Текст книги "Сожженная рукопись"

Автор книги: Владимир Кочев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Навык шулера сгодился

К спекулянту подошёл молодой человек пижонистого вида. Он предлагал мануфактуру, и не свёрток, а целый тюк, и задёшево. Механизм, работающий всегда ровно, вдруг часто и нервно затикал, будто отпал от него успокаивающий маятник. Человек в дошке не устоял от соблазна, пошёл вслед за пижоном. Рядом, где валялись коробки, бумага, на ларе с мусором что-то лежало в грязном мешке. Возле прохаживался здоровенный парнишка с бычьими глазами. Человек в дошке опытным взглядом определил упаковку, разворачивал, щупал, приподнимал, определяя на вес и метры. Договорились.

Механизм спекулянта снова четко заработал. Подошедшая к нему серая фигурка выслушала и заспешила куда-то. В условленном месте, куда дотащит товар этот паренёк-здоровяк, уже будет стоять подвода. Туда и деньги принесут. Спекулянт подозрительно следил за ворами. «Знаю я таких мошенников», – мелькало в его хитрой голове.

«Здоровяк» взвалил тюк на спину и было понёс, но осторожный пижон, что-то заметив, резко предупредил: «шухер». Здоровяк бросил мешок, незаметно огляделся. Но вот вроде опасность миновала.… Снова поднял. Спекулянт шёл сзади. В условленном месте уже стояла бричка. Но прежде чем переложить товар с плеч здоровяка на подводу, пижон получил расчёт. Пересчитывать – некогда. Лишь раскинув пачку, как карты, он сложил их, бросив в карман. «Эх, дёшево я отдал», – начал раскаиваться он. Но пролётка уже рванула с добычей. Спекулянт радовался. Если бы он знал, что везёт в мешке! Там аккуратно были сложены кирпичи, завёрнутые в грязную «куфайку». Да и в кукле, которую пацаны показывали, материалу было чуть, остальное внутри – туфта. «Бери не для богатства, а чтобы пропитаться», – так наставлял когда-то пахан. В общем-то, по этой заповеди сейчас и жили пацаны. И «липа», которую заготовили при нём, сейчас пригодилась. «Студенты техникума», как они назывались в той бумажке, устроились в общежитие «Профин-терн». В старинном особняке получили койко-место. Высокий одноэтажный деревянный дом с каменным подвалом начинался с просторной прихожей. Мраморный марш поднимал в гостиную. Высокий, украшенный изразцами камин создавал уют. Правда, сейчас этот уникальный камин кое-где был обновлён грубым кирпичом. В другом углу круглая голландка дышала ровным жаром, когда её топили. Потолки гармонично выложены мозаикой разных пород дерева, всех цветов и оттенков, собранных со всего света. Правда, и здесь маляры кое-где постарались – закрасили красоту. А бывшие просторные комнаты теперь заполнены кроватями. Вот здесь и нашли уют наши новоявленные студенты Андрей и Семён. И все остальные здесь тоже были студенты, учащиеся, но только настоящие. Кто-то из университета, кто-то с рабфака, курсов монтёров, кто-то с изостудии, был и очень важный студент – с партийных курсов пропагандистов.

Пятнадцать-шестнадцать лет – самый решающий возраст. Какую духовную пищу впитает подросток, тем и будет. «Мои университеты» – назвал после Андрей этот период обитания среди учащихся. Здесь было интересно. Тут были книги, умные разговоры и споры.

Если есть добрый ум, будет он истину жизни искать

Учащиеся изостудии, добрые парни, зло спорили, как казалось, ни о чём. Один восхищался простым и непонятным: квадратом Малевича. И при этом называл великого Шишкина копировщиком. Второй, потеряв терпение, тайно перекрестившись, бормотал: «Господи, прости его грешного». В тумбочке под замочком он хранил старинные репродукции. Каждая страница проложена нежной папиросной бумагой. Такой фолиант берёшь в руки с благоговением. И хозяин книги рад был, что ребята, затаив дыхание, рассматривали её. Неожиданно Сёмка вскрикнул: «Мы её видели, мы её видели!» А по картине Сурикова это была боярыня Морозова.

«Видели, точно, у Кара-камня», – подтвердил Андрюша. Это было невероятно, но студент-художник не удивился:

«Энергия чувства великого живописца и истина существуют помимо нашего сознания. Всё это привело к повторению, материализации написанного им образа. Развитие событий движется во времени по спирали и кругу. Душа боярыни Морозовой возникла и воплотилась в этой староверке через виток времени». Прочитав сомнение на лицах удивлённых ребят, истовый художник поведал им один подобный факт:

«Умерла бабушка. Драгоценности, спрятанные ей, найти не могли. По соседству родилась девочка. Когда она подросла, то указала место, где спрятала та бабушка фамильные драгоценности. Душа той бабушки переселилась в плоть этой, хотя и не родной по крови, девочки».

Вот такие парадоксы летали в этой студенческой комнате.

Был и другой альбом – обнаженные натуры женщин. Велико искусство средневековых живописцев, и неповторимо. На них смотрели молча, тайно восхищаясь красотой женщины – слабой половины человечества, непостижимой уму мужчины. Тут нет и намёка на похоть; и сама женщина – чудо, предел совершенства. В это веришь, разглядывая полотна, ушедшие в быль.

Но студент-медик всё же попытался объяснить секрет красоты женщины. Он был прагматик и влез в святая святых Создателя.

«Всё очень просто, – вещал он. – Ключик загадки красоты женщины – животный инстинкт размножения. Красиво то, что целесообразно и совершенно. Женщина-мать грудью кормит ребёнка. Больше грудь – больше молока. Поэтому это красиво. У женщины роскошные бёдра – это тоже красиво, там будет вольготно зародышу зреть. Мужчина, не осознавая всё это, чувствует половое влечение.

Но тут вмешался художник, который украдкой крестился. «Не так это, не так, – возмущался он. – Красота и любовь это от Бога. И нет тому объяснения. То свойство души человека. И любить дано лишь одну». Так закончил свою умную тираду верующий художник. Где он прочитал или так чувствовал, но возразить ему было нечем, наступило молчание. Но самыми умными и заумными были студенты из университета. Один из них утверждал невозможное. Будто время замедляется и длина предметов уменьшается, если двигаться быстро, почти со скоростью света.

Второй товарищ был, видимо, инвалид с детства – нога его при ходьбе подволакивалась. Но говорили, что он самый способный, его ждёт большое будущее учёного.

«Нет, – возражал он. – Теория относительности абсурдна, не подтверждена экспериментально»

«Но она уже применяется в расчётах», – парировал первый.

«Да, – соглашался его товарищ, – но это не значит, что её надо понимать буквально. Мнимые числа тоже применяются в расчётах. Но представь мнимое число физически, – минус единица под квадратным корнем. Такого физического аналога в природе нет. Всё это математические приёмы, не более того, хоть и польза от них несомненная. Природу нельзя придумать. Теория Эйнштейна – модель математическая, но не физическая, не реальная»».

Этот умный студент-инвалид всё понимал по-своему, мотал головой, казалось, не соглашался ни с чем. И политику он понимал по-своему.

«Не путайте божий дар с яичницей, мухи отдельно, котлеты отдельно. Марксизм – это наука, наука о развитии общества. Материал исследования – сама история. А ленинизм – инструкция, учит, как победить в драке, ударить в спину, в пах. Марксизм – это эволюция, это естественно. Ленинизм – революция, насилие, это противоестественно. Всё, что достигнуто силой, насилием, обречено на последующую гибель. Вспомните Парижскую коммуну. Революция – это отдельная историческая случайность. Лишь сумма обстоятельств приводит к необратимости событий. Будущее делаем мы сегодня. А то, что случилось, подготовлено вчера».

Такая концепция была непривычна. Кто-то вступился за Ленина: «Владимир Ильич открыл в нашем городе университет, в котором мы учимся».

«Да, это так, – отвечал студент-инвалид. – Без интеллектуальной энергии и духовности нация не может развиваться. Старую интеллектуальную элиту Ленин депортировал, выслал за границу, а духовенство преследовал. Поэтому необходим новый интеллектуальный слой в обществе. Для этого и открыт наш университет. А духовенство заменится компартией».

«А когда наступит коммунизм»? – не унимался любопытный парень с курсов монтёров.

«По Марксу, коммунизм – это изобилие и высокая сознательность. Но Маркс не учёл, что человек корнями своими – животное. И в подсознании он живёт инстинктами. А инстинкты порочны: жестокость, злоба, алчность. С инстинктами мы рождаемся и умираем. Инстинкт выживаемости – это драки и войны. Человек, выживая, сам себя уничтожает. Но если он не воюет, приходит изобилие. Но тогда другой инстинкт, инстинкт размножения ведёт его к гибели. Людей на Земле появляется столько, что негде встать. А отходы человеческого бытия, скапливаясь, захватывают всё пространство Земли. Да так, что нечем и дышать. Такое было на Земле, повторялось не раз. Человек сам себя уничтожал то войнами, то перенаселением. Но земля и добрая природа вновь его возрождала».

В комнате воцарилась страшная тишина. Наконец, все заговорили враз. Никому этого не хотелось – гибели их далёких потомков. Человечество должно жить вечно. Такое было общее желание.

И студент успокоил их: «Будем надеяться, что худшее не случится. От гибели человека спасёт его могучий ум и совесть. А совесть это вера, стремление к истине. Вера совершенствуется. Христианство вышло из Ветхого Завета. По Христу – истина единственна одна, и прочее всё ложь. Да не так мы пока веруем – поклоняемся Богу как идолу да попрошайничаем. Но всё зависит от нас, лишь наш ум и совесть приведут к коммунизму. Там, у наших потомков будет высокая культура. А злые животные инстинкты обуздает строгий закон. Уважение к уму, таланту и труду, а богатство, как жадность, будет позором. Да и не будет смысла в богатстве, когда человек добьётся своим трудом и умом изобилия».

Дискуссии возникали обычно после сытного чая. «Дядя Андрея» часто присылал денежный перевод. Это был праздник, праздник для всех. На этот раз запальчиво доказывал свою версию студент с биофака. Человек, его происхождение, растения были его темой. С уважением произносились слова: Дарвин, Мичурин, Лысенко. Но его снова прервал тот же всё отрицающий умник. Он знал все эти теории, но по убеждению был морганист.

«Человек произошёл не от обезьяны, а в результате мутации. Длинная шея жирафа образовалась не потому, что он тренировал её, дотягиваясь до верхних плодов. Просто, выжил мутант с длинной шеей, лучше приспособленный к тем условиям. Секрет происхождения человека и всего растущего надо искать не в раскопках, костях, а в клетках – генах, хромосомах. Там хранится прошлое, откроется и будущее. А Мичурин и Лысенко всего лишь селекционеры, не учёные».

В большой комнате стоял гул. Каждый что-то говорил. И умный студент из университета, и еле грамотный с курсов монтёров. Полуголодных и плохо одетых – волновали высокие материи.

«А почему все математики, физики родились в Европе? Там что, самые умные живут?»

И после, когда все умолкли, снова ответил студент-инвалид:

«Культура Европы не прожила и тысячелетия. А культура Китая, Индии развивается пять тысяч лет. Но Европа обогнала их всех. И не в уме или глупости причина. У всех народов есть и гении и дураки. Все люди как биологические особи по генетике одинаковы. Просто у разных народов разная идеология, отношение к природе. Восток созерцает, у них основная жизнь там, во второй жизни. А Европа созидает, они живут сейчас, сегодня, для настоящего времени. Они творят, создают». И как открытие студент поведал, что Пушкин и Дюма – негры по происхождению, но они попали в другую благодатную среду, где их гениальные ростки проросли и расцвели.

Андрюша жадно слушал, понимал, как велик мир. Засыпая с интересной книжкой в руке, размышлял обо всём этом и своей незаконной жизни. Но утром снова начинался подлый день. Зато вечером среди умных разговоров забывалась реальность. А ночью снова терзали раздумья. Крепко спал, лишь Сёмка. Ему можно спать – у него есть пахан Онька, он знает, как дальше жить. Но Андрюша не знал, что будет и завтра, и, как старик, просыпался ночью. Проснулся и на этот раз.

У ГПУ везде глаза и уши

Что это, не мерещится ли? Люди в комнате ходят в плащах, в руках фонарики. И тот студент, самый умный калека, подхватил свой костыль и пошёл впереди. За окном «воронок», мотор заурчал, уехали. Нет, не мерещится. Не спали и рядом товарищи, но лежали не шевелясь. Их колотила от страха дрожь. Вот только сейчас зашевелились, перешёптываются. Совершенно спокоен был лишь один из них. Он сидел на своей койке, одетый в свою полувоенную форму. Это учащийся партийных курсов пропагандистов. Он всегда всё слушал, не вмешиваясь в разговор. Но видимо, после докладывал куда следует об антисоветских разговорах.

Спустя некоторое время после ареста умного студента этот партийный пропагандист прочитал политинформацию этим заблудшим овечкам. Видимо, он получил такое партийное задание. Прохаживаясь по комнате, как профессор, объяснял товарищам, как правильно надо всё понимать. В руках он держал листочек, вглядываясь в него, зачитывая основные тезисы.

«Учение Маркса всесильно, потому что оно верно, – цитировал он Ленина. – Ленин дополнил учение Маркса, предсказав возможность революционного прорыва цепи капитализма и построения социализма в одной стране. А Сталин – это Ленин сегодня».

Далее он начал ругать генетику, эту продажную девку империализма. Хвалил материалиста Лысенко и цитировал правильные слова Мичурина: «Мы не будем ждать милостей от природы, взять их наша задача». Прошёлся и по искусству: «Малевич – безыдейный буржуазный художник. Но и Шишкин не пролетарский живописец. В искусстве есть, лишь один верный путь – социалистический реализм». Осведомлён он был и о теории относительности Эйнштейна: «В той части, где он отошёл от материализма и увяз в болоте идеализма, советские учёные его поправят». Но когда дошло дело до вопросов, пропагандист ответил на всё одной фразой: «Хватит болтать. Надо глядеть на всё через призму, а призма – это устав партии, засучить рукава и начать работать».

Этот пропагандист имел внушительную внешность – волевое большое лицо. Но стоило ему встать, как обман обнаруживался: короткие ноги. Он чувствовал своё уродство – прищуренные глазки смотрели ещё строже, губы сжимались ещё твёрже. Позже Андрей отметит, что почти все члены партии имели какие-то дефекты, или физические, или нравственные. Наверно, это и толкало их вступать в партию. В партии человек терял индивидуальность, обретал силу. Ведь партия – это сила, она защитит, приподнимет над остальными.

Голодный волк уходит на охоту

По утрам все студенты разбегались по своим местам. А Онька и Сёмка лежали в кроватях, читали. Деньги на пропитание ещё были, на «работу» идти не хотелось. Но вот они кончились, всякому счасью бывает конец. Профессия жулика – волчья работа. Волк идёт на охоту, когда голоден. И голодные студенты, товарищи по комнате, ждали праздника. Дядя Андрюши, крупный партийный работник, вот-вот должен прислать перевод. Что ж, снова приходилось идти за «переводом».

От окошечка ломбарда отошла пожилая женщина, чем-то расстроенная.

«Что с вами, чем могу помочь?» – вежливо перегородил ей путь мужчина с золотыми зубами. Женщина доверчиво распахнула ридикюль: «Не принимают».

Мужчина скупил у неё всё, почти даром.

Система, придуманная им, действовала безотказно. Его напарница, сотрудница ломбарда, только что отказала в приёмке драгоценных вещёй этой женщине, сославшись на то, что они в розыске. Возмущенная клиентка тихо доказывала, что вещи фамильные. «Я обязана сообщить в ГПУ, там разберутся», – убивала последним доводом приёмщица. Весь этот спектакль незаметно наблюдал Сёмка. Он дал знак, и началось второе представление, не предусмотренное золото-зубым перекупщиком. Пружинистой походкой в помещёние вошёл молодой человек, достойно одетый. Вытащив что-то из кармана, он выронил пачку денег, поднял. Золотозубый перекупщик бережливо перекладывал драгоценности в свой баульчик.

«Прекрасная вещица, продаётся?» – заинтересовался богатый паренёк.

Почуяв хороший навар, золотозубый повернул к нему свое хитрое лицо: «За хорошие деньги хорошему человеку почему не отдать?»

Пижон поднес часы к своему уху: «Сколько?»

Продавец назвал цену, щедрый покупатель согласно кивнул головой. Обрадовавшись, перекупщик выкладывал всё, что у него было: серьги, колье, портсигар.

«Сколько за всё?»

Золотозубый назвал цену, сбавил, и наконец договорились. Покупатель, достав пачку денег, аккуратно отсчитывал, складывая в стопку хрустящие дензнаки на новый большой портмоне. «Прошу», чуть подвинув «лопатник» в сторону продавца, предложил покупатель. Но в этот момент в помещение вошёл молодой человек. Остановившись напротив такого богатства, он впился в него своими бычьими глазами. Золотозубый невольно глянул на него, на мгновение, оторвав взгляд от денег. Торопливо забрав пачку, спрятал её в карман. А хороший покупатель, не спеша, сложил все ценности в карман, коротко кивнув, вышел. Продавец ощупывал в кармане деньги, ему не терпелось полюбоваться на них. Но этот, с бычьими глазами, то ли вор, то ли «тихуш-ник», всё ещё стоял рядом. Наконец вышел. Золотозубый вытащил драгоценную пачку, ему хотелось ещё раз полюбоваться, пересчитать. Но дензнаков в ней оказалось лишь два червонца: сверху и снизу, остальное – хорошая бумага.

Взбешённый, он ринулся за обманщиком. Но тот исчез, как будто никогда никого и не было. Да не гадкий ли это сон? Нет, это была явь, и подтверждением того была хорошая хрустящая бумага, которую и в нужнике-то не используешь. В милицию бы сдать, как доказательство обмана. Так он и сам обманщик, но подлый: обкрадывал людей, загнанных в беду. А ребята делали благое дело. Выживали да делились с товарищами-студентами. Те изредка наедались, с тем, чтобы хорошо учиться и после выполнять пятилетний план. Вот так в природе все увязано. Энергия не пропадает и не возникает вновь, как говорили умные студенты.

Мы были рядом, не зная об этом

Уж сколько времени прошло, как потерялся Онька от семьи, а дом родимый часто снился. Являлся тятя строгий и гладил по головке, привечал. Мать хлопотливая пекла пироги. И в речке серебристой Онька бразгался, дурил.

Но всё это было лишь во сне. А наяву и он, и Сёмка искали семью на вокзале, всматривались в лица толпы. Но судьба пока не сталкивала их ни с роднёй, ни со своими деревенскими. Не знал Андрюша, что отец его уж умер с голоду. Не знал он, что мы были совсем рядом. Моя мать, рыская по городу, «доставала» пропитание. Карточки отменили, и за хлебом стояли километровые очереди. Все были злые как собаки. Но удивительный у нас народ: в драке поколотят друг друга, но лежачего не тронут да в беде пожалеют. Морозным зимним вечером мать еле успели довести до ближайшего медзаведения. Им оказалась абортная, там она и родила. До последнего дня в бараке не знали, что мать беременна. Она скрывала этот «порок», пряча живот. А то бы комендант выселил нас, живущих без прописки. Мы уже неделю жили одни, ещё злей голодали. Мать бросила нас? Случалось такое тогда. За нами уже должна была прийти чужая тётя и увезти в детдом. Но неожиданно на пороге появилась наша мама с Галькой на руках. Строгий комендант оказался перед фактом и вынужден был оставить нас в покое.

Два нераспечатанных письма дожидались мать. Умер с голоду её отец (мой дед). Ему не было и пятидесяти. И писал мой отец из заключения. Он просил, чтоб не пугались, если отпишет товарищ. Фактически отец прощался с нами. Он умирал с голоду, ему нужна была помощь. Мать, как могла, зарабатывала. Вечером лечила простуженных вербованных, и русских и нацменов – вотяков, башкир. Ставила им «банки», лечила «ячмень» на глазах. Ночью мыла полы, стирала. А днём, закутав Гальку в казённое одеяльце, мать сновала, таскаясь с ней по очередям. «Доставала» ситец и обшивала весь барак. Достать, а не купить называлось это действо. Посылку сухарей собрала и отослала она мужу на «принудиловку».

«Век тебя не забуду, спасла меня от смерти», получила она утешительное сообщение в следующем письме. Но это были всего лишь слова благодарности. На самом деле всё было хуже. Посылками заключённого не спасти. Да не все эти драгоценные ящички доходили до адресата.

Лагерь сталинских времён не походил на старорежимные каторги, ссылки, тюрьмы. Здесь заключённые не «сидели», отбывая наказание, а, надрываясь, работая за пайку, умирали. Смерть заключённого администрацию лагеря не огорчала. Напротив, строгость поощрялась. Известно, северные народы жестоко обращаются со своими ездовыми собаками. Впереди бегущей упряжки голодных лаек каюр подвешивает на шесте связку рыбы. И запряженная стая несётся из последних сил. Собаку, поранившую о наст лапу, отстегнув, безжалостно оставляют на снегу подыхать, или её сжирает своя же стая.

Так же было и в советских лагерях, только здесь дохли не собаки, а люди, и на смену умершим в бригадах немедленно появлялись следующие свеженькие арестованные. Такой ценой сталинский пятилетний план выполнялся, и выполнялся досрочно.

Среди этой серой массы заключённых первыми, не выдержав, падали бывшие руководители-партийцы. Хлипкими оказались и умные интеллигенты – мозг нации. Умирали от холода и голода. Дольше всех держались мужики – бывшие крестьяне, выполняя норму и получая полную пайку. Но и они не доживали до конца своего срока.

Отец выполнял привычную работу: валил лес. Крохотный паёк и невыполнимая норма, и надзиратель с винтовкой, всё это убивало и тело, и душу.

Робили, пилили мужики сноровисто, а к ночи при свете коптилки правили свой нехитрый «струмент». От этого искусства зависела жизнь. В ходу были и лучковые пилы. Хитро заправишь, поболе свалишь. Но их не хватало, да и норму ишшо боле завышали. Каждый день поутру выносили из барака мертвяка. Кто-то падал замертво прямо на делянке. Из его скрюченных пальцев вытягивали «струмент». А по весне эти вытаявшие «подснежники» собирали, чтоб закопать в общей яме. Всё, что могли мужики сделать друг другу, – это отписать семье умершего. Вот и Иван Кочев отдал свой адрес соседу по нарам. Крестьянская закваска да медвежья сила помогали лишь первое время. Силы убывали с каждым днём. Конец уж был недалёк. Белый снег слепил. А в глазах темно, как ночью. Это куриная слепота, а за ней и смерть. Ручка пилы выскакивала из руки. Отдыхали часто по его вине. Напарник сочувствовал, но злился. Норму не выполнят – срежут пайку, хана обоим.

Виденья являлись днём, как ночью. Дочь, которая родилась без него, ангелом летала вокруг. Сынко и дочка стояли голые в снегу. А старшая дочь, от первого брака, обиженно куксилась.

Вот свет вернулся к глазам. Иван, тяжело ступая, взял у напарника пилу, перехватив двумя руками за полотно, с силой саданул себя по ноге, выше колена. Красные пятна на ярком снегу быстро сливались в одно. Напарник опешил. Иван зажал рану, наложил заранее обожжённую тряпицу. «Перетяни», – показал он на сыромятный ремешок, приготовленный в кармане. Всё понял его товарищ. Это был способ попасть в госпиталь. Там выхаживали, не давая помереть.

«Рисковый ты, рисковый», – повторял напарник. Все знали: распознают – заморят в «одиночке». В глазах появился ровный свет, и как-то в самом себе негромко играла гармошка. Тогда, как об воду, он начинал отталкиваться, свет небесный возвращался. Его полуживого волокли товарищи на излаженной из лапника волокуше. А сзади шёл охранник, в полушубке и валенках, за плечами винтовка. Ему не терпелось дойти до караулки, выпить горячего чая, закусить. А этот «жмурик» тормозит ход колонны. Охранник ждал, когда он зажмурит глаза, и можно будет оставить его в снегу до весны. Но Иван, не отрываясь, смотрел на него. Охранник сливался с лесом и с небом. И тогда Иван сжимал зубы, тряс головой, вылавливал, как в прицеле фигуру с винтовкой.

Всё обошлось, беды не случилось. Охранник напился горячего чая. Лагерный врач, «врач-вредитель» сделал всё, чтобы спасти Ивана. А товарищ подтвердил, что травма, результат аварии.

Позже, уже в наше послевоенное время, мне довелось увидеть тот лагерь, где отец отбывал срок заключения в 1933 году. Зэков-мужиков раскулаченных теперь сменили заключённые уголовники. «Посёлку – полвека», кричал аншлаг. Высокие заборы да вышки угрожающе смотрели на прохожих. Центральный интерьер зоны, исполненный из «всего леса дерева», возвышался над всеми строениями посёлка, упираясь в небо.

Эта триумфальная арка, как врата ада открывалась утром и вечером, чтоб выпустить и впустить преступивших закон. Но командировка моя была в соседний вольный деревообрабатывающий комбинат. Тут тоже работали зэки, но бывшие.

Да и почти весь посёлок состоял из таких же бывших. Зэк восьмидесятых отличался от зэков тридцатых. Это была их судьба, выбранная ими добровольно.

Эти люди отличались от обыкновенных людей. Тела их, как правило, помечены наколками. И чем ниже его уголовный ранг, тем больше на его теле этих меток. Глаза их чуть-чуть пьяные. Они приставучие, въедливые. Ты их добыча.

Мы с неохотой сюда ездили. Здесь ограбили и убили нашего сотрудника. Правда, он и сам в этом виноват: общался с ними, пил, поддался их липкому «обаянию».

Я приезжал уже несколько раз, а в поселковой столовой не удавалось пообедать. Там проходили поминки убитых. Как обычно убивал кореш кореша пустой бутылкой, которую они распили в тёплой кочегарке.

В гостинице, где приходились ночевать, тоже было «весело». Местные любили пугать приезжих. Командировочный, приходя вечером в гостиницу, обнаруживал в своей постели незваного гостя. Он, разрисованный, с ног до головы страшными наколками, с ехидной улыбкой демонстрировал своё тело, лёжа поверх одеяла. Командировочный не смел его согнать со своего законного места. Уловив слабину, этот бывший ЗЭК начинает «раскрутку». И командировочный даёт ему в «долг», оставив себе лишь гроши на обратную дорогу. Уголовный мир, как конвейер, втягивал в себя всё новый и новый материал. Немало этому вольно или невольно способствовало само государство. Отбывших свой срок на работу в городах не брали или брали с ограничением. И они вынуждены были оставаться в этом же посёлке, нанимаясь на любую работу. Но законы тут процветали уголовные. Наверху был тот, кто сделал больше ходок. А внизу новичок, которого могли и опустить. Поэтому и не боялись заработать вторую ходку. А после третьей ходки и море по колено. Он в лагере – пахан.

Но вернёмся в тридцатые годы. Смерть собирала свой урожай. Урожайное было время. Да нашла коса на камень. Отступила она от отца. Отступила, но чтобы напасть в другом месте. Немного прожила моя младшая сестрёнка Галька. Простыла она. Оставить её было не с кем. А за всем, даже за хлебом, стояли на улице очереди. У матери слёз не было. Когда со всех сторон – горе, они не льются. Сестра Наташа куксилась, тихонько всхлипывая. А я, редко говоривший, изрёк: «Вот хорошо, я с мамкой спать-то буду». А спали мы все на одной кровати, отгороженной занавеской. Это первое, что оставила мне память из того времени.

Помню пожар – рядом сгорел барак. И чёрные головёш-ки на том месте. Помню страшное место – нужник. Туда можно было провалиться, а на дне жили крысы, лапы их с перепонками.

Помню недалеко от нас чёрное кладбище. У стен его жили чёрные люди в землянках. А из труб шёл чёрный дым с запахом жжёного мяса. А на базаре, что стоял неподалёку, продавали пирожки с мясом. Девчонки, подружки сестры, говорили, что, в них попадают человеческие ногти. И они меня предупреждали: «Если, кто скажет – на конфетку, на конфетку, не ходи за ними».

Недалеко от барака был магазин, и мы ходили туда. Среди сваленной тары находили вкусные маленькие, как горошинки, кругленькие колбаски.

Всё время хотелось есть. Мама, уходя на заработки, оставляла нам кое-что из еды, но всё это мы быстро съедали. Оставался ещё брусочек творога – творожная масса, но это еда на вечер. Мы смотрели на него и чуть-чуть отлизывали, и снова заворачивали в бумажку. Вечером мама приходила, но не ругала нас за это. Она приносила хлеба. Бутерброд с оставшейся сырковой массой и был наш ужин.

Но жизнь с каждым днём всё равно улучшалась. Мама нашла постоянную работу, нас протписали в бараке. Но её заработка, видимо, не хватало. По ночам она часто стирала – халтурила, подрабатывала. Наша кровать стояла недалеко от печки. Мама что-то кипятила, тёрла на стиральной доске, полоскала, развешивала сушила, гладила, крахмалила. Всё вокруг кровати было заставлено вёдрами. Ночью я спрыгнул с кровати, чтобы сходить в ведёрко посикать, но оказался одной ногой в кипятке. Мать, стоявшая рядом, быстро вытащила меня, и тут же поставила в ведро с холодной водой. Ожог был сильный, но не такой, какой мог бы быть. В соседнем бараке был такой же случай, мальчик умер. А я излечился. Было больно, кожа слазила, вскрылись ранки, поднялась температура. Приходил добрый врач, и всё удивлялся, как я терплю. Но он не дал маме «больничный». И не потому, что он бессердечный. Законы того времени были жестокие. Мне было три с половиной года и, значит, я могу оставаться домовничать один.