Текст книги "«В бананово-лимонном сингапуре…»"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

14

Ошалел. Обрыдло. Каждое утро непременное измерение температуры, анализы, капельница. Потом физические упражнения. Затем завтрак. Приём таблеток. Врачебный обход.

Взмолился: «Когда выпишите?»

«Держим минимум двадцать один день», – ответила врач. – При хорошей динамике»

– А меня завтра выписывают! – громко похвастался Михаил Иванович.

– Значит, не будет вам больше дармовой манной каши, – заметил Витя.

– Что мне твоя каша? – огрызнулся Михаил Иванович. – Жена, слава Богу, кормит со своего огорода, своего хозяйства. У нас и куры свои, и поросёнок даже.

– То‑то каждый раз уносит в судке ваши объедки, – не унимался обычно неразговорчивый Виктор.

Выписки ждать ему не приходилось… Перед рассветом я проснулся, увидел как бедняга, встав на табурет и прильнув к открытой форточке, жадно дышит свежестью ночи.

– Слушайте, а нельзя ли потише, – вмешался в их перебранку Максимов. – Разгалделись, как вороньё.

Он шумно сел на кровати. Потом снова лёг, демонстративно укрывшись с головой одеялом.

В палате наступила тишина.

Уже несколько дней как стало понятным, где я все это уже видел. Видел много лет назад, читая великую книгу А. И.Солженицына «Раковый корпус». Правда, события, которые описаны там, происходили в другие времена, вроде бы совсем не похожие на нынешние. Хотя, как сказать…

Я поднялся. Проверил, есть ли в кармане шаровар сигареты и зажигалка. Придерживаясь за спинки кроватей, за стенки, потихоньку пошёл к выходу.

– Может, вас все‑таки подвезти? – крикнул в спину Михаил Иванович.

Я не ответил. Ноги не слушались. Подгибались. Все‑таки вышел в коридор. Постоял секунду – другую. Двинулся дальше, все так же придерживаясь за стены. Когда оказался рядом с отсеком, где в глубине стоял телевизор, почувствовал, что свалюсь. Поэтому рад был плюхнуться в ближайшее ободранное кресло.

Телевизор, как всегда работал. Но сейчас здесь никого не было. Кроме одинокой старушки. Да дежурной медсестры, которая сидя за своей стойкой, то посматривала на экран, то раскладывала по рюмочкам таблетки для больных.

Телевиденье давно стало клоакой, стоком нечистот. Но то, что я увидел, было особенно отвратно. Кому‑то пришло в голову показать банду молодых холуёв – парней и девиц, которые раскрашивали свои физиономии, переодевались в шутовские наряды и под собственное улюлюканье приступали к увеселению хозяев роскошного коттеджа на Рублевском шоссе. За плату и угощение с выпивкой они изгилялись на маленькой сцене, отплясывали, сопровождая свои пританцовки похабными жестами, или бегали на четвереньках с высунутыми языками, готовые предоставить свои тела для утех пьянеющих нуворишей.

Судя по «Сатирикону» Петрония подобное творилось во времена распада Древнего Рима.

– Вас тоже выписали? – раздался голос одинокой старушки.

– Нет, – отозвался я.

– А вот меня выписали. Должен приехать сын, чтобы забрать домой. Жду четвёртый час…

– А он знает?

– Соседка по палате дала позвонить по мобильнику. Обещал сразу забрать. Может, забыл?

– Задержался, наверное… Потерпите немного. Пульт у вас? Давайте переключимся?

Пульт оказался у медсестры.

– Какие‑то проститутки и педерасты, – сказала медсестра, переключая канал.

На другом канале две упитанные писательницы и критикесса в очках обсуждали современную литературу. Жонглировали модными словечками «фикшн», «нон фикшн».

Бессмысленные компасы без стрелок… Прошлая страна, как Атлантида уходила в глубь небытия. Со дна вздымались на поверхность тошнотворная муть.

«Фикшен», «нон фикшен» – продолжали чирикать самодовольные дамочки. Мимо в сторону вестибюля направлялся в своём синем халате Максимов.

– Эдуард! – позвал я, поднимаясь с кресла, – Обожди.

Он приостановился. Потом подошёл, взял под локоть и довёл до подоконника в вестибюле. Тополь купался в солнечных лучах под голубым небом.

– Телевизор смотрел? – презрительно спросил Максимов, глядя на то как я закуриваю. – Свой я уже давно ликвидировал.

– Ну, да, – буркнул я. – По–страусиному голову в песок. Это легче всего.

– Зато ты позволяешь себе смотреть это дерьмо, общаться с этим православным совком Михаилом Ивановичем. Он и мне пытался всучить свои вонючие газетёнки.

– Эдик, он тоже человек. Тоже, как мы побывал в когтях у смерти.

– Ладно. Не будем о нём. Знаешь, зачем я вышел из палаты?

Чтобы найти тебя, поговорить наедине. Почему‑то мучает, что я обманул тебя… Видишь ли, моя Мила не погибла в автокатастрофе. Она, видишь ли, ушла от меня. Знаешь почему? Я её особенно люблю, уважаю за этот поступок.

Я покосился на Эдуарда. Показалось, в глазах у него набегают слезы.

– У них, Эдик бывает множество причин, чтобы уйти, развестись…

– Нет, Володя. Не тот случай. Мила ушла из‑за того, что мы, называемые демократами, упустили из рук свободу, завоёванную с Горбачевым. Допустили распад СССР, страдания миллионов людей. Ушли к другому мужику. реабилитированному после Колымы.

Теперь становилось понятно, отчего этот когда‑то самоуверенный человек изменился, постарел, так что я его не узнал.

– Перестань. Давление подскочит, – сказал я и подумал о том, что его нужно срочно переключить. – Знаешь, там у телевизора сидит старушка, за которой никто не приехал. Нужно бы что‑то сделать, чтобы отправить домой.

– А что можно сделать? – бессильно спросил Максимов.

Мы подошли к дежурной сестре, попросили её вызвать такси. Сложились. Дали денег на дорогу. Сестра проводила старуху вниз, к выходу.

15

– Не курите! – сказал на прощанье Михаил Иванович. – Вот огурчики остались. С нашего огорода. Храни вас Господь!

Он кивнул Максимову. Уже с сумкой в руке подошёл к Вите. Тот лёжа под капельницей, произнёс:

– «Мёртвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий».

Михаил Иванович стихов Державина не знал. Испуганно поморгал ресницами. И покинул палату.

– Уф! – выдохнул Максимов. – Не взял с собой свои газетёнки с «державностью». Оставил на тумбочке.

Нас осталось трое в палате на шесть коек.

– У кого‑нибудь есть сметана? – Спросил я. – Давайте сделаем к обеду салат из огурцов. Михаил Иванович оставил целый пакет.

Баночка сметаны нашлась в холодильнике у Вити.

Днём в палату ворвалась Марина.

– Только что говорила с твоим врачом. Наконец‑то хорошие показатели! Как ты себя чувствуешь? Смотри, волосы начали отрастать. Ёжик на голове, на щеках – небритость.

И вправду, меня кажется, возвращало к прежнему облику.

Марина принесла с собой домашний обед. Ухитрилась разделить его на всю компанию. Сделала салат из огурцов Михаила Ивановича.

Как‑то само собой получалось, что мы вроде бы празднуем его отбытие.

– Редкостно повезло с женой, – сказал мне Максимов, когда Марина пошла из палаты выносить грязные тарелки.

– С вашей стороны было бы подло по отношению к ней взять и помереть, – заметил Витя.

Когда Марина вернулась, я пошёл проводить её к лифту.

– Тяжело идти? – спросила она, крепко беря меня под руку, – Но ты лучше, гораздо лучше ходишь. Правда?

– Правда, – соврал я. Каждый шаг давался с трудом – Послушай, неужели Тамрико до сих пор не звонила? Если деньги пришли – должна была позвонить. Если не пришли – тем более. Поневоле думаю об этом всё время.

– Ты сделал всё, что мог, – сказала Марина, целуя меня на прощанье, – А твой Немировский… Бог ему судья!

«Немировский чем‑то похож на Максимова, – подумал я. – Оба в халатах ходят.»

Она уехала. Я остался покурить в вестибюле наедине с моим тополем. Воробьи уже не сновали в его листве. Август шёл к концу. Первого сентября Марине нужно было выходить на работу. Нике – в школу.

Я думал о том, что мог умереть от инфаркта, ничего этого уже не знать. Не видеть своего молчаливого друга, преданно стоявшего за окном, как бы являясь послом всего теперь недоступного мне зелёного мира – русских берёзовых рощ, кавказских буковых лесов, тропических джунглей с их лианами, бананами, апельсинами. И лимонными деревьями далёкой Испании…

Мог умереть и не слышать ворчливого голоса старушки из грохнувшего поблизости грузового лифта:

– Опять куришь, хулиган?

Прекрасно было оказаться в её глазах хулиганом. Прекрасно видеть чуть покачивающуюся вершину тополя. Кажется, я получал шанс на вторую жизнь.

Двое санитаров выкатывали из лифта носилки на колёсах, где лежал громадный пожилой человек. Глаза его были закрыты.

Они повезли его в глубь коридора. Потом вернулись в лифт с опустевшей каталкой. И вскоре поднялись с усатым доходягой, тоже лежащим в беспамятстве.

Нужно было как можно скорей мотать отсюда, отринуть от себя, как заразу, все эти пейзажи несчастий.

Тополь все раскачивал своей вершиной. За стёклами дул ветер. Ещё тёплый, летний.

В сознании всплыло: «Что за ветер в степи молдаванской! Как дрожит под ногами земля! Хорошо мне с душою цыганской кочевать, никого не любя…» Вспомнился высокий человек на эстраде.

Это был один из первых концертов Александра Вертинского после его возвращения из эмиграции. Ещё шла война. Мне было пятнадцать лет, и я сидел в зале, исполненный предубеждения против этого белоэмигранта с его смокингом, аристократической картавостью и манерными жестами. Он пел о какой‑то запредельной жизни, где не было нашей войны.

«В лимоново–бананном Сингапуре, в бурю, когда ревёт и плачет океан…»

Уходил я из зала полностью покорённый высочайшим, неповторимым искусством этого человека.

– Кончай курить! – не унималось старушка при каждом появлении грузового лифта. – Кончай хулиганить!

Я загасил сигарету в стеклянной баночке. Пошёл обратно в палату. И увидел, что оба новых больных привезены к нам. Один хрипит на койке, где прежде находился армянский доктор, вроде бы завтракавший с Бен Ладаном. Второй – старый великан – распростёрт на койке, дотоле пустовавшей. Рядом с моей.

16

Вечером над Москвой, над больницей разразилась сухая гроза. Толстые молнии ослепительно сверкали во тьме. Я побаивался за Витю, который стоял на подоконнике, чуть не высунув лохматую голову в форточку, спасался от духоты.

– Слезай, – попросил я после очередного взрыва молнии, на миг озарившего палату. – Опасно.

– А мне уже всё равно! – весело ответил Витя, перекрикивая мощный раскат грома. – С детства по больницам, с детства на лекарствах. Хоть бы все скорей кончилось.

– Не трогай его, – сказал Максимов. – Парень замечательно держится. И его девушка тоже.

Эдуард подсел на край моей койки, покосился на постанывающего рядом спящего великана. Вдруг спросил:

– О чём сейчас пишешь?

– О лимоново–бананном Сингапуре, – зло сказал я. Было жалко Витю.

Невыносимо от бессилия хоть как‑то помочь.

– Почему о Сингапуре? Ты туда ездил?

Я ничего не ответил. Максимов посидел–посидел и отошёл. Поплёлся к своему ложу. Потом и Витя тяжело спрыгнул с подоконника. Дождь так и не начался. К ночи духота в палате усилилась. Тишина нарушалась стонами новых больных. Того, что положили рядом с Максимовым – усатого дядьку – стало выворачивать наизнанку. Максимов сбегал за санитаркой. Та появилась с ведром, шваброй и тряпками. Включила свет, матерясь, стала убирать рвоту на полу, на кровати. Переодела ничего не соображающего дядьку в чистую больничную рубаху.

– С вами тоже так было, – сказал мне Витя. – Даже хуже. Ещё и врачи колдовали.

Наконец, санитарка ушла, погасив свет.

Гроза замирала. Отдалённые раскаты грома едва достигали слуха. И тут сквозь наплывающую дремоту я различил в темноте, как силится сесть мой новый сосед. Черным силуэтом он приподнимался, беззвучно рушился, снова пытался встать.

– Нельзя вставать, – тихо сказал я. – Вам сейчас нельзя вставать.

Тот на минуту притих. Потом с новым упорством принялся за своё. В конце концов сел. Даже сидя, он выглядел Гулливером.

Передохнул и, опираясь руками о постель, стал поворачиваться, опускать ножищи в мою сторону.

– Ложитесь, – повторил я. – Нельзя вставать.

– Хохлы! – неожиданно заявил гигант. – Хохлы пекут коржи.

– Какие ещё хохлы? – поинтересовался я.

И тут с дальней кровати, где лежал усач, донеслось:

– Барыбинские коты следят из‑за палисадника.

Максимов и Витя спали… Гигант все сильнее кренился в мою сторону, грозя всем телом рухнуть мне на ноги.

– Хохлы, – яростно бормотал он. – Пекут, понимаешь, коржи под кроватью.

– Барыбинские коты… – издали вторил усач.

Гигант накренился и обрушился поперёк моих ног. Я чуть не взвыл от боли. В панике нашарил у стены сигнальный шнур, задёргал.

Вбежала медсестра. Потом кинулась за дежурным врачом.

Они с трудом подняли слабо сопротивляющегося соседа, уложили, эластичными бинтами привязали его руки и ноги к кровати. Затем, пока врач делала ему укол, медсестра сбегала за какими‑то металлическими решётчатыми стойками, которые они ловко водрузили по бокам его кровати. Пленённый великан, засыпая, все‑таки пытался втолковать им что‑то о хохлах. Но они перекинулись к постели усатого.

Я долго не мог уснуть.

…Где‑то в Тбилиси, в больничной палате так же, наверное, лежал Алёша. Неподвижный. Если Немировский все‑таки не перевёл денег. С другой стороны, зачем миллионеру мараться из‑за пяти тысяч долларов? Вспомнились, как давным–давно сидел с Алёшей возле развалин древне–римских бань в апацхе – сарае с бамбуковыми стенками. Он наливал из глиняного кувшина изабеллу в липкие стаканы и над нами вились осы. Пахло дымком костра, над которым шипела баранина и варилась в котле мамалыга.

…А вечером вокруг спящего дома Алёши и Тамрико летали в темноте светлячки, издали слышался рокот реки Техури.

– Володя, – донёсся голос Максимова, – спишь?

Последние дни он всё время искал повода поговорить.

Насколько Эдуард лично виновен в том, что произошло с нашей страной, я не знал. Но снова беседовать с ним об этом было противно. Я не мог забыть самодовольного выражения его лица, когда много лет назад видел по телевизору репортажи сперва из Верховного совета, потом Первой думы.

Я притворился, что сплю.

Утром шёл врачебный обход, когда я увидел в раскрытой двери Марину. Обычно она так рано не приезжала. И сумки с провизией в её руках не было.

– Что с Никой? – спросил я, в то время, как врач выслушивала фонендоскопом моё сердце.

– Все хорошо, – почему‑то сияя, ответила Марина.

– Доктор, как сердце? Последние дни совсем не болит. Я его не чувствую.

– И, слава Богу. Пожалуй, всё стабилизировалось.

– Тогда, пожалуйста, выпишите меня.

– Вы не пролежали положенных трёх недель.

– Ну и что? Лекарства можно принимать и дома.

– Нет. Не имею права, – она перешла к кровати моего соседа. К этому времени медсестра с санитаркой сняли решётчатые стойки, освободили Гулливера от пут.

– Хохлы! – сказал я ему, вставая с кровати. – Хохлы пекут коржи…

Он ничего не понял, ничего не помнил… Слабо улыбался.

Я подошёл к Марине, потянулся было поцеловаться и тут за её спиной в коридоре увидел двух человек. Мужчину и женщину. Мужчина стоял на костылях. Неестественно прямой. Женщина держала в руках корзину, прикрытую шалью.

– Алёша! Тамрико! – сказал я. И заплакал.

…Как мне удалось добиться от врача освобождения под расписку, как мы с Мариной, Алёшей и Тамрико долго ждали в холле у телевизора необходимое медицинское заключение с рекомендациями, как я выручал из хранения свою городскую одежду, торопливо переодевался – уже совсем другая история, другая жизнь.

Как можно было сразу догадаться, Алёше все‑таки сделали удачную операцию, вживили имплантант из титана, поставили на ноги.

Оказалось, Немировский деньги все‑таки выслал! Получив их, Тамрико сразу же позвонила мне, да никого не застала дома. А потом закрутилась в связи с операцией Алёши.

Теперь она привезла его на консультацию в институт имени Бурденко. Но первым делом они решили навестить меня.

Корзину с грузинскими деликатесами из Тбилиси мы оставили обитателям палаты.

Когда спустились к заранее вызванному такси, я поискал глазами тополь, чтобы на прощанье обнять его ствол, но дерево, видимо, росло с другой стороны корпуса.

2007