Текст книги "Реанимация Записки врача"

Автор книги: Владимир Найдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Осталось двадцать четыре круга, – раздался скрипучий и равнодушный голос судьи– счетчика.

«Действительно, что это я разогнался? Впереди девять километров и шестьсот метров, надо силы как-то рассчитывать…» И пошел я не только медленнее, но и более расчетливо – в момент сгибания ноги старался мгновенно расслабить бедро и стопу. Походка сделалась более легкой. Но Скрипкин за это время ушел метров на десять.

– Минута пятьдесят восемь! Плюс двадцать!

– А-а-сталось двадцать три!

«И зачем он так тянет – «а-а-сталось»? Нарочно? Так, подсчитаем. Двадцать шесть и двадцать. Значит, имеем в запасе сорок шесть секунд. Неплохо!

Вдруг сзади – сбоку – чук-чук-чук. Часто так и настойчиво. Я покосился вправо: а, это рыжий ходок чукается. Частит как пулемет, чуть ли не бежит.

Соперник поравнялся со мной и попытался обогнать, но я почему-то расценил это как дерзость и ужасно разозлился. Шутил-шутил, а теперь обгоняет! Ишь, какой нашелся! И я прибавил ходу – хоп, хоп, хоп!

– Руками, руками энергичней! – крикнул кто– то с трибуны. Неизвестно, кому был адресован этот совет. Но я его воспринял и, чтобы увеличить амплитуду, стал посылать локоть по дуге – вначале вниз, а потом уже назад. Скорость действительно увеличилась, и рыжий чуть-чуть отстал. Благодаря такому сопернику третий круг был пройден за минуту пятьдесят пять, и запас вырос почти до семидесяти секунд. Как будто все хорошо. Но… вдруг что-то изменилось: дорожка перестала стелиться под ногами скатертью и сделалась вязкой и сыпучей, воздух наполнился мелкими иголочками, коловшими изнутри всю грудь и мешавшими легко и свободно вздохнуть, солнце горячими длинными лучами сошлось на моей стриженой макушке и пробивало самодельную шапочку-платочек.

Четвертый круг прошел всего за две пятнадцать и добавил в «копилку» всего три секундочки. На пятом круге дышать стало еще труднее и, что еще неприятнее, появилась боль в правом боку. На тренировках иногда чуть побаливал бок – «печенка», как говорили опытные люди, но боль была так себе. Туповатая, вполне терпимая и при снижении скорости быстро проходила. А тут – не то! Сначала чуть-чуть, а потом вовсе разболелось. Кто-то неведомый тупым тесаком буравил мне изнутри весь бок в ритме шагов – ах, ах, ах!

Хотелось схватить этот бок руками, сжать его и замереть хоть ненадолго. Спасаясь от боли, я старался меньше раскачивать туловище, и действительно стало чуть легче, правда, самую малость.

– Терпи, солдат, маршалом будешь! Не поддавайся! – как-то приглушенно, из-за стены боли услышал я и, дернув головой, увидел, что это, сложив ладони рупором, мне кричит капитан Сапрыкин.

– Скоро станет полегче! – понесся мне вслед сапрыкинский голос. «С чего это вдруг станет легче? Не с чего… Мало еще я тренирован… а может быть, это и есть знаменитая «мертвая точка» и откроется какое-то там «второе дыхание?»

– Две двадцать пять! Минус семь!

– А-а-сталось восемнадцать кругов…

Рыжий ходок давно обошел меня, и его оранжевая, пламенеющая на солнце шея моталась где-то впереди в ста метрах. Ему тоже было нелегко (когда я входил в вираж, то видел, как на противоположной стороне на выходе из поворота «рыжий» напряженно дергал головой, как будто клевал). «Как петух», – пришло мне в голову. Сразу стало смешно и… легче идти. Меня обошли еще несколько человек, но я уже за ними не гнался, а искал свой собственный, доступный темп.

– Две двадцать! Минус две!

«Это уже лучше. Еще чуть-чуть прибавить, самую малость, и так держаться! При наличии запаса, который «подтаял» совсем немножко, должно получиться неплохо – может быть, даже меньше пятидесяти минут. Ну-ну, не будем загадывать…»

Дыхание постепенно установилось, и я, кажется, перестал себя чувствовать рыбой, выброшенной на песок. Оставалось лишь ощущение очень горячего воздуха, входившего в глотку и обжигающего трахею. Боль в боку как будто утихла, и лишь временами там поворачивался какой-то кирпич, задевавший своими острыми гранями за что-то нежное и наболевшее. Но затем этот кирпич укладывался удобней, и боль на время затихала.

– А-а-сталось двенадцать кругов!

Чуть меньше половины. «Да, трудные лавры у ходоков!» Вот теперь, на середине дистанции, мне стало нестерпимо жарко. Как в пустыне, в горячем цеху, в бане, наконец! На верхней полке! Но там сидят или только машут вениками, а здесь идут, да еще изо всех сил. Я чувствовал, что стал багрово-красным: не только щеки, но и все – лицо, шея, плечи – приняло пунцовый оттенок. «Эх, водички бы сейчас! Холодненькой…» И вдруг я увидел, что белый толстый тренер, опекавший бесспорного лидера Скрипкина (тот уже обогнал меня почти на целый круг), встал во весь рост, держа в каждой руке по бумажному стаканчику. И когда Скрипкин к нему приблизился, строго и отрешенно глядя вперед своими глазами цвета бронзы, тренер выскочил на дорожку и ловко плеснул водой из одного стаканчика на грудь ходока. А когда тот, бросив благодарный взгляд, прошел мимо, сразу вслед ему взмахнул вторым стаканом, обливая водой затылок и шею. Скрипкин, кажется, даже замычал от наслаждения. Что ж из того, что он почти мастер спорта! Ему так же трудно и жарко, как и остальным! Даже больше – он же идет быстрее их!

– Десять кругов осталось!

«Четыре километра… нужно дотерпеть… Жарко… Ужасно жарко!» – теперь я думал какими-то отдельными, нет, даже не словами, а понятиями – «жарко», «терпеть». Меня обошел на целый круг Скрипкин и еще какой-то незнакомый высокий парень, который споро вышагивал, как журавль, высоко и резко выбрасывая ноги. Зато и я догонял какого-то ходока, отставшего почти на круг. Если бы не было так жарко, то, пожалуй, даже прибавил бы скорости… Эх, вот мне бы так из стаканчика на лицо и на грудь плеснули водички!

И вдруг я краем глаза увидел странную фигуру – худой, голенастый офицер в задравшейся гимнастерке бежал откуда-то сбоку к дорожке стадиона, держа в одной руке огромную пивную кружку, полную воды. Он бежал, стараясь изо всех сил не разлить эту воду, которая все равно выплескивалась в такт шагам. «Эх, все разольет!» – подумал я с сожалением. И даже на секунду отвел глаза от этой заманчивой влаги. А когда снова посмотрел, то прямо ахнул: «Это же капитан Сапрыкин! С водой!» Кто-то крикнул:

– Эй, не утопи его!

Но Сапрыкин, размахнувшись, как будто метал диск, плеснул из кружки прямо мне в лицо. Видно, хотел только половину, чтобы хватило и на спину, но не рассчитал и выкатил все. Я закашлялся и, сбившись с ритма, чуть было не остановился. При этом как-то чудно взмахнул руками.

– Плыви брассом! – засмеялись на трибунах.

Сначала мне было не до смеха. Но потом стало легче, и я осторожно, очень осторожно увеличил скорость. Теперь я понимал, как надо экономить силы. Эх, если бы начал дистанцию не так резво, то как бы сейчас пригодились эти лихо и бездумно растраченные силы! Действительно, рекордсмен нашелся! Но два раза в одну реку не войдешь, говорили древние. Что было, того не воротишь. Надо приспосабливаться к тем силам, которые остались.

– А-а-сталось пять кругов! – усталым голосом сказал судья. Ему тоже надоело стоять на солнцепеке.

Бронзовый «индеец» Скрипкин обошел меня еще на один круг. И я принимал это как должное. Но меня опять начал обходить на целый круг рыжий балагур, и это показалось, как и вначале, почему-то обидным. И еще злило, что этот парень так быстро семенил ногами, как будто переходил на бег. Почему же судьи не делали ему предупреждения или хотя бы замечания?

Когда мы поравнялись, я невольно участил шаги, и мы пошли рядом. И вдруг услышал в рупор:

– Четвертый номер! Не переходите на бег! Предупреждение!

И сейчас же взметнулся красный флажок и указал прямо на меня. Что за ерунда? Это же мой четвертый номер! Я так растерялся, что замедлил шаг и пропустил соперника. Не я сбивался на бег, а рыжий парень! Как судья мог перепутать?

– Юркин, полегче! А то снимут! – голос Сапрыкина.

Да, с судьей не поспоришь. Снимет с дистанции за милую душу, и все труды пойдут насмарку. Конечно, он смотрел на мелькание ног – и моих, и поравнявшегося со мной соперника, сложил вместе это мелькание, а наказал одного. Я огорчился и пошел осторожнее. Испугался

Вспомнил, как Сапрыкин говорил утром: «Только нечаянно не перейди на бег. Следи, чтобы если одна нога в воздухе, то вторая обязательно на земле. Не должно быть фазы полета». Теперь, после грозного предупреждения, я стал еще старательней припечатывать шаг, чтобы не было опасной подпрыжки. Вот и еще один круг пройден. Боковые судьи внимательно смотрят на ходоков – теперь, перед финишем, когда от усталости теряется координация и хочется быстрее закончить дистанцию, особенно часто сбиваются на пробежку. Вот опять:

– Девятый номер! Предупреждение!

Девятый был где-то сзади. Я его не видел.

И вот долгожданный гонг, остался последний, двадцать пятый круг! Я немного прибавил и догнал какого-то парня в голубой велосипедной шапочке с загнутым вверх козырьком. Козырек придавал ему лихой вид, но шел парень тяжело, постанывая в такт дыханию. Может быть, тоже печень схватило? На финише это обидно. Но я с какой-то истошной яростью обошел его, и вот она, долгожданная финишная черта! Еще немного! Еще!!! Ху, все! Ох-хо-хо…

По инерции прошел еще несколько шагов, пытаясь перейти на легкий бег – увидел, что так делают и Скрипкин, и рыжий, и парень-«журавль». Но ничего не получилось – ноги как-то странно подгибались в коленях и дрожали. Тогда я пошел обычной человеческой ходьбой. Очень приятно.

Тут подошел капитан Сапрыкин и, ничего не говоря, стал поливать из солдатской фляги мой затылок. Это было истинным наслаждением! Вода стекала на шею, спину. Голова прояснялась, снова стали доступными звуки, цвета. Через минуту я, кажется, совсем пришел в себя. Капитан похвалил меня и сказал, что я наверняка выполнил третий разряд, и посоветовал дальше занимался ходьбой, потому что есть способности. Потом из небольшого синего термоса налил стаканчик божественного холодного напитка – сладкого клюквенного морса.

– Пей медленно, – сказал капитан.

Я пил, смакуя каждый глоток, и, удивительное дело, нестерпимая жажда почти исчезла – это от одного-то маленького стаканчика.

– Состав собственного изобретения, – гордо сказал Сапрыкин, – для стайеров – незаменимая вещь.

Потом я отдыхал на траве и переодевался в душе. Переодеваться было нелегко: дрожали колени и трудно было устоять на одной ноге. Выйдя из раздевалки, увидел в глубине аллейки пустую скамейку и лег на неё навзничь.

– Зря разлеживаешься, солдат, ходить надо, – вдруг сказал незнакомый и твердый голос. Я вскинул голову и увидел победителя – Скрипкина. На нем был узкий, хорошо подогнанный офицерский костюм, на погонах три звездочки – старший лейтенант, каштановые волосы с капельками воды плотно зачесаны назад. А лицо было совсем не злое и не жестокое, а веселое и располагающее, и на груди ромб – академия. Вот тебе и ходок!

– Ты молодец, парень! Будешь стараться – ходоком станешь. А сейчас не лежи: потом не встанешь, все затечет. Подвигайся, подвигайся. Усталость «заходить» надо, размять. Понял? Ну, будь здоров! – и он, показав в улыбке длинные узкие зубы, пошел легкой походкой по аллее.

Я его послушался – походил и даже сделал небольшую гимнастику – не разминку, а «заминку». Стало действительно легче. Я был благодарен Скрипкину и удивлялся его расположенности. Ведь до соревнования тот был угрюм и неприветлив. В чем же дело?

Вечером и весь следующий день мы гуляли по городу, ходили в музей – Артиллерийский и Эрмитаж, и в них устали больше, чем на соревнованиях. Город был прекрасным, как сказочный дворец, по Невскому неторопливо текла нарядная река людей, и девушки, кажется, смотрели на нас с одобрением. Все-таки бравые молодые люди!

Другие ребята тоже неплохо выступили, и Сапрыкин был весьма доволен. Меня удивляла перемена в капитане: он стал разговорчивым и рассказывал о своих прежних спортивных делах. Он, оказывается, когда-то тоже был стайером – бегал десять тысяч и даже марафон – сорок два километра.

И я понял, почему и капитан, и ходок Скрипкин расположились ко мне: признали во мне работягу, труженика и приняли в свою компанию. Это вызывало гордость, и я решил еще настойчивее тренироваться.

1978

Цветок и дворняжка

Дворняжка – не собака, а ничейная девушка. Неухоженная и неказистая. Она идет с подружкой впереди меня. Мятые джинсики, курточка, бледная полоска голой поясницы. Лет четырнадцать. Сосет длинную папиросу, важно стряхивает пепел. Рыжеватые волосы – космами. Плоский задок хило перемещается в такт шагам вверх-вниз.

На тротуаре замечает брошенный цветок. Тюльпан. Алый с белыми вертикалями. Красивый, нежный. Поднимает его, рассматривает, кладет на плечо. И вдруг – вальсирует. Мордочка улыбается, становится милой, розовеет. Уходят. Я иду дальше и думаю о цветах и девушках. Сравниваю.

Рецепт

Консультировал одного ученого. Физика-химика. Секретного. Он повредил ногу в горном турпоходе. Не страшно. Заживет.

Выписываю рецепт. Спрашиваю возраст. Он отвечает, я не верю… Говорит «шестьдесят», а выглядит на сорок. Не больше. Мне тридцать пять и кажется, что до шестидесяти – целая жизнь.

Восхищаюсь: «Как вы молодо выглядите!» Усмехается: «Просто я очень удачно женат». Она поправляет волосы и смеется. Стоит у окна, и солнце проходит через нее.

Глубина

Лечил бывшего спецназовца. Полковника. Теперь в отставке. Здоровенный, как шкаф.

Воевал в Афгане, Чечне, почему-то в Африке. Перетрудил спину. Боевая выкладка до тридцати килограмм. Терпел.

Сорвался уже «на гражданке». Помогал сыну – нес чугунную ванну на пятый этаж.

Потом нес обратно – не подошла. Спину заклинило и совсем перекосило.

Упорно лечился и поправился. Доволен. Ко мне расположен. Одевается после осмотра. Вдел в рукава огромные ручищи.

– Между прочим, доктор, есть два вопроса. Хотелось бы у вас узнать – в чем смысл жизни? Трудно сразу ответить? Тогда второй – там (показывает на потолок) есть что-то после смерти? Душа? А как она взаимодействует с оставшимися людьми? Каким органом? Каждому, говорите, воздается по вере? Это кто сказал? Воланд? Я с ним категорически согласен.

Я тоже.

Песня пахаря

Паши – вспаши, рой борозду…

Тяни, тяни, подставь плечо

Братец ты мой, славный вол.

Армянская народная песня

Старинная армянская песня заполняла гулкие своды церкви Гехарда полностью. Песня пахаря. Крепкий мужской голос выводил такие романтичные рулады, что становилось ясно: так может петь только выдающийся человек. Так оно и было. Пел первый секретарь райкома партии. Подобное могло случиться исключительно в Армении. Вернее, в Армянской ССР.

В РСФСР такое было невозможно. Вы представляете себе секретаря сельского райкома где-нибудь на Тамбовщине? Чтоб он пел песню пахаря и еще сам себе дирижировал? Да и песен подходящих нет. Не будет же он петь «Шумел камыш» или «Ой, цветет калина…»! Лучше тогда совсем не петь. Они и не поют. Только спускают в район директивы.

А этот пел. Церковь была выбита в скале многими поколениями монахов и производила грандиозное впечатление. Он (певец) дополнял его. Полный, с крупными черными кудрями и в черном же костюме, в белой сорочке. Он был очень красив. К тому же он знал, что красив, даже живописен. Дирижировал белой пухлой рукой, на которой поблескивали роскошные японские «Seiko». Идеально начищенные черные остроносые туфли. Костюм сидел ладно, под ним угадывалась могучая, слегка ожиревшая спина и такие упругие бедра, что было слегка страшновато, – а вдруг брюки лопнут! Особенно на попе! Она на вид была совсем не маленькая. (Не подумайте чего плохого.) Как бы не было конфуза.

Но это все визуально. А на слух было еще прекрасней. Скальные церкви славились своей акустикой, и партиец-певец умело ею пользовался. Он пел не экспромтом, впервые, а отрабатывал этот номер перед многими гостями. Так было задумано. Он направлял голосовой поток то в один угол, то в другой, в какие-то только ему ведомые точки. И голос красивейшего тембра, отражаясь от этих точек, совершенно завораживал слушателей. Лица, даже самые примитивные и слегка обалдевшие, становились одухотворенно– мечтательными, с проблесками интеллекта. Я это видел у своих спутников, а они, наверно, то же самое отмечали на моем лице. Подобные метаморфозы нас всех сближали, и мы с благодарностью смотрели и слушали. Здесь и была объединяющая сила партии. И искусства.

Секретаря райкома звали Гамлетом, его жену – Аидой, дочку – Офелией, старшего сына – Нельсоном. Зато четверых младших сыновей он назвал вполне патриотично: Армен, Ашот, Арсен, Гагик.

После пения и чистейшего горного воздуха у всех пробудился зверский аппетит, и мы кавалькадой машин отправились к хлебосольному хозяину обедать. Сухих вин на обеде не было, подавался только умопомрачительный коньяк. «Ахтамар» назывался. Мы, по своей серости и бедности, такого никогда не только не пробовали, но и не слышали. Через пять-шесть «пузатых» рюмок все уже были готовы. Мы раскраснелись (кто постарше – побагровел), голоса усилились и зазвенели, все вокруг нас веселило и умиляло. Когда дверь отворилась, пропустив Ашотика, нацепившего на единственных два нижних зуба сочный кусок шашлыка, мы зааплодировали. Он обвел нас сияющими глазами-маслинами, пошамкал шашлык и деловито удалился. «За следующим куском пошел на кухню», – гордо объявил счастливый отец.

Аида устало мотнула головой. Еще бы! Шестеро детей и хлебосольный муж – большая нагрузка. А муж был не только хлебосольным, но и честолюбивым. У него вся квартира была уставлена Наполеонами: фигурками, чашками, тарелками и бюстами. Штук двадцать или тридцать. А в спальне висела огромная картина маслом – Наполеон под Аустерлицем. «Он и русских под Бородином здорово помял, – веселился хозяин, – вы только не обижайтесь, древняя история». А сам хитро поблескивал теми же, что и у сына, глазами-маслинами. После «Ахтамара» вся наша делегация была согласна с частичным поражением российских войск.

Мы прибыли на всесоюзный съезд нейрохирургов. На открытии после краткого приветствия была музыкальная вставка – струнный квартет играл музыку великого армянина – Комитаса. Торжественно, печально и заунывно. Потом пело очень толстое колоратурное сопрано. Армянскую народную песню о любви и несбывшихся надеждах (нам громко переводили). Потом двое юношей, мускулистых и очень волосатых, танцевали отрывок из балета Хачатуряна «Спартак». Сцена под ними ходила ходуном, и поднимались тучи пыли. Потом был перерыв – кофе-брейк, во время которого подавали коньяк прямо в кофейных чашечках. Хорошее дело! Никто не видит, что ты там прихлебываешь – кофе или что другое.

Затем начались научные доклады, но зал сильно обезлюдел. Докладчики волновались и что-то бубнили, однако двери в фойе часто открывались, и оттуда слышались взрывы хохота тех ученых, которые перепили кофе. Докладчик, закончив речь, тоже стремился смыться в фойе. Для продолжения дискуссии. В общем, открытие конгресса прошло отлично. Остальные дни были не менее насыщенными.

Московскую делегацию как раз опекал Гамлет – первый секретарь… дзинского райкома партии. Тогда каждую делегацию опекал какой-нибудь партиец. Но наш был лучше всех – умный, веселый и красивый. Он было принялся ухаживать за нашими дамами, но быстро разочаровался. Он их напугал восточным колоритом, напором и своим фирменным способом ухаживания-совращения: подходил вплотную, полуобнимал сначала за талию, потом соскальзывал существенно ниже, а второй рукой размахивал перед ее глазами, как заклинатель змей. Дамы пугались и слегка балдели. Ирка Соколова, известная чувственная интеллектуалка, тут же, завывая, начала читать Блока и Цветаеву. Вот тут уж испугался он сам. Аж отпрыгнул. Другие были не лучше – одна спешила на почту позвонить мужу и детям, другая намекала на критические дни, а Алка Купцова, растрепав жидкую прическу, села, где стояла, и объявила, что у нее отказали ноги. От избытка чувств.

Гамлет оценил этот пассивный отпор, да и дамы были не первой молодости, и стал опекать знаменитого профессора, у которого жена была армянкой. Я как-то «автоматом» попал в их окружение. Так началась наша многолетняя дружба.

Вернувшись со съезда, на котором никто ничего не понял по причине коньячного наркоза, мы с мечтательной улыбкой вспоминали так быстро пролетевшие дни и перекидывались друг с другом загадочными фразами: «Что Максим Горький сказал? Легче забраться на гору Арарат, чем подняться из подвалов «Арарата». Так он написал собственноручно в книге отзывов. «Джига на столе» – это поддавший профессор-прибалт решил сплясать матросскую джигу на обеденном столе и увлек еще двоих специалистов – из Саратова и Новокузнецка. С трудом перевалив свои набитые животы через край стола, они пытались обняться втроем и джигануть как следует. Стоять остался один закаленный прибалт, остальные сбились с ритма и попадали под стол. А он за них допел английскую лихую песню. Европеец.

Через две недели Гамлет приехал в Москву, в партийную командировку. Наши контакты возобновились. Отслушав лекцию «Руководящая роль КПСС в повышении урожайности овощных культур» и сделав вид, что он ее конспектирует (на самом деле он виртуозно рисовал лошадей, дамские зады и армянские каменные кресты хачкары), Гамлет устремлялся в гости к многочисленным друзьям и подругам. Я был в их числе. Он оказался интересным умным человеком и прекрасным рассказчиком.

…1938 год. Ему шесть или семь лет. Отец расстрелян. Нарком земледелия. Чего вы хотите? Участь его была предопределена. У матери на руках трое детей. Мал мала меньше. Зима. Голодно и холодно. Бывшие друзья и сослуживцы отводят глаза и переходят на другую сторону дороги. Но два-три раза в месяц мать допоздна не ложится, ждет. Гамлет тайком подсматривает. За полночь кто-то постучит в окошко. Мать откроет дверь. Вместе с бураном, снегом или дождем, обязательно в непогоду, войдет человек. Лицо спрятано за высоким воротником, не рассмотреть. Он протянет пакет и сразу уйдет. В пакете – жизнь: мука, кусок овечьего сыра, иногда бастурма (это мясо, лакомство). Весной – дикий чеснок, черемша. Витамины. В школе дразнят за чесночный запах. Он дерется. Чаще побеждает. Сильный характер и ярость сильная. Чеснок до сих пор любит.

Кто был тот человек? Неизвестно. Мать говорит – из деревни. Война. Мать работает вначале на заводе в цехе, потом – в плановом. Помогли скрытные друзья. Получает продуктовую карточку. Они выжили, выучились. Любовь и благодарность матери безмерны.

В один из приездов в Армению я со всей его семьей и многочисленными друзьями попадаю на кладбище. Годовщина смерти матери Гамлета. Весна, цветут знаменитые абрикосы. Все вокруг в розовом душистом тумане.

На могиле грандиозный памятник. Чеканка – материн профиль. Оказывается, Гамлет на нее очень похож – такая же лепка носа и губ, упрямый подбородок, кудри, насмешливый прищур. Тут же внутри ограды врыт крепкий стол – на нем сейф. Брат Роберт открывает его сложным ключом. Сейф заполнен до отказа. Отборным коньяком. «Он всегда у нас в таком состоянии – сколько выпивается, столько и заполняется». Прессованное душистое мясо – бастурма в жгучей обмазке. Ни один микроб не выдерживает. Бастурма – пища пастухов, у них желудки луженые. У меня не очень. Во рту горит пожар.

Наполняются небольшие хрустальные стаканчики. Говорится тост, на могилу отливается немного благородного напитка. Все дружно выпивают, закусывают этой бастурмой и неизвестно откуда появившейся на столе зеленью – тархун, кинза, реган. Второй стаканчик – в память об отце. Его имя тоже горит золотом на черном мраморе. Его тела здесь нет, оно сгинуло в безызвестности, но имя и душа покоятся тут. А еще – в памяти детей, а теперь и внуков. Молодцы армяне!

Как по волшебству, появляется кавказский бутерброд – тонкий лаваш, в него вложен сыр чанах, ломтик бастурмы, зелень. Все аппетитно хрустят, наливают третий, четвертый, пятый стакан. Аромат наполняет воздух, и по щеке катится одинокая слеза. Потом вторая. Не привык я к пяти стаканчикам сразу. Да еще и на свежем воздухе. Слезу оценили как соучастие. Поблагодарили. Но это так и есть. Тепло разливается в душе широкой волной. Надо учиться у кавказцев.

Правда, много позже я пробовал выпивать на могиле родителей. На Ваганьковском. Ничего похожего не получилось. Как-то очень тесно, неуютно. И ужасно хлопотно. Какая-то колбаса сползает с хлеба мимо рта, яйца крошатся, огурец попался горький, помидор брызнул вбок, прямо в глаз брату. Хорошо, что он смеется. Говорит – отец бы не одобрил эту пьянку. Не к месту она. Хотя сам отец с удовольствием выпивал. Перед ужином. Нальет рюмку лимонной водки (сам туда крошил корки и клал кусочек сахара – вкус божественный!), отвернется к окну, подмигнет кому-то, выпьет и крякнет. Теперь я совершенно рефлекторно делаю то же самое. Только не подмигиваю. У меня и внук поступает по этой схеме. Ему почти три года. Пьет лимонад, крякает и выдыхает воздух очень грамотно. Меня все за это ругают. Поэтому мы с ним пьем тайком.

Так вот, кавказцы со вкусом выпивали, а потом тихонько запели. Теперь это была не песня пахаря, а другая, они ее потом назвали. Грустная, но с элементами героизма – с какими-то гортанными вскриками. Я не мог понять – при чем здесь эти слегка боевые вопли, пока очередной тост с помощью алаверды не передали молодому поколению. Старший сын Гамлета Нельсон, красивый парень лет восемнадцати, состроил грозное лицо и, повернувшись лицом к некоему пейзажу, сказал: «Клянусь памятью бабушки, – запнулся, – и, конечно, дедушки, что… Арарат будет наш». И протянул руку со стаканчиками на юг. А там, в этот ослепительный и прозрачный весенний день, сияла двухконтурная снежная вершина. Красиво! Книзу сахарная белизна темнела, становилась фиолетово-синей, и, конечно, мне тоже захотелось, чтобы Арарат снова принадлежал этим симпатичным и милым людям. При чем здесь турки с ихним Ататюрком? Якобы Ленин им подарил в 20-м году эту горку. Хороший подарочек!

Мне их жаль. Уж очень они любят Арарат! Он у них изображен на всем – на коньяке, на конфетах, папиросах. Всюду, где получается хоть какое-нибудь удовольствие. У русских таких ориентиров почти нет. Если только взять Волгу? «…Течет река Волга, а мне семнадцать, тридцать, сто лет…» У меня есть один сотрудник. Он волжанин. Любит вспоминать Волгу:

– Доплыву, – говорит, – до середины, там вода почище, напьюсь от пуза, и чешу обратно!

– А широка там у вас Волга?

– Не очень. Километра три, а при полноводье – все четыре. Но сейчас из-за плотин мелеть стала, еле-еле на два километра потянет, переплывешь и не устанешь. – Скромный русский человек. Саженками плавает.

Но вернемся к армянам. После кладбища ездили в эчмиадзинский храм – там красота, лепота и служба – почти как в Елоховской. Поют до того красиво, что слезы наворачиваются. Особенно после коньяка. В те времена партийные работники не совались в первые ряды, да еще со свечками в руках. Поэтому Гамлет со всей своей родней стоял где-то сзади, но тоже подпевал – грустно и торжественно. Голос у него был замечательный, глубокий, низкий, из души поднимался.

Он был добрым человеком. В разгар нашего веселья он вдруг вспомнил о какой-то своей дальней тридцатилетней родственнице, которая никак не может выйти замуж по причине перекоса лица. Неврит лицевого нерва, предположил я, и мы всей честной компанией отправились консультировать эту несчастливую особу. Тут нас ждал сюрприз – она работала лаборантом на коньячном заводе «Арарат». Было решение консультировать ее незамедлительно, чтобы вылечить как можно скорее.

В подвалах завода было замечательно. Прохладно, сумрачно, загадочно. Огромные бочки завораживали взгляд. Оказывается, в этих циклопических сосудах созревал не только коньяк, но и душистые армянские портвейны – «Аревик», «Аревшат»… Обязательно с буквами «Ар…», двадцати градусов крепости и темно-янтарный прозрачный цвет. Моя будущая пациентка работала как раз в этом портвейновом раю. Но сейчас она на полчаса отлучилась, и все умоляли нас задержаться до ее прихода. Естественно, для более приятного ожидания нам предложили произвести дегустацию местной продукции.

Это было замечательно. На широкий дубовый стол постелили белые кружевные салфеточки, поставили каждому пять или шесть бокалов разной формы – с плоской попкой, с конусной попкой, с широкими бортами, узкими. Неизвестно с какими. Наливали на один-два пальца. Учили нюхать, катать за щекой, задумчиво оценивать послевкусие. Ничем не закусывать. К приходу пациентки (ее звали, кстати, Лаурой) мы были абсолютно готовы. К труду и обороне.

Лаура смущенно улыбалась, от чего лицо перекашивалось так, что угол рта уезжал почти до уха, а глаз округлялся, как у совы или зайца. Это по-латыни так называется: «лягофтальм» – заячий глаз. Ужасная гримаса. Я тщательно вымыл руки (водой, не портвейном – я за этим четко следил) и принялся за осмотр.

У меня в то время было много таких больных. Это вирусное заболевание – воспаление лицевого нерва. Вспотел, простыл, ветерок просквозил и… привет. Физиономия перекошена. На лице вообще сложная ситуация с этими мимическими мышцами. Они почти все парные и симметричные, но каждая тянет в свою сторону. С одинаковым усилием. Стоит хоть одной из них ослабеть, как ее напарница с другой стороны тут же утягивает лицо в свою сторону. Иногда тянет с такой силой, что аж нос поворачивается в этом направлении. Представляете, добротный армянский нос (впрочем, еврейский не меньше, да и у русских бывают такие паяльники, что о-го-го) загибается куда-то вбок, как сломанный руль на шлюпке. Эта тяга в одну сторону тем больше, чем эмоциональней человек. Засмеялся, закричал, разгневался – морду перетягивает вбок, аж страшно. Прямо как киношный ужастик.

Постепенно больная мышца восстанавливается, набирает силу, но она все равно находится под гнетом здоровой нахалки-напарницы. А та до того привыкла тянуть одеяло на себя, что не дает выздоравливающей соседке даже пикнуть. Забивает. Поэтому я придумал для Лауры такой прием: крепко прижать своими пальцами эту настырную здоровячку и дать сразу команду на движение больной ее сопернице – оскалить рот, улыбнуться, поморщить нос. Так она и поступила. И вдруг, к удивлению болельщиков и самой Лауры, эта бедная затрюханная мышца после нескольких лет молчания дрогнула и сократилась. Полный восторг! Один московский профессор, человек солидный и эмоциональный (женат на молодой милой армянке, то есть почти родственник всех армян), пришел в крайнее возбуждение (после, конечно, тщательной дегустации) и хлопнул меня по плечу с такой силой, что я чуть не упал на Лауру. Удержался благодаря мускулам ног. Ее.