Текст книги "Точность науки, строгость философии и откровенность религии"

Автор книги: Владимир Катасонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

В.Н.Катасонов
Точность науки, строгость философии и откровенность религии

Для всякого образованного верующего человека неизбежно встает задача самоопределения перед лицом культуры. Вера в Бога и благодатная жизнь, дарованная нам Богом в Его Церкви, есть великое сокровище, полнота истины и утешение для каждого христианина. Но чем глубже вхождение в церковную жизнь, тем острее встает вопрос: а что значит для христианина вся остальная культура? что в частности, значат поиски истины в науке и философии? “Что значит?” можно понимать двояко: 1) в плане принципа демаркации этих трех областей – науки, философии, религии и 2) в плане вскрытия религиозного смысла науки и философии. В этой статье мы занимаемся вопросом “что значит?” в основном, в первом смысле.

Наука

Говоря здесь “наука”, мы имеем в виду, в главном, математическое естествознание, так называемые “точные науки”. Эта точность науки действительно является ее характеристическим признаком. Наука дает математическое описание некоторого фрагмента действительности, строит теорию, которая потом должна быть проверена в эксперименте. “Проверена в эксперименте” означает, что мы сравниваем числовые значения параметров, предсказываемые теорией, со значениями этих же параметров, полученных в эксперименте. “Получить значения в эксперименте” ― значит измерить их. Естествознание немыслимо без измерения. Это характерный признак новоевропейской науки. Тот, кто читал сочинения Галилея[1]1
  См., например: Галилей Г. Беседы и математические доказательства// Сочинения. М.-Л., 1934. Т.1.


[Закрыть], знает, с какой настойчивостью он преследует эту цель: получить связь параметров, ― например, закон движения, зависимость расстояния, проходимого телом по наклонной плоскости, от времени. Эта связь параметров есть всегда некоторая функция. Интересно, что математика формулирует определение функции[2]2
  Определение функции впервые дает Г.-В.Лейбниц. См. в моей книге: Катасонов В.Н. Метафизическая математика XVII века. М., 1994. Гл.II.


[Закрыть] и начинает их систематически изучать также с XVII  века, века возникновения современного математического естествознания. Это исчисление функций ― дифференциальное и интегральное исчисления – становятся основным аппаратом новоевропейского естествознания.

Стремление к математической точности поддерживается и органической связью науки с материальными технологиями, с техникой. Современная наука, наука Леонардо, Галилея, Гюйгенса возникла столько же в головах философов и математиков, сколько и в арсеналах и механических мастерских. Чтобы строить механические устройства нужно знать точные размеры. Чтобы шестеренка начала определенным образом передавать вращательное движение, чтобы запустить спутник на орбиту, чтобы химическая реакция пошла в должном направлении нужно уметь их точно рассчитать. Научный синтез выступает всегда как некое согласование количеств. Поэтому и истину вещи, ее определенность наука всегда ищет как определенность количества. Сведение всего многообразия опыта к количеству уже изначально было одной из главных целей науки. Пионеры науки XVII столетия по-разному, но одинаково настойчиво решали эту задачу. Декарт, благодаря своей метафизике, сводил физику к геометрии, а последнюю с помощью метода аналитической геометрии – к арифметике, к вычислениям. Галилей хитроумными рассуждениями старался опровергнуть одно из главных препятствий для построения математической физики ― платоновский тезис о неспособности материи воплощать точные математические формы. Лейбниц, феноменологически переосмыслив пространство и время, дает “зеленый свет” прогрессу математической физики. Параллельное бурное развитие соответствующих разделов математики ― теории дифференциальных уравнений, вариационного исчисления, теории функций комплексной переменной и т.д. ― все более укрепляет авторитет математического естествознания и постепенно выдвигает его на роль научной парадигмы вообще. “...Я утверждаю, ― пишет И.Кант в 1786 году, ― что в любом частном учении о природе можно найти науки в собственном смысле лишь столько, сколько имеется в ней математики”[3]3
  Метафизические начала естествознания. С.58// Кант И. Сочинения в шести томах. Т.6. М., 1966.


[Закрыть].

Должно заметить, что наука античного мира и средневековья была типологически другой. Измерения, количественные характеристики отнюдь не были главным методом и главной целью древней науки. Античная наука исходила из того, что измерять можно лишь то, что способно воплощать точные математические формы. Это была, так называемая, “надлунная” сфера пятого элемента (у Аристотеля) и, вообще, астрономия, законы движения небесных светил. “Подлунный” же мир, в частности, земные материальные вещи были в принципе неописуемы с помощью точных математических соотношений ― просто потому, что материя не способна точно воплотить идеальную форму. Поэтому и физика у Аристотеля носит качественный характер. Понять какое-то движение ― значит, интерпретировать его в терминах аристотелевской номенклатуры четырех причин: целевой, формальной, материальной и действующей. Аристотелевская физика брала движение, так сказать, в его “генетическом целом”, в его связи с целостным космическим порядком. Новое же время интересуется протеканием движения, его феноменальной стороной, его сколь угодно малой частью, которая изучается  количественными методами. Несмотря на значительный метафизический пафос родоначальников науки нового времени ― Галилея, Декарта, Лейбница, Ньютона, ― по мере развития науки онтологические вопросы отходят в естествознании на второй план. История науки демонстрирует игру различных научных парадигм: атомизм, эфир, энергетизм, однако ни одна из них не может однозначно претендовать на роль онтологии. Наука не достигает последней реальности. То же, что ей действительно удается, ― это более или менее достоверное математическое описание некой феноменальной сферы человеческого опыта. Это “более или менее” остается принципиальным: несмотря на пафос точности в точных науках, мы, строго говоря, не можем ни про одну физическую теорию определенно сказать: верна она или нет. Ведь экспериментальное подтверждение научной теории дает совпадение предсказанных значений с данными эксперимента лишь только в пределах ошибки эксперимента. Это значит, что две различные теории, дающие предсказания, отличающиеся от данных эксперимента не более чем на погрешность эксперимента, не различаются научным методом. Эти теории могут давать одинаково хорошее приближение к экспериментальным данным в пределах доступных нам значений времени и пространства и, в то же время, давать совершенно различные предсказания для очень больших значений параметров времени и расстояния. Поэтому делать из “подтвержденных” научных теорий онтологические выводы или даже просто долгосрочные прогнозы (вроде, например, горячо обсуждавшейся на рубеже XIX ― XX веков теории “тепловой смерти Вселенной”) логически некорректно. Стремление дать точное количественное описание в точных науках, парадоксальным образом, имеет свою границу в самом же научном методе.

Препятствие в реализации программы “дать точное математическое описание всему сущему” новоевропейская наука имеет также и в самом понятии числа. Наука (и философия) античности понимает под числом только целое число. Она активно использует и понятие отношения целых чисел, хотя и не называет его, как это делаем мы сегодня, числом (а именно, рациональным числом). Однако наука античности, натолкнувшись на факт несоизмеримости отрезков, ― например, диагонали квадрата и его стороны, ― отказывается от пифагорейской идеологии ― «все есть число», или в более либеральной форме ― “все может быть измерено”. В мире существует несоизмеримость: непрерывная величина, континуум не может быть целиком выражен через числовые соотношения. Тем самым, античная наука принимала в качестве философской основы своих построений дуалистическую парадигму: наряду с поддающимся измерению в мире существует и иное начало, ир-рациональное... Наука же нового времени претендует все измерить, притом с абсолютной точностью. Даже сами иррациональные соотношения она хочет мыслить как числа. Но возможно ли это? Обсуждение и обоснование подобного подхода требует уже более фундаментального, чем чисто научный, а именно ― философского языка.

Философия

Ближайшим образом, философия хочет навести порядок в нашем познании, прояснить и определить, что мы имеем в виду, когда говорим: знаю, это ― очевидно, это ― доказано, это ― вероятно (или нет) и т.д. Тема научного познания при достаточно строгом ее обсуждении естественно переносит нас в сферу философии. Так, мы говорим об измерении как о характерной черте математического естествознания. Но измерение оказывается сложной проблемой, затрагивающей при своем обсуждении глубокие философские вопросы. Кажется, на первый взгляд, так просто: приложил линейку ― и измеряй! Однако что делать, если граница измеряемого тела лежит между самыми мелкими делениями линейки? Да если и совпадает с делением, то что значит это “совпадает”: если только свидетельство наших глаз, то ведь мы заранее знаем, что эти свидетельства не точны, у зрения есть свой порог восприятия. Что же тогда мы понимает под размерами тела?.. И что такое граница тела?.. Наука, чтобы не “завязнуть” в этих “проклятых” вопросах, вынуждена отвечать на них как-то приближенно и более или менее условно. В философии же подобные вопросы встречают “лицом к лицу”. Большинство из них так и остается без ответа, однако философия учит нас двум вещам: 1) не принимать ложные ответы за истинные, бороться с “идолами истины” и 2) примерно оценить всю глубину сферы проблематичного, стоящего перед нашим познанием.

Обсуждение темы  измерения, может быть, лучше начать с вопроса: а все ли можно измерить? Можно ли измерить свободу, красоту, любовь? Мы говорим: “Он ее так сильно любит”.  Действительно ли здесь подразумевается количественный аспект?.. Или знаменитый шедевр фарисейства нашего времени: “материальная компенсация за моральный ущерб”.  Действительно ли моральный ущерб может быть измерен какой – то количественной мерой?.. Все это остается для нас очень сложными вопросами. Заметим, что большинство из тех измерений, которые легально используются в науке, например, измерения цвета, тепла, яркости и т.д., понимаются отнюдь не в каком-то естественном, само собой разумеющемся смысле, а, наоборот, в смысле очень условном, объяснение которого требует введения особых философских теорий. Обычно, это теория разделения качеств вещей на первичные (пространственная форма, движение) и вторичные (цвет, температура, вкус, запах и т.д.) и сведения вторичных качеств к первичным. Вопрос об истинности этой теории, ― с XVIII столетия становящейся как бы самоочевидной, ― очень сложный вопрос не только физики, физиологии, психологии, но и философии. Что мы измеряем, следовательно, зависит от того, какую предварительно физическую ― и метафизическую ― гипотезу мы приняли. Так, в физике вместе сосуществуют и волновая теория света, и корпускулярная. Они описывают различные области световых эффектов и позволяют дать их количественные оценки. В квантовой механике этот корпускулярно-волновой дуализм распространяется уже и на элементарные частицы. В зависимости от того какую сторону, корпускулярную или волновую, мы хотим изучить, мы должны по-разному организовывать эксперимент. Природа, таким образом, описывается с разных точек зрения, дополнительных одна к другой, и возможная полнота ее описания всегда остается для науки недостижимой возможностью...

У вопроса “что мы измеряем?” есть еще и другая философская сторона. Что, собственно, дано нам в нашем опыте: или результат взаимодействия вещей с нашими органами чувств (усиленными экспериментальной техникой), т.е. феномены ― вещи, как они нам являются, или сама реальность вещей ― т.е. вещи, как они существуют сами по себе. Что мы, собственно, познаем? В истории философии и одна и другая точки зрения получили глубокую разработку. Если мы принимаем, что нам даны лишь феномены вещей, то это порождает много новых вопросов: Каково это “феноменологическое пространство”, в котором нам явлены свойства вещей? Каковы его характеристики, от чего оно зависит? Как вообще возможна в этом случае мысль о “вещи самой по себе”, если нам даны всегда только феномены?... Так возникают философские системы Лейбница, Канта, Гуссерля. Если же мы принимаем, что нам дана в опыте сама реальность, то сразу встают новые вопросы: как, каким органом, какой способностью мы можем касаться этой реальности, того, “что есть на самом деле”? Каков характер этой реальности? Каково наше место в ней? Ответы на эти вопросы могут быть различными. Так, Платон учил, что истинная реальность есть “мир идей”, а вещи представляют собой лишь несовершенное их воплощение в материи. И в познании, которое, соответственно, оказывается иерархичным, мы должны восходить от “замутненного” чувственного познания к ясному разумному познанию истинного мира идей. Для Аристотеля то, что мы познаем, сущность вещи есть уже другое: конкретная вещь, определенное единство формы и материи. Новое время дает свои ответы на этот вопрос. Для Декарта все сущее сводится к двум вещам: вещи мыслящей (res cogitans) и вещи протяженной (res extensa). И вся природа вне человека должна быть в познании с помощью математических методов сведена к протяжению, практически, к геометрическим конструкциям. Для Лейбница весь Универсум состоит из монад, идеальных начал, обладающих восприятием и стремлениями. И все тела, воспринимаемые нами, представляют собой сложные объединения этих монад. В зависимости от того, какую из этих метафизических картин реальности мы принимаем, мы будем по-разному интерпретировать познание, вообще говоря, по-разному понимать науку.

Есть еще одна важнейшая философская тема, которая с необходимостью “вырастает” из обсуждения вопроса об измерении. Новое время ввело для измерения понятие действительного числа. Мы уже говорили выше, что античность признавала только целое число, сегодня же мы к ним добавили еще рациональные и иррациональные числа, другими словами для нас, в отличие от ученых древности, любой отрезок  может быть измерен, ему может быть поставлено в соответствие число. Любопытно, что хотя подобный подход используется  в науке уже с XVII века, тем не менее, строгая теория действительных чисел была построена только во второй половине XIX столетия (Дедекинд, Вейерштрасс, Кантор). Характерно, что эта теория существенно использует актуальную бесконечность. И тут встает важный принципиальный вопрос. Мы можем рассмотреть сколь угодно большое целое число; вместе с любым данным числом мы можем всегда указать и большее его; но имеем ли мы право оперировать со всем множеством целых чисел N = {1,2,3,...}, как с данным? Имеем ли мы право оперировать с актуально бесконечными множествами вообще?..  Уже в античной науке было осознано, что рассуждения с актуальной бесконечностью ведут к апориям, неразрешимым противоречиям. Так, знаменитые апории Зенона показывали, что если мы будем мыслить пространственный и временной континуум, как состоящие из бесконечного числа точек и мгновений, то возникают серьезные логические трудности: мы не можем понять ни как движение складывается из положений покоя (апория “Стрела”), ни как более быстрое тело догоняет более медленное (апория “Ахилл и черепаха”), ни вообще, как движение может начаться (апория “Дихотомия”). В математической теории актуально бесконечных множеств, так называемой теории множеств, построенной к концу XIX столетия, подобные парадоксы и апории также не замедлили появиться: “парадокс Рассела”, понятие “множество всех множеств”, дискуссии вокруг аксиомы выбора и т.д.

Противники теории множеств, ”финитисты”, настаивали,  что человеческий разум не может использовать актуальную бесконечность, так как тогда он необходимо впадает в противоречие. Сторонники же теории множеств отвечали: конечно, мы не можем представить себе актуальную бесконечность, но из этого не следует, что она не существует или не обладает вполне определенными свойствами. Мы также не можем представить и больших чисел, например, «миллиард миллиардов”, но ведь на самом деле они же существуют... Также существует и актуальная бесконечность, ведь Бесконечный Разум, Бог, несомненно, созерцает все бесконечное множество чисел целиком. Этот любопытный аргумент для оправдания теории бесконечного использовал создатель теории множеств Г.Кантор, ссылаясь при этом на блаженного Августина[4]4
  См. в моей книге: Катасонов В.Н. Боровшийся с бесконечным. Философско – религиозные аспекты генезиса теории множеств Г.Кантора. – М..1999. С.99 – 102.


[Закрыть]. Последний писал: ”Итак, неужели Бог не знает всех чисел вследствие их бесконечности, и неужели ведение Божие простирается лишь на некоторую сумму, а остальные числа не знает? Кто даже из самых безрассудных людей скажет это?”[5]5
  Блаженный Августин. О Граде Божием.Т.II,М.,1994. – С.269.


[Закрыть] Любопытно, что наука, познание в своем развитии приходят к необходимости смотреть на вещи sub specie aeternitatis ― с точки зрения вечности, с точки зрения Бога. То есть, следовательно, они должны этого Бога в каком-то смысле предполагать... Пусть это еще не есть Бог “Авраама, Исаака и Якова”, а только лишь “Бог философов  и ученых”, Мировой Разум, Логос, управляющий миром и содержащий в себе всю полноту законов мироздания, – тем не менее, оказывается, что даже для построения некоторых научных теорий требование их логической полноты приводит к идее Мирового Разума. Пусть ученый даже “не нуждается в гипотезе Бога”, однако сами по себе вопросы ― “Что такое полнота  истины, к которой стремится наука?”, “Что такое Закон, правящий миром?” и, следовательно,  “Существует ли Законодатель?” ― с необходимостью навязываются исследователю-философу, ищущему полноты логических условий[6]6
  Хорошо известно, что подобным образом ставил вопрос о Боге в рамках своей философии естествознания Кант. См.:Кант И. Критика чистого разума. Трансцендентальная диалектика; глава “Идеал чистого разума”// Соч. в шести томах. Т.3. М., 1964. С.501-592.


[Закрыть]научного познания.

Но не только осмысляя наше познание в науке, сферу теоретического разума, мы приходим в философии к идее Бога. Попытка осознания наших действий в области права, морали, нравственности ― в областипрактического разума ― также ведет нас к идее Божества. Правовые и моральные нормы предполагают всегда некоторые представления о нравственности, о том, что такое добро, благо. Размышление ведет нас далее к вопросу о природе добра. Есть ли добро лишь некоторая совокупность условно и, следовательно, произвольно выбранных положений и ценностей или же оно реально, т.е. соответствует некоторому действительному порядку вещей в мироздании? Если первое, если добро условно и номиналистично, то тогда трудно понять бросающуюся в глаза устойчивость моральных норм в истории. Несмотря на то, что нравы и обычаи людей разных эпох и обществ меняются, в главном они остаются тождественными. Кроме того, признание морали и добра чисто номиналистичными понятиями обессмыслило бы человеческую жизнь. Разом она бы потеряла свою духовную составляющую и вся свелась бы к чисто биологическим отправлениям. Не было бы никакого смысла отстаивать справедливое и благое, высокое и святое, если бы они не имели никакого онтологического значения... Однако опыт сердца, наша совесть, вся наша жизнь подсказывают нам, что это не так, что разделение на добро и зло как-то укоренено в самом бытии. Что “царство ценностей”, “царство добра” есть не просто слова, а обозначение некоторой реальности, опознаваемой в нравственной жизни личности. Что через нашу совесть говорит  Самосущее Добро, Бог, являющийся Законодателем всей нашей нравственной жизни. Конечно, философияне может доказать это положительно и неопровержимо, но своим анализом, своим тщательным “прощупыванием” логических связей она ясно показывает, что без предпосылки реальности Блага вся наша нравственная жизнь становится эфемерной, и вся наша жизнь вообще начинает тогда казаться какой-то бесконечно злой насмешкой над человеком...

Важно подчеркнуть еще один характерный момент философии: философия в своем дискурсе широко использует обыденный язык. Конечно, и в философии строятся системы, которые определяют и вводят свои специальные термины. Однако истинная философия должна быть открытой, скорее философствованием, чем системостроительством. После построения системы философу остается только одно ― переинтерпретация всего человеческого опыта в терминах своей философии. В процессе этой переинтерпретации смысл реальности обычно насилуется; все, не поддающееся истолкованию в терминах предвзятой философской номенклатуры обычно объявляется второстепенным (“вторичные качества”), чисто феноменальным, а то, и совсем не существующим... Эта догматическая установка враждебна самому духу философии, которая по своей природе есть всегда лишь стремление к мудрости, а не обладание ей... В этом смысле философия всегда чутко прислушивается к языку как к универсальному хранилищу общечеловеческого опыта. Именно здесь, в живом организме народного языка, во всей полноте его бытования, от сакральных формул богослужения до условных оборотов научного дискурса, от высокой поэзии до бытовой прозы, фиксируется и сохраняется факт встречи мысли и бытия, намечаются все возможные смыслы истолкования этой встречи, во всей полноте своих оттенков и градаций... Парадоксальным образом, этот сырой и необработанный “бытовой” язык позволяет философу глубже продвинуть анализ нашего познания, выразить смысл познавательных процедур более строго, чем это делается в науке. Строгость мышления, которой взыскует философия, и есть это стремление представить каждый объект мыслина фоне бесконечно разнообразных возможностей другого, так чтобы строго очерченный “логический контур”  этого предмета ясно выступил во всей своей определенности и специфичности... Эти две связанные черты остаются, в главном, инвариантными для философии всех времен, составляют как-бы канон философии: стремление к строгости определения, неразрывно связанное с осознанием всей беспредельности возможного. В первом смысле философия стремится к строгим определениям, во втором ― остается бесконечным вопрошанием... И всегда остается “посередине”: философия не знает ни своих “начал”, ни своих “концов”. Философия всегда как-бы руководствуется максимой Паскаля: “Величие человека в том, чтобы держаться середины”[7]7
  См.: Паскаль Б. Мысли. С.-П., 1999. С.106-110. Сравни также у Хайдеггера: “...Вопрошание есть благочестие мысли” (Вопрос о технике. С.66 // Новая технократическая волна на Западе. М. Прогресс. 1986. С.45-66).


[Закрыть].