Текст книги "Вечный порт с именем Юность. Трилогия"

Автор книги: Владимир Казаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

* * *

Солнце залезло в зенит, нещадно сушило землю. Ветерок стаскивал с болот испарину, и она заполняла лес, превращалась в низкий зыбкий туман. Он тек, медленно обволакивал стволы деревьев, будто хоронясь от солнца под растрепанными кронами.

В блиндаже комбата затрещал полевой телефон. Грубый голос доложил: «Немцы группами просачиваются в лес. Не торопятся. Не стреляют».

– Говоришь, много? – переспросил капитан. – Легкие танки? Пехоту подпускайте ближе. Каждый патрон в цель, хорошо, с десяток гранат подброшу!

От звука зуммера поднял голову и Владимир, дремавший на топчане. Сонными глазами обвел капитана, сидевшего на корточках у телефона, незнакомого бойца у приемника, посмотрел на Женю. Она лежала с открытыми глазами. Из распахнутой двери блиндажа на нее падал яркий дневной свет, серебрил короткие «под мальчишку» стриженные волосы. На меловом лице будто нарисованы черные изогнутые брови, а под ними капнуто два голубых пятна, в них затаилась боль, из них лучилось любопытство.

– Старшина Донсков! – представился ей Владимир.

Уголки бледных губ ее чуть растянулись и шевельнулись, стараясь выговорить что-то.

– Звать меня Володя…

Капитан бросил трубку, шагнул к ним.

– Дело дрянь, старшина. Немцы гатят северное болото фашинами из толстых веток. Пожалуй, к ночи будет последний бой. А ты спал не больше четверти часа, но сопел, как младенец. Завидую! Я не могу пятые сутки. Смотрю, уже и флиртуешь с Женечкой!

– Метеосводка есть?

Радист протянул Владимиру листочек.

– Попить, – тихонько сказала Женя.

– Вон на радиостанции кружка со взваром, подай, Коля, – попросил капитан радиста. – Как сводка, старшина?

– Плохо. Прогнозируют ясную погоду, ветер северо-западный, слабый. Больше ничего? На что решимся, товарищ капитан?

– Тебе виднее. Но пойми! – Капитан сверкнул бесоватыми зрачками. – Половина раненых и больных! Проклятое болото сосет людей, раны исподним перевязываем! Кончаются боеприпасы! Ваши консервы съели за ночь, а теперь опять лишайник с клюквой? Черт знает на чем держатся люди! Если не уйдем в эту ночь – смерть! Последний выход из ловушки, южное болото, немцы заблокируют! Коля, позови проводника!

– Не кричите! Я-то при чем? – сказал Владимир, как только радист вышел за дверь. Он сказал это с вызовом, но, не выдержав яростного взгляда комбата, отвернулся к Жене.

Глядя на ее измученное, без кровинки лицо, на искусанные запекшиеся губы, подумал: «Все ясно, капитан, все понятно, хороший мой человек. Ты давно бы ушел из этой западни, если бы не приказ. Но на марше без поддержки тебя прихлопнут. Представим, повезло бы тебе, твои люди смогли бы раствориться в лесах, но ведь и наши потеряли бы с вами связь, а значит, и надежду получить очень ценные документы, добытые вами в жестоком бою. Вы добыли… Теперь мой черед. Я освобожу вас от ответственности сегодняшней ночью. И вы уйдете. Уйдете ли? Уйдете ли с такими беспомощными, как Женя? Вся надежда на рейдовый отряд. Верь, он встретит тебя, капитан. Когда и где – вот вопрос. А пока так не хочется умирать. Что поделаешь? Видно, бумаги, добытые вами, дорого стоят. Мы обязаны их сохранить и доставить по адресу. Если сможем. Понимаешь, капитан, должны! Ты уже не можешь. Значит, моя очередь…»

Владимир повернулся к комбату, чтобы сказать все, и увидел смущенное лицо.

– Извини, сорвался. Ты, конечно, ни при чем. Поспать надо. Извини, старшина!

– На Большую землю сообщили?

В блиндаж вернулся радист с невысоким мужиком, одетым в домотканую свитку и солдатские шаровары, заправленные в разбитые немецкие сапоги. Мужик снял с лохматой головы брыль, шмыгнул носом.

– Скажи, товарищ, – обратился к нему капитан, – кроме южного болота, можно еще где проскочить?

– Не-е! Ежели через Плюй-омут, там глубовина и трясца, дюже гатить надо.

– Сколько дюже? Сколько?

– Индо весь лес потопишь – не загатишь.

– Коля, звякни командиру саперного взвода, пусть еще раз Плюй-омут прощупает. Сам пусть лезет, сам! Иди, старина.

Мужик переминался с ноги на ногу у порога.

– Иди, иди, – устало повторил капитан.

– Дозвольте, товарищ начальник, у коптера винтовку взять: душа горит, а што я голыми руками…

– Разрешаю… Коля, когда выход на связь?

– Восемь с половиной минут осталось, – ответил радист.

Проводник ушел. Капитан сел на обрубок и, положив под бумагу планшет, начал писать. Локти задевали острые коленки, лопатки выпирали серую просоленную гимнастерку. Он писал, прижимая бумажку грязными пальцами, пощипывая конец карандаша тонкими бледными губами. Владимир смотрел на лысоватую голову капитана, на шишкастый лоб, посеченный морщинами, на вислый нос с горбинкой и удивлялся силе человека, способного в такой обстановке поддержать веру у почти обреченных солдат. То, что писал капитан, было горькой правдой.

Радиограмма получилась длинной. Радист долго стучал ключом, посылая в эфир последний доклад командира десантного батальона.

Ответ получил к вечеру, когда в лесу грохотал бой:

«Действуйте по обстановке решение может принять только Владимир ждем нетерпением».

Потом цифры, цифры посыпались, как горох: 1000, 35, 10…

А дальше информация:

«С 6 по 12 июля 1943 года части Красной Армии ликвидировали попытку прорыва танковых и механизированных дивизий противника с севера и юга к Курску».

– Мне непонятны цифры, – сказал капитан.

– Это для меня прогноз ветра по высотам. – Владимир подчеркнул ногтем четвертую строчку. – Вот это меня вполне устраивает: на высоте четыре тысячи метров ветер должен дуть в направлении девяносто восемь градусов с силой двадцать пять километров в час.

– Должен дуть или дует?

– Прогноз – есть предположение. Иногда оправдывается.

– Ну-ну… А какой груз можешь взять в свою корзинку?

– Чтобы обеспечить динамичность подъема, а это самое важное для нас сейчас, возьму еще как балласт три газовых баллона. А почему, вы спросили, – насторожился Владимир. – У вас…

– Посмотри на нее, – капитан кивнул на уснувшую Женю. – Крышка ей будет в болотах. Всего шестнадцать зим и весен прожила…

Бой

Новенький автомат Бориса Романовского изредка вздрагивал от коротких очередей. Красноармейцы расходовали патроны скупо, били немцев только на стометровой вырубке перед окопами, не подпуская их на гранатный бросок.

На левом фланге у топкого северного болотца визжали моторы танкеток и глухо гукали противотанковые ружья, оттуда несло гарью лесного пожара, хотя немцы специально не пытались зажигать лес.

Романовский вставил в автомат последний диск и посмотрел на кусты за окопами, откуда должен был показаться Миша Кроткий с патронами. Вот рядом, на дне траншеи, его летный шлем, планшет с картой и пустая банка из-под омлета.

Досаждали комары и мошка: к заходу солнца они вились тучами, пороховая гарь и дым от выстрелов отгоняли их на несколько секунд, а потом они еще злее лепились к шее, лбу, рукам, лезли в нос и глаза, мешали целиться. Борис не решался снять горячий липкий комбинезон и оголиться до пояса, как его сосед справа – старый красноармеец в немецкой каске. Он был политбойцом и, наверное, поэтому все время пытался подбадривать Бориса: давал советы, сыпал шутками, привычным движением подкручивал кончики седых усов, будто приклеенных к худому, закопченному, выпачканному кровью лицу. Сначала Борис подумал, зачем таких пожилых берут в десантники, ведь им тяжело, и, чтобы не уронить себя, приходится вот так бравировать перед молодыми, но, когда боец разделся, оголил длинные жилистые руки, широченную спину, словно свитую из корней и обтянутую белой пропыленной кожей, Борис только восторженно крякнул от такого атлетического великолепия.

Слева от Романовского стрелял из-за броневого щита от разбитой сорокопятки его одногодок. Зеленая каска почти закрывала грязное лицо с большими белыми пятнами глаз. Он что-то все время кричал, обращаясь к Борису. От близких разрывов прыгающих мин несколько раз падал на дно окопа, но вставал, размазывал по щекам слезы, поднимал винтовку и снова совал ее в амбразуру щита – «Т-рыч, т-р-р-рыч, т-р-рыч», – били немецкие «шмайсеры» в глубину леса. Срезанные ветки и куски коры падали на ползущего Кроткого. Он волок по мху и листьям санки с патронными цинками и ящиками гранат. Мог бы встать и, презрев шальной свист пуль, тащить поклажу быстрее, бегом, туда, где его ждут с нетерпением – к осыпавшимся окопам, – и силы есть! – но упорно полз, чтобы случайно не убили, чтобы не оставить товарищей без боеприпасов.

По земле стелился дым, застревая в кустарниках сизыми клубками, густо тек во впадины и ямы.

До окопного пояса Мише Кроткому осталось проползти метров двадцать. Не снимая с плеч лямок, он перевернулся на спину, отдышался, чувствуя, как легкие раздирает угаром, снова лег на живот и долго лизал горьковатый влажный мох. Стрельба залпами (наверное, атака!) толкнула его вперед. Нужно только проползти густой опаленный кустарник, и он увидит окопы. Потрогав руками колючие ветки, Кроткий закрыл глаза, полез напролом. Продравшись сквозь задымленные колючки, увидел серые брустверы траншей, а за ними, как бы отсеченные от ног зеленоватой кромкой травы и волнистой полоской дымного тумана, виделись белая спина старого десантника и синие, затянутые в комбинезон плечи Бориса; каска молодого красноармейца сливалась с броневым щитом, но и ее разглядел Кроткий. Дальше, по всей длине окопов, каски торчали, как шляпки грибов.

«Уползал, их было больше!» – подумал Кроткий и тут же рядом с собой услышал винтовочный выстрел.

Стреляли из кустов, за которые еще цеплялись его санки. А из окопа медленно вставал старый десантник. – Ложись!.. Убьют… Ло-о… – И замолк Миша Кроткий, увидев на белой спине бойца алое пятно. Десантник неуклюже валился, хватаясь скрюченными пальцами за бруствер, осыпая землю.

Снова рядом с Кротким бухнул винтовочный выстрел. Для сидящих в окопе он слился с общим грохотом боя, да и Kроткий не сразу понял и увидел беду. Только когда каска молодого красноармейца стукнулась о броневой щит, сообразил: убивают сзади!

Кроткий сбросил с плеч лямки, вытянул из кобуры пистолет и теснее прижался к земле. Его слух уже не воспринимал автоматного треска, бой как бы удалился и затих, он выслушивал лес, ждал, как охотник, хруста сломанной ветки, настороженного движения залегшего зверя.

Кроткий начал медленно двигаться, потихоньку отводя или прижимая к траве ветки. Он понимал, что, если поползет быстрее, в шуме боя его не услышат, а все равно подкрадывался, будто к чуткому, готовому в любой момент прыгнуть зверю.

И Кроткий увидел его.

За толстым оголенным корнем раскидистого вяза лежал мужик в серой домотканой свитке и войлочной шляпе-брыле на голове. Ноги в старых немецких сапогах раскинуты, руки, согнутые в локтях, держат винтовку, ее ствол наклонен и выцелен на окоп. Сизая небритая щека прижата к прикладу.

Увидев его профиль, Кроткий мгновенно сжался и застыл. Длинный хрящеватый нос, выпяченные из-под усов черные губы и срезанный почти на нет подбородок. Подбородок был закрыт спутанной бородой сиво-грязного оттенка, но Кроткий представил его знакомый срез.

Память выдала горькие строки письма о смерти отца: «…когда Тарас влез на ящик и сам надел петлю на шею, пьяный полицай куражился, харкал ему в лицо, делал вид, что хочет выбить ящик ногой, и не выбивал, тянул. Мы плакали, кричали, просили, а он стрелял у нас над головами, клал нас в грязь, ругался похабно и гоготал…»

Сдерживая нетерпение, Кроткий еще ближе подполз к мужику. Теперь их разделяло метров пять. Через кусты виднелось окопное гнездо Романовского, он настороженно смотрел в их сторону.

Мужик повел винтовкой, направил ее на Романовского, но левый глаз не закрыл, а значит, не целился.

«… Он еще и опозорил твоего батьку, Миша, обмочившись прямо на него при народе…»

Мужик сглотнул, и странно, как у лягушки, дернулся его зоб. Теперь у Кроткого сомнений не было: Вьюн!

У корней вяза лежал полицай Вьюн, повесивший его отца. Как мог Вьюн объявиться здесь, так далеко от родного села, Кроткий не думал.

Мыкола Вьюн появился в селе за год до войны со справкой об отбытии тюремного заключения. Был он грязен и тощ. Попросился в колхоз. Председатель пришлого не брал, да вмешалась милиция, ходатайствовала перед сходом за бывшего торгаша самогоном. Правда, не пил Вьюн, работал хорошо, отъедался на колхозных харчах.

Летом поставили Вьюна учетчиком на ток. Осенью, богато получив за трудодни, вошел он примаком в дом пожилой вдовы. Жил тихо, на собраниях сопел в тряпочку, друзей не заводил. До весны Вьюн копался в хлеву, ухоживал скотину.

В начале лета поползли по селу нехорошие слухи, начали появляться подметные письма с националистическим душком. В это же время повадился Вьюн ходить на охоту. Однажды, уйдя с ночевкой в плавни, вернулся уже с немцами. И тут услышали селяне, какой у него зычный бас, почувствовали его тяжелую руку. Измывался над народом, поганец, нещадно.

Не знал Миша Кроткий, что у десантников предатель появился случайно: отходили с боем и наткнулись в лесу на «местного колхозника», обещавшего помочь им. Слышал Миша Кроткий. о проводнике из здешних, но не видел. Теперь вот он, перед ним.

Предателя нужно взять живым! Живым! Чтобы судить всенародно!. Но предатель уже щурил левый глаз. Его пулю остановить могла только пуля. Кроткий поднял пистолет. Прорезь и мушка совместились под сизой волосатой челюстью. Палец мягко нажал спуск. Голова предателя мотнулась и упала на приклад винтовки, ствол задрался, и пуля из него ушла в небо.

Кроткий подполз, поднял голову убитого. Это был не Вьюн. У Вьюна были разного цвета глаза. Но этот и Вьюн были из одного жабьего племени.

Вспугивая быстро наступающую темноту, захлебывались огнем стволы «шмайсеров». Теперь их можно было пересчитать: три-четыре огня на полсотни метров. Значит, на рубеже боя действовал только огневой заслон. Оставив в окопах прикрытие, по руслу жиденького теплого ручья, между кустов поползли к лагерю и десантники.

Рывок в небо

Когда в Москве Кремлевские куранты отбили полночь, на тесной полянке в глубине леса закончились последние приготовления к финалу операции «Тихая ночь».

Ночь и в самом деле затихла. Накрепко вцепившись в последние рубежи обороны, боролись с усталостью и сном десантники. Их осталось немного. Болотная топь, похлюпывая и вздыхая, засасывала разметанные кустики фашин и трупы немецких солдат. Комбат не решился выходить на юг, и теперь группы красноармейцев бродили с шестами по трясине, искали новых путей отхода. Они прощупали, казалось, самое непроходимое место – Плюй-омут и нашли старую полузатопленную бревенчатую гать. Она выводила из леса в плавни, заросшие густым камышом.

Над лесом повисла яркая молодая луна, будто пытаясь высмотреть его тайны.

Владимир прощался с друзьями. Борис Романовский и Михаил Кроткий оставались с десантниками. Какая судьба ждет каждого, никто предсказать не мог. Выражали последние желания.

– Вот адрес. Возьмите оба. Освободят наше село, сообщите обо всем оставшимся родичам, – говорил Кроткий. – И еще… адресок Марфиньки из «Красной нови».

– Дед Петушка, партизанского мальчонки, Калистрат Евсеич, остался один как перст. Хочу взять после войны к себе, с мамой договорился. На базе у комиссара Маркина его координаты. Не забудьте, ребята! И если что, возьми на память мою гитару, Володя.

– Ну, а у меня нет особых просьб, ребята. Пусть будет вечно чист наш океан! – сказал Владимир. – Прощайте!

Шесть рук свились в кольцо, склонились, коснувшись друг друга, головы: рыжая, каштановая и белая от бинтов.

Квакнула на болоте осмелевшая лягушка. Примолкла. А потом загомонил лягушачий хор.

– Пора! – шепнул Владимир и, разорвав круг, крикнул: – Начали!

Стащили чехол с куска прорезиненной ткани. Восемь красноармейцев одновременно повернули вентили газовых баллонов. Сжатый в них гелий с шипением рванулся по шлангам, и ткань начала вспухать, принимать форму шара. Шар рос, и его веревками оттягивали в сторону от кривобокой ольхи. Развернулись стропы, соединяющие шар с четырехугольной корзиной из ивовых прутьев. Через несколько минут неуправляемый сферический аэростат натянул веревки. Лучи фонарей плющились о блестящую оболочку.

– СССР-М, – прочитал комбат большие глянцевые буквы.

Владимир невольно вспомнил слова полковника Старикова: «Выбор пал на вас, как на человека, имеющего две летные специальности». Разве думал Владимир, что его мирное увлечение пригодится на войне. До планерной школы он летал на сферических и змейковых аэростатах просто для спортивного удовольствия. Манила высота, загадочная воля ветра, уносившая аэронавтов в самые неожиданные места. Нравилось медленно плыть над городами и селами, сбрасывать цветы и яркие вымпелы, ошарашивать глазеющих снизу людей вопросом: «Как добраться до Татищева?» И хотя шар почему-то тянет к грозовым облакам или высоковольтной линии, а его посадку окрестили «управляемой катастрофой», он никогда не казался ему беззащитным пузырем, который одна капля раскаленного свинца превратит в тряпку.

Владимир посмотрел вверх. Ветер почти не дышит. Хорошо, а то он весь день дул на запад, к немцам. Кроме полета, нет выхода. Надо уходить в небо, уходить рывком. Прыгнуть… И все. Хорошо бы, оправдался прогноз ветра.

– Ждать больше нельзя! – грубо сказал капитан.

– Да! Если завяжется бой, аэростат испустит дух от первой бродячей пули, а газа нет. Последний баллон беру как балласт и подпитку к шару. Не поминайте лихом, товарищ командир! – Владимир протянул комбату руку.

Комбат, горячо пожав ее, сказал:

– Насчет Жени решено твердо? Не помешает она тебе.

– Несите!

– Если во вред полету…

– Все будет нормально, товарищ капитан.

– Ну, спасибо… Эй! Вы чего там? Это нельзя! – Капитан схватил за руку Кроткого, пытавшегося что-то бросить в корзинку.

– Парашюты я с планеров вытащил, могут пригодиться им.

– Пусть кладет, – сказал Владимир. – Где Женя?

На носилках принесли Женю, закутанную в две солдатские шинели. Она не лежала, а сидела, схватившись руками за жерди. Когда ее подняли и стали пересаживать в корзину, она, постукивая зубами, пыталась говорить.

– Я с-сама. Я мог-гу. До свидания, м-мои милые!

– Чего уж там сама. Она сама! – ворчал Владимир, поддерживая ее замотанную в бинты негнущуюся ногу.

– Старшина! – тихо позвал капитан и протянул мешок. – Здесь все бумаги. И наши письма. И сам расскажи. В случае чего… – И он осветил гранату, привязанную к мешку. – Прощай, сынок! Привет живым. Прощай!

– Приготовиться! – срывающимся голосом крикнул Владимир. – Подтрави!

Шар приподнял макушку над кронами сосен. Стропы еще висели по бортам гондолы. Выше отпускать шар нельзя: немцы изредка пускают ракеты, увидят. Владимир перерезал якорный канат у ольхи. Лучи фонарей скрестились на гондоле.

– Отпускай концы! Прощайте!

Аэростат прыгнул в небо. Застучали винтовочные выстрелы, автоматные очереди дробились в ночном лесу, чавкали редкие мины: десантники опустошали диски и подсумки, отвлекая внимание немцев к земле. И наверное, зря: как только началась стрельба, немцы осветили округу ракетами. Увидели ли они шар?

Мощный рывок свалил Владимира. Под его тяжестью застонала Женя. Гондола еще дергалась, а Владимир встал, ухватился за края, взглянул на маленький бортовой альтиметр1919
  альтиметр – пилотажно-навигационный прибор, указывающий высоту полёта.


[Закрыть]. За несколько секунд аэростат набрал триста метров высоты, стрелка прибора энергично бежала по шкале. Вниз уходила посеребренная луной земля. Сжав руками забинтованную голову, Владимир попробовал унять боль, вызванную резким подъемом. Потом начал искать контуры леса, в котором остались его друзья и десантники. Вон черное пятно, похожее на трапецию со срезанными углами. Липкая засветка болот. Вот Плюй-омут, через который сейчас, наверное, продираются первые бойцы комбата… Владимир торопливо расстегнул пуговицу нарукавного манжета, оголил кисть с наручным компасом. Развернул грудь на северный румб и снова посмотрел на лес.

Лес, мерцающий в свете ракет, остался справа. Лес плыл на восток, аэростат – на запад. Скорость полета росла, ветер был явно сильнее, чем рассчитали московские синоптики. Несколько часов такой гонки – и они с Женей могут быть в Берлине!

Подогнув вялые ноги, Владимир сел на дно рядом с Женей, безразлично уставился на черное брюхо шара. Шланг к баллону с гелием и клапанная веревка перекручивались над головой, как змеи.

– Ка-ак тихо! Луна… Вон выглядывает из-за шара луна – с трудом дошел до Владимира шепот девушки. – Мы висим, да?

– Летим к черту в зубы!

Низ шара осветился – раздался приглушенный треск. Как на пружине вскочил Владимир. Сначала внизу, потом далеко справа заклубились два розовых облачка и, выбросив искры, потухли. Звук зенитных разрывов докатился через секунду. Еще одна розовая клякса вспыхнула на севере. Немцы просто палили в небо, но это могло значить только одно: они видели или догадались, что из леса поднялся шар…

«Из архива штаба 103 м/полка СС дивизии «МТ». Июль 14, год 1943.

РАДИОГРАММА, гриф 01.

По докладу наблюдательных постов РХ-2, РХ-9 в 24 часа 52 минуты из контролируемого квадрата поднялся бесшумный летательный аппарат типа дирижабля, аэростата, надувного змея. Аппарат набрал высоту около 1000 метров, ушел из-под наблюдения в 24 часа 55 минут в западном направлении…»

Аэростат набирал высоту. Владимир отодрал пальцы от бортов, полез в карман за папиросой.

– Женя, давайте на всякий случай я подгоню вам парашютные лямки?

– Я все равно не прыгну… Не умею… Не смогу.

– Видите на северо-западе черноту? Облака. Добраться бы!

– Там лучше?

– Они мягкие, Женечка. Вам ни разу не приходилось бегать по облаку, хотя бы во сне?

Девушка что-то тихо ответила, но Владимир уже думал о своем: ветер подворачивал аэростат к северу – сумеют ли они подняться до облаков? Там, в черной мути, их тайник, – оправдается ли метеорологический прогноз, изменит ли ветер направление на сто восемьдесят градусов, с высотой?

Бросив папиросу за борт, Владимир прислушался к нарастающему прерывистому звуку. Он рос, двоился, захлестывал. Между луной и шаром пронеслись густые резко очерченные тени. Пара немецких истребителей прочесывала небо. Они прошли довольно далеко, но Владимир различил короткие угловые крылья с каплями огней на концах, длинные хищные фюзеляжи. Самолеты были похожи на кресты. Черные кресты ходили большими кругами, искали. Звук их моторов почти удалялся до неслышного, потом снова нарастал и с каждым кругом становился громче. Так прошло несколько минут, а Владимиру показалось часов. Несколько часов, когда на приставленный к горлу нож давят сильнее и сильнее, – не вздохнуть, не крикнуть, и вздрогнуть даже нет сил…

Истребители включили фары. Лучики света потянулись от их крыльев. Воздушный шар набирал высоту, самолеты оставались ниже. Но это и помогло им увидеть шар, а может быть, все получилось случайно. Только вдруг два ярких световых столба потянулись снизу к аэростату. Два слепящих круга, вырастая с неимоверной быстротой, выхватили из ночи блестящую оболочку, конус строп, квадратную гондолу и аэронавтов, застывших статуями. Владимир и не заметил, как рядом с ним встала Женя. Самолет, видимо, не ожидая такого быстрого сближения, отвернул, ударив шар жесткой струей, отрыгнул вонючий выхлоп мотора в гондолу. Теперь им нужно сделать только один боевой заход. Развернуться, выделить шар… Раскаленные трассы коснутся оболочки, и она лопнет, как мыльный пузырь. Владимир зажмурился, стало жутко от сознания своей беспомощности, сердце стучало где-то у горла. Он заставил себя выйти из оцепенения, нагнулся к газовому баллону, остервенело закрутил вентиль. Шланг баллона туго завибрировал: оболочка глотала новую порцию гелия.

– Выкусят, сволочи, выкусят! – не слыша себя, твердил Владимир, а руки ласково поглаживали пустеющий баллон.

В новом заходе истребитель не вышел на цель, разворачиваясь, он потерял шар из виду, но стрелять начал, как только нос машины повернул в сторону, где раньше был аэростат. Лоскутки огня рассыпались будто по всему небу. Прямо над головой Владимира мелькнула молния, на плечи упала перерезанная стропа. Он взялся за баллон и почувствовал, как трясутся от злости руки. Тяжело разогнувшись, поднял баллон над головой и швырнул за борт. Аэростат, лишившись балласта, скакнул вверх. Мигнула и закрылась облаком луна. Гондола завязла в черной влажной мгле. Рокот самолетов доносился, как сквозь вату.

– Достали тучку! Садись, Женя, садись, родная!

Облака проткнули несколько светящихся игл, одна из них прошла совсем рядом. Владимир помог девушке опуститься на дно корзины и сам сел на корточки, закрыл глаза.

Гондола покачивалась. Тело расслаблялось. Наплывали и размывались в сознании обрывки каких-то мыслей, образов. То блестящий нож Борькиной работы крутится перед носом в зловещем танце, то виделся резной домик Аэлиты в деревне, а на крыльце она, в ярком красном платье, но почему-то с белым меловым лицом санитарки Жени и голосом полковника Старикова. Акулья пасть истребителя в праздничном фейерверке. Потом луна с глазами, носом и улыбающимся ртом…

Проснулся Владимир от слабых толчков в плечо:

– Не могу дышать… Пи-ить…

Он ощупал мокрый воротник, влажное лицо Жени и понял: они в облаках на большой высоте.

– Прости, более суток по-человечески не спал, – сказал, нашарил веревку клапана, потянул ее. И вдруг осознал, что все делает с закрытыми глазами. Поспешно открыл. Кругом светло. Женя сидит, привалившись боком к стене корзины, голова запрокинута, рот широко открыт. Оболочка, стропы, прутья гондолы и одежда мокрые. Он снял фляжку с ремня, поддерживая голову девушке, помог ей напиться.

– Как теперь, Женя?

– Спасибо.

– Снижаемся помаленьку, – он протер стеклышко альтиметра от капелек воды. Спуск не ощущался, шар будто застрял между небом и землей. Владимир взглянул на часы.

– Почти шесть часов в воздухе.

– Куда нас несет, вы, конечно, не знаете?

– Знаю! – соврал Владимир. – Ночью мы набрали пять тысяч. Летим в восточном направлении. Вам надо подкрепиться. Есть плитка шоколада. Берите… Как бедро?

– Я совсем не чувствую левую ногу, ее нет вроде.

– Ничего, Женечка, мы с вами еще плясать будем! Потерпите: ближе к земле – больше силы.

Они увидели землю на двадцатом часу полета. За это время девушка дважды теряла сознание, и Владимир суетился около нее, не зная, что делать, чем помочь. Он пытался лить в ее горячий рот капельку воды, потихоньку бил по щекам. Женя приходила в себя, вымученно улыбалась, благодарно хлопала ресницами. Сейчас Владимир, вцепившись в скользкие борта гондолы, жадно рассматривал бурые покатые холмы и зеленые перелески, быстро бегущие под аэростат.

– Ветер свирепый! – Посмотрел на компас. – Плывем на юг! Посмотрим карту.

Карта перекочевала из-за голенища сапога в руки. Взор аэронавта скатывался с нее на землю, обратно и опять на землю.

– Вот речушка… Это она, безусловно она! И деревня подковой изогнута, очень похожа! И лес! Прямо как это пятно!

Владимир бодро говорил для Жени, сам же не поддавался иллюзии. Они прошли в облаках по какому-то зигзагообразному маршруту, им неизвестен, даже приблизительно, район местонахождения, а в этом случае карту невозможно сличить с местностью, если нет крупных и очень характерных ориентиров. И все же он, засунув карту за пазуху, мягко сжал бледные щеки девушки и стал целовать в нос, в запекшиеся губы, в худой подбородок.

– Это наша земля! – закричал он и, перегнувшись через борт, неистово замахал руками приземистым избам, крытым соломой, стайке босоногих ребятишек, поднявшей пыль на околице, красному флагу над кирпичным зданием сельсовета. – Бросаю якорь, Женя!

Гайдроп2020
  Гайдроп – регулятор движения подводных и воздухоплавательных средств


[Закрыть] с железной кошкой на конце упал за борт. Кошка ударилась о дорогу, подскочила и, перелетев кювет, вцепилась гнутыми лапами в кусты дикой смородины.

Теряющий скорость аэростат облаивали невесть откуда взявшиеся собаки. Они уже допрыгивали до гондолы, и Владимир поприветствовал их торжественным взмахом руки.

– Это наша земля, – тихо произнес он и вытер рукавом комбинезона остатки облачной влаги у глаз…