Текст книги "Безвыходных положений не бывает"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

ПАЛЬМА

В студеный морозный вечер мы возвращались домой. В школе топили жарко, но за какие-нибудь две минуты наши тела растеряли школьное тепло. Мы влетели в подъезд холодные, как пельмени.

– Собака! – закричал брат, роняя портфель и нагибаясь над черным комком. – Живая собака!

На полу, дрожа каждой шерстинкой, лежала черная дворняжка с белым пятном на лбу. Она была чужая – в рабочем поселке мы ее никогда не видели. Какое собачье счастье занесло ее в наш подъезд, мы так и не узнали. Она лежала на холодном полу, и в ее потускневших глазах была смертная тоска.

Брат расстегнул пальто и сунул собаку под пиджак.

– Ух как замерз, песик! Погрейся, песик.

И тут произошло то, что я не забуду. Собака потянулась и лизнула брата в щеку. И такая неземная благодарность светилась в ее глазах, такая безумная надежда на спасение, что нас буквально перевернуло. Мы посмотрели друг на друга и молча направились в квартиру.

Дальше прихожей нас, конечно, не пустили. Вы ведь хорошо знаете, что в таких случаях говорят взрослые: «Чтоб духу ее здесь не было!»

Черный комок лежал на циновке у двери, ожидая приговора. И мы приняли бой. Мы кричали, плакали и молили. Мы лезли вон из кожи, уверяя, что будем хорошо учиться, ходить каждый день за хлебом и прибирать свою комнату. Мы могли бы пообещать звезды, если бы знали, что они смягчат родительские сердца.

– Чтоб духу ее здесь не было!

Черный комочек дрожал у двери. Я мог только молить и рыдать – участь слабых. Но брат был старше и мудрее меня. Недаром через много лет он стал ученым. Он перестал хныкать и обещать. Он подумал и сказал:

– Хорошо, собаку я унесу. Но я не выброшу ее на снег, чтобы она замерзла перед нашим окном, этого вы не дождетесь. Я уйду вместе с ней и буду греть ее под пальто.

И так он сказал эти слова, что родители сразу замолчали. Мать долгим взглядом посмотрела на отца, и отец задумался. Он думал всего несколько очень длинных секунд и за эти секунды вспомнил, что тоже был когда-то мальчишкой. Наверное, именно это он вспомнил, потому что вдруг посмотрел на собаку другими глазами.

– Эх ты, дворняга, – сказал отец. – Что же с тобою делать, бездомная псина?

Собака подняла голову. Если бы она могла говорить, то ответила бы на этот вопрос. Но за нее говорили только глаза, полные страха, надежды и укоризны: «Я понимаю, что поставила вас в затруднительное положение. Да, я не имела юридического права вторгаться в вашу квартиру, требовать крова и пищи. Но моральное право на моей стороне! Вспомните историю. Мы, дикие собаки, жили в своих лесах и степях, не завися ни от кого на свете. Кто силой и лаской нас приручил и уговорил стеречь хижины и стада? Вы, люди! Мы бросили свой дом и пришли в ваш, мы служили вам верой и правдой, гибли за вас в неравных схватках с тигром и пещерным медведем. Мы покончили с прошлым и связали свою судьбу с судьбой человека. Теперь мы больше вам не нужны, и вы готовы выбросить нас, как сгоревшую спичку. Ну куда мне деваться? Будь я пинчером, фокстерьером или другим декоративным псом, вы бы меня сейчас уложили на теплый коврик и накормили куриными косточками. Но я бездомная дворняга, без медалей и родословной. Но разве я в этом виновата? Разве я хочу жить меньше, чем борзая или бульдог, в жилах которых течет королевская кровь? Так будьте же человечны, люди. Во имя тысячелетней нашей дружбы – будьте человечны».

– Пусть поживет немного, – сказал отец. – Пока не кончатся холода.

– До весны, – подтвердила мать. – Пусть поживет.

Собаку назвали Пальмой. Более ласкового и бестолкового пса я в жизни еще не встречал. Именно бестолкового, потому что Пальма выражала свою любовь с невероятной энергией. Каждой собаке дан от рождения запас нежности, который она постепенно тратит в течение своей жизни. У Пальмы этот запас, наверное, так и остался нетронутым, слишком многими шрамами была отмечена ее черная шкура. И теперь собака щедро расходовала всю накопившуюся нежность, как измученные пустыней путешественники остатки воды вблизи оазиса. Львиная доля доставалась брату. Стоило ему появиться на пороге, как Пальма буквально сходила с ума. Она каталась по полу, восторженно лаяла, ложилась на спину и салютовала всеми четырьмя лапами. Зато я еще не видел собаки, которая бы так ненавидела книги. Когда брат читал, Пальма не находила себе места. Она дергала книгу зубами, гримасничала, фыркала и всеми средствами выражала презрение к этому недостойному человека занятию.

Ко мне Пальма относилась снисходительно-ласково, разрешала гладить себя и носить на руках. Я не огорчался, так как понимал, что собака отмерила каждому ту долю привязанности, которую он заслужил. Собаки, в отличие от своих хозяев, не умеют притворяться, они непосредственны, как маленькие дети, и поэтому Пальму можно было обвинить в чем угодно, только не в фальши.

При появлении родителей Пальма мгновенно затихала. Она уже успела понять, что эти добрые люди, которые часто кормят ее и даже гладят, зла ей не желают. Но она не могла выкинуть из памяти тех нескольких минут, когда дрожащий от ужаса черный комок ожидал своего приговора. И мудрый собачий инстинкт подсказывал Пальме, что при этих людях лучше всего держать себя со сдержанным благородством, без всяких телячьих нежностей.

Пальма была умной собакой, она отлично понимала, когда речь заходила о ней. В эти минуты она напряженно и сосредоточенно слушала, стараясь уловить смысл или хотя бы интонацию разговора, как это делает человек, присутствующий при беседе иностранцев. Однажды родители очередной раз напомнили, что собака живет у нас до весны, и мы собрали приятелей на военный совет. И вдруг, когда Федька предложил приютить пса у себя, Пальма тонко и жалобно заскулила. Она прижалась к ногам брата и заглянула ему в лицо такими по-человечески понимающими глазами, что нам стало не по себе.

– Ребята, – сказал Федька, – а вдруг это переселение душ? Ей-богу, инквизиторы Пальму сожгли бы на костре, как дьявола.

Приближалась весна, начались неприятности. Пальма все чаще выбегала на улицу, беззаботно носилась по тающему снегу и возвращалась домой грязная, как вытащенная из глины галоша. Роптала мать, сердился отец. Он наверняка сожалел о своей минутной слабости, но «слово отца – золотое слово». Не помню, чтобы отец нарушил его.

И Пальма чувствовала, что ее безоблачной жизни приходит конец. Она теряла покой и вместе с ним цельность своего характера. Она становилась подхалимом. Как только отец приходил домой, она в зубах приносила ему тапочки, делала перед ним стойки и корчила самые слащавые рожи. Стоило отцу крикнуть в окно: «Дети, домой!» – как Пальма со всех ног бросалась к нам и дергала за штаны. Холодность, с которой отец принимал эти знаки внимания, только разжигала ее усердие.

Слетали листки календаря. Мы не могли примириться с тем, что у нас отнимут собаку. Мы мечтали о том, что на нас нападут бандиты и Пальма спасет нам жизнь. Разве найдется такой отец, который выбросит на улицу спасителя своих детей? Мы кормили Пальму сэкономленными от второго котлетами и целовали ее черную с белым морду. Мы прощались с ней, боясь себе в этом признаться. Но Пальма все понимала и все больше теряла покой.

Наступила весна, и теплые солнечные лучи погнали по оттаявшей земле игривые, как шампанское, ручьи. И Пальма исчезла. Когда мы пришли из школы, нас никто не встречал. На полу сиротливо лежал коврик, и разводы на нем казались кругами на темной воде.

– Где Пальма?!

Мать разводила руками. Наверное, говорила она, мы Пальме больше не нужны. Она не могла изменить своей натуре бездомной собаки и ушла искать нового счастья. Ведь главное для собаки – это тепло, а пищу она найдет.

– Где Пальма?!

Мы не верили, что Пальма от нас ушла. Такое предательство было выше нашего понимания. Мы кричали и плакали, требуя правды. Нам мерещилась жуткая картина гибели Му-Му, мы видели наяву, как «покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег».

– Где Пальма?!

Три дня мы почти ничего не ели. Мы осунулись и почернели, перестали готовить уроки. Родители, не на шутку встревоженные, купили нам новые шахматы. Мы не раскрыли коробку. Вместе с собакой у нас отняли какую-то часть души. Отец и мать шептались в своей комнате. Дома было тихо, как после похорон.

Поздно вечером мы услышали, что к нам кто-то скребется. Мы бросились в прихожую и, мешая друг другу, отворили дверь. Это была Пальма, но, боже, какой она была! Похудевшая в два раза, донельзя грязная, с обрывками веревки на шее, она буквально падала от усталости. В несколько мгновений квартира превратилась в бедлам. Мы душили Пальму в объятиях, поливали ее грязную шкуру счастливыми слезами. Мать побежала на кухню греть воду, а отец поставил перед Пальмой еще не остывший бульон.

– Твердую пищу ей давать нельзя, – сказал он незнакомым голосом. – Она, видимо, несколько дней ничего не ела.

Пальма прожила у нас еще три года. Время зарубцевало ее раны, она пришла в себя и забыла о том дне, когда равнодушный шофер отвез ее за двадцать километров и отдал незнакомому человеку с наказом держать на привязи. Быть может, только во сне Пальма вспоминала, как перегрызла наконец веревку и, умирая от голода, искала людей, которым впервые в своей невеселой жизни она оказалась нужна.

Пальма погибла под колесами грузовика, не оставив после себя ничего, кроме воспоминаний. С тех пор прошло много лет, но черная с белым пятном собака стоит у меня перед глазами. И я думаю о том, что нельзя у мальчишки отнять собаку, если даже это простая дворняга.

ИНИЦИАТИВНЫЙ ГРИШКА

Хотя с той поры прошло уже добрых четверть века, я отчетливо помню этот злосчастный день, когда мы сидели на скамейке в парке и мрачно размышляли. Мы – это Федька, Гришка, Ленька и я, железное ядро пятого класса «А», четыре друга до гробовой доски. Месяц нaзад, проглотив по очереди «Трех мушкетеров», мы поклялись никогда не расставаться и выдули в честь этого соглашения четыре бутылки ситро.

За этот месяц мы скрепили нашу дружбу кровью: когда гвардейцы кардинала с Дубровенки разбили нашему д'Артаньяну – Гришке нос, мы вчетвером отлупили пятерых, как в том самом эпизоде с компанией де Жюссака. Мы ходили отныне вместе, и с нами считались даже ребята постарше; Федька – Портос кулаком разбивал грецкие орехи, да и мы не жаловались на малокровие.

И вот над нашей клятвой «Отныне вместе!» повис дамоклов меч. Каникулы. Судьба в лице родителей разбрасывала нас в разные стороны, и мы были бессильны это предотвратить.

– Ребята! – вдруг завопил Гришка. – Идея!

Гришкиными идеями мы были сыты по горло, и никакого энтузиазма его вопль не вызвал. С виду эти идеи всегда были смелыми и оригинальными, но с одной удивительной особенностью: как только мы пытались воплотить их в жизнь, получался сплошной конфуз.

– Заткнись, – лениво сказал Федька. – Трепло.

– Да нет! – загорячился Гришка. – Вы только послушайте! А что, если нам… совершить… подвиг?

– Какой подвиг? – заинтересовался Ленька.

– Да, какой?

– Я вам сейчас скажу, – важно изрек Гришка. – Мы должны… поймать… шпиона!

– Ну и что? – удивился Ленька.

– Как это – что? – презрительно переспросил Гришка. – Во-первых, мы обезоружим врага, который может нанести огромный вред. Например, взорвать мост. А во-вторых, нас за это пошлют в Артек, понял? Мы ахнули, до того нам пришлась по душе эта идея.

– В газетах напишут! – обрадованно забубнил Гришка. – В школе карточки повесят, патефонами премируют!

Перспектива была потрясающая.

– А где нам его ловить? – затормошили мы Гришку.

– Как это – где? – Гришка пожал плечами. – «Рассказы майора Пронина» читали? Ясное дело. Шпионы бывают в фотографии, в парикмахерской и в ботаническом саду. Это доказано как дважды два.

Мы обсудили кандидатуры единственного в городе фотографа, трех парикмахеров и пришли к выводу, что они явные нешпионы. Труднее было с ботаническим садом, поскольку в городе он отсутствовал. Гришка предложил заменить ботанический сад парком, но директор парка Петр Нилыч, орденоносец за Гражданскую войну, сразу отпадал, а две старухи сторожихи тоже не были похожи на диверсанток.

– И эти шпионов ловят… – У скамейки стоял высокий седой старик с палочкой и укоризненно качал головой. – Бросьте, детки, глупостями заниматься, без вас шпионов найдут.

Покраснев, мы сконфуженно смотрели ему вслед.

– Подозрительный тип, – пробормотал Гришка. – Обратите внимание на его трость. В ней наверняка есть кинжал-пистолет!

– Заткнись, трепло, – процедил сквозь зубы Федька.

– Ну и балда же ты, Гришка, – удивился Ленька.

– Типичная балда, – подтвердил я.

– Ну и черт с вами, – обиделся Гришка. Но через секунду он снова заерзал на скамейке. – Может, на железную дорогу пойдем? – нерешительно предложил он. – А вдруг там лопнувший рельс? Мы снимем галстуки и предотвратим крушение. Это тоже будет считаться подвигом, за который в Артек посылают!

Предложение понравилось, но в ту же минуту вдали прогромыхал товарный поезд – путь в порядке.

– Хоть бы пожар какой-нибудь! – прохныкал Гришка. – Вытащить бы человека из огня, а?

– Хорошо бы завуча, – мечтательно сказал я. – Вытащить бы и молча уйти, не сказав ни слова, чтобы знал Фикус, как из класса выгонять!

– Нет, Фикуса бы я оставил, – решил Федька. – За прошлый месяц батю два раза вызывал! Вот кого бы я вытащил – так это директора кино… Жизни бы не пожалел – вытащил!

– Его бы каждый вытащил, – мечтательно изрек Ленька.

Гришка потянул носом.

– Что-то гарью пахнет, – возбужденно сообщил он.

Мы тут же потянули носами, принюхались.

– Пирожками с мясом пахнет! – установил Федька. – А вот кого бы я, ребята, не вытащил – так это Гришку. Пусть горит и не выдумывает! А еще д'Артаньян!

– А ну-ка помолчи, – ледяным тоном сказал Гришка. – Придумал!

Интонация, с которой он произнес эти слова, была настолько торжественна, что мы притихли. Гришка, слегка волнуясь, встал со скамейки.

– Один из нас… должен… утонуть!

Мы остолбенели. Федька ощупал Гришкин лоб.

– Сорок шесть градусов, – сообщил он.

– Молчи! – прикрикнул на него Гришка. – Так вот. Один из нас упадет в воду и начнет тонуть. Все остальные его спасут, и за этот подвиг мы поедем в Артек. Каково? – торжествующе закончил он.

К речке мы не шли, а бежали, неслись, не разбирая дороги.

– Ребята, стойте! – задержал нас Ленька. – Есть вопрос.

– Какой там вопрос? – с досадой спросил Федька. – Дело ясное.

Ленька покачал головой:

– А ведь того из нас, кто будет тонуть, в Артек не пошлют, – грустно сказал он. – За что его посылать? За то, что плавать не умеет?

– Фьють! – Федька присвистнул.

Мы приуныли. Все с надеждой посмотрели на Гришку, который напряженно мыслил.

– Ну быстрей! – тормошили мы его.

– А почему тонуть должен кто-то из нас? – Гришка усмехнулся. – Договоримся с кем-нибудь… Витька! Подожди!

Витька, парень из четвертого класса, долго и отчаянно торговался. Сошлись на ста граммах маковок. Вывернув все свои карманы, мы купили волшебное лакомство и взяли с Витьки слово молчать. На всякий случай Федька дал ему понюхать свой кулак. Мы стояли на берегу и, глотая слюни, смотрели, как Витька жрет наши маковки.

– А чего мне трепаться? – развязно говорил он, до едая последнюю. – Сказано – значит, могила.

Слизнув языком с ладони крошки, Витька разделся и полез в воду. Мы тоже разделись и, ежась, переминались на берегу.

– Ну, ори, – нетерпеливо приказал Федька. – Только погромче!

– Тону-у! – диким голосом завыл Витька.

Мы попрыгали в воду и, мешая друг другу, вытащили Витьку на берег. Исключительное разочарование – на берегу ни души. Хоть бы один свидетель прибежал, хоть бы один свидетель! Обидно.

– Лезь снова, – приказал Федька. – Люди вон идут, быстрее!

– Гоните еще сто граммов – полезу, – подумав, сообщил Витька.

– Потом, потом, – суетились мы вокруг него.

– Потом и полезу, – решил Витька. – Тоже дурака нашли – за бесплатно тонуть!

Мы растерянно посмотрели на Гришку.

– Витька, смотри, на том берегу лошадь без хвоста! – неожиданно воскликнул он, подмигивая Федьке.

Витька, разинув рот, уставился на лошадь, а Федька, не теряя времени, дал ему хорошего «солдатского хлеба». Витька с воплем полетел в воду.

– Тону! – заорал за него Гришка, и мы бросились спасать утопающего.

На этот раз на берегу собралась порядочная толпа. Вероломный Витька, хныча, тут же выдал нас с головой.

Наутро Атос, Портос, Арамис и д'Артаньян, получив все, что им причиталось, были развезены на все четыре стороны.

ЛЮБОВЬ КОРОЛЕВСКИХ МУШКЕТЕРОВ

Мушкетерами я заболел внезапно. Они обрушились на меня, как смерч, и завертели в вихре сказочно прекрасных приключений. Я был потрясен, раздавлен, смят, вопил от восторга и от ярости, любил, ненавидел и страдал вместе с героями этой необыкновенной книги. За одну неделю я получил столько двоек, сколько не получал за все предыдущие годы учебы. Мог ли я корпеть над уроками, когда бредил наяву? Я не хотел замечать, что д'Артаньян – эгоистичен, Арамис – дамский угодник, Атос – жесток, а Портос не очень умен. У тех, кого любишь слепо и беззаветно, нет недостатков. Все, что предпринимали мушкетеры, казалось верхом геройства, ума и добродетели. Да что говорить! Даже сейчас, когда прочитана уйма классиков, я могу забыться за «Тремя мушкетерами».

Они заразили мальчишек, как скарлатина. Не прошло и месяца, как наш класс стихийно разбился на четверки. Из них выдержала испытание на прочность лишь одна: Федька, Гришка, Ленька и я. Мы поклялись в вечной дружбе, а Федька, бесстрашный Федька, выколол на руке повыше локтя: «Один за всех, все за одного». В школе по этому поводу было много шуму, и мы очень гордились нашим железным Портосом.

Именно к этому периоду относится моя первая любовь. Это была романтическая и возвышенная любовь, с первого взгляда и на всю жизнь – так решил совет мушкетеров. Мы бросали жребий, и мне выпала Надя. Не могу сказать, чтобы я был сильно обрадован: мне больше нравилась Галя, но по долгу чести в нее влюблялся Ленька. Меня утешала ярость Федьки, которому досталась Нина, заносчивая и вздорная девчонка с острым носом. Федька заявил, что, если она будет кривляться, он залепит ей в ухо, но мы его пристыдили, поскольку такая грубость недостойна королевского мушкетера.

Начал я с того, что при появлении Нади принимал задумчивый вид, вздыхал и бросал на нее томные взгляды – обычный арсенал начинающего волокиты. Надя со свойственной женщине интуицией быстро осознала преимущества своего положения и потребовала вещественных доказательств. Я дал клятву, но это ее не устроило. Пришлось купить Наде мороженое, которое она, разрывая мое сердце, съела на моих глазах, после чего милостиво разрешила проводить ее до дому.

Чем дальше в лес – тем больше дров. Я таскал Надин портфель, решал за нее задачи по арифметике и вечерами торчал под ее окнами, в то время как ее подруги хихикали из-за шторы. Так я уже тогда познал, что любовь и страдание сопровождают друг друга. В будущем я понял, что в этом и заключается вся прелесть любви, которую именно страдание делает глубокой и прекрасной. Но в то время я не утруждал себя столь умными мыслями и, набравшись мужества, сообщил Наде, что мы расходимся характерами. Я понимал, что нарушаю клятву в верности до гробовой доски и что это недостойно Атоса, но ничего не мог с собой поделать. Надя ужасно обиделась и потребовала купить ей за это миндальное пирожное. Я навел жесткую экономию в своем хозяйстве, наскреб несколько ливров, и мы расстались, весьма довольные друг другом.

К этому времени Ленька позорно удрал от Гали, которая изводила Арамиса упреками за то, что у него большие уши. Что же касается Портоса, то он уже давно остался без возлюбленной. Его лирическая история продолжалась ровно одну минуту – рекорд, который еще никем не побит. Сразу же после совета мушкетеров Федька сообщил Нине о своей внезапно вспыхнувшей любви. Нина приняла это как должное и тут же потребовала, чтобы Федька отныне вытирал за нее доску. Федька обозлился и заявил Нине, что она гремучая змея. Нина побежала к Елене Георгиевне жаловаться, и Федькина любовь, не выдержав сурового испытания, перешла в ярую ненависть – простая и доходчивая иллюстрация знаменитого афоризма: «От любви до ненависти один шаг». Я не раз потом задумывался над этим афоризмом и решил, что любовь – самое хрупкое и нелогичное из человеческих чувств, если одного шага достаточно, чтобы оно превратилось в свою противоположность. Да, нелогичное – ставлю голову на отсечение, что это так. Потому что как бы вы ни пыжились и ни лезли вон из кожи, вам не удастся сколько-нибудь толково объяснить, почему вы превращаетесь в идиота при виде именно этого существа, а не другого. То ли дело – ненависть. Она насквозь логична и естественна, потому что ее можно доказать с математической логикой. Для ненависти всегда есть причина, которую можно изложить, не вызывая подозрения в том, что вы сошли с ума.

Гришке выпал трудный жребий. Клава была на два года старше, на голову длиннее д'Артаньяна и вдвое его тяжелее. Когда Гришка объяснился даме своего сердца, Клава так удивилась, что взяла его за шиворот и трахнула о классную дверь, после чего доблестный д'Артаньян с неделю ходил украшенный лиловым фонарем. Но – женское сердце! – сердобольная Клава, которая едва ли не вывела из строя красу и гордость королевских дуэлянтов, воспылала к Гришке трогательной любовью. Она называла его «бедненький», приносила ему в школу коржики с маком и даже провожала домой, не обращая внимания на шпильки подруг и умоляющие просьбы Гришки оставить его в покое. Гришкина мама, тихая и одинокая женщина, привыкла к Клаве, поручала ей разогревать сыну обед и следить, чтобы у Гришки были чистые ногти.

На очередном совете мы решили до конца жизни не влюбляться и предоставить Гришку его участи. В утешение мы позволили ему называть Клаву «госпожа Бонасье», хотя большая и бесхитростная Клава меньше всего на свете напоминала таинственную и прелестную Констанцию.

Однако сердцу не прикажешь. Я все-таки нарушил решение совета мушкетеров и влюбился, причем по самые уши. Она была несколько старше меня – кажется, лет на двадцать, но ведь сам Бальзак считал, что для молодого человека тридцатилетняя женщина полна неизъяснимой прелести, а я как раз и был десятилетним молодым человеком, недостаток возраста которого с лихвой перекрывался избытком воображения.

Вера Васильевна, учительница географии, действительно была очень хороша собой. В ее присутствии старшеклассники глупели на глазах, и даже Аким Иванович, директор школы, молодецки расправлял плечи, крякал и втягивал в себя легендарный живот. Когда она проходила по улице, встречные мужчины нажимали на все тормоза и ошалело поедали глазами этот каприз природы, причудливо образовавшей из своих кирпичиков-атомов черноглазую красавицу с томным лицом Юдифи Джорджоне и походкой принцессы Вероники. Женщины города с присущей всем женщинам доброжелательностью распускали про Веру Васильевну разные слухи, но у неблагодарных мужчин, которые ценят добродетель своих жен и презирают ее у других, эти слухи лишь распаляли воображение. Однако – это стало известно всему городу – один наиболее упорный соискатель благосклонности Веры Васильевны имел с ее мужем-инженером короткий, но чрезвычайно тяжелый разговор, после которого влюбленный спустился с лестницы значительно быстрее, чем позволяли физические возможности человека. И постепенно все привыкли к тому, что любоваться Верой Васильевной издали доступнее, а главное – безопаснее.

Для того чтобы обратить на себя внимание своего кумира, я ударился в географию. В какой-нибудь месяц я стал непобедимым игроком в города и мог с закрытыми глазами указать на карте любую страну. Вместе с Ливингстоном я обошел Африку, блуждал с Арсеньевым по Уссурийской тайге, голодал с Магелланом, открывал терра инкогнито с Колумбом и мерз как собака с капитаном Скоттом. Слепец! На уроках географии я непрерывно поднимал руку, блистая эрудицией, а когда Вера Васильевна рассказывала новую тему, залезал вперед, вставлял дополнительные подробности и в конце концов добился своего: учительница меня возненавидела и во всеуслышанье заявила, что я самый противный выскочка из всех, кого ей доводилось учить.

От огорчения я чуть не заболел. На уроках я больше не выступал и лишь бросал на Веру Васильевну туманно-нежные взгляды, которые, как я потом установил, производят на каменную стену большее впечатление, чем на женщину. Друзья-мушкетеры, озабоченные моим состоянием, напомнили, что Атос после несчастной любви топил тоску в вине, и я в несколько дней вылакал бутыль яблочного сидра, которую мама берегла на Новый год.

Теперь, анализируя свое поведение с олимпийской высоты письменного стола, я могу отметить, что в те дни поглупел до предела. Любовь, которая вообще представляет собой победу чувств над разумом, делает человека добрее, мягче, энергичнее, но умнее – никогда. Влюбленный человек всегда глупее самого себя до свалившейся на него напасти, поскольку вся работа его мыслительного аппарата направлена исключительно на то, чтобы не проворонить любимое существо. На месте законодателей я бы на период острой влюбленности отстранял водителей от руля, выпроваживал капитанов из рулевой рубки и предоставлял директорам предприятий внеочередной отпуск (без сохранения содержания). Потому что влюбленного шатает от счастья или горя – в зависимости от успехов, а это состояние делает его непригодным к общественно полезной деятельности, а иногда – просто опасным.

Однако излечился я от любви при обстоятельствах, которые до сих пор не могу вспомнить без содрогания. После оттепели начался гололед, и улицу то и дело оглашали вопли неудачников, устилавших обледенелый асфальт своими телами. Мы с Федькой прокатывались на ледяной дорожке возле почты, с завистью поглядывая на марширующих по улице румяных красноармейцев. Сделав неудачный пируэт, я рухнул под ноги выбежавшей из почты женщине, которая в силу инерции влетела головой в сугроб и застряла в нем в позе, вызвавшей у красноармейцев чрезвычайно веселое оживление. Они помогли женщине выбраться, и Вера Васильевна – а то была она – подарила мне такой взгляд, от которого моя душа стремительно ушла в пятки.

Спустя некоторое время душа возвратилась, а любовь – увы! – исчезла. И сколько я сам с собой ни бился, все было кончено: отныне Веру Васильевну я видел только торчащей из сугроба и нелепо дрыгающей ногами, а это не тот образ, который стоял перед Данте, когда он выдумывал свою Беатриче.

Так печально и глупо закончилась моя первая любовь.