Текст книги "Фронтовые записки"

Автор книги: Владимир Каменев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Чуть брезжил рассвет, когда я, видно, очень немного поспав, проснулся от топота ног, бежавших по улице. Топот был не частым, но таким явственным и почему-то страшным, что сон пропал, и я бысто вышел на улицу. В утренней мгле довольно редкие пехотинцы с винтовками в руках быстро шли или бежали от Извоза из леса, куда так недавно втянулся батальон. – Стой! Куда бежишь! Что случилось? – удалось мне приостановить одного из бежавших. – Немцы, немцы, разгром, – как-то дико и хрипло ответил он мне. – А где командир батальона? – Командир батальона убит, командиры рот все убиты, нет больше третьего батальона. Пришлось силой поднять всех спящих в избе. Поднялся и Калугин, побежал в штаб. Третий батальон, сформированный в Москве, в Хамовнических казармах, кончил существовать под Извозом. Тело Ривьеры найдено не было. Лесная трагедия осталась мне даже в небольших подробностях неизвестной.

В путь с первым батальоном

День 25-го февраля выдался ясным, солнечным и морозным. С утра по улицам Малого и Большого Старо усиленно патрулировали стрелки отдельной роты автоматчиков. Не раз встречался я с командиром роты старшим лейтенантом Ткаченко, в рыжей меховой куртке, лётных унтах и чёрной морской шапке. Небо часто рассекали пролетавшие низко и с большой быстротой «мессершмидты». Пришёл в деревню капитан Фокин, с ним вместе – командир первого пехотного батальона Михаил Арсентьев, или Витязь, как его звали по линиям телефонной связи, русый, невысокий ростом, злой и часто матерщинящий. Я знал, что он раньше был командиром в бригаде торпедных катеров Черноморского флота, знал, что основные силы первого батальона, сформированного в Москве из моряков-торпедистов, остались навеки лежать в тельняшках, бушлатах и бескозырках под селом Залучье, что севернее Избытова и на пятьдесят километров южнее Старой Руссы. Не поддержанные ещё огнем первой батареи лейтенанта Соколова, моряки пошли в атаку через густые минные поля на ледяные валы немецкой обороны с многочисленными пулемётными и миномётными гнёздами. С Витязем пришёл комиссар батальона Булыгин, командиры и работники штаба, стрелки охраны и разведки. Они разместились в большой избе на той же улице, где мы находились, и я сходил навестить их. Высокий, добродушный и громогласный, как протодиакон, Булыгин сидел с босыми ногами и сушил портянки. Он громко приветствовал меня, приглашал садиться, как в доброй домашней обстановке, хотя садиться было некуда и не на что, а пол был занят стоящими и спящими с оружием

в руках и на поясе бойцами. Командир батальона тоже подошёл к нам, больше молча слушал и разглядывал меня, впрочем, расспросил, как дела у нас со связью, с боезапасом, сможем ли мы поддержать их наступление на Извоз. Односложно отозвался о гибели под Извозом третьего батальона, слегка ругнул Ривьеру и его штаб, замолчал и отвернулся. От Булыгина я узнал, что их батальон, точнее, его остатки, тоже в лесу пока остались, в деревню не заведены. Я откровенно высказал Булыгину, такому большому и симпатичному, простому в обращении человеку, свои взгляды на причины неудачи ночной атаки на Извоз. Сводились они к известным словам песенки: «Гладко было на бумаге, Да забыли про овраги, А по ним ходить…»Тут я узнал от Булыгина, что они ждут подкрепления. Говорят, уже пришёл маршевый уральский батальон лыжников, сформированный в Свердловске. Он должен подойти и пополнить их роты. Сейчас предполагается наступление батальона не на Извоз, а на Большое Стречно. Разговаривать с ним было приятно, так как он казался общительным и сердечным человеком. Может быть, не «казался», а на самом деле был таким. Я не был к нему близок, хорошо не зная его. Он расспросил, где мы базируемся, а когда узнал, что в доме партизана, то сообщил, что партизан уже доставлен в штаб бригады для допроса в связи с гибелью батальонной разведки; будет, по всей вероятности, расстрелян. В доме, где разместились Витязь и Булыгин, было шумно и многолюдно. О многом хотелось расспросить добродушного и словоохотливого комиссара батальона, но многолюдство мешало, многие спали на полу, обнявшись с автоматом или винтовкой. Хотелось спросить и посмотреть оперативную карту, узнать, кто наши соседи, в состав какой армии мы входим, верно ли, что в первую ударную армию генерал-лейтенанта Морозова, как говорил мне воентехник в деревне Большие Жабны. Хотелось узнать, где находится штаб бригады, и т. п. Пришлось, однако, их покинуть и вернуться в избу партизана. Она оказалась занятой командиром артдивизиона Фокиным и его штабом. Нам, т. е. мне и бойцам моего взвода, он тут же предложил выселяться, добавив, что моё дело – пойти в разведку, наметить и оборудовать себе наблюдательный пункт, организовать наблюдение за деревней Большое Стречно одновременно с наблюдением за Извозом. Куда идти? По какой дороге? Неужели по той, по которой так неудачно шёл Козлов с партизаном и другими? На эти вопросы Фокин, только что пришедший в деревню, не мог дать никакого ответа. «Давай, давай, иди, не задерживайся», – вот несложный свод всех его приказаний. Взяв

с собой в этот раз разведчика Смирнова как самого опытного, храброго и рассудительного, на мой взгляд, я отправился через лог в Большое Старо. Брать с собой двух, трех бойцов или больше мне представлялось как ненужной тратой таких дорогих сейчас людских сил, так и небезопасным. Из такой совершенно слепой разведки большая вероятность вообще не вернуться, так лучше уж пусть два, а не три и не четыре человека погибнут. Вот дошли до знакомого сарая на околице, в котором находится передовой пост с пулемётом. Из сарая вышел автоматчик, справился, куда идём, предупредил: «Впереди охраны нет – немцы!» Попросили его поддержать, если потребуется, из пулемёта. Опять высоко стояло солнце, и искрился, слепя глаза, снег, когда мы, как могли поспешно, чтобы не попасться самолёту, переходили поляну, по которой так недавно тянули из леса Козлова с разрывной пулей в лопатке. Вот первые молодые сосенки, узкая, почти нехоженная тропка. Как же на душе жутко, причём чувствую затаённый страх даже в Смирнове. Идём, особенно пристально и внимательно присматриваясь ко всему окружающему. Идти тяжело. Прошли с полкилометра – стали выбирать себе сосну для ПНП. Дело оказалось сложным. Не подойдёшь никак – утонешь в снегу, да и вперёд смотреть да смотреть нужно. Страх проник в душу, прочно осел там. Чем дальше и дальше продвигаешься в глубь таинственного «чужого» леса, тем становится всё более жутко. Ведь где-нибудь да должны мы увидеть или встретить «их» передовой пост, или патруль, или засаду? А нас только двое, да и что за оружие у нас? У Смирнова – карабин, как положено всем артиллеристам, у меня автомат ППШ с одним диском, чужой, взятый «напрокат», из которого не стрелял ни разу, да наган за бортом шинели. Этот хоть свой, личный. Дорога уходит влево. Неожиданно сзади нас появляется человек. Приближается быстро, бежит, спотыкаясь в глубоком, не утоптанном снегу. Мы остановились, насторожились, ждём. Успокаивает мысль, что идёт он со стороны Большого Старо.…Наш! Маленький ростом краснофлотец, в масккостюиме, с винтовкой и термосом за спиною. – Кто будешь и куда спешишь? – спрашиваю я его. – Из первого батальона, баланду нашим несу в Избытово, – отвечает он. – Как же попадешь туда, ведь тут, под Извозом, немцы? – Как?! Как?! – чуть не всхлипывая, отвечает он. – Послали вот, значит, надо нести. Как?! – снова с горечью и неприкрытым чувством страха как-то передразнивает меня и снова бежит дальше, увязая в снегу. – Так есть же другая дорога в Избытово, через Хмели, – говорю я. – Велели здесь идти, сказали, короче, – не то всхлипывает, не то вскрикивает он, удаляясь от нас. Мне становится стыдно за мой страх и малодушие. Впрочем, внешне ни я, ни Смирнов не проявляем их. Идём дальше. Внезапно на дорожку перед нами обрушился шквальный огонь из миномётов. Немцы пристреляли дорожку и, увидев идущего впереди нас пехотинца с термосом, пытались обстрелять его минами. Однако проскочил он, по-видимому, эту зону смерти. Отбежав немного назад, мы остановились: может быть, остались незамеченными, и огонь сейчас прекратится? Нет, становится очевидным, что и мы замечены: разрывы мин быстро и точно приближаются к нам, как полоса дождя, чётко видимая на открытой местности. Стараемся быстрее уйти, в то же время неотступно думается: где же немецкий наблюдательный пост, и далеко ли стоят их миномёты? Свернуть с дорожки в сторону совершенно невозмжно: снежная толща засасывает, как болото, делаешься совершенно беспомощным. Вот и опушка, поляна. По всему телу бежит нервная дрожь. Но показавшийся вдалеке сарай кажется спасительным, взгляд на него успокаивает: как-никак, там наши ребята, могут поддержать из пулемёта. На поляне останавливаемся – минута раздумья: что же делать дальше? Снова по дорожке идти – опасно, да и подходящих сосен нет. Советуюсь со Смирновым. Решаю возвратиться в Большое Старо, забраться в избу к крестьянину (где был я с Быковым), попытаться оборудовать наблюдательный пункт на коньке крыши. Возвращаемся в деревню. Снова мы в избе, опять глухо ворчат хозяева, однако Смирнов уже на крыше: делает лопаткой ступеньки в снегу, место для укрытия и наблюдения. Пока он орудует на крыше, я веду разговор со стариками. Они достаточно откровенно сочувствуют жившим тут несколько месяцев немцам, говорят, что немцы не притесняли их, что в основном вся деревня была довольна, многие, прельстившись обещаниями и надеждой, добровольно улетели в Германию. Разговаривая с хозяевами дома, стараюсь не раздражать и не озлоблять их, а расположить в нашу пользу. – Как же так? И вы, и мы люди русские, – говорю я, – очень трудно и нам, и вам приходится. А вот мы духом не падаем, немцам сдаваться не собираемся, умрём скорее. В конце концов, чувствую, что что-то достигнуто, удаётся в какой-то мере к себе расположить этих стариков – бывших кулаков, как мне почему-то думается. А пустой желудок вновь грезит о картошке в подвале. Уходим со Смирновым уже с закатом солнца, обсуждая, насколько хорошо видны с нового НП Извоз и Большое Стречно. Где же ночевать будем? Изба партизана – не наш дом теперь. Может быть, в избе, где помещался Ривьера со своим штабом? Путь наш всё равно ведёт мимо неё. Подходим. В ней, по-видимому, поселились автоматчики. Стоит невдалеке старший лейтенант Ткаченко, смотрит на нас тяжёлым, жёстким взглядом. Видим щетину его рыжих усов, а в светёлке кто-то голосит, разливается, плачет. Берусь за перила, подымаюсть на пару ступенек, спрашиваю: «Что там?» у стоящих перед крыльцом автоматчиков. – Старики плачут! – отвечают они угрюмо. – А что случилось? – Пристрелил дочку-то старший лейтенант, и ребёнка заодно: говорит, он у неё немецкий. Не открыли мы дверь, не вошли в избу – пошли со Смирновым дальше. Шли дальше, думая о трагедии, разыгравшейся в тёмной светелке. В воображении вставала красавица Тамара с чёрными распущенными волосами и новорожденным младенцем на руках. Стемнело, когда мы подошли к избе партизана. Во дворе стояла запряжённая в сани Полундра, а в избе нас встретил, как всегда приветливо осклабясь, старшина Максимцев. Привёз баланду! Третья часть котелка досталась на мою долю да три с половиной чёрных сухаря. Ещё песок сахарный в маленьком бумажном пакетике: чайные ложки три будут. Смирнов выпил баланду из котелка через край, сахар высыпал прямо в рот из пакетика. На моё замечание, что следовало бы сахар к чаю приберечь, рассмеявшись, как всегда, грубым коротким смехом, ответил – Э-э, умрём – всё останется! Так сразу лучше. Ни Фокина, ни Калугина в избе не было. Заметно было, что многие стрелки первого батальона просочились из леса в деревню, улица от войск стала люднее. К ночи начался сильный миномётный обстрел немцами нашей деревни. Мы же улеглись все спать, причём я поместился с краю, на лежанке. Старуха и дети долго укладывались и шептались за деревянной перегородкой. Сон был неспокойным, неровным. Обстрел деревни то прекращался, то вновь начинался с ещё большей яростью. Несколько раз выходил во двор: смотрел на начинающиеся в отдельных местах Большого и Малого Старо пожары. Отсвет от них проникал через небольшие оконца в избу и не давал спать. Звонко рвались мины, то удаляясь, то приближаясь к нам. Такая ночь тоже запомнится надолго, на всю жизнь, должно быть. Даже умирая, вероятно, её вспомню.

26 февраля 1942 годаУтром, как рассвело, пришли капитан Фокин, комбатр Калугин и другие. Мне надлежит немедленно свернуть связь, так как вся бригада снимается и перебрасывается под город Демянск. Есть, говорят, приказ об этом по армии. Из отрывистых слов капитана узнал, что мы блокируем 16-ю германскую армию генерала фон Буша, базирующуюся на Демянск. После снятия связи приказали двигаться с первым батальоном. Связь предстоит снять всю – от Малого Старо до батареи, которая будет перебираться на новое место. Батальон уже поспешно оставлял Малое Старо, уходил обратно в лес. После телефонных звонков и необходимых распоряжений мои телефонисты и разведчики приступили к работе. Часам к одиннадцати мы были в лесу, среди стрелков батальона, – Малое Старо оставлено. Говорят, что удерживать деревню поручено роте автоматчиков, которая осталась в ней не вся, а в какой-то своей части, должно быть. Остановились мы в лесу, у оврага, напоминая, вероятно, какой-то несуразный большой табор. Тут оказались и роты первого пехотного батальона, и сапёрная рота бригады, и автоматчики, а также лошади, орудия и артиллеристы застрявшей у оврага второй батареи лейтенанта Шароварова. Мои телефонисты, энергично снимавшие телефонную линию, наматывающие провода на катушки под руководством Стегина и Быкова, справились со своим делом успешно. Часам

к двум дня всё уже было собрано. Телефонисты погрузились на тягачи и должны были двигаться с орудиями. Мы были готовы в путь, но приказа не поступало. Потеплело. Падал снег, пушистый, большими хлопьями и настолько частый, что в этом не было ничего приятного. Спина, плечи, шапка – всё покрывалось снегом, деваться от него было некуда. Толкались взад и вперёд по снегу, то натыкаясь на своё начальство, – капитана Фокина и лейтенанта Калугина, – то теряя их надолго из вида. Снег шёл, не переставая, а к вечеру разыгралась сильная метель; это действовало совсем удручающе. Встретился я где-то на тропках с лейтенантом Мальцевым и его разведчиками. Их состояние было таким же плачевным, как и наше: голодные, промёрзшие, смертельно усталые, засыпанные снегом, они прятались от метели, скорчившись под деревьями. – Нет, не по моим силам эта война, – снова повторил мне Мальцев. Да, побеждали мы, видно, молодостью. Разведчики, ходившие за мной, как цыплята за наседкой, сначала робко, потом всё настойчивее и настойчивее стали просить меня разрешить им отправиться в Большое Старо – отдохнуть и погреться немного в избе у крестьянина, где со Смирновым мы наблюдательный пункит наметили. Я категорически им отказывал. – Ну что стоит разрешить, тут полтора километра до деревни, – говорили они, – ну оставим здесь кого-нибудь, прискачет, если потребуется, если в путь тронутся, вмиг вернёмся. Пришлось обратиться к командиру батареи Калугину. Он решительно отказал нам. Совсем стемнело. К ночи пурга разошлась ещё больше. Ещё настоятельнее стали приставать ко мне ребята. Снова обратился к Калугину – снова отказ: пусть терпят, вперёд пошла уже саперная рота и автоматчики. Придёт приказ – батальон двинется, с ним и наш черёд придёт. Ни шалашей, ни землянок. Никакого дела не делаешь – мёрзни и жди. Уже ночь наступает, а мы всё на ногах, как звери лесные диковинные. Стали просить меня ребята – отпусти их хоть троих: картошку выпросят, сварят, принесут. Вернуться всегда успеют. Лошади кругом бродят, вернуть не трудно. Заколебался я. Разрешить нельзя: строжайше запрещено мне. Но доводы-то убедительные, как не согласиться с этим? Результат сказался быстро: несколько человек из моего взвода исчезло. Стало ясно, что ушли в деревню! Сказать Калугину нельзя, взбесится. Послать вдогонку? Придётся, другого выхода нет! Не разрешал ведь я им! Почувствовали, видно, слабину, малодушие моё. Решил послать троих. Опять стали уговаривать – Товарищ лейтенант, пойдемте же с нами, ну часок хоть посидим, вернёмся и их прихватим! Не удержался я. Оставил Смирнова с Афониным близ командира батареи. И пошли мы, утопая в снегу, через поляну в Малое Старо. Темнота, если бы не снег! Ветер. Метёт. Спустились в лог. Поднялись на пригорок. Совсем засыпанные снегом, открываем дверь в знакомую избу. За столом сидят, сняв шапки и расстегнувшись, «пропавшие» ребята моего взвода. Перед ними – освещаемая керосиновой лампой кастрюля с только что сваренной в шкурке крупной картошкой. Пар поднимается над кастрюлей. – Пожалуйте к нам, товарищ лейтенант, откушайте, картошки на всех хватит! – говорят они с некоторым подобострастием, повернув в нашу сторону головы. Раньше всего надо стряхнуть с себя снег. Берём стоящий у двери веник. Довольно долго и тщательно обрабатываем друг друга. Хозяева избы, видно, умело ребятами моими обхожены: не в пример недавнему прошлому, добродушны, гостеприимны, настроены доброжелательно. Сдираем почерневшими от костра и мороза пальцами шкурку с горячих картофелин, разламываем, посыпаем солью и отправляем в рот. Досадно только, что хлеба нет. Очень недолго продолжалось это удовольствие – какие-нибудь минуты. За окном послышался топот лошади, скрип снега на крыльце, и в избу ввалился Афонин. – Товарищ лейтенант, командир батареи приказал вам сию же минуту вернуться со всем взводом. Очень разгневался, очень ругается. По выражению лица Афонина вижу, что дело нешуточное. Собираемся быстро, рассовываем картофель по карманам. Кастрюля пуста, и мы уже на улице, опять на ветру и позёмке. Озабоченно расспрашиваю Афонина, что произошло, как настроен командир батареи. Встреча не предвещает ничего доброго. Вот уже и лес. Вот уже и маленькие, серые, но грозные, должно быть, очи Калугина: в темноте-то их не видно. – Расстрелять, только расстрелять тебя, приказ умышленно нарушил!.. Да это фронт или не фронт? Становись к ёлке! – кричал Калугин, прикрываясь от ветра и снега, усиленно пересыпая свой крик крепкими, солёными словами. Я старался, как мог, оправдаться. Мои ребята, в нарушение воинских правил и этикета, всё время вмешивались, стараясь выгородить меня, взять на себя вину. Убеждали его, что, в конце концов. никто ведь не отстал, не опоздал. Долго бушевал Калугин и всё твердил о расстреле. Постепенно отошёл. Сказал, что батальонная разведка уже пошла за врубающимися в лес сапёрами, чтобы мы шли за ней сейчас же. Он будет дожидаться тягачей с орудиями. Направление – на север, буссоль 45–00. Расстояние для перехода – сорок-пятьдесят километров. Батальону приказано взять с ходу деревню Хохели Новгородской области. К ней должны выйти наши батареи, поручается поддержать артогнём наступление батальона. Где будет огневая позиция, т. е. где установят пушки, Калугину пока неизвестно. – Разведка пошла вон туда, – он махнул рукой в темноту. – Забирай разведчиков и иди! Наступила ночь, когда я со своими немногочисленными разведчиками шёл по лесной трущобе по следам батальонной разведки. Лыж не взяли. Брели и брели, выбиваясь из последних, кажется, сил.

В деревне Речицы

27 февраля 1942 годаПуть в глубоких снегах продолжался всю ночь. В движении застал нас и рассвет. Пурга стихла, снегопад прекратился, и утром, когда стало совсем светло, покрытый свежим снежным покровом новый, ещё не виданный нами лес был удивительно красив. Ушли далеко, ветра совсем не было, как будто бы непогода оставлена нами у Малого Старо, только усталость стала совершенно непереносимой, останавливались мы всё чаще и чаще, поджидая остальных. Мороз был не сильным, временами появлялось солнце, но догнать автоматчиков и батальонную разведку не удавалось. Вышел на какую-то просеку. Стали появляться пни и занесённые снегом стволы поверженных на землю деревьев. Я ушёл вперед от своих разведчиков и брёл по просеке в одиночестве. Дороге, казалось, конца не будет. Решив сделать небольшой привал, подождать своих, смахнул с подступившего к дороге пенька снеговую шапку, посмотрел на часы: шёл десятый час утра, присел и задремал. Сначала заснул очень крепко, как будто куда-то провалился. Потом вздрогнул, проснулся, стал то засыпать, то пребывать в каком-то полусознании, поглядывая вдоль просеки – не бредут ли мои ребята? Окончательно пробудился и протрезвился я совершенно неожиданно, внезапно, увидев приближающихся ко мне по просеке лыжников. Вот показался один, вот второй, третий… шестой… десятый… Идут прямо на меня, ходко и ровно, соблюдая дистанцию между собою метров в десять. Наши? Немцы? Продолжаю сидеть, удивляясь мысленно: кто бы это мог быть? Через несколько секунд убеждаюсь: идут наши, без масккостюмов, в красноармейских шинелях и ушанках,

с винтовками за спиной, без вещевых мешков, налегке. Батальон не на лыжах, батальон в масккостюмах, кто же это? И совсем молодёжь – мальчишки восемнадцатилетние! Спрашиваю. Оказывается, Свердловский лыжный батальон, идут на Хохели. Все одногодки, 1923 года рождения. Семьсот шестьдесят человек пропустить мимо себя – не так уж это скоро. Идут и идут. Иногда бывают небольшие перерывы: вероятно, рота отделяется от роты. Наконец, прошли. Ещё подождал – подошли и мои разведчики. Двинулись дальше вместе, а вскоре пришел конец и лесной просеке. Она вывела нас на хорошо наезженную дорогу, пересекающую просеку под прямым углом. Здесь, на этом месте пересечения дорог, ведущих и прямо, и влево, и вправо, расположился лыжный батальон, с весело трещавшими уже кострами, звоном котелков и людским гомоном. Здесь же, на этом перекрёстке, непосредственно перед нашим приходом разыгралась лесная трагедия. Автоматчики и батальонная разведка, дойдя до перекрестка, остановились, выставив дозор по два человека налево и направо по дороге. В скором времени дозоры слева прибежали с криком: «Немцы, немцы!»… Вслед за этим из-за поворота вылетели верховые: один, другой, третий, четвёртый…Затрещали очереди из автоматов – слетели немцы с лошадей. Пытались отбиться, да недолго это продолжалось. Трупы четырёх немецких офицеров остались на снегу. Трёх лошадей убили и тут же раскромсали – по котелкам разошлись, а одна унеслась по дороге, от перекрестка вправо. Встали автоматчики на лыжи, погнались за умчавшейся лошадью. Подошли мы к раскинувшимся на снегу трупам немецких офицеров, долго рассматривали их. А тут и знакомый рёв моторов: подходят наши тягачи с пушками. В кабине первого тягача – комбатр Калугин. Как узнал он, какое было тут дело, поднял меня и разведчиков: «Давай, догоняй автоматчиков, я тоже сейчас за вами пойду». Итак, двинулись и мы вправо: хорошо хоть то, что на наезженную дорогу попали! Идти несравнимо лучше. Пошли пешком, без лыж. Который же это километр мёрзнем мы со вчерашнего вечера?..В трёх-четырёх километрах от перекрёстка, где раскинулись на обочине четыре немецких трупа, дорога выходила к мелколесью и сворачивала через небольшой овражек в деревушку. Выйдя из леса, автоматчики увидели небольшую группу немцев, стоящих у околицы и державших прибежавшую осёдланную лошадь из-под убитого немецкого офицера. Вышли из леса автоматчики не сразу, а рассредоточились в растянутую по опушке цепь, укрываясь за стволами деревьев. – Russ, Russ, komm zu mir! – закричал кто-то из немцев и замахал руками, заметив показавшегося автоматчика. Из леса в ответ посыпались длиинные очереди, и немцы – их было человек восемь, что-то обсуждавших и с тревогой посматривавших на дорогу, по которой прискакала лошадь, – бросились опрометью бежать в деревню. Наши автоматчики и батальонная разведка, спускаясь с горки на лыжах и с ходу стреляя, наступала широкой цепью через овражек в деревню. Немцам было не до отпора. Они поспешно заводили машины, стоявшие на улице, выбегая из домов, бросались в них и удирали из деревни в противоположную сторону. Как в этих случаях говорится, деревня была захвачена с ходу, противник был выбит. Мои разведчики вошли со мной в деревню в тот момент, когда беспорядочная стрельба прекратилась, а автоматчики шарили по избам, с ходу жевали найденные там закуски. На некоторых столах остался недопитый немцами ещё горячий кофе, вино и фрукты. У коновязи стояли непривязанными высокие и крупные немецкие лошади – «голландки». Откормленные и холёные, с короткими, подстриженными хвостами и гривами, не чета нашим, оставшимся в лесу и тянувшим вторую батарею. Всего лошадей было семнадцать. Пять были ранены в ноги. У одной совсем отваливалось копыто. Здесь же стояла красивая, как с картинки, осёдланная верховая лошадь, которая с небольшими перерывами громко ржала, глядя в сторону леса и оставшегося там убитого своего хозяина. На улице, подготовленная, по-видимому, к погрузке и отправке, стояла немецкая походная кухня, массивная, с отделением для кофе, в котором сохранилось ещё порядочное количество зёрен. Другое отделение для молотого кофе легко было определить по аромату и небольшим остаткам. Кухня имела форму правильного параллелепипеда, почти куба, в отличие от наших кухонь цилиндрической формы. Пока мы толкались на улице, а ребята «пикировали» за хлебом в избы (приносили белый!), приехал верхом на Умном с подложенным вместо седла одеялом Калугин. Привязав Умного к длинной коновязи, он тоже отправился ходить по избам, откуда вернулся не на твёрдых ногах: нашлось, должно быть, что можно было выпить. Калугин был возбуждён, нервничал и опасался скорого возвращения немцев в деревню. – Давай забирай скорее лошадей и кухню! – стал торопить он меня. Однако как же их забрать, когда все лошади без уздечек, и не на что погрузить кухню? Это простое соображение не остановило Калугина, так же, как и то, что нас всего пять человек. – Приказал – выполняй. Чтоб все лошади и кухня в лесу у тягачей немедленно были. Это нам жизненно необходимо. Понял? – добавил он, как всегда, с ругательствами. Пересев на немецкую осёдланную лошадь, Калугин отправился обратно в лес, оставив меня в недоумении и даже растерянности посреди улицы. Мои ребята, слышавшие весь разговор и тоже пытавшиеся вполголоса протестовать, не стали ждать дальнейших приказаний. Они раздобыли где-то санки без оглобель, верёвки, водрузили и привязали к санкам кухню, сделали постромки и вожжи, впрягли большую серую «голландку». Сами же взгромоздились, кто как сумел, на лошадей (Афонин забрался на Умного), привязали их, связав в необходимых случаях хвостами, и лошади крупными шагами, даже раненые, хромые, двинулись в лес. Шестнадцать немецких лошадей скоро скрылись из моих глаз. Остался я с семнадцатым, серым жеребцом, санками и кухней. Примостившись на санках сзади, взяв в руки верёвочные вожжи, двинулся и я по дороге. Лошадь с места пошла быстро, крупным шагом – такие тяжеловозы с места рысью не берут. Недолго продолжалось это путешествие: при спуске в овраг санки перевернулись, кухня, как пробка из бутылки, вылетела из своего ненадёжного крепления и глубоко зарылась в сугроб, даже удивительно далеко от дороги. Серый конь не обратил на это ровно никакого внимания. Он продолжал идти тем же крупным шагом, никак не реагируя на мои команды и крики. И тпру, и стой, и хальт не помогали. Пришлось бежать, на ходу поставив на место перевернувшиеся санки, забраться на них и ехать дальше порожняком. Дорогой старался утешить себя и подбодрить соображением, что всё равно одному из сугроба достать кухню было бы невозможно. Дальнейшее следование порожняком не обошлось без нового инцидента: навстречу в лесу попалось двое порожних саней с ездовыми из батальона. Их тащили наши смирные, голодные, маленькие лошаденки, которые, завидев издалека моего Серого, остановились. Знали, что на лесных дорогах разъезды не так-то легки, кому-то придётся в целину сворачивать. Однако Серый и не подумал ни сворачивать, ни остановиться. Он пошёл прямо на стоящих лошадей и на сани. Лошади сдали назад, уперев санями в снег. Мирно лажащие в санях ездовые вывалились, ругаясь и пустив в ход кнуты. Серый упорно тащил мои маленькие санки через первые, потом вторые розвальни, разворотил всё, как будто бы так и следовало, наконец, выбрался и снова ходко попёр по дороге. Я опять догнал его, но уже под ругательства, несущиеся теперь по моему адресу. Что можно было поделать, если он ничего не понимает и не слушает? Через несколько минут я уже стоял перед Калугиным. Ярость его была беспредельной. Он кричал «расстреляю сейчас же» и хватался за наган, причём сцена эта была более тяжёлой и горькой, чем под Малое Старо. Сколько ни оправдывался я, не помогало. Выручили ребята моего взвода. – Товарищ лейтенант, – обратились они к Калугину, – дайте двадцать минут срока, доверьте нам это дело, – кухня здесь будет. Это подействовало. Калугин смягчился и, заявив, что через двадцать минут расстреляет меня, если кухни здесь не будет, отпустил человек шесть за кухней. Не прошло и двадцати минут – походная кухня была у кровавого перекрестка, раненых лошадей пристрелили, остальные стояли привязанными к деревьям и временами жалобно ржали. Скопление наше у этого перекрестка снова напоминало большой табор. Тягачи с пушками стояли в разных, неопределённых местах и направлениях, уткнувшись в снег, между деревьями. Лес в основном был из высоких корабельных сосен, молодых берёзок и кустарника. Трещали костры, на которых жарилась или варилась конина. В стороне раскинулась чья-то палатка. Сунув туда нос, я обнаружил у жаркого, хорошо сложенного костра капитана Фокина и начальника штаба нашего артдивизиона лейтенанта Колбасова, туда же пробрался и Калугин, причём ясно было, что там неплохо. Я поспешил ретироваться. Стемнело. Стало морозно. Чувствовал я себя страшно измученным и физически, и морально. Ноги отказывались служить. Пробравшись к кузову одного из тягачей и обнаружив в нём среди вещевых мешков плащ-палатку, я постарался закататься в нее, спасаясь не столько даже от мороза, сколько от ветра, дувшего и по просеке, и по дороге. Зарывшись в кузове, как-то заснул, точнее, пожалуй, забылся в тяжёлом, но чутком сне. На всё, казалось, наплевать. Только бы отдохнуть…

Бой под деревней Хохели

28 февраля 1942 годаНочью услышал, что меня ищет, окликает по фамилии Калугин. Решил не откликаться. Ну его! Как ни неудобно лежать, как ни промёрз, а всё же отдых. Через некоторое время он возобновил поиски. Добрался до моей ноги. Тут я очнулся. Отозвался. Калугин не сердился. Сказал – Давай, поднимайся, ничего не поделаешь! Дело в том, что с вечера лыжный батальон ушел на Хохели, с ним пошла артразведка первой батареи с лейтенантом Мальцевым. И вот: о Мальцеве ни слуху, ни духу. Никаких вестей о себе не подаёт. Чёрт знает что такое! Командир дивизиона рвёт и мечет. Приказал тебя послать: надо же узнать, где Мальцев, что с ним случилось, и где батальон. Батареи развёртывать, орудия устанавливать надо, а огневые позиции даже не выбраны! Воюем в потёмках! – А где Хохели? Который час? Когда ушёл Мальцев? – спросил я. – Сейчас пятый час утра пошёл, а где Хохели – чёрт их знает. Мы думали сначала, что эта деревушка – Хохели, а она Речицы, оказывается. В ней стояли немецкие обозы. Немцев человек шестьдесят там, кажись, было. Удрали, всё бросили. А Хохели где-то в стороне. Давай, забирай своих разведчиков, догоняй Мальцева, узнай обстановку. Двигай скорее! Капитан шибко ругается, – понуря голову, скорее просил, чем приказывал Калугин. С трудом пришлось разыскивать бойцов своего взвода, и с трудом великим. Исходил по снегу немало, пока набрал шесть человек. В пять часов двинулись в путь пешком, без лыж, по той же дороге на Речицы. Сначала шли по знакомому пути, где досталось мне так тяжко от неумения управиться с Серым. Потом дорога километрах в двух от Речицы сворачивала влево – по следам можно было предполагать, что здесь и пошёл батальон, вернее, полтора батальона: лыжный стрелковый и остатки первого. Посоветовавшись друг с другом, повернули влево. Пройдя немного, увадели мужичка, быстро идущего в Речицы. – Эта ли дорога на Хохели? – спросили мы. – Да, да, на Хохели, – ответил он после небольшого учиненного ему допроса. Тогда я достал свой большой блокнот из висевшей на боку полевой сумки с планшетом. Написал на листке: Калуге – Донесение, вычертил местность и дорогу, поставил кроки и ориентиры, пройденное расстояние, отметил путь, время по часам, подписал: следуем дальше. Отправил к Калугину Петухова с приказанием вручить донесение и вернуться. Прошли ещё километра два-три по новой для нас дороге, сворачивающей то вправо, то влево. Впереди слышалась стрельба, увидел какой-то горящий сарай (может быть, на краю деревни), заметил удачное длля установки орудий место на возвышенности, под прикрытием сосен. Осмотрел его, прикинул и зону обстрела, и другие преимущества; снова пишу – Донесение № 2, составляю более подробную карту, отмечаю выбранное для батареи место, посылаю к Калугину Смирнова, подписываюсь опять теми же двумя словами: следую дальше. Через километр или полтора пути вошёл в расположение батальона, откуда просматривалась деревня, но очень плохо. Кроме поляны, на которой была высокая берёзовая роща, деревня отделялась от нас небольшой, но скрывающей её возвышенностью. Виднелись только крыши отдельных домов. На опушке, недалеко от двух горящих сараев, встретил Мальцева в сопровождении трех или четырёх разведчиков его взвода. Поговорили немного. – Что ж ты о себе никаких сигналов не подаёшь, кромдив ругается, – сказал я. – Не по силам мне всё это, – убитым голосом отвечал Мальцев, чертя каким-то прутом по снегу. Ещё постояли, ещё поделились невесёлыми впечатлениями. От него я узнал, где размещается командный пункт батальона, узнал, что в берёзовой роще скопился уральский батальон «юношей», или «спортсменов», как они их называли. Обстановка на опушке напоминала знакомую картину: те же группы бойцов, провода связи, волокуши, пулемёты, цинки, каски, рассыпанные патроны, брошенные противогазы и вещевые мешки бойцов. Здесь прошли те, кто шёл на смерть – надвигающуюся, неизбежную. Спаренные шестиствольные немецкие миномёты временами вели огонь по скоплению войск на опушке. Однако, поглядев в бинокль в сторону берёзовой рощи, я понял, что ад был там. Лыжный батальон «юношей», или «спортсменов», пытался перейти в атаку, но сплошные минные поля перед деревней, шквальный пулемётный и миномётный огонь косили их так, что дрожали руки и застилало глаза, впившиеся в окуляры большого артиллерийского бинокля. Они шли в рост, на лыжах, бросив палки, с винтовками наперевес и примкнутыми штыками. Но это было не движение, а сплошная, губительная смерть. Усилившийся миномётный обстрел с трудом оторвал от этого зрелища. Мой бинокль переходил из рук в руки. Однако пришлось покинуть опушку и двигаться обратно. Перед этим отправил третьего разведчика с донесением Калугину о соприкосновении с батальоном и Мальцевым. У места, выбранного для установки орудий, я встретил капитана Фокина на верховой немецкой лошади и лейтенанта Калугина на Умном, обоих в приподнятом настроении. – Молодец, место выбрал отлично, – сказал мне капитан, – а вот эту речку видел? Как думаешь, трактора пройдут? – Видел, пройдут, она замёрзшая, – ответил я. – На карту свою ты её не нанёс, – засмеялся Калугин, – но всё равно, батарея сюда уже идёт, – добавил он. Оба были навеселе. – Молодец, молодец, – повторил мне Фокин, – а Мальцева разжалую в рядовые и в пехоту, в этот же первый батальон, – сказал он, обращаясь к Калугину. – Иди на передовую, выбирай НП, да поскорее, – обратился ко мне Калугин. Нервная дрожь и усталость какая-то, не только физическая, не переставали донимать меня, когда я снова со своими, теперь сократившимися до троих, разведчиками поплёлся, утопая в рыхлом снегу, обратно на передовую. Посланные мною с донесениями капитану ко мне не вернулись – застряли там, «в тылу», у кровавого перекрёстка с кострами.