Текст книги "Крепость"

Автор книги: Владимир Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Он болезненно представлял себе, как Элка со свойственным ей говорливым темпераментом уже в который раз обсуждает с подругой Танькой свою ситуацию. Эту Таньку он знал, однажды даже переспал с ней и понимал, что верность этой подруги весьма сомнительна. Но понимал также, что существует на свете и женская солидарность и что-нибудь Танька ей присоветует, и прежде всего молчать и терпеть. А что ему делать?

Между тем за столом шло обсуждение фундаментальных вопросов советского быта. Говорили о перебоях с продуктами, которые начались уже давно, и ситуация все ухудшалась, и всем это было ясно, но также было ясно, что ничего поделать нельзя. В магазинах стояли бесконечные очереди, в которых практически жили терпеливые жители столицы; толпы людей на электричках и экскурсионных автобусах приезжали в Москву из среднерусских городов, наполняя мешки, рюкзаки и огромные сетки-авоськи колбасой, консервами, апельсинами. Сидевшие за столом обо всем этом говорили, видя в своих речах доказательство собственной независимости и напряженной духовной жизни. Уговаривали друг друга, что на Западе изобилие, передавали слух, что Сашка Зиновьев, очутившись в ФРГ и увидев тамошние витрины магазинов, воскликнул: "Бедный мой народ! Если б он только знал, что такое возможно!" Даже простодушный Вася Скоков выкрикнул:

– У них борьба за жизнь, а у нас за существование!

– Вот именно. Я хочу... – поднялся местный Сократ и доктор философских наук Ведрин, но его прервали.

– Пусть Скоков обождет со своим существованием, а ты обожди со своим хотением, – встал навстречу ему Боб Лундин, сотрудник и приятель Ильи по журналу. Тощий, с худым, вытянутым лицом, огромным горбатым носом и голубыми глазами, он улыбался и тянулся стаканом к доктору наук, перегибаясь через стол своим длинным телом.

– Ты скажи, откуда деньги на водку, если ни у кого денег нет? Социологическая загадка.

– Постой, Боб, не галди, – протянул руку над столом Мишка Ведрин в сбившейся под пиджаком серой водолазке с искрой, обнажившей круглое, толстое брюхо. – Я тебе отвечу. Понимаешь, ну, все вы, наверное, помните Гешку, Левки Помадова приятеля... Да. Так вот, он переплетчик, в переплетной мастерской работает, в музее, и они там решили провести эксперимент, так сказать, эксплицировать наружу внутреннее состояние объекта. Вот, стали они собирать крышечки, ну, эти, белые головки от поллитровок, выпитых, разумеется. Теперь заметь, что каждый из них получает ежемесячно по девяносто рублей. А в конце месяца они прикинули, что выпили вчетвером на пятьсот рублей. Если же бутылку считать в среднем по четыре рубля, то на каждого, стало быть, приходится по сто двадцать пять. Вот и смотри: вопрос даже не в том, откуда они достают еще по тридцать пять рублей на рыло, а в том, на что они вообще живут. Можно ли при таком пьянстве особенно халтурить, делать левую работу? Прямо сказать, сомнительно. Ну, конечно, приходящие гости и заказчики тоже не с пустыми руками являются. Скинем, скажем, сотню с общего счета. Все равно ситуация остается необъяснимой. Ведь им, заметь, еще надо есть, пить, в смысле не выпивать, одеваться, обуваться, ездить в транспорте, у всех семьи, которые они кормят. Вот это я называю феноменом социализма. И все одеты, обуты и не голодны. Такого, по-моему, никакая история еще не знала. Что скажешь?

– Здорово! Прямо кино! – не давая Бобу ответить, возликовал Скоков. За бугром такого нет.

Паладин, махнув рукой, потребовал общего внимания.

– Наш друг напомнил мне историю с покойным Левкой Помадовым, в память которого предлагаю выпить, а потом расскажу.

Молча, со значительными, глубокомысленными лицами выпили.

– Является как-то Левка в редакцию в свежем костюме и при галстуке, посверкивал Саша своими маленькими глазками, – случай, как помните, нечастый. В Цека собрался. Но там визит перенесли на следующий день. Мы слегка клюкнули. Взяли еще, а Левка все боялся за партбилет, как бы его не потерять. Он его с собой взял, чтоб в Цека идти. Ну, я его к себе повез, на дому все же безопаснее. Сели, выпили. Манечка картошки нажарила. Тут ему что-то в башку взбрело, навязчивые идеи у Левки спьяну часто бывали, как все мы знаем. Пошел в комнату, где ему уже Манечка постелила, и на всякий случай партбилет там припрятал. Вернулся спокойный, расслабился, ну, тут уж и дал себе волю – нарезался в свое удовольствие. К часу разбрелись по комнатам. А часа в четыре меня Манечка будит, перепуганная, вся дрожит. Слышу – в Левкиной комнате жуткий грохот. Вскакиваю, бегу, включаю свет. Левка, распатланный, волосы в разные стороны торчат, очечки едва на носу держатся, в длинных семейных трусах, стоит у книжной полки, подвывает и вываливает книгу за книгой на пол. Оказывается, он спьяну спрятал партбилет в одну из книг, а ночью вдруг проснулся в страшном кошмаре, что забыл, в какую именно, и теперь никогда не найдет. Ну, конечно, нашли.

За исключением Тимашева и Боба Лундина остальные были партийными. Смех был нервный и кислый, искреннее всех смеялся сам Саша Паладин.

– Да. Сурово, – сказал доктор наук. – Крепко мы все повязаны. Homo soveticus! Это про всех нас.

– Давай разливай, – сказал Паладин.

Они чокнулись и, проглотив по полстакана дешевой "андроповки", заели остатками капустного салата с корочкой хлеба.

– Мужики, вы в редакцию? – вдруг спросил Илья. Он и сам туда собирался, но внезапно передумал.

– А ты? – осведомился Вася Скоков.

– Я нет. Если начальство хватится, то я, естественно, где-то в редакции. Ну, или только что вышел, с автором поговорить...

– А если позвонит твоя жена Элка? Что ей сказать? – ласково-понимающим голосом спросил Саша Паладин.

– Это уж смотря по тому, к кому ты лучше относишься, – произнес Илья, глядя в сторону.

– Не понял, – побледнев, удивился Паладин.

– Странно, – по-прежнему не глядя на него, ответил Илья напряженно.

– Кончай ссориться, ребята! – бросился их разнимать Вася Скоков. Илья принужденно улыбнулся и повернулся к Бобу Лундину, теребившему его за плечо.

– С тебя, моя радость, бутылка за сокрытие места твоего непребывания. Боб, длинный, в длинном замшевом пиджаке, стоял во весь рост, пошатываясь и подняв кверху указательный палец. – Опять к киске поехал?

Вместо ответа Илья подтверждающе ухмыльнулся, чтобы не разочаровывать его. На улице дул ветер. Тимашев свернул в метро, а приятели пошли наискосок через шоссе. Издали казалось, что их уносит ветром.

Из метро, преодолев голосом грохот проносящихся поездов, Илья позвонил Лине и напросился приехать. Он избегал ее уже несколько дней, не звонил и догадывался (а по тону ее уверился в справедливости догадки), что она обижена и решила в очередной раз расстаться с ним.

Еще два дня назад он был уверен, что никогда не уйдет от жены и сына, несмотря на взаимную усталость и раздражение, несмотря на то, что чувствовал себя с Линой естественным и свободным, но все равно не хотел, не хотел уходить из дома, бросать родных, с которыми сросся, болью которых болел, неурядицы которых были его неурядицами, заботясь о которых даже на свидания, не стесняясь, ходил с хозяйственной сумкой, набитой продуктами для дома... А вот теперь он бежал в Лине за спасением, не сказав ей, разумеется, об этом ни полслова.

Он познакомился с Линой уже больше двух лет назад на сорокапятилетии Владлена. Сначала была пьянка в редакции, сильно завелись, Владлен щедрой рукой кидал деньги и водки выставил изрядно. Потом двое или трое наиболее трезвых и транспортабельных вместе с Владленом схватили такси и поехали к нему домой, где должен был состояться основной – домашний – праздник. Стол был уже накрыт, горели лампы, но от выпитой водки Илье казалось, что в комнате полумрак, а фигуры и лица людей виделись, как в немом кино: они двигались, шевелили руками и ртами, но звуков он вначале не слышал. Потом на него обрушился водопад голосов. Молчала только она, с любопытством на него посматривая.

Лина приехала помочь Ирине, разумеется, осталась на вечер и сидела за своим полупустым прибором, раздувая ноздри уздечкой и иронически поглядывая на быстро пьяневших гостей. Роза Моисеевна была в те дни в больнице – на профилактическом осмотре и лечении, которые предоставляла "Кремлевка" своим подопечным.

Как-то незаметно он очутился рядом с Линой, гусарствуя, наливал себе, да и ей не забывал подливать. Она пила мало, но все же пила. В пьяном тумане Илья уже не мог различить, как она на него смотрит, хотя и желал изо всех сил ей понравиться. Заметил только, и это обрадовало его, что она не очень-то отодвигалась, когда спьяну его заносило и он кренился в ее сторону. И с чувством получившего признание кавалера он отводил, отталкивал от нее руки других пьяниц, невольно полуобнимая ее за плечи, ощущая в груди трезвящий любовный холодок и одновременно упоительную уверенность любовной удачи.

В одиннадцать ушел спать Петя. Около двенадцати поднялись первые гости. А Илья сразу после часу, как закрылось метро, позвонил домой, сказал, что в метро он уже не попал и слишком пьян, чтобы сейчас куда бы то ни было ехать, потому останется здесь. Владлен, взяв трубку, подтвердил его алиби.

Празднование дня рождения завершилось. Друг Владлена еще со школьных лет – усатый и грязный толстяк-здоровяк, живший репетиторством, – начал похрапывать за столом, тыкаясь усами и носом в блюдо с остатками салата. Наконец ушли спать Владлен с Ириной, оставив за столом Лину, Илью, кемарящего усатого, который сразу после ухода хозяев расслабился, сполз под стол, вытянул привольно ноги и засвистел носом, и Боба Лундина, ходившего, пошатываясь, вокруг стола – он выпивал рюмку за рюмкой и бормотал:

– Стоит средь хижины моей

Чудовищный скелет...

Вдруг грозил кому-то пальцем и добавлял:

– Я говорил ему: "Не пей!"

Так не послушал, нет!

Потом присаживался на диван рядом с Линой, но с другой стороны, нежели Илья, и падал головой ей на колени, с которых она терпеливо его поднимала. И Илья на какой-то момент решил, что Боб окажется ему в этот вечер если и не соперником, то, во всяком случае, помехой, но тот вдруг встал, покачиваясь на длинных своих ногах и улыбаясь доброй и бессмысленной улыбкой человека, забывшего о своих сексуальных поползновениях.

– Ай эм гоуин ту май герл Белла, – сказал он, продвигаясь к двери.

Беллой звали его вторую жену. Через минуту хлопнула входная дверь. Под столом храпел и постанывал во сне усатый.

– С ним ничего не случится, что он такой пьяный? – спросила Лина, уставившись на кончик своей туфли.

– Да нет, не в первый раз, на такси доберется, – ответил Илья и рассказал комическую, на его взгляд, историю, как однажды, сказав шоферу направление, Боб уснул в такси, полностью вырубился, а когда шофер, доехав до указанного ориентира, принялся его расталкивать и требовать точного адреса, Боб, которого к тому времени совсем развезло, мило улыбался и пел в ответ: "Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз".

– Зачем вы так пьете? Какой смысл? – после паузы спросила Лина.

– Либералии, – односложно ответил Илья, тут же досадуя на себя, что придется, видимо, слово объяснять, терять время, и одновременно соображая, что от такого объяснения легче будет перейти к делу.

– Что это значит? – спросила Лина, как он и ожидал.

– Либер – в переводе значит "свободный", это иное имя Бахуса. Кто такой Бахус, надеюсь, ты знаешь? – Она кивнула головой. – А в Древнем Риме был праздник – либералии, в честь Бахуса. Тысячелетия тянущаяся попытка приобщиться таким образом к свободе. Бахус-Либер своим напитком освобождал от всяческих забот.

– Ты освободился?

– Ага.

Он снова сел рядом, притянул ее к себе и поцеловал, но в щеку, потому что Лина отвернулась, хотя из рук не вырывалась. Потом, вздохнув, распрямилась, выскальзывая из объятий.

– Давай спать. – Она провела ладонью по лицу. – Раскладушку разбирать уже сил нет. Мы на этом диване уместимся. Но ко мне не приставать. Я не хочу.

Она молча легла. Свет они погасили, и в комнате наступил предрассветный полумрак. Было около четырех утра. Минут через пять он начал тихо ее гладить, целовать, она не противилась, потом "приставать", а потом она ему уступила, со страстью сжимая его руками. Усатый все храпел под столом.

Они встречались уже два года. Ни с кем из женщин Илье не было так хорошо в постели, он влюбился. Ссорились они часто. Илья старался перебороть себя, а Лина рыдала и упрекала его:

– Ты поступаешь непорядочно. Ты вмешался и продолжаешь вмешиваться в мою жизнь, хотя никогда на мне не женишься.

Он бледнел, краснел и полуискренне говорил:

– Ну, давай сделаем вид, что ничего не было, и я исчезну из твоей жизни.

Она пугалась:

– Что ты! Все было!..

Между тем у Ильи начались семейные неурядицы. Элка все чаще разговаривала с ним, не разжимая губ, а сила ее характера настолько давила Илью, что он, чувствуя свою вину, никак не отваживался на выяснение отношений с ней, а про развод даже и не думал. Точнее, думал, но изменить накатанный образ жизни был не в состоянии, придавая разводу вполне космический смысл крушения основ мироздания. Он снова и снова пытался преодолеть свою страсть, ничего не получалось. Так что Элкина измена ("Если она была!" – остановил он себя) – ответ на его фокусы.

Он хотел бы быть существом с Альдебарана. Ведрин как-то в "стекляшке", размахивая стаканом с водкой, выдвинул "концепцию Альдебарана". "Понимаешь, – говорил он, – когда ты среди пьяного сброда, да, ха-ха, прошу извинить, среди друзей-собутыльников, которые мало чем от пьяного сброда отличаются, да, так вот, когда все у тебя ладно и хорошо, все в порядке, на работе неприятностей нет, жена не знает про любовницу, любовница не беременна и не требует, чтоб ты на ней женился, работы твои выходят, тебя хвалят, а ты в своих сочинениях не фальшивишь при этом или почти не фальшивишь, что по нашим временам одно и то же, и вдруг тебя прохватывает смертельная тоска, именно прохватывает, как понос, тоска ни от чего, мировая скорбь, как ее раньше называли, тоска от твоей неподлинности, вот тут и задумаешься. Все эти трагические концепции мироздания, весь этот экзистенциализм – откуда они взялись? Спрашиваю, но не отвечаю. Идеи о своей, скажем, "заброшенности" в мир, в историю, как в некий чуждый поток, об исконной одинокости людей духа, об их "оставленности", ну и так далее, тут можно много наговорить. И даже у нас, среди этого полного распада и говна, вдруг кое в ком начинают шевелиться эти чувства. Еле-еле, придавленно, но шевелятся. Как они могли возникнуть? Ни дворянским, ни буржуазным происхождением, ни средой, ни даже порой талантом во многих случаях это не объяснить. Но допустим, гипотетически, конечно, что в созвездии Альдебарана – помните, у Лема книжонка такая есть, "Нашествие с Альдебарана", – да, так вот, на этом Альдебаране есть высшая цивилизация, и она интересуется Землей. Может, колонизировать они нас хотят, а может, возвысить, а для этого надо подготовить землян, этих, на их взгляд, полуживотных, к принятию высших альдебаранских идеалов. Дикари привыкли убивать и пожирать даже своих соплеменников, а их надо научить ценить жизнь себе подобного, и вот альдеберанцы засылают на Землю уже несколько тысячелетий своих разведчиков и диверсантов – Будду, Конфуция, Христа..." "Так, по-твоему, Христос – инопланетянин?" – перебил его Вася Скоков. "В каком-то смысле – да, он из числа диверсантов, которые пытаются переделать людей, а есть простые разведчики, которые должны только наблюдать. Я не знаю, как это технически у них разработано, но можно представить, что они посылают на Землю некий генный сигнал, и таким образом альдебаранец родится у обыкновенной земной женщины. Вот тебе и "заброшенность" в иной мир. Духовно альдебаранец живет по другим законам, чем землянин, даже если альдебаранец – простой разведчик, ибо взыскует неведомого. Поэтому иногда охватывает его невероятная тоска по чему-то иному, нездешнему. Это и есть свидетельство его неземного происхождения. Вот что, да, мне кажется..."

Говорил Мишка, как всегда спьяну, немного косноязычно, но все же донес на сей раз до собеседников свою мысль. Принялись обсуждать идею и знакомых, с Альдебарана они или, например, с Кассиопеи, всем хотелось быть с Альдебарана, как-то почетнее казалось. Один Боб Лундин отрицательно мотал головой и бормотал, что новомодные варианты псевдорелигий его не интересуют. Тогда Тимашев подумал, что, вполне вероятно, для Ведрина это не просто шутка, что он, пожалуй, верит в свою концепцию. Уж очень в словах толстопузого доктора наук звучала жажда трансцендентального объяснения своего бытия.

Речь Ведрина была запита изрядным количеством водки и портвейна. Илья тоже пил и пытался вообразить себя космическим пленником чуждого мира, чуждого разума, живущим по обычаям туземного племени и просто слегка запутавшимся в туземных отношениях. Это утешало.