сидоров. Переполненный энергией и планами расширения станции начальник никак не хотел примириться со своей болезнью. Оп подолгу и тяжело кашлял, трудно дышал, но согласился лечь в постель лишь тогда, когда консилиум в составе Ельсиновского и Коляденко без колебаний поставил диагноз: воспаление лёгких.

Этот диагноз мог ошеломить кого угодно. На станции, где малейшая простуда излечивалась мучительно долго, он неумолимо требовал немедленной, пока есть такая возможность, эвакуации в Мирный.

Нужно знать Сидорова, четырежды начальника Востока, чтобы понять, как подействовала на него такая перспектива.

– По инструкции я должен поставить об этом в известность начальника экспедиции и главного врача, – сказал Валерий.

– Что ж, поставь, – согласился Сидоров.

– Боюсь, что они потребуют эвакуации, – тихо добавил Валерий.

– Наверное, потребуют, – вновь согласился Сидоров. – Но я этого не боюсь. И знаешь почему?

– Почему же? – спросил Валерий.

– А потому, – весело сказал Сидоров, – что воспаление лёгких на Востоке не излечивается по теории. А на практике – это мы ещё посмотрим! Ты ж специалист по грудной хирургии, неужели упустишь такой случай?

– Не хотелось бы упускать, – улыбнулся Валерий.

– Тогда, чёрт возьми, коли меня на полную катушку, хоть в решето превращай!

– Начнём, пожалуй, – заполняя шприц, кивнул Валерий.

Василий Семёнович оказался трудным пациентом. Прикованный к постели в самое напряжённое для станции время, он мучительно переживал свою беспомощность, как это вообще свойственно энергичным и сильным людям. Мирный настойчиво требовал его эвакуации, но – не было счастья, да несчастье помогло – до пятого января непогода держала самолёты на приколе. А когда полёты начались, болезнь миновала кризисную точку, и Сидоров, выдышав два баллона кислорода, начал медленно, но верно вставать на ноги. Уверенный, что могучий организм Семеныча одолевает болезнь, Валерий с чистым сердцем саботировал приказы высокого начальства: то под предлогом «нетранспортабельности» больного, то успокаивающими сводками о его состоянии. Так Сидоров и остался на станции благодаря смелости и самоотверженной заботе своего хирурга.

Но я забежал далеко вперёд и возвращаюсь к началу этой главы.

Утром, после разгрузки самолётов и проводов старой смены, я вернулся домой, рухнул на койку и пришёл к выводу, что являю собой самого жалкого неудачника, который когда-либо добывал пером хлеб насущный.

Востока я не выдержал. Нужно признавать своё поражение и улетать в Мирный.

Груз был тяжёлый – детали щитовых домиков, доски, ящики с арматурой, и после очередного «раз, два – взяли!» я впервые в жизни почувствовал ужас удушья. С бешеной скоростью отбивало чечётку сердце, глаза застилал розовый туман, и я, забыв про все предупреждения, сорвал подшлемник и стал жадно глотать воздух. К счастью, шёл лёгкий, увлажняющий снежок, и все обошлось благополучно, но бдительный Валерий тут же выпроводил меня в помещение. И я ушёл в самом угнетённом настроении, сознавая, что такую работу пока выполнять не в силах. Но ведь при моей специальности разнорабочего другой-то на станции не было!

Василий Семёнович и все ребята хором уверяли, что отлично обойдутся без моей помощи, что моя миссия иная. Наверное, они говорили это искренне. Но каждый хорошо знает, какое впечатление на работающих людей производят праздношатающиеся бездельники. Тем более на Востоке, где каждая пара рабочих рук была буквально на вес золота.

Итак, я лежал и думал. Не помню, было ли мне когда-нибудь так скверно – и морально, и физически. Болтаться без дела я не смогу, значит, нужно улетать. Видимо, про станцию Восток и её людей суждено рассказать другому корреспонденту. Жаль, конечно, что никто из восточников, так радушно принявших меня и свою семью, не вспомнит обо мне добрым словом. Так, скажут что-нибудь вроде: «Прилетал один турист, да кишка оказалась тонка…» Думать об этом было невыносимо.

В кают-компании послышался топот ног: это с полосы вернулись ребята. Подгоняемый шутками, дежурный быстро накрывал на стол. С какими глазами я выйду сейчас к ребятам и заявлю, что хочу улетать? Чем объясню своё решение? Кровь идёт, рвота, головокружение? А у кого этого нет?

И вдруг меня осенила блестящая, воистину гениальная идея. Да, гениальная, потому что она спасала дело.

Вы знаете, какая работа на полярных станциях считается самой неприятной? Дежурство по камбузу и кают-компании. Эта работа – единственная, для выполнения которой установлен график. Подходит твоя очередь – безропотно выполняешь, кончается день – вздыхаешь с облегчением. Многие полярники готовы на любые трудности, лишь бы не быть прикованным к мытью посуды и швабре.

И, вместо того чтобы выйти к ребятам и заявить, что я улетаю, я вышел и заявил следующее:

– Прошу слова для важного сообщения. Грузчик из меня получился никудышный. Но есть работа, в которой я берусь перещеголять любого из вас. Я неустанно совершенствовался в ней дома и достиг весьма высокой квалификации. Поэтому предлагаю с сегодняшнего дня назначить меня постоянным дежурным по камбузу.

Я бил наверняка и знал, что успех мне обеспечен, но такого взрыва оваций не ожидал. Даже самому избалованному эстрадным успехом поэту такое не могло и присниться. Сказать, что моё заявление было единодушно одобрено – это значит обеднить и принизить происшедшую сцену всенародного ликования. Оно было встречено с восторгом и восхищением, все просто светились от счастья при мысли, что вместо них буду дежурить я.

И вдруг среди общего энтузиазма послышался чей-то скептический голос:

– Погодите радоваться, наверное, он нас разыгрывает!

Все притихли, и я вынужден был поклясться на вахтенном журнале, что говорю правду и только правду. Под новый взрыв оваций меня потащили к постели Сидорова. Узнав, в чём дело, Василии Семёнович крепко пожал мне руку и сказал:

– Одобряю. Гарантирую, что теперь все восточники будут искренне сожалеть о вашем грядущем отлёте, потому что… на следующий день им придётся дежурить самим.

– Погодите, я установлю такие порядки в кают-компании, что они рады будут втолкнуть меня в самолёт!

Будучи человеком менее восторженным, чем его подчинённые, Сидоров установил для меня пятидневную рабочую неделю – видимо, предчувствовал, что рано или поздно дежурный по камбузу взбунтуется.

Так был найден приемлемый для всех выход из положения. С этого дня за столом можно было услышать такого рода шуточки.

– У каждого своё призвание. Одного тянет к интеллектуальному труду, другого – к швабре, – говорил один.

– «Возьмём мы швабры новые, на них флажки…», – якобы не зная, что я стою рядом, напевал другой.

Погодите, черти, скоро вы у меня запоёте!

За чашкой чаю

Наверное, кое-кому из читателей мой новый пост покажется простой синекурой. Они глубоко заблуждаются. Мои коллеги в столовых и закусочных – официантки, судомойки и уборщицы – хорошо понимают, что это такое, накрыть на стол, вымыть гору посуды, пройтись шваброй по комнатам и наорать на посетителей, швыряющих на пол окурки. А ведь для меня все это удовольствие повторялось четыре раза в день! Теперь-то я знаю, почему у моих уважаемых коллег иногда бывает визгливый голос: когда какой-нибудь грубый мужлан вваливается в помещение в грязной обуви, да ещё во время обеда расшвыривает повсюду обглоданные кости – ну как не разоблачить его сущность? И я разоблачал. Делал внушения, призывал к порядку, заставлял уважать свои нелёгкий женский труд. И, вспомнив про традиции станции СП-15, беспощадно штрафовал за каждое оскорбляющее слух выражение.

Однако это ещё не все. Я считался не просто дежурным, а дежурным по станции. Значит, у меня в руках оказалась хотя и маленькая, но власть. Обычный дежурный редко ею пользуется, так как завтра он оказывается уже простым смертным и его вчерашняя жертва может ему отомстить. Но ведь я-то был дежурным постоянным! Малейшая обмолвка за столом – и получай наряд вне очереди: вот какая сила оказалась в моих руках. Ни в армии, ни после неё я никогда не был начальником – и вдруг стал по меньшей мере ефрейтором. А ефрейторов, как знает по опыту всякий рядовой, боятся куда больше, чем генерала. Даже повар, этот всесильный человек, и тот замечания мне делал максимально тактично:

– Я, конечно, Владимир Маркович, не собираюсь вам указывать, но чашки нужно мыть так, чтобы их не противно было взять в руки…

Или:

– Я, конечно, не навязываю вам, но помойные ведра следует выносить до того, как из них польётся на пол…

Или:

– Не поймите меня, упаси бог, что я недоволен вашей работой, но если эти тарелки, покрытые толстым слоем жира, вы считаете чистыми, то какие же грязные?

Приходилось перемывать и выносить. Хлебнул я горя из-за этого чистюли!

Как дежурный по станции я строго следил за тем, чтобы люди работали на свежем воздухе не больше сорока-пятидесяти минут, а потом обязательно отдыхали в помещении. Нарушителя согласно приказу я тащил к Сидорову, который делал ему строгое внушение. Но эти случаи были редки. В первые дни всякая работа на свежем воздухе давалась с таким трудом, что мои гипоксированные товарищи без напоминаний вваливались в кают-компанию погреться за любимой чашкой чаю.

Не забуду наших чаепитий! Это священный обряд на Востоке, где чай не просто приятен, а необходим с медицинской точки зрения. Если в обычных условиях наши организмы всасывают часть потребной влаги из атмосферы, то на Востоке с его абсолютно сухим воздухом, этого не происходит. Человеческий организм здесь быстро обезвоживается и, идя навстречу его требованиям, восточники в огромных количествах поглощают чай, компот, морс – на выбор. Пьют утром, днём, вечером и даже ночью, так как плоть жаждет влаги вне зависимости от времени суток. А те, кто не желает ночью вставать, вешают возле койки мокрую простыню или набрасывают на лицо влажное полотенце: всё-таки воздух становится помягче, не так дерёт носоглотку.

Чаепития обычно проходили в холле, за круглым столом – главной арене сражений в «чечево». Здесь рассаживалось человек пять-шесть, дежурный доставлял из камбуза чайник, заварку, сахар, сгущёнку – и начиналось священнодействие. Особенно преданно и беззаветно любил эту процедуру Иван Тимофеевич Зырянов. Он пил чай истово, со вкусом, самозабвенно опустошая чашку за чашкой и жмуря от наслаждения глаза. Иногда, устав лежать в опостылевшей постели, выходил на огонёк и Василий Семёнович. Он заметно похудел и ослаб, но дышал уже не так тяжело, как в первые дни болезни. В наброшенной на плечи каэшке и в унтах на босу ногу, начальник присаживался к столу, прихлёбывал чай и рассказывал одну из своих бесконечных и, как правило, поучительных историй.

– Эх, дежурный, дежурный, – с упрёком говорил он, – не умеете вы рационально использовать рабочую силу… В бытность свою начальником станции СП-13 я поступал таким образом: собиралась вот такая весёлая компания почесать язык или на диспетчерское совещание – ставил два мешка картошки. Чтобы совместить приятное с полезным. Научными авторитетами доказано, что именно за чисткой картошки в голову приходят самые умные мысли!

– Лично мне, – как всегда, без тени улыбки возражал Коля Фищев, – самые светлые мысли приходят тогда, когда картошку чистят другие.

– В Мирном снова пурга, – приносил свежую новость Гера Флоридов. – Наши ребята мечут икру.

Новость плохая. Ещё два дня непогоды – и придётся из-за нехватки строительных материалов сворачивать работы. Золотое летнее время пропадает. Помимо всего прочего, у нас кончается курево. Под Новый год Сидоров послал Ташпулатову радиограмму с просьбой первым же бортом прислать «Стюардессу» – наши любимые сигареты, но некурящий Рустам воспринял радиограмму слишком прямолинейно и своим ответом на несколько дней развеселил станцию: «Намёк насчёт стюардессы понял, рад был бы помочь, но увы…»

– Ничего, прорвутся, – успокаивал Сидоров, не столько нас, сколько себя. – Ермаков и Русаков лётчики опытные и не из робких и трассу хорошо чувствуют. А знаете, чем закончился первый полет на Восток? Это было во Вторую экспедицию. Лётчики – и какие лётчики! – просто не нашли станцию. Повертелись над предполагаемым районом, израсходовали горючее и вернулись в Мирный несолоно хлебавши. Иголка в стоге сена! Вот закончат Борис и Гера монтаж пеленгатора – будем самолёты к себе притягивать, как на ниточке. До конца февраля времени ещё много, в марте, когда стукнут настоящие морозы, к нам никто не полетит. То есть полетели бы, да инструкция не позволяет, с нарушителями Марк Иванович Шевелев расправляется, как повар с картошкой.

К лётчикам восточники относятся с большой симпатией, уважают их за смелость и постоянную готовность к риску. Сесть на нашу полосу не хитрость – взлететь тяжело. Воздух настолько разрежен, что два мощных мотора с натугой поднимают разгруженный ИЛ-14.

Я припомнил случай, рассказанный Павлом Андреевичем Цветковым. Это произошло в Шестую экспедицию. Последний самолёт, пилотируемый Борисом Миньковым, прилетел на станцию в середине марта, когда морозы достигали шестидесяти пяти градусов. Самолёт разгрузили в считанные минуты, но и спешка не помогла: моторы заглохли. Началась отчаянная борьба с морозом. Самолёт обложили брезентом и начали прогревать моторы авиационными лампами АПЛ. За несколько часов отогрели, выбросили из самолёта все лишнее, максимально его облегчили, но тщетно: совершенно пустой ИЛ сделал четыре захода, но не мог оторваться от полосы. Когда люди совсем обессилели, Миньков сказал радисту: «Все, строчи радиограмму: привет, ребята, остаёмся зимовать…» На пятый раз взлетели…

– Молодец Миньков, – включился Борис. – Такие, как он, скорее своей жизнью рискнут, но не подведут товарищей. А в Одиннадцатую экспедицию произошёл такой эпизод. Оставался последний рейс на Восток, а мороз – за пятьдесят. По инструкции все правильно, можно не лететь. Но ведь тогда физик Геннадий Давыдов останется без приборов! Мы умоляли: прилетайте, не надо садиться, сбросьте на парашютах! Отказались. Так и остался Геннадий на год без приборов. Экипаж тот ушёл на «Оби» домой, а мы, помню, сели за стол и сочинили радиограмму: «Плавать у вас лучше получается. Счастливого пути. Благодарные восточники». Рассказывали, что командир экипажа после такой благодарности весь рейс людям на глаза старался не показываться. Понял, наверное, что такое не прощается.

Одни чаёвники уходят, другие приходят им на смену.

– А работать будем, водохлёбы?

И Тимофеич уходит к своим дизелям, Коля Фищев – собирать из деталей домик, он сегодня прораб, Сергеев и Флоридов – монтировать пеленгатор, а Василий Семёнович – в постель болеть.

Я спохватываюсь: пора сервировать стол, скоро обед. Выгружаю из шкафа посуду, ножи, ложки и вилки, разливаю в чашки компот. Нас пока ещё всего тринадцать человек, за столом размещаемся легко. А после обеда будет отдых, потом – полдник, вечером ужин, кинофильм, и во всех промежутках – чай, чай, чай и любимые всеми нами беседы за круглым столом.

«Какой я, к черту, сэр!..»

– Дежурный, на выход с вещами!

– Полундра!

– Спасите наши души!

Смех, топот ног! Я разбудил крепко спящего на верхней койке Валерия и в одном бельё выскочил в кают-компанию. Здесь в окружении полуодетых товарищей стоял Гера Флоридов и размахивал радиограммой.

– Сенсация века! Только в нашей газете! Спешите купить нашу газету!

Новость действительно умопомрачительная: часа через два к нам в гости прилетят американцы. И не простые, так называемые средние американцы, а конгрессмены Соединённых Штатов Америки! Ну, положим, сенатора Фулбрайта среди них нет, равно как Тэда Кеннеди и Губерта Хемфри, а есть не столь широко известные их коллеги: Джеймс О'Хара, демократ от Мичигана, Джон Уолд, республиканец от Вайоминга, Вильям Мак-Калоч, республиканец от Огайо, Джерри Петтис от Калифорнии и Д. Уолли от Пенсильвании. Вместе с ними прилетают начальник американской антарктической экспедиции адмирал Уэлч, шеф программы антарктических исследований Томас О. Тоунс и журналист Джеральд Дьюпи.

Мы схватились за головы и бросились одеваться.

– Человек, мой смокинг!

– Личному составу выгладить каэшки и надраить до блеска унты!

– Дежурный! Срочно заказать по телефону корзину цветов.

Дима Марцинюк, парикмахер-самоучка, открыл в холле салон и начал запись клиентов. Обернувшись в простыню, в кресло плюхнулся Коля Валюшкин.

– Оболванивай скоростным методом!

– Родная мать не узнает! – обнадёжил Дима и, скорчив страшную мину, запустил в буйную шевелюру клиента свой электрический агрегат.

– Ульев, как будет по-английски: «Сэр, вы играете в „чечево“?

– Ребята, забыл в Мирном лакированные штиблеты, бегу за такси!

Василий Семёнович призвал свой легкомысленный коллектив к порядку и объявил аврал по уборке помещений. Заниматься с утра чёрной работой никому не хотелось.

– Не красна изба углами, а красна пирогами!

– Кто сказал?

– Фольклор!

– Рядовому Фольклору наряд вне очереди!

Шутки шутками, а прибрать пришлось по-настоящему: ведь прилетают, как задумчиво сказал Ельсиновский, гости не из тех, кого можно запросто хлопнуть по плечу и спросить: «Проголодался небось, как собака?» И ответственный за санитарное состояние станции «док» отправился злодействовать по комнатам. Только и слышалось:

– Начистить пол, чтобы я в него смотрелся как в зеркало! Убрать со стола окурок и сменить наволочку! Снять ковбойку с лампочки!

– Это теперь модно, у них в Капитолии люстры такие, из ковбоек!

Едва успели прибраться, как послышался гул моторов. Успевшие одеться высыпали из дома встречать. На полосу садился огромный реактивный самолёт типа «Геркулес» с опознавательными знаками Соединённых Штатов Америки. Из открытой двери выглянул весёлый негр, подмигнул нам и закрепил трап, по которому один за другим начали спускаться высокие гости. Опережая всех, к нам быстро шёл моложавый конгрессмен, приветственно помахивая рукой.

– Гуд морнинг, сэр! – вежливо рявкнул один из нас на чистом английском языке.

– Какой я, к черту, сэр! – завопил конгрессмен, и чуть ли не прослезился: – Здорово, братцы! Умоляю, скажите что-нибудь по-русски, хоть выругайтесь! Сил нет, как соскучился!

И бросился в наши объятия. Это был Сергей Мягков, гляциолог из Москвы, зимующий на Мак-Мердо в порядке научного обмена (на Майкла Мейша, четыре дня назад улетевшего в Мирный). Сергей бил нас по спинам, целовал в подшлемники и прямо-таки светился от счастья. Но даже в такую волнующую минуту он успел шепнуть нам предупреждение:

– Готовьтесь к тому, что они будут выпрашивать у вас шапки, унты и каэшки!

В самом деле, американцы были одеты явно не по сезону: какие-то куртки на «рыбьем меху», высокие ботинки, спортивные кепи. Да, в таком обмундировании по Антарктиде не погуляешь. Дрожа от холода и задыхаясь – воздух-то у нас выдавался по восточной норме! – гости ускорили шаг и устремились в кают-компанию. Здесь их встречали представители общественности, учтиво шаркая унтами и произнося заранее вызубренное слово «велкам», что в переводе означает «добро пожаловать!», и «хау ду ю ду?», чего можно было и не спрашивать, так как ответ был написан на уже заметно посиневших лицах наших гостей. Особенной изысканностью манер блеснул Тимур Григорашвили, который в рукопожатия вкладывал столько радушия и экспрессии, что пострадавшие долго ещё дули потом на свои онемевшие ладони.

Выяснилось, что конгрессмены прибыли в Антарктиду для знакомства с жизнью американских полярных станций. Ну а пролетая из Мак-Мердо на Южный полюс, где расположена станция Амундсена – Скотта, они не могли устоять против такого искушения – засвидетельствовать печатями и автографами своё посещение полюса холода и геомагнитного полюса Земли. У нашего почтмейстера Геры Флоридова распухла рука – с такой пулемётной скоростью ему пришлось хлопать печатью. Впрочем, досталось и всем нам: за три часа мы раздали столько автографов, сколько Софи Лорен и Элизабет Тейлор наверняка не разбрасывали за целый сезон. Что ж, конгрессмены тоже люди, со свойственными людям слабостями. Разве не приятно, прогуливаясь в кулуарах Капитолия, обронить между прочим, с этакой небрежностью: «Когда я был на станции Восток, где, кстати говоря, зарегистрирован абсолютный мировой рекорд холода…»

Набрав запас печатей и автографов, гости успокоились и уселись за стол. По предложению Сидорова был приглашён и экипаж «Геркулеса», наполовину состоявший из белозубых и весёлых негров, которые сразу же повели себя так непринуждённо, словно всю жизнь только и делали, что сидели за одним столом с конгрессменами: хохотали, хлопали нас и друг друга по плечам и притихли только после того, как командир корабля пригвоздил их к месту грозным взглядом. По антарктической традиции высокие встречающиеся стороны политических вопросов не поднимали, но, когда один из присутствующих провозгласил тост: «Чтобы отношения между нашими странами были такими же сердечными, как между советскими и американскими полярниками!» – аплодировали и выпили все, даже непьющие.

А потом, как и предсказывал Сергей Мягков, началась отчаянная атака на наше обмундирование. Общеизвестно, что русские в Антарктиде одеты лучше всех других, мех у нас натуральный, добротный, без обмана. Чилийцы, американцы и японцы (с которыми я встретился впоследствии) почему-то предпочитают синтетику. Она, конечно, легче и изящнее, но греет чуть лучше, чем наброшенная на обнажённые плечи красавицы газовая косынка. Поэтому многие иностранные полярники в Антарктиде вечно простужены и при встречах не скрывают своего желания заполучить наше обмундирование. Особенно шапки – потому, наверное, что уши полярников, как и всех прочих людей, обмораживаются в первую очередь.

– О, вери, вери найс! – восторгались американцы, примеряя у зеркала наши шапки. – Очен карошо!

У меня сохранилась фотография: на фоне кают-компании, над которой развеваются советский и американский флаги, весёлая (после застолья!) толпа людей. Рядом со мной стоит конгрессмен. На нем чья-то каэшка второго срока службы и классический российский треух, в котором, как поклялся его счастливый владелец, он появится на первом же заседании конгресса.

С другой стороны стоит Джеральд Дьюпи, мой коллега, молодой журналист из Сан-Франциско. В задуманной им книге об Антарктиде главе о Востоке предназначается роль «пикэнт» – изюминки. С помощью своего скромного запаса английских слов и разрываемого на части Валерия Ульева я, как мог, удовлетворил любознательность коллеги, и мы пообещали прислать друг другу будущие книжки. Обещания были скреплены скромными подарками. К величайшему сожалению, я вынужден был игнорировать пламенные взгляды, которые Джеральд бросал на мою шапку, – свои уши как-то ближе к телу, роднее…

Не смогли мы удовлетворить и некоторых других запросов наших гостей. Так, в качестве сувениров американцы пытались выпросить термометры с метеоплощадки, фиксировавшие космически низкие температуры. Но в этом Сидоров тактично отказал. Пришлось присматривать и за Тимуром, который в пылу кавказского гостеприимства готов был раздарить всю свою одежду и остаться в одном бельё.

Расставались мы, довольные друг другом. Адмирал Уэлч, не раз бывавший на Востоке, подарил нам огромный двадцатикилограммовый арбуз, съеденный с неслыханным энтузиазмом, и ящик персиков. Но главный сюрприз был впереди. Можете представить себе мою радость, когда перед посадкой в самолёт адмирал пригласил Василия Семёновича и меня нанести ответный визит на станцию Мак-Мердо и… Южный полюс! Вместо того чтобы сдержанно поблагодарить адмирала (подумаешь, Южный полюс, не видали мы полюсов!), я с такой прытью заорал: «Большое спасибо!», что всем стало ясно: дипломата из этого человека не получится. Сэр Уэлч улыбнулся уголками губ и откланялся.

Подброшенный мощными ракетными ускорителями, «Геркулес» почти без разбега взмыл в воздух, унося с собой адмирала, гипоксированных конгрессменов и Сергея Мягкова, облегчившего свою исстрадавшую душу трехчасовым общением с земляками.