Текст книги "Таня и Юстик"
Автор книги: Владимир Железников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Железников Владимир
Таня и Юстик
Владимир Карпович ЖЕЛЕЗНИКОВ
Таня и Юстик
Повесть
В книгу известного детского писателя, лауреата Государственной премии СССР входят новости: "Каждый мечтает о собаке", "Последний парад". "Тани и Юстик", "Чучело". Автор изображает своих героев, подростков, в таких ситуациях, когда надо решать, делать выбор, распознавать зло и равнодушие, показывает, как ребята закаляются нравственно, учатся служить добру и справедливости.
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Часть первая. ПЕРВЫЙ РАССКАЗ ТАНИ
Часть вторая. ПЕРВЫЙ РАССКАЗ БАЧУЛИСА
Часть третья. ВТОРОЙ РАССКАЗ ТАНИ
Часть четвертая. ВТОРОЙ РАССКАЗ БАЧУЛИСА
________________________________________________________________
Часть первая
ПЕРВЫЙ РАССКАЗ ТАНИ
Мы приехали сюда в этот небольшой прибалтийский городок вдвоем с папой. Он жил здесь еще до войны. Потом, когда война началась, папа скрывался в доме местного священника, с племянником которого, Миколасом Бачулисом, дружил. С тех пор прошло много лет. Тогда моему папе было пятнадцать, как мне сейчас, а теперь ему уже стукнуло сорок два.
В то далекое время в этом городке погиб мой дедушка, папин папа. Вернее, он не погиб, а его казнили фашисты. И вот ему открывали памятник, поэтому мы сюда и приехали.
Всю дорогу с вокзала до дома священника папа молча вышагивал впереди меня. Он все время оглядывался по сторонам и вздыхал, словно читая забытую печальную книгу. Я ему не мешала, раз у него такое настроение. Шла потихоньку и выбирала места для съемок: на плече у меня висела папина кинокамера. Наконец папа остановился и сказал:
– Костел.
– Вижу, – равнодушно ответила я, потому что ничего особенного в этом старом, почерневшем костеле не заметила.
– Его костел, – сказал папа.
Он сделал ударение на слове "его", и тогда мне все открылось по-другому. Я вспомнила папины рассказы, как он вместе со священником и Миколасом ходил в этот костел и был в нем служкой. Я хотела представить себе папу мальчишкой, который, идя следом за священником, в черном платье, опустив голову, пересекал этот двор. Но у меня ничего не получилось, никак не могла представить папу мальчишкой.
– Город изменился, – сказал папа, – а костел остался прежним. Только липы разрослись гуще.
Мы пошли дальше и наконец остановились около небольшого одноэтажного дома с круглым чердачным окошком. Папа так разволновался, что вынужден был остановиться и закурить, чтобы прийти в себя.
– А в этом доме жили Грёлихи, – показал папа на соседний дом. – Они в нем жили до тридцать восьмого года, а потом уехали в Германию и вернулись вместе с фашистами.
Ясно было, что папа просто тянет время, потому что про этих Грёлихов я давным-давно знала.
Дверь оказалась открытой, и мы очутились в прихожей, из которой, кроме дверей в кухню и комнату, вела узенькая крутая лестница на чердак. Папа потрогал перила лестницы, даже, пожалуй, не потрогал, а погладил, словно это живое существо. Что-то было во всем этом таинственное: и в том, как папа себя вел, и в том, что нас никто не встретил, но дверь была открытой, и эта лестница на чердак.
В комнате за столом сидела женщина и что-то писала в толстой тетради. Она так увлеклась своим занятием, что не слышала наших шагов. У женщины было красивое лицо и светлые волосы, собранные в тугой узел.
Папа поздоровался. Она от неожиданности вздрогнула и встала нам навстречу.
– Извините, – сказала она. – Я не слышала... – и внимательно посмотрела на нас.
– Дверь была открыта, – сказал папа глухим голосом, оглянулся и добавил: – Удивительно.
– В этом доме никогда не закрывают дверей, – сказала женщина.
– Когда-то закрывали, – ответил папа.
– Вы Телешов? – спросила она.
– Он самый.
Она протянула пане руку и сказала, что они давно нас ждали и уже волновались, что мы опаздываем. Потом посмотрела на меня и спросила у папы:
– Это и есть ваша? – и, не дожидаясь ответа, назвалась Далей, женой Миколаса.
– Представьте, догадался. – Папа приветливо улыбнулся, и я поняла по его улыбке, что Даля ему понравилась, еще раз оглядел комнату и повторил свое любимое словечко: – Удивительно!
И я следом за папой оглядела комнату, чтобы понять, что ему в ней показалось удивительным.
Мебель была старая: громадный и тяжелый буфет, широченный диван, обитый кожей, залатанный во многих местах, стол, который занимал половину комнаты, и пианино. А на стене висело распятие – это было, конечно, удивительно – и большой портрет пожилого мужчины с печальными глазами. "Он самый, – догадалась я. – Священник".
Даля предложила нам сесть, и мы все уселись, но, как всегда бывает в таких случаях, чувствовали себя неудобно. И смотреть по сторонам неловко, и разговаривать неизвестно о чем.
– Таня, положи куда-нибудь сумку, – сказала Даля. – Она тебе оттянет плечо.
– Это кинокамера, – ответила я.
Обижать я ее совсем не хотела, но получилось так, как будто я над ней посмеялась, что она не может отличить кинокамеру от простой сумки.
Даля извинилась передо мной за свою неосведомленность и спросила у папы, где наши вещи. Папа ей ответил, что у нас никаких вещей нет, потому что завтра мы уезжаем обратно.
– Так быстро? – удивилась она.
Получилось второй раз как-то неудобно: приехали всего на один день, и я хотела ей объяснить, что мы торопимся, потому что папе должны делать операцию. Но он опередил меня.
– Татьяна спешит, – сказал папа. – В Москву, в Москву, разгонять тоску. (Как он все ловко перевел на меня!) А Миколас скоро придет?
Даля ответила, что скоро. Папа встал и прошелся по комнате.
– Все как прежде, – сказал он. – А ведь прошло больше двадцати пяти лет... Даже, знаете, жутковато.
Даля промолчала. Папа подошел к распятию и взял в руки небольшую по размеру, но толстую книгу, которая лежала на полочке под распятием. Он провел по ней пальцем, обложка была в пыли.
– Мы с Юстиком уезжали на несколько дней, – виновато сказала Даля.
Папа положил книгу на место, подошел к столу, теперь он стоял ко мне спиной, и сказал:
– Наш стол... Вот сейчас откроется дверь и войдет... – Папа повернулся лицом к фотографии священника.
Дале не понравились папины слова, и вообще ей, по-моему, не очень по душе было папино настроение.
– Мистика, – громко сказала она.
Я снова посмотрела на священника. Раньше я себе представляла его совсем не таким.
Когда впервые от бабушки я услышала папину историю, мне было лет пять и я почему-то представила этого священника с бородой, толстым и злым. Но потом, позже уже, папа много раз вспоминал о своей жизни в этом доме, и я узнала, что, во-первых, католические священники не носят бороды, а во-вторых, поняла, что он был добрый, потому что иначе он бы не стал прятать у себя папу.
– Вечерами, если нам не мешали Грёлихи, мы сидели в этой комнате, сказал папа. – Он сидел здесь, – папа кивнул на священника и показал на кресло около письменного столика, – Миколас – на диване, а я устраивался у окна, чтобы вовремя заметить опасность. Правда, я про это никому не говорил, но они сами догадывались. – Папа помолчал, открыл зачем-то книжный шкаф и поводил пальцем по корешкам книг. – Не то чтобы нам вместе было веселее или мы много разговаривали. Мы были похожи на людей, которые на маленькой неуправляемой шлюпке попали в штормовое море... Ждали, и все. Может быть, вместе нам было не так страшно, что ли?
Раньше папа никогда мне это не рассказывал вот такими словами, и я подумала, что именно среди этих вещей, в этой комнате все тогда и произошло. Не странно ли? Стоит дом, в доме живут люди, и сейчас мы с папой приехали к ним в гости, а вещи, которые нас окружают, знают гораздо больше, чем мы, люди. На них, на этих стульях и на диване, сидели те, которых уже нет в живых. Они ходили по этим половицам, ели за этим столом. Мы знаем их историю, но никогда не узнаем, о чем они думали и очень страдали или не очень, боялись немцев или не боялись.
– Тогда было страшно, – сказала Даля. – Лучше и не вспоминать! – Она подошла к буфету, достала оттуда чашки и поставила их на стол.
А я почему-то следила за ее ногами, обутыми в мягкие войлочные туфли с розовыми помпонами, и не могла отвязаться от мысли, что она сейчас ступает по тем же половицам, по которым когда-то ходила Эмилька. Больше всего меня интересовала именно она. Может быть, потому, что она была моей ровесницей. А может быть, потому, что папа обычно про нее хорошо рассказывал.
– Сейчас будем пить чай, – донеслось до меня, и туфли с розовыми помпонами вышли из комнаты.
Теперь у меня перед глазами маячили папины ноги в пыльных туфлях; они шагали и шагали по комнате, и я не выдержала и спросила его, что с ним происходит. Дело в том, что мама приказала мне следить за ним. Он у нас силач не первого десятка и всегда об этом забывает. Папа ничего не ответил, а тут вернулась Даля, и он снова начал рассказывать, как сначала боялся, что немцы его разыщут и убьют, как он старался жить тихо и незаметно.
– Ты? – не выдержала я. По-моему, он все про себя врал.
– Я, – ответил папа. – Думаешь, не страшно, когда рушится привычный мир, куда-то исчезает отец и мать и ты остаешься один среди чужих? Когда уходит то, что еще вчера было надежно, прочно и дорого...
Может быть, действительно страшно то, что папа сейчас наговорил, но мне показалось, что он чуть-чуть все преувеличил.
– Презирает трусость и приспособленчество, – сказал папа про меня Дале.
– Знакомо, – ответила Даля. – Слышу об этом в течение всего года. Она возилась у стола и иногда поглядывала на нас.
– Так вы учительница? – вспомнила я.
– Имейте в виду, – заметил папа, – до первого сентября осталось девять дней... – он посмотрел на часы, – и семь часов с минутами. Она в этом щепетильна.
Его шутка не вызвала у меня желания посмеяться – он всегда шутит, когда чувствует себя неуверенно, мы с мамой это уже изучили. Чем ему хуже, тем он больше шутит.
– Не волнуйся, – сказала Даля, – я не собираюсь тебя воспитывать, – и снова вышла из комнаты.
Папа опустился в кресло и закрыл глаза. Я дотронулась до его плеча, он открыл глаза и улыбнулся мне. Улыбочка у него была жалковатая.
– Как ты? – спросила я.
– Отлично, – ответил он.
– Я серьезно.
Видно было, что он врал.
Хлопнула входная дверь, и папа вскочил, ожидая, видно, что в комнату войдет сам Бачулис. Но на пороге появился долговязый парень, прямо не человек, а жердь. Он неловко нам поклонился.
– Ого! – сказал папа.
А мне почему-то вдруг стало смешно. Мне он сразу показался смешным.
– Наш Юстик. – Позади парня стояла Даля. – Сынок, познакомься – это дядя Пятрас. – Она смутилась: – Извините, – сказала Даля папе. – Мы всегда вас между собой называем Пятрасом... Юстик, не сутулься, – хлопнула его по спине. – Наказание с ним.
Тут у меня в голове все перемешалось – и то, что мой папа был когда-то Пятрасом, и этот долговязый Юстик, которому нельзя сутулиться, и захотелось выкинуть какую-нибудь штучку. У меня так бывает в самое неподходящее время. А тем временем Юстик начал действовать. Он, переваливаясь, подошел к папе и молча, не протягивая руки, кивнул головой. Папа едва доставал ему до подбородка, как-то мне даже стало обидно за него.
– А это Танечка, – сказала Даля. – Дочь дяди Пятраса.
Юстик подошел ко мне, так же тряхнул головой. "Если так трясти головой, – подумала я, – она может отскочить", – и посмотрела на Юстика. Мы поздоровались за руку. Ручища у него была тоже ничего себе, моя ладонь просто утонула в ней. Я подумала, что он слон, а я муравей, и хихикнула.
– Юстик, – сказал он неожиданно басом и покраснел.
Потом мы все сели, и Даля спросила у него, как его дела, а он ответил, что нормально. Я посмотрела на его ноги, они занимали полкомнаты, и снова хихикнула.
– Юстик, – сказала Даля и укоризненно посмотрела на него.
Юстик снова покраснел и подтянул ноги, но под стул они не влезли.
– Ему только что удалили зуб, – сказала Даля.
– Мама... – недовольно пробасил Юстик.
– Подумаешь, – сказала я. – Это совсем не больно. Под анестезией.
– Какие образованные дети, – сказала Даля и улыбнулась.
После ее улыбки со значением я тут же дала себе слово больше ничего не говорить.
Папа стоял в сторонке и не участвовал в нашем разговоре. А как только мы замолчали, он тут же спросил то, что его давно беспокоило:
– Даля, а почему Миколас не отвечал на мои письма все эти годы?.. Сразу после войны, вот когда мне это было необходимо. Я уже решил, что и его нет в живых, как дяди, Эмильки, Марты...
Я посмотрела на папу, и мне стало стыдно, что мы разговариваем про пустяки. Он стоял какой-то непривычно растерянный. И я подумала, что даже о нем я знаю далеко не все.
– Вы всегда здесь жили?
– Да... но... – Даля посмотрела на Юстика: – Сынок, взгляни, не вскипел ли чайник.
Она обращалась с ним как с маленьким мальчиком. Всякому было понятно, что она не хочет чего-то при нем говорить и поэтому отправила на кухню. А он встал на свои длинные ноги и ушел.
– Миколас собирался, – сказала Даля. – Много раз... Я могу с вами быть откровенной, Пятрас?
Папа кивнул.
– Это я не хотела, чтобы вы приезжали... Прошлое не давало ему покоя. Он без конца все вспоминал и вспоминал. Особенно сразу после войны. – Даля говорила быстро, словно боялась не успеть. – Мы тогда только познакомились, и я понимала, что ему надо отвлечься. Забыть все эти страхи и ужасы, лагеря смерти. Вот я и попросила его не отвечать вам.
– Зачем же вы тогда э т о сохранили? – спросил папа.
– Это не я, – сказала Даля.
– Но теперь-то все прошло?
– Время сделало свое дело. Он об этом почти не вспоминает. Или очень неохотно. И все же лучше поберечься. Обещайте не расспрашивать его.
Надо сказать, что мне это совсем не понравилось и папе тоже. Он почему-то подошел ко мне и погладил меня по голове, и я почувствовала тепло его руки, и пальцы у него чуть-чуть дрожали.
– И ты тоже, Танюша, – попросила Даля. – Если тебе что-нибудь будет интересно, спроси меня.
Я ничего не успела ответить, потому что в комнату, тяжело ступая, вошел толстый, седой, сильно сутулый человек. Внешне он был немного старше папы, но по тому, как папа посмотрел на него, я поняла, что это и есть сам Миколас Бачулис.
Он скользнул по нашим лицам безразличным взором и почти готов был пройти мимо нас, но потом, видно, узнал папу и что-то пробурчал. А папа бросился к нему навстречу, обнял его и, по-моему, даже заплакал, потому что когда он от него отошел, то все прятал глаза.
– Эх, ты, – сказал папа, – промолчал столько лет.
Бачулис пошевелил губами, точно хотел что-то сказать, но потом передумал. Еще пожевал и наконец выдавил:
– Похож... на него...
– Бабушкины слова, – сказала я.
Действительно, бабушка всегда говорила, что папа похож на дедушку. Иногда у нее это получалось радостно, а иногда скажет – и заплачет.
Бачулис развернулся в мою сторону, у него были маленькие глазки, из-за очков их почти не было видно. Казалось, что он спит на ходу.
– А ты, – сказал он, – похожа...
"Интересно, – подумала я, – на кого же я похожа?"
– ...на утенка, – досказал Бачулис.
– Не обижайся, Танюша, – сказала Даля. – У него все люди похожи на птиц и зверей.
Вернулся Юстик с чайником, и Даля пригласила нас к столу, и я хотела уже идти, но папа взял меня за руку и крепко сжал ее. Я посмотрела на него и поняла, что он сжал руку не нарочно, а от волнения.
– Постойте, – сказал папа каким-то странным голосом.
И все, конечно, остановились, потому что он попросил об этом так, словно заметил что-то необыкновенное. А папа подошел к первому стулу, осторожно дотронулся до него, словно боялся ему сделать больно, и почти прошептал:
– Здесь сидела Эмилька, – дотронулся до следующего стула, – здесь дядя... Марта... ты, Миколас... я...
Таким я папу еще никогда не видела, хотя он часто поступал неожиданно. По-моему, Бачулис от папиных слов смутился, снял очки и стал протирать стекла, как будто пришел с мороза в теплую комнату и они запотели. Затем он снова надел очки и спросил совсем другим голосом:
– Да, Юстик, как твой зуб?
Юстик перехватил мой взгляд и молча пожал плечами. Кажется, из их семьи он один был еще на что-то способен.
Зато Даля сразу схватилась за этот несчастный зуб, как за спасательный круг.
– Представляешь, – сказала она, – он сделал все по-своему.
Но папа не слышал их слов.
– Нас осталось двое, Миколас, – сказал он. – Займем свои места. Осторожно отодвинул стул и сел на с в о е место.
– Ну что ж, поиграем, – сказала Даля и подошла к столу.
Она не успела еще сесть, как пана быстро сказал:
– Пусть и х стулья никто не занимает. – Он посмотрел на нас: – Вы сядете там.
– Садитесь, дети. – Даля передвинула три чашки, которые стояли у т е х стульев.
Бачулис сел рядом с папой, как-то неловко, боком, и сразу стал пить чай. После папиных слов трудно было разговаривать об обыкновенном, и все долго молчали.
Даля сидела прямо, точно проглотила аршин, – учительницы умеют так сидеть, когда чем-нибудь недовольны. Конечно, она ведь предупредила папу, чтобы он помалкивал. Зато Юстик по все глаза смотрел на папу. По-моему, он ему понравился. А я не могла оторвать глаз от пустых стульев, на которых когда-то сидели люди, бесследно исчезнувшие из жизни.
– Юстик, – сказала Даля, – и ты, Танечка, пейте чай, а то он остынет.
Юстик тут же послушно стал пить чай. А мне почему-то захотелось стукнуть его ногой под столом, но я сдержалась: боялась, что испорчу папе настроение. Еще я подумала, что неплохо было бы опрокинуть чашку на стол, чтобы поднять панику в этом чинно-благородном семействе.
– Даля, у вас не найдется вина? – вдруг спросил папа.
Даля ответила, что вино у них есть, и хотела встать, но папа опередил ее, подошел к буфету сам и привычно открыл его.
Он достал вино, поставил его на стол, затем снова вернулся к буфету, принес рюмки, заметив: "Я взял старые", – расставил их. Сначала около стульев Эмильки, Марты, священника, потом всем остальным и в таком же порядке налил вино.
– Когда-то я делал это вместе с Мартой, – сказал папа, обращаясь к Бачулису. – Помнишь?
Бачулис кивнул в ответ. И за столом снова наступила тишина. Она была такая тихая, что невозможно было ее нарушить. Но Даля это сделала совершенно спокойно: ударила Юстика кулаком по спине и снова сказала, чтобы он не сутулился.
Папа встал, взял рюмку и сказал:
– Вспомним.
И все, подчиняясь ему, подняли рюмки. А я взяла свою рюмку и подумала: "А может быть, именно из моей рюмки когда-то пила вино Эмилька". И мы выпили. Правда, прежде чем мы выпили, Даля успела шепнуть Юстику: "Не пей до конца". Юстик опустил свою рюмку, а я посмотрела на него как надо и выпила свою до дна, до самой последней капли.
– Мы сегодня отверженные, – сказала Даля нам с Юстиком. – Они сейчас далеко от нас – Она ждала, что кто-нибудь поддержит ее и начнет доказывать противоположное, но все промолчали.
– Значит, это все-таки было, – сказал папа. – Кто-нибудь жив из тех, кто был с нами в то время?
– Лайнис, – ответил Бачулис.
Лично я этого имени никогда не слышала в папиных рассказах, но папа сразу вспомнил.
– Как же, у него была маленькая пекарня на углу Витавтаса. Мы всегда брали там хлеб. Лайнис вечно торчал возле наших окон.
– И до сих пор сохранил эту привычку, – сказала Даля, – подойдет, поговорит, а в дом не заходит.
– А помнишь?.. – спросил папа.
– Берите варенье, – перебила его Даля. Она решила, конечно, отвлечь папу от воспоминаний, она боялась за своего мужа. – Пятрас, брусничное.
– Ах да, – сказал папа. Наконец он вспомнил, о чем его просила Даля.
Папа протянул ей со своего конца стола, из другого мира, розетку. Сейчас никому не хотелось ни варенья, ни чая.
– Эти ягоды мы с Миколасом собирали, – сказала Даля; одновременно она все время следила за Юстиком. – Юстик, ты опять сутулишься. Посмотри, как сидит мама... Мы их собирали в прошлом году. Осенью. Он тогда потерял мою кофточку, и мы долго ее искали. Так и не нашли.
– А помнишь, как мы познакомились? – спросил папа у Бачулиса и, не дожидаясь ответа, сказал нам: – Он вырезал в школьном парке на скамейке инициалы Эмильки.
– Ты и это не забыл? – удивился Бачулис.
– Сторож схватил его за шиворот и потащил к директору. – Папа оживился. – А я подскочил к нему и крикнул: "Хорошо будет, если я сейчас схвачу вас за шиворот?" От неожиданности он выпустил Миколаса, и мы убежали.
– Какой позор! – притворно возмущаясь, сказала Даля. – Вырезать инициалы на скамейке. Юстик, не бери никогда пример с отца.
Юстик посмотрел на меня и покраснел.
– Подумаешь, – сказала я. – Сережка Волков из параллельного вырезал мои инициалы у нас в лифте. Вот это была драма!
– А зачем? – в разговор вступил сам Юстик.
Боже мой, он к тому же, этот Юстик, был совсем наивное дитя!
– Это ты его спроси, – сказала я.
Он тут же уткнулся в свой чай. Снова все помолчали, разговора у нас не получалось, прыгали, как зайцы с одной кочки на другую.
– А как ваши? – спросил Бачулис.
– Спасибо, – ответил папа. – Сестра вышла замуж. Мама живет с ней.
Бачулис хотел что-то сказать другое, но перехватил взгляд Дали и спросил снова самую обыкновенную вещь, что-то насчет папиной работы.
– Работой я доволен, – сказал папа. Ему стало скучно, он уже тяготился этим чаепитием. – Весь мир исколесил... Знаю двадцать три способа заварки чая.
И он про чай! Варенье, чай, варенье. Можно подумать, что это более важные вещи, чем то, что за этим столом стоят три пустых стула и трех человек, которые должны были на них сидеть, нет в живых.
– Любопытно, – сказала Даля (это, конечно, по поводу двадцати трех способов заварки чая).
– А ты как? – спросил папа у Бачулиса. – Вообще?
– Ничего. Я ведь ветеринар. Со зверьем проще, чем с людьми.
– А варенье немного засахарилось, – сказала Даля. – Хотите, положу свеженького? Юстик?
– Положи, – согласился Юстик.
"Ну и тип, – подумала я. – Просто недоросль. Толстокожий".
Даля встала, чтобы достать другое варенье. Положила своему необыкновенному Юстику и сказала:
– А тебе, Танечка? Клубничное... Сладкое...
– Нет, – ответила я громко. – Не надо больше мне ни чаю, ни варенья. – И добавила: – Меня от сладкого тошнит.
Юстик чуть не подавился своим клубничным.
– С клубничным Марта пекла пирог на твой день рождения, – сказал папа Бачулису.
Тот кивнул. Нет, он не желал ничего отвечать.
– А вы искали Эмильку после войны? – спросила я у Бачулиса. – Не может быть, чтобы никакого следа. Ведь это странно: живет человек – и вдруг пропадает. И никакого следа.
Я хотела, чтобы мне ответил сам Бачулис, смотрела на него во все глаза, но он не поднял головы.
– Из гетто не возвращались, – сказала Даля.
Она осуждающе посмотрела на меня, но я решила не отступать.
Если им всем это безразлично, то для нас это имело значение, хотя, может быть, папе еще вреднее волноваться, чем Бачулису.
– И Эмильку не нашли, – упрямо сказала я. – И не знаете, где она погибла.
Им мои слова не понравились. Даже Юстику. Он легонько толкнул меня в бок. Просто отчаянный парень этот Юстик!
Я повернулась к нему и спросила:
– Ты чего толкаешься? – И громко добавила: – И предателя, конечно, не отыскали.
– Таня, – сказал папа, – не показывай свой характер. И пожалуйста, не фантазируй.
– Какая уж тут фантазия, – сказала я. – Ясно ведь, что предатель был.
– Ну вот, придумала, – вмешалась в разговор Даля. – Ты еще ребенок. Она погладила меня по голове. – Тебе нравятся страшные истории. Может быть, отправишься спать? Во сне и поймаешь предателя.
Ловко она из меня дурочку сделала. Юстик хихикнул. Как же, его мамочка оказалась такой остроумной!
– Вы что, не читаете газет? – сказала я. – Недавно одну такую поймали... тоже через двадцать пять лет.
– Ну ладно, не обижайся, – сказала Даля. – Ты в какой класс перешла?
– Два года осталось мучиться, – проскрипела я.
– Вы слышите? – сказала Даля, точно я ей сообщила какую-то необыкновенную радостную вещь. – Я должна записать этот афоризм. – Она подошла к письменному столику и открыла ту самую тетрадь, в которую что-то писала, когда мы пришли. – Как ты сказала: "Осталось..."
– Я уже забыла, – ответила я.
– Вот послушай. – Даля начала читать: – "Аэропорт. Масса людей. Ко мне подходит маленькая девочка и спрашивает: "Тетя, вы не знаете, как найти тетеньку в черном платье с черным пояском? Это моя мама". Разве не смешно? Или вот... Маленький мальчик говорит: "Мой папа самый сильный, он может остановить любое такси". Правда, смешно? И никакой выдумки.
Мне стало почему-то ее жалко и расхотелось грубить. Может быть, потому, что голос у нее был какой-то заискивающий. Наступила заминка. Даля отложила тетрадь в сторону и сказала, что уже поздно и пора спать.
Папа встал из-за стола и подошел к окну:
– Значит, памятник поставили на том самом месте...
Никто ничего не ответил, но я догадалась, что памятник поставили на т о м с а м о м м е с т е.
– Укладывай их, Даля, – сказал Бачулис. – Они устали с дороги.
– Ну что вы, – возразил папа. – Надо поговорить еще.
– В другой раз, – сказала Даля.
– Снова через двадцать пять лет, – печально сказал папа.
На его слова никто не обратил внимания. Даля вышла на кухню, Юстик стал убирать со стола, а Бачулис был отправлен за раскладушкой. Папа заметил что Юстик собирался вылить вино из тех рюмок обратно в бутылку, подошел к нему, взял первую рюмку и выпил. А ему строго-настрого врачи запретили пить, и я ему напомнила об этом. Но он отмахнулся от меня и выпил остальные две рюмки. Потом виновато сказал:
– Извини. Не хотелось, чтобы выливали вино обратно.
В этот момент, среди всего чужого, этой непривычной мебели и этих малознакомых людей, он мне стал как-то особенно дорог.
– Пойду поброжу по знакомым местам, – сказал папа и вышел в соседнюю комнату.
Юстик, который до сих пор притворялся, что ужасно занят уборкой стола, как только папа скрылся за дверью, сразу поднял голову и посмотрел на меня.
– Тебе понравился мой папа? – спросила я его.
– Смешной старик, – ответил Юстик. – Выдумщик.
– Эх ты, шляпа! – сказала я. – Ничего не понял... Он не выдумщик. Он, он... – Я не знала, как ему объяснить, какой мой папа. – Он никогда не притворяется. Понимаешь?
– А разве все остальные притворяются? – спросил Юстик?
– Иногда, – сказала я. – А если человек не притворяется, значит, он свободный. Может, ему и трудно от этого, по он свободный.
Юстик промолчал. Интересно, догадался ли он, что я намекала на его родителей?
– Странный у вас дом, – сказала я. – Сохранили его в неприкосновенности, а вспоминать ничего не хотите.
Юстик снова промолчал.
В это время вернулась Даля, увидела, что мы с Юстиком коротаем время в одиночестве, открыла дверь в соседнюю комнату и крикнула:
– Миколас, Пятрас, где же вы?
Только теперь я поняла, почему папа сбежал от нас: ему хотелось побыть вдвоем с Бачулисом.
– Юстик, живо в кровать, – приказала Даля. – Не забудь почистить зубы.
Я засмеялась. Юстик как ошпаренный выскочил из комнаты. Бачулис внес раскладушку.
Когда мы остались вдвоем, папа сказал, что он, пожалуй, ляжет на диване. В его голосе была неуверенность, но я не обратила на это внимания, разделась и легла на раскладушку.
– А ты чего же? – спросила я.
– Спи, спи, – ответил папа и погасил верхний свет. – Завтра у нас трудный день.
Теперь горела только небольшая настольная лампа. Я закрыла глаза, но уснуть не могла. В этом доме пахло чужим, а я запах чувствую, как собака. Говорят, оттого, что у меня в детстве была астма. Каждый раз, когда я открывала глаза, я видела папу, который, как лунатик, бродил по комнате, осторожно передвигаясь из одного угла в другой. Несколько раз он подходил вплотную к дивану, но каждый раз снова отходил, и я догадалась, что он просто не решался лечь.
Меня разбудил папин голос. Он стоял около окна и с кем-то разговаривал.
– Здравствуйте, Лайнис, – донеслось до меня.
В ответ никто ничего не сказал.
– Не узнаете? – спросил папа и, помолчав, добавил: – Помните Пятраса? Сорок первый год?
Голоса Лайниса я снова не услышала, но, видно, он узнал папу, потому что папа сказал:
– Ну, так это я.
– Не узнать, – ответил мужской голос.
– Зато я узнал вас сразу, – сказал папа. – Как только увидел в окне. Будто и не было этих двадцати пяти лет. Все как тогда. И в доме, и вы.
Хотелось рассмотреть Лайниса, и я приподнялась на кровати, но слабый свет настольной лампы и широкая папина спина мешали мне.
Из соседней комнаты выглянул Бачулис – его-то мне хорошо было видно в открытую дверь, я лежала как раз напротив дверей, – и тут же отступил обратно. "Испугался, что ли?" – подумала я.
– А Миколас где? – послышался голос Лайниса.
"За дверями стоит, – хотела я сказать им. – Повернитесь к дверям, и все увидите". Но папа по-прежнему стоял спиной к комнате.
– Спит, – ответил он.
– Собачонка у меня захворала. Беда, – сказал Лайнис. – Третий день не ест. – Он плохо говорил по-русски. – Хотел у Миколаса спросить, чем ей помочь... А вы надолго к нам?
– Завтра уезжаю, – ответил папа.
Они помолчали. За дверью все еще стоял Бачулис. Иногда он переступал с ноги на ногу, и старые половицы под тяжестью его тела трещали.
– До свидания, – сказал Лайнис.
– Подождите, – остановил его папа и каким-то странным голосом спросил: – Вы были т а м... тогда?
Меня даже в жар бросило от этих слов. Лайпис не сразу ответил. Я боялась пропустить его слова и лежала не шевелясь; слышно было, как звонко стрельнула половица в соседней комнате, как переступил папа с ноги на ногу, как кашлянул Лайнис и что-то произнес, но в это время шум машины заглушал его голос. Потом, когда машина проехала, до меня долетели слова: "Он был ранен..." "Это значит дедушка", – догадалась я.
– Сильно избит. Босой. А на груди висела дощечка со словом "комиссар".
– Дальше, – тихо попросил папа.
Лайнис не ответил, снова затарахтел мотор машины, послышались какие-то голоса и шум. Похоже было, что там, на площади, люди разгружали грузовик.
– Что они делают? – спросил папа.
– Памятник открыли, – ответил Лайнис – Видно, моют к утру.
Папа вдруг перешагнул через подоконник и спрыгнул на землю. Потом я услышала быстрые удаляющиеся шаги. Я хотела тут же вскочить, чтобы бежать за ним на площадь – по-моему, он был бы этому рад, – но в комнату вошел Бачулис, и я притихла. Он вел себя странно: вышел на середину комнаты и молча остановился. Это вместо того, чтобы бежать за папой и постоять там с ним рядом в этот момент. Нет, я не была от него в восторге.
Он не замечал, что я не сплю, и по-прежнему стоял посредине комнаты, потом ударил себя кулаком по лбу, видно, хотел отвязаться от какой-то навязчивой мысли, которая не давала ему покоя. "Это из-за нас, – подумала я, – может быть, он действительно болен". Я уже хотела его окликнуть, чтобы он почувствовал, что он не один, но в это время в комнату вошла Даля. Я быстро закрыла глаза и притворилась, что сплю.
