Текст книги "Время в долг"

Автор книги: Владимир Казаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

* * *

Семен ждал Марию у перрона. Ее самолет уже подрулил с посадочной полосы. Резко тормознув, Ил-14 развернулся бортом к пассажирской платформе. Подкатили ярко раскрашенный трап. Пассажиры осторожно спускались на землю. Кто как перенес полет, читалось по лицам. Помогая сойти старушке, вышла Мария. Она подняла голову, поискала глазами Семена, взмахнула рукой.

– Сема, привет! Возьми ящик с пустыми бутылками в фюзеляже, отнесем в буфет. И пальто прихвати! Авоська там еще с мандаринами. Куклу в целлофановой сумке не забудь!. Осторожнее, бабуся! Ножку, ножку на каблук…

Поднявшись по трапу, Семен вскоре вышел из самолета, нагруженный нехитрым хозяйством стюардессы. Не торопясь, они двинулись по аллее к аэровокзалу.

– Ну, как прокатилась?

– Ты знаешь, меня всегда злит этот дурацкий вопрос! Всем кажется, что бортпроводница путешествует в свое удовольствие. Этакая романтическая девица с орлиным перышком в душе! Мужичья эта работа, Сема! Встаю раньше пилотов, получаю контейнеры с едой, бутылки, ложки, вилки, стаканы и стаканчики. Тащу в большинстве случаев на своем горбу! Потом за рейс километров десять-пятнадцать ножками по салону: «Не скушаете ли конфеточку, месье? Вам лимонаду или содовой? Прошу позавтракать! Вот вам таблетка от головной боли, дорогая! Я вас просила пристегнуться ремнями, товарищ! И не курите, рядом с вами женщины и дети! Пересядьте, пожалуйста, вперед, там меньше болтает». А сколько мытья посуды? А дурацкие вопросы: «Вы замужем?», «Почему такие горькие конфеты?» Будто я их делаю! Или какой-нибудь ферт в фуражке блином за ногу пытается ущипнуть! По усам бы его смазать, а надо улыбаться. И вдруг сбоку ехидно-умирающее: «Улыбаетесь, а человеку плохо от качки. Что за сапожники самолет ведут?» Черт ее знает, какие нервы надо и ноги с мускулами футболиста, выносливость ишачиную!

– Кто за ножки хватать пытался?

– Ну вот, только это ты и услышал! А на стоянке перед обратным рейсом опять ишачиная работа, да еще смотри, как бы буфетчицы не надули! А вырвешься в город, так все рысью…

– Ладно, Машенька, в следующий рейс я пойду за тебя и повыброшу всех усатых в кепках.

Мария рассмеялась и погладила его по щеке, потерлась плечом о плечо..

– Зря я разнылась. Хорошая у меня работа, Сема! Устойчивой доброты требует. Подустала я малость, пройдет…

Когда они подходили к аэровокзалу, путь преградил штурман из бакинского экипажа.

– Салют, Марго! – с небольшим акцентом поприветствовал он. – Вынужденная стоянка в вашем порту. Есть предложение организовать микроскопический сабантуйчик. Как?

– Отклоняется.

– Отказ во множественном числе? Понятно! – Штурман весело глянул на Семена. – Пусть и коллега осчастливит нас своим присутствием.

– Исключено. Другие планы.

Штурман похлопал по туго набитому портфелю:

– Клад! Последняя серия «Вокруг света»!

У Марии блеснули глаза. Знал смуглый красавец, чем искусить девушку. Уловив ее настроение, он приподнял портфель, как поднос.

– Здесь все для нарушения сухого закона! «Улыбка»! Старый «Мускат»! Проглотим по нескольку капель, а?

– Поощрим? – повернулась Мария к Семену. – Он, знаешь, почему подлизывается – хаты приличной нет. Театр отложим до воскресенья?

– А билеты?

– Расходы за неиспользованные билеты беру на себя, – белозубо осклабился штурман. – Угу?

– Сема, угу?

– Как хочешь, – неохотно ответил он Марии.

– Через полчаса такси у парадного входа! – вытянулся по-военному штурман. – Гут бай!

Вскоре в город мчалась «Победа». Рядом с водителем, небрежно облокотившись на спинку, дымил сигаретой «Кент» рыжий малый с шевроном бортмеханика на рукаве. Сзади расположились штурман, Мария и Семен. Тут же устроилась худощавая блондинка. Семен признал в ней секретаршу командира отряда.

– Гони ко мне, – пропела Мария.

– Может, у меня, – неуверенно возразила секретарша.

– Твоя бабка не потерпит. Ко мне! Налево!

Шофер резко крутанул баранку и проскочил почти под красный сигнал светофора.

…Дом, в котором жила Мария, некогда принадлежал полностью аэропорту. Потом его передали горсовету. Сейчас аэрофлотовцы жили в немногих квартирах. Семен много раз бывал около дома, но к себе Мария его не приглашала. Сидели обычно на лавочке в сквере, скрытой от посторонних взоров густыми кустами акации. И он ценил скромность подруги.

Веселой гурьбой ввалились в подъезд. Мария открыла дверь, и все вошли в скромную и чисто прибранную комнатку. К ней примыкала небольшая кухня.

Семен с удивлением заметил, что штурман хорошо ориентируется в квартире. Он быстро нашел посуду, вытащил из тумбочки свежую скатерть, будто только вчера положил её туда. Выгрузив из портфеля бутылки и пластинки, завел радиолу и пригласил Марию танцевать.

Пять утра.

Мария свернулась калачиком на узкой кровати, подложила под голову ладонь и поглядывала на Семена. Он сидел рядом на стуле, жадно курил, стряхивая пепел на пол, и осматривался, усмехаясь только губами.

– Ты считаешь это нервной разрядкой, Маша, а мне кажется, будто мы искупались в дерьме.

– Давай, Сема, не стесняйся!

Тюлевая штора на окне сорвана. Стол завален пустыми бутылками и огрызками. Лихо прилепленный к потолку окурок висел над радиолой, на диске – половина пластинки. В зеркале туалетного столика отражалась распахнутая настежь кухонная дверь и перевернутая табуретка с помятой фуражкой на ножке. Увидев фуражку, владельца которой он выкинул из квартиры во втором часу ночи, Семен потер ушибленный кулак.

Он много вытерпел на этой пирушке и многому удивился. Бывало, выпивал с ребятами. Не из святых. Знал и женщин, принимавших грубые шутки. Были скандалы. И все равно его поразила пирушка…

Пили стоя, как на дипломатических приемах. Закусывали бутербродами, которые называли «сандвичи». Когда Мария по его просьбе принесла от соседки картошку в мундире, секретарша демонстративно вывалила ее в помойное ведро, обозвав Семена «скотом». Хотелось съязвить, но он промолчал и только стал зорче смотреть на облитые вином руки рыжего, все чаще тянувшиеся к Марусе.

В «час пик», когда хмель набрал полную силу, он перехватил руку рыжего. Немногие терпели рукопожатие Семена, в отряде один Кроткий мог ему противостоять, и он с усмешкой смотрел на гордо вскинутую кудлатую голову и жал до тех пор, пока не увидел бледнеющее лицо соперника и не услышал жалкую просьбу сквозь зубы:

– Отпусти, идиот!

«Рыжий-то ты рыжий, да не тот!» – удовлетворенно подумал Семен. Штурман заметил, что безмолвный поединок далеко не в пользу его товарища, и разрядил атмосферу, предложив танцевать. Семен наблюдал за парами и неожиданно захохотал. Ему вдруг вспомнился московский зверинец, клетка многочисленной семьи макак.

– Индивидуальный номер. Только раз в жизни! Пошире откроем очи – провозгласил штурман и поставил новую пластинку.

Зашипела игла. Вступил оркестр. На середину комнаты выпрыгнула Мария. Маленькая, стройная, с распущенными волосами, она взмахнула руками, как крыльями. Потом закружилась. Она кружилась, юбка поднялась, оголив ноги, и они, два пижона, как зачарованные, уставились в белый омут. Семен медведем поднялся со стула. Поднялся вовремя, потому что вздрагивающие плечи рьяного бортмеханика подались вперед, к Марии…

Вспомнив это, Семен снова потер ушибленную руку.

– Поднимаюсь, – сказала Мария. – Ты поможешь прибраться?

– Хорошо. А встанешь?

– Бабы, как кошки, их шмякнут с высоты, а они все равно – на ноги!

Прибрали комнату молча. До вечеринки Мария для него была только радостью в жизни, она подолгу могла слушать о новых машинах, признавать, что на земле нет приятнее запаха обыкновенного бензина, терпеливо слушать его плохие стихи. Она могла часами фантазировать, выдумывать сказки о его отце, которого он совсем не помнил… Полгода знал ее Семен, но такой, как сегодня ночью, увидел впервые. Это была другая Мария. Ну что ж…

Она будто читала его мысли. Провожая, сказала:

– Если можешь, поверь.

– Часто бывает здесь твой бакинец?

– Ты видел, что он не мой.

– А ты с кем?

– Я устала, и поэтому нет желания тебя ударить. Если любишь, прошлого между нами не должно быть.

– Понимаю, Маша. Дай фуражку бортмеханика. Поручив фуражку, Семен шагнул к двери.

– Пробкин, ты уходишь совсем?

– Да, Пробкин ушел! – сказал он и поднял руку, не то прощаясь, не то защищаясь от шагнувшей к нему девушки.

Сейчас бы забыться в полете, но это исключалось. До решения собрания и приказа командира отряда путь в небо закрыт.

Придя в аэровокзал, Семен по привычке остановился перед доской объявлений, пробежал глазами лист наряда. В самому конце было написано: «Ил-14. Саратов – Баку. 10.00 ч. Экипаж…»

Такой наглости от бакинцев Семен не ожидал. Лететь после пьянки? За подобные штучки без разговоров снимают в летной работы!

Немного подумав, он решительно направился в гостиницу, В номере бакинцев все спали. Заметив рыжую голову на подушке, Семен подошел и стянул с бортмеханика одеяло. Когда тот сел на кровати, вытаращив заспанные глаза, Семен нахлобучил на него фуражку.

– Чего надо? – взъярился механик.

– Вы сегодня собрались лететь?

– А тебе какое дело?

– Не советую. Попытаетесь – выкину с борта, как слепых котят.

– Капнул? Да? Уже доложил начальству? Тебе больше всех надо? Общественный инспектор, да? За девку? – растерянно тараторил механик.

– Прощаю грубость только потому, что ты с глубокого похмелья. Но предупреждаю: сунешься в самолет с пьяной рожей…

Наконец-то бортмеханик уразумел ситуацию.

– Ох! – глубоко вздохнул он. – Значит, ты по своей инициативе. Никому не говорил? Хоть и противна мне твоя, фотография вот за это, – он показал на синяк под глазом, – но ты, видно, ничего мужик. Не беспокойся, командир корабля отменил вылет…. Иди, иди, дай соснуть минут триста!

Весь день Семен Пробкин работал в бригаде пилотов-«штрафников» – они насыпали курган для радиолокационной установки на границе аэродрома. А вечером, подходя к эскадрилье, он встретил радостно возбужденного Васю Туманова.

– Чего сияешь?

– Светка согласие дала! В среду пойдем заявление подавать!

– Мне кажется, у нее «вынужденная посадка»?

– Не говори так! Это нехорошо, Сема! Мы любим друг друга.

– Ну-ну… Только папаша Кроткий как узнает, что скоро дедом будет, не сдобровать тебе, Василек.

– Он ладно, вот матери я больше боюсь. А ты чего смурной? Неужели перед собранием дрожишь?

– У молодца, сошедшего с коня, спросили: «Отчего слезы у тебя на глазах?» Недругу он ответил громко: «От быстрой езды». А другу сказал тихо: «Горе у меня большое!..» Не моя присказка. Из монгольского фольклора.

– А как мне ответишь?

– В личном тоже непорядки, Василек.

– Плохо… А насчет собрания не дрейфь!

Их пригласили в комнату.

– Иду, но чую – зря, – флегматично сказал Семен.

Когда пилоты расселись по местам, Аракелян оглядел собравшихся и покачал головой: почти половина – отсутствовала. Полевая страда – трудное время и в авиации. Первым получил право говорить комсорг Илья Борщ.

– Товарищи! Все знают о проступке Пробкина, поэтому суть дела излагать не буду. Но происшедшее мы должны обсудить со всей принципиальностью и сделать соответствующие выводы для себя…

«Почему не пришел командир отряда? Ведь обещал», – думал Аракелян, очищая бумажкой перо самописки. Выступление Борща проходило мимо его сознания.

– Что мы имеем: проступок или пример, достойный подражания? Не уяснив этого, можем столкнуться в работе с подобным случаем и сделать не так, как подобает. Я много думал и только вчера составил мнение… Это было в полете. Я шел на радугу. Когда подлетал, спектр сверкал всеми цветами. Вот он рядом. Бери радугу руками, и ты богат! Я имею в виду – духовно богат, так сказать, эстетически. А что получилось? Прошел – на стеклах кабины осталась лишь водяная пыль…

В дальнем углу, не оценив ораторского искусства Борща, зашумели.

– Давай понятней и короче! – донеслось оттуда.

– Не гипнотизируй!

В комнату вошел Терещенко, и все затихли. Это командиру всегда нравилось, тешило самолюбие: демократия – демократией, а уважать должны! Он всегда чуть-чуть опаздывал на собрания и потом анализировал, какой эффект произвело его появление, не пошатнулся ли его авторитет? Он благосклонно кивнул пилоту, уступившему место рядом с Аракеляном.

– Я повторяю: от красивой радуги осталась одна мокрота! – повысил голос Борщ. – И поясню: сначала поступок Пробкина казался мне верхом человеческой добродетели, а вдумался – мираж, фарс, недисциплинированность!

– Зрело, толково разбирается в ситуации! – шепнул Терещенко Аракеляну. – Растет парень, пора в командиры выдвигать.

– По заданию командования, – Борщ сделал паузу, – я участвовал в расследовании поломки. Врач сказал Пробкину: «До города больной не дотянет». А когда Пробкин спросил, сколько выдержит старик, врач ответил… Вот дословно, – Борщ вытащил из кармана блокнот: – «С кислородом минут сорок». А кислородная подушка была под боком, полнехонькая. Уяснили? Полная!.. От посадочной площадки до больницы я медленно прошел пешком, будто нес на руках человека, и дошел за пятнадцать минут. Понимаете?

– А почему бы тебе не взять на руки груз килограммов в семьдесят? Иль самого себя потащить! – спросили из дальнего угла.

– Мы не нашли ничего подходящего, кроме авиамеханика, но он отказался, – совершенно серьезно ответил Борщ. – Так вот, каждому теперь ясно: подумай пилот лучше, и он не только мог спасти больного, но и сохранить машину. Когда я спросил врача: могли бы они, сев на площадке, безболезненно донести старичка до больницы, он ответил: «Могли!»

– Он ответил: «На носилках, пожалуй, могли». И без восклицательного знака, – уточнил Романовский.

– Это не меняет картины. Носилки можно было притащить из больницы. Я считаю, что Пробкин поторопился, не совсем трезво оценил положение и вывел из строя новый самолет. Я предлагаю осудить пилота Пробкина, но, учитывая его человеческий душевный порыв и пользуясь присутствием здесь командования, просить не наказывать строго.

– Дайте я скажу! – вскочил Вася Туманов. – Неправильно это! Не согласен! Ты видел, как мучился больной? Нет! А Семен видел! Если бы это был твой отец, Борщ, ты бы тоже проводил такой тонкий расчет, который предложил Семену? Вряд ли, хоть ты и паук!

– Без оскорблений! – застучал карандашом Кроткий. – Вы забыли, где находитесь!

– Я не хотел обидеть, – сразу остыл Вася. – Я имел в виду, что паук никогда не запутывается в паутине, потому что бегает только по гладким нитям.

Кроткий посадил его нетерпеливым движением руки.

– Все ясно! Разрешите, товарищи, мне… Давайте нарисуем облик Пробкина… Дисциплинкой не блещет. Склонен к демагогии. Один из всех в эскадрилье не выписал газет и журналов. «Я читаю только „Мурзилку“!» – заявил мне. Свободное время проводит с девицами сомнительного поведения…

– Это не ваше дело, – спокойно возразил Пробкин.

– Наше и мое, как командира и воспитателя! За ваше моральное убожество мне шею мылят!

– Вот и хорошо: чистая всегда будет.

– Видите, товарищи, он и здесь рисуется! Безобразие! – Но, встретив укоризненный взгляд Аракеляна, Кроткий сбавил тон: – Пробкин забыл главное, чему жестоко учит жизнь: ухарство, риск в жизни гражданского пилота исключены, ибо нет риска собой – есть риск людьми, машиной…

– Это сквозит в каждой строке Наставления, – подсказал Терещенко.

– Не считая Пробкина, на борту было еще два человека. Пробкину случайно сошло, другой поломает шею. Вот в этом разрезе надо судить!

– Вы, Михаил Тарасович, говорите, «случайно»? – переспросил Романовский. – Случай помогает только людям с подготовленным умом.

– Не всегда! Известно, что у случая только один вихор, но даже дурак может успеть за него зацепиться! – отпарировал Кроткий и сел.

– Кто еще выскажется? – спросил Борщ. – Прошу активнее, товарищи!

Встал коренастый парень и, поглядывая исподлобья на Терещенко, сказал:

– Человек живой, и все в порядке. Зря шар надуваем! Машина поломана частично. Два дня работы – и ажур. Сами поможем штопать. Записываюсь в бригаду. Пробкин – классный пилот. Влепить ему замечание, и все в порядке!

– За что? – крикнули из угла.

– А как же? – растерялся коренастый. – Зачем же тогда собирались?

– Не имеем права объявлять взыскание, – объяснил Борщ.

– Если не имеем, тогда еще лучше. У меня все!

Дрогнули стекла от пролетавшего самолета. В дальнем углу зашушукались.

– Товарищи! Говорите, что чувствуете. – Аракелян комкал в руке сделанного из бумаги голубя. – Вот вы там, в углу, оппозиция, чего молчите? Вы опять что-то хотите сказать, Туманов?

– Предлагаю считать поведение Пробкина в исключительной ситуации правильным. И вообще, – Вася махнул рукой, – я бы тоже так сделал!

– Вот и досовещались…, – негромко, но так, чтобы все слышали, проговорил Терещенко.

– Что прикажете понимать под словом «поведение»? – иронически спросил Борщ.

– Его решение на посадку!

– Такая трактовка вредна! Кто еще выступит?

Желающих не оказалось. Романовский переглянулся с Аракеляном. Разговора, на который они так надеялись, не получилось.

– Тогда, может быть, скажет Пробкин? Где ты там? – Борщ сделал вид, будто ищет, шаря глазами по рядам. – Вставай, Семен. Наверно, уже обдумал свой проступок?

– И скажу! – поднялся Пробкин. – Ты, Борщ, обвинил меня в нарушении дисциплины. А я, по скудоумию, понимаю так: дисциплина бывает разная. «Не рассуждать!», «Делай, что велят!» – это тоже дисциплина. А есть другая, когда ты не слепо выполняешь приказ, а стараешься пошевелить мозгами, выполнить лучше. Тут уж приходится думать, рассуждать…

– И докатываться до аварии! – бросил реплику Терещенко.

– Ну и ладно! – Пробкин сел.

Когда начали голосовать, большинство рук поднялось за предложение Васи Туманова.

Терещенко вышел первым из комнаты, громко хлопнув дверью.

– Ну и как, не коснулась левая рука твоей лысины? – толкнул в бок Семена Вася Туманов.

И в первый раз за все их знакомство товарищ по детдому не ответил колкостью или шуткой.

– Не получился разговор? – спросил Романовский Аракеляна.

– А кто его знает? – раздумчиво сказал тот. – Хотелось поднять моральный вопрос со всеми оттенками, и в то же время думаю: не лучше ли живой пример, чем длинное назидание?

Семен Пробкин ушел в сумерки один. Шагал медленно, продумывая все сказанное на собрании. Его тронула реплика Романовского. Не только по смыслу, по интонации Семен почувствовал, что этот человек понял и одобряет его действия, хотя и не говорит открыто. Наверное, потому, что Семен все-таки сделал большое нарушение, не сообщив по радио на командный пункт о своем решении. Раньше он не принимал всерьез Романовского: новый командир звена сливался с другими малоинтересными людьми, времени познакомиться поближе у них еще не было. Краем уха слышал: «Человек сложной судьбы!» – но это мало о чем говорило. В конце собрания он несколько раз, будто случайно, встречался взглядом с Романовским и не видел в его темных цепких глазах показного безразличия Терещенко, угрюмости Кроткого, суетливой деловитости Борща. Взгляд Романовского проникал в душу, вызывал на откровенность, будто ненавязчиво по-дружески требовал: «Ну, вывернись наизнанку, откройся, я посмотрю, какая тебе цена!»

Стемнело. Закрапал дождь. Семен шагнул с тротуара под каменную арку ворот и остановился: он пришел к дому Марии. Не надо делать удивленное лицо – ты шел именно сюда, Семен.

Вот около двери подъезда потемневшая от времени дощечка. На ней еще можно различить фамилии: «…1 этаж, квартира 12. М. Е. Карпова».

Налево третье окно. Горит свет.

Семен помялся, украдкой оглядел двор и подошел к окну. Сначала он потрогал фанерку, которой когда-то сам заделал с улицы разбитый уголок. Потом заглянул в щель между занавесками, встав на цыпочки.

«Куда она смотрит, что ее заинтересовало на потолке?» Он напряг зрение и разглядел темное пятнышко. Муха! Она потихоньку ползет…

Вот таким же с самолета кажется человек, в одиночку пересекающий огромное снежное поле.

Мария спустила ноги, пошарила ими под кроватью, нащупала шлепанцы и пошла на кухню.

…Семен медленно двинулся к арке ворот, где золотистой щетинистой звездочкой мерцала одинокая лампочка фонаря. Он не видел, как Мария прошла к окну, у которого он только что стоял, и прижалась лбом к холодному стеклу. Стекло щербилось дождевыми струйками…

Глава третья. Время в долг

Погода стояла изменчивая: то в серые стада собирались вязкие тучи, то солнце разгоняло их жаркими хлыстами, и умытая земля начинала парить. Метеорологи, день и ночь колдуя над синоптическими картами, давали прогноз с большими оговорками. Им уже никто не верил, хотя они имели связь не с «богом», как забытые шаманы, а с метеоспутниками и тыкали в атмосферу не пальцами, а лучами радаров. В аэровокзале толпились шумливые недовольные пассажиры. Начальник отдела перевозок прятался от них на вещевом складе, прихватывая с собой книгу жалоб. При такой синоптической обстановке Кроткий доверял санитарные полеты не многим. Вот почему Романовский смог зайти к Аракеляну только через несколько дней после собрания, хотя приглашался не единожды.

Аракелян открыл тяжелый несгораемый шкаф и достал синий скоросшиватель.

– Прежде всего прочитайте последний приказ по отряду. Он еще не вывешен… Присаживайтесь поудобнее, Борис Николаевич.

В общей части приказа довольно объективно описывалась вынужденная посадка Семена Пробкина. Дальше говорилось: «…Действия пилота обсуждены на собрании.

…Но учитывая, что поведение пилота продиктовано гуманными соображениями, командование решило не накладывать дисциплинарного взыскания.

Приказываю:

за нарушение НПП ГА-59 г., выразившееся в самовольном прекращении радиосвязи перед посадкой, у командира самолета 4 АЭ Семена Родионовича Пробкина изъять из пилотского свидетельства талон нарушения №1».

Романовский прихлопнул ладонью корочки скоросшивателя.

– Приказ правильный. Изъятие талона по всем законам не является взысканием, а лишь фиксирует нарушение, предупреждает. Но в то же время это болезненный удар.

– Вы так считаете?

– В пилотском свидетельстве всего два талона. – Романовский отдал папку. – Вырезать один из них – значит поставить летчика на грань дисквалификации. Взыскание можно снять досрочно или оно снимается автоматически по прошествии определенного времени, а возвращение талона – во власти командира. Значит, по-вашему, приказ суров? Юридически он обоснован. Командир отряда может вырезать талон за любую мелочь: руление с чуть повышенной скоростью, или не пришвартованный килограмм груза, или…

– Без мелких дел не бывает крупных. Как среагирует на приказ Пробкин?

– Я бы на его месте предпочел даже строгий выговор, да и любой пилот также.

– Вам не кажется странным, что он как бы изолирован от коллектива и варится в собственном соку?

– Ребята его уважают.

– Я не о том. Скрытен. Болезненно раним. Недавно посмотрел его личное дело. Родителей нет. Детдомовец. Несмышленышем эвакуирован из Ленинграда.

– Откуда?

– Из Ленинграда… Есть любопытнейшие факты… – Аракелян перелистал настольный календарь. – Возьмем прошлый год… В феврале Пробкин в пургу нашел в степи заблудившегося охотника и полузамерзшего привез на аэродром. В том же месяце на его самолете загорелся двигатель. Причина техническая. Он в воздухе потушил пожар и благополучно приземлился. В декабре, уже на «супере», пришел домой на одном двигателе, хотя и в нем барахлила свеча… Как?

– Англичане бы сказали: «Полет с помощью брюк», а у нас на фронте говорили: «Пилот божьей милостью!»

– А милость людская проходит мимо него: в карточке Пробкина ни одного поощрения! Это когда за любое здравое решение или действие другие достойно награждались. Неудобный для руководства человек?

– Ершист, прямолинеен, таким трудно жить. Вы работаете с ним три года…

– Упрек принимаю. Долго жил по принципу Терещенко: «Время – километры». Километры – это план, премия, повышение по службе и прочие блага. Взрослею понемногу. Поинтересуйтесь Пробкиным, Борис Николаевич. Мне кажется, вы можете смотреть на людей не только как на машину для выдачи продукции. Попробуйте стать ему хорошим товарищем, наставником. А я вам передам кое-что из своих наблюдений.

– С чего начать?

– Сообщите Кроткому, что Пробкин читает не одну «Мурзилку». Как переваривает – другое дело, но выписывает несколько серьезных газет, только почему-то не в отряде, а на главпочте… Теперь позвольте залезть вам в душу?

– По биографии?

– Скорее по некоторым деталям. Если не желаете…

– Давайте, давайте, Сурен Карапетович, исповедовался я в разных кабинетах, и не однажды.

– Мне неясен самый грустный кусок вашей жизни… Как было дело, Борис Николаевич?

Романовский медленными движениями ладони потер лоб, посмотрел в вопрошающие глаза Аракеляна и начал рассказ. Он говорил, а парторг забыл, что перед ним сидит не юноша. Уже не видел поседевших висков. Не верил, что это было так давно. Прошлое вернулось…