Текст книги "Последний полустанок"

Автор книги: Владимир Немцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Нюра бросилась было к этим банкам, но Медоваров сурово предупредил:

– Отставить. Мы сами разберемся, в чем дело, гражданка Мингалева.

И оттого, что он назвал ее гражданкой, как на суде, и не доверил хотя бы только отвязать испорченные банки, Нюре стало мучительно горько. Действительно как подсудимая, и взяли ее сюда, чтобы допросить на месте преступления.

– Почему эти аккумуляторы без паспортов? – спросил Дерябин, заметив на банках пустые металлические рамки. – Откуда вы их взяли, Анна Васильевна? Неизвестно, когда они заряжены, сколько циклов было до этого? Ничего не понимаю!

Нюра тоже ничего не понимала. В последний раз ей пришлось проверять эту группу аккумуляторов уже здесь, в кабине. Напряжение было нормальным, а что касается целлулоидовых паспортов, то их отсутствие она бы сразу заметила. Вот и все, что Нюра могла сказать.

Она подумала, что паспорта взяли Багрецов или Бабкин, но сразу же отбросила эту мысль. Они знали, что банки испортились, тем более надо сохранить паспорта, чтобы потом выяснить причину аварии. Ведь на паспорте все указано – и номер серии, и дата изготовления.

– Вы свободны. Можете идти, – милостиво разрешил Медоваров и, когда Нюра скрылась в люке, обратился к председателю комиссии: – Ну что ж, товарищ инженер-полковник, больше нам здесь делать нечего. Попросим Бориса Захаровича организовать экспертизу, так сказать, вещественных доказательств. Пусть проведут соответствующие измерения, а потом посоветуемся коллегиально. Как вы думаете?

Председатель комиссии пожал плечами:

– При чем тут "вещественные доказательства" и судебная терминология вообще? Всякая новая техника полна неожиданностей и капризов. А вы этой желторотой специалистке хотите приписать чуть ли не вредительство.

– Приписывать мы ничего не собираемся, – обиженно проговорил Медоваров. Но если бы вы ознакомились с личным делом "этой желторотой", как вы изволили сказать, то кое-что вас бы там заинтересовало.

Дерябин стукнул палкой по звонкому полу.

– Погодите, Анатолий Анатольевич! Не здесь бы надо проявлять вашу бдительность. Да, Мингалева совершила ошибку и получила выговор. А вы готовы ей всю жизнь этот выговор помнить. Нехорошо.

– Вам кадрами не приходится заниматься, дорогой Борис Захарович. А у меня они вот где сидят, – и Медоваров похлопал себя по розовой шее.

Нюра ничего этого не слышала. Тяжело спускалась она по лестнице и лишь внизу, ступив на твердую землю, вдруг поняла, что второй ошибки ей не простят. И самое главное, что Нюра не знает, как эта ошибка произошла. Надо подробно расспросить Римму, – возможно, что-нибудь и прояснится.

* * * * * * * * * *

При абсолютном равнодушии и даже презрении к труду Римма увлекалась вязанием. Шапочки, шарфики, какие-нибудь пояски помогали Римме убивать время и в автобусе и даже на работе, когда никто не видит.

Сейчас Римме нечего таиться. Она может вязать сколько душе угодно до тех пор, пока не придет машина за мальчишкой, который притащил сюда какой-то там золотой осколок и должен показать место, где он его нашел.

Римма лениво перебирала спицами, нанизывая на них петельку за петелькой. А вообще она злилась. Ученица-лаборантка в няньки не нанималась, а тут ей пришлось водить мальчишку в столовую, кормить его, ходить за ним по пятам, чтобы не совал свой нос куда не следует. Приехал сюда зайцем, глядишь, в какую-нибудь ракету залезет. Милиционера к нему надо приставить, а не няньку. Детей она вообще терпеть не могла и заранее решила никогда не обременять себя пискунами. Очень они ей нужны! Взять хотя бы этого пацана, – ни минуты покоя, бывают же такие любопытные.

Она беззвучно шевелила губами, считая петли, а Юрка, сидя рядом, болтал босыми ногами и расспрашивал:

– А где вы работаете? А что делаете? А давно? А сколько вам лет?

– Тебе что? Моя анкета нужна? – сбившись со счета, рассердилась Римма. – И запомни на всякий случай, что у женщин про года не спрашивают. Неприлично.

Юрка обиженно хмыкнул.

– Зачем неприлично? Это если бы вы были старая... А когда он еще полетит? – показал он пальцем на сверкающий диск. – А из чего он сделан? А он сварной или клепаный?

– Сам ты клепаный. – Римма надвинула ему фуражку на глаза. – Тоже мне, специалист нашелся. Помалкивал бы лучше.

Мальчик недовольно приподнял козырек.

– Зачем вы такая сердитая, тетя?

– Я тебе дам "тетя"! Тоже мне, племянничек нашелся. – И, завидев подъезжающую "Волгу", Римма замахала рукой: – Наконец-то! Забирайте свое сокровище.

Пустым взглядом смотрела она на удалявшуюся машину. С ума можно сойти от расспросов мальчишки. Что? Как? Для чего? Ну, не все ли равно, клепаная эта погремушка, золотая, серебряная? Кому какое дело?

"Вот и неулыба идет, – заметив подходившую Нюру, неприязненно подумала Римма. – А макинтошик на ней ничего, приличный. Опять насчет аккумуляторов будет допрашивать. И как ей только не надоест?"

Римма не ошиблась. Нюра ей надоедала постоянными расспросами: не уронила ли та или не замкнула ли случайно аккумуляторную банку, из тех, что задержались в лаборатории. Римма вначале отшучивалась, а потом стала злиться. Действительно, привязалась по пустякам. Да разве Римма не научилась хотя бы вольтметром пользоваться? Не поставит она разряженный аккумулятор. А кроме того, сама Анна Васильевна проверяла. Просто-напросто ярцевские аккумуляторы никуда не годятся. Серафим против них возражал, а Борис настаивал на своем. У Анны Васильевны рыльце тоже в пушку, почему она не сказала Серафиму, что старик хочет поставить ярцевские? А ведь Серафим в ней души не чает, по уши влюбился. Разве можно быть такой неблагодарной? Конечно, если Анна Васильевна мальчиками увлекается, тогда понятно. Багрецов покрасивее Серафима, да и в герои вылез. Наверное, в газетах про него напишут.

– А хлопчик-то ваш гарнесенький, – чтобы предупредить ненужные расспросы, начала Римма, откладывая вязанье. – Вин хто? Инженер чи начальник лаборатории?

Нюра посмотрела на еще клубившуюся пыль от машины, с которой уехал Юрка, и удивленно переспросила:

– Какой хлопчик? Тот, что здесь сидел?

– Не прикидывайтесь, Анна Васильевна. Хиба я не чую? – Римма вытащила из сумки зеркальце и пригладила брови. – Щастя людыне. Два закоханца. Тильки дуже они неспокойные... Серафим, конечно, посолиднее...

– Бросьте, Римма, – отмахнулась Нюра как от назойливой мухи. – Не до шуточек мне. Испорченные аккумуляторы сейчас проверяются. Непонятно, почему они оказались без паспортов. Я точно помню, что паспорта были у всех.

Римма почувствовала назревающую неприятность. В самом деле, что же это такое получается? Ей поручили поставить банки в гнезда и присоединить к шинам. Из второго ряда паспорта не вытащишь, – значит, вся вина ложится на нее. Начнут докапываться, кому и зачем она отдала паспорта? А кто их знает, может, эти аккумуляторы секретные? Правда, ее об этом не предупреждали, но вдруг сейчас, после испытаний, взяли и засекретили ярцевские аккумуляторы?

Откуда знать Римме, что испорченные банки были вынуты из своих гнезд, а если так, то и паспорта можно вытащить. В кабину ее не допустили, а Нюра не сказала, что банки стояли отдельно под каркасом.

Римма перепугалась не на шутку. Самое главное доказать, что никаких паспортов она не брала. И, позабыв, что всегда кокетничает украинскими словами, поспешно заговорила по-русски:

– Очень даже странно, Анна Васильевна. Ведь у нас в аккумуляторной нет ни одной банки без паспорта. Только ремонтные... Да разве я...

– Постой, постой! – перебила ее Нюра. – А ты не заезжала тогда в аккумуляторную? Возможно, перепутала как-нибудь?

– Вы что же, меня за дурочку считаете? – Римма поджала губы и вновь взялась за спицы. – Ремонтные – значит испорченные. А я могла поставить только проверенные. Слава богу, не один раз вы меня заставляли их заряжать и разряжать. Числятся они у меня отдельно.

Хоть и трудно было Нюре, но она ничем не выдала своего волнения.

– Ты говоришь о тех банках, которые я после тебя испытывала? Их, что ли, поставила?

Метнув вопрошающий взгляд и не заметив в поведении Нюры ничего особенного, Римма призналась:

– Дождь был. Заехала в аккумуляторную протереть банки. Потом испугалась, думаю, не перепутала ли? Проверила напряжение. Все в порядке.

– Ремонтные не попали?

– Конечно нет. Они же без паспортов. – Римма зашевелила губами, считая петли, по, чувствуя нетерпеливое ожидание Нюры, добавила: – Могли попасть только те, что вы сами проверяли.

Нюра схватилась за голову. Все позабыла, проклятая девчонка! Сколько раз ее предупреждали, что ярцевские аккумуляторы, прошедшие больше сотни циклов, то есть зарядов и разрядов, могут отказать в работе. Им нельзя доверять. "Доверять? – переспросила себя Нюра. – А девчонке-пустышке ты могла доверить?" И сразу припомнилось, как, блуждая отсутствующим взглядом по потолку, Римма слушала надоевшие ей инструкции. При чем тут циклы? У Риммы свои дела, свои заботы, а на все остальное наплевать.

Лишь сейчас Римма поняла, что совершила непростительную ошибку, надо спасать положение.

– Сами напутаете, а я виновата. Откуда я знала?

– Да говорила же я тебе тысячи раз, – чуть не плача, доказывала ей Нюра. Ну чем забита твоя голова? Скажи, пожалуйста?

– Чего вы на меня вскинулись? Ничего особенного не случилось.

– Не случилось? – Нюра даже привстала от удивления. – Из-за тебя люди остались в кабине, чтобы предупредить аварию. Из-за тебя диск попал в грозу. Ведь приборы не работали. Из-за тебя люди чуть не погибли.

Ого! Это дело посерьезнее. Римма почувствовала непривычное волнение. Да разве так можно клепать на человека? Она не виновата нисколечко. И Римма бросилась в атаку:

– А кто вам позволил законы нарушать? Я еще в профсоюз пожалуюсь.

– Какие законы?

– Обыкновенные. В субботу заставили работать, да еще на два часа задержали.

– Но ведь это особый случай. Срочное испытание.

– А мне какое дело? Очень мне интересно отгуливать в будние дни, когда все на работе.

– Мало ли что тебе неинтересно, – терпеливо разъясняла Нюра. – Но космические лучи...

– А мне все равно... Космические, электрические, – в руках Риммы лениво шевелились спицы, – какие угодно. И нечего рабочего человека прижимать. Все говорят "забота о человеке". А где она, эта забота? Никакой охраны труда. Целую неделю спину гнешь, и нате вам, в субботу отдохнуть не дадут. Поневоле ум за разум зайдет. Не то что банки перепутаешь, отца с матерью не различишь.

Глядя на то, как Римма спокойно нанизывает петли, Нюра еле сдерживалась. Все кипело в ней. Ну еще бы, Римма знает свои права, знает и законы, профсоюз вспомнила, охрану труда. Замучилась от безделья, устала, бедная. И если бы не тайная радость, что все наконец выяснилось, что отказали не новые аккумуляторы, а те, которые и должны были прийти в негодность, то вряд ли Нюра смогла бы сдержаться.

– Все ясно. Тебе были даны новые, хорошие аккумуляторы, а ты их заменила испорченными. Можно сейчас позвонить в институт и проверить, где находятся банки, которые ты взяла из лаборатории. Так и скажу Борису Захаровичу.

Повернувшись к Римме спиной, Нюра медлила, наконец решилась и пошла.

Римма вскочила, удержала ее за платье:

– Но надо, Анна Васильевна! Не говорите. Новые тоже могли испортиться.

Нюра всплеснула руками:

– Какая же ты сквернавка! Слов не нахожу. Ради собственной шкуры готова погубить труд и счастье человека. Он всю жизнь работал над этими аккумуляторами. Да разве ты можешь понять? У... корова!

В это слово Нюра вложила всю глубину ненависти, которой раньше за собой не замечала.

А Римма даже не оскорбилась. Подумаешь, Художественный театр! Пусть себе ругается – все равно никто не слышит. Ей просто завидно, что сама она тощая, в чем только душа держится. Римме, конечно, придется стерпеть и не огрызаться.

Зная Нюрин мягкий характер и душевную теплоту, которую Римма определяла как "бабскую жалостливость", можно было бы на этом сыграть. У мамы такой же характер, и Римма часто пользовалась ее слабостью.

Удивительно сочетались в Римме и ханжеская стыдливость – в музее при виде гипсового Аполлона она всегда отводила глаза – и жесточайший цинизм. Она никогда не позволяла себе поддаться влечению к кому-нибудь из своих друзей. Никто бы из них не смог признаться, что поцеловал ее хоть раз. Никогда не обнимали ее горячие мужские руки. Как и тысячи постоянных посетительниц танцплощадок, она танцевала лишь с подругами, автоматически вышагивая за вечер целые километры. А если и отвечала на приглашение какого-нибудь завсегдатая, то даже в тесной толчее умела сохранять нужное расстояние между собой и партнером.

Она любила смотреть французские фильмы, но, когда там целовались, обязательно опускала ресницы. Чуточку грубоватое словцо, шутливый намек на увлечение пли возможную любовь к Римме, чем грешили летчики, сразу же делали ее недоступной и строгой.

Мать гордилась высокой нравственностью и чистотой дочери и в то же время не понимала, что за всем этим у нее скрывается и высокомерие и ложь, холодное равнодушие и пустота. Мама считала ее несчастной девочкой. В вуз поступить не удалось, балериной она не стала, актрисой тоже. Из секретарш перебросили на производство, ученицей сделали.

А ученица эта, несмотря на свою молодость, прекрасно усвоила те жизненные принципы, которыми столь умело пользовался ее наставник и руководитель Толь Толич Медоваров.

И не будь на свете таких людей, как Нюра, с ее легко ранимой, отзывчивой душой, с ее незащищенностью от колючих ветров, от людей, шагающих по жизни тяжелой поступью, плохо бы пришлось Римме.

– Вы добра людына, Анна Васильевна, – стараясь придать своему голосу искреннее волнение, слезливо заговорила Римма. – Неужели из-за какой-то ошибки вы хотите, чтобы меня уволили? Ну куда я денусь? Ведь у вас специальность, а у меня? Вешаться мне, что ли? – она уткнулась лицом в недовязанный шарф.

Нюра стояла в нерешительности, грызла горькую травинку и думала, что, скажи она правду, Римму ни минуты не будут держать в институте. Даже Толь Толич умоет руки.

– Нет, не могу. – Нюра выбросила травинку. – Не могу допустить, чтобы все подумали, будто испортились новые аккумуляторы, – злясь на свою мягкотелость и как бы оправдываясь, возразила она. – Или ты хочешь, чтобы всю вину я взяла на себя?

Все еще не открывая лица, Римма захныкала:

– Анна Васильевна, родненькая! Да вам же ничего не будет. Ну, я очень прошу! Так трудно было устроиться. Хотела даже на целину поехать, на сибирские стройки, да маму жалко. Она у меня совсем больная, совсем беспомощная...

И явная ложь, и кое-какие нехитрые артистические способности, и слезы, которые Римма могла вызывать у себя, вспомнив что-либо особенно неприятное, вроде того, что у нее под самым носом перекупили нейлоновую кофточку или как ей не хватило денег на модные венские босоножки, – все было использовано для убеждения Нюры.

Много испытавшая в жизни, зная, сколь горьки девичьи слезы, но никогда не плача по пустякам, Нюра разжалобилась, в носу защекотало, и, чтобы не выдать своей слабости, она сурово сказала:

– Ну, довольно, довольно. Расскажи подробно, как все случилось.

Римма достала из сумочки кружевной платочек и аккуратно вытерла ресницы.

– Мне вообще в этот день не повезло. С утра у мамы что-то было с сердцем нехорошо. А потом я с Петром поссорилась и вроде как предчувствовала, что никогда его больше не увижу. – Римма поднесла платочек к глазам и всхлипнула. – Так тяжело!.. Так тяжело...

Дальнейшие подробности были излишними. Нюра по себе знала, что такое любовь, из-за нее всякое может случиться. Потеряла девочка голову и все перепутала. Правда, Нюра не думала, что Римма способна на глубокое чувство, но ведь у каждого оно проявляется по-своему. Вполне возможно, что за внешней маской равнодушия Римма прятала свою любовь, ведь не всегда о ней должен догадываться твой избранник, а тем более окружающие. Все это давно было пережито Нюрой, как же тут не посочувствовать девичьему горю?

А Римма, прижимая платочек к глазам, украдкой наблюдала за Нюрой и жалобно рассказывала, что до сих пор сама не своя, что трудно сдерживаться и что истинное горе молчаливо. Только ей, чуткой Анне Васильевне, Римма может признаться, что она и Петро хотели пожениться.

Садясь рядом, Нюра обняла Римму за плечи и, ласково перебирая ее жесткие локоны, увещевала:

– Успокойся, успокойся, девочка. Я же ничего не знала. Не догадывалась.

* * * * * * * * * *

– Пора бы уже разобраться в истории с перепутанными аккумуляторами. Тут ни при чем ни девичья растерянность, ни болезнь матери и, тем более, ни любовные переживания. Все это придумала Римма. И не зря она поначалу вспомнила об охране труда и о том, что нельзя покушаться на субботний отдых трудящихся.

Римму не предупредили, что именно в субботу надо будет задержаться на работе, чтобы подготовить "Унион" к срочным испытаниям. А у Риммы были свои планы. Только не думайте, что она обещала встретиться с Петром – ни он и никто из ее друзей здесь ни при чем. Больше того, Римма даже обрадовалась, когда Петро улетел, а то бы опять потащил на Днепр соловьев слушать да луной любоваться. Глядишь, стихи бы начал читать, от которых Римму еще в школе тошнило. Обыкновенное нытье, и непонятно, как люди могут этим увлекаться.

Петро терпеть не мог танцплощадок. Говорил, что в этой круглой железной клетке, похожей на ту, что устанавливается в цирке, когда зверей показывают, он чувствует себя тигром. А Римма могла танцевать ежедневно и редко отказывала себе в этом удовольствии.

Но в ту субботу, когда "Унион" должен был подняться в воздух, Римму ожидало двойное удовольствие. Наконец-то она поразит в самое сердце одну ненавистную ей девчонку, которая приходит на танцплощадку только по субботам и каждый раз в новом сногсшибательном платье. Римма давно готовила ей ответный удар, и каково же было разочарование, когда выяснилось, что придется задержаться на работе.

– Анна Васильевна, миленькая! – умоляла Римма. – Я сегодня никак не могу.

Ну что с ней поделаешь? И Нюра, после того как Римма взяла из лаборатории последние аккумуляторы, сказала, что пусть она установит их в гнезда и отправляется домой.

Оставалось не больше получаса до автобуса, с которым Римма намеревалась ехать. Ведь надо же еще переодеться. Не опоздать бы только! Все были заняты своими дедами, а потому добровольных помощников не нашлось. Римма огляделась по сторонам и, вздохнув, поставила банки на аккумуляторную тележку. Надо торопиться.

Не сбавляя хода, Римма попробовала объехать лужу, круто повернула, и две банки упали прямо с грязь. Вот незадача! Пришлось вытирать их платком, иначе Анна Васильевна увидит при проверке и заставит переменить. Но грязь только размазывалась по стенкам. Возвратиться обратно? Опоздаешь на автобус. Недалеко по дорого находилось здание аккумуляторной, там можно сменить банки на чистые. Ничего особенного не произойдет, ведь Римма не возьмет испорченные или незаряженные аккумуляторы. Слава богу, за несколько месяцев она научилась кое-чему. Кстати, хорошо, что паспорта на банках не испачкались.

В помещении, где находились ярцевские аккумуляторы, никого не было. Сотни раз проверенные полосатые банки стояли на стеллаже у стены, только вчера их Римма заряжала. Правда, Анна Васильевна что-то там говорила насчет непригодности этих "полосатеньких" – слишком долго работали. Но ведь она типичная перестраховщица, вот и придирается. То недозаряжены банки, то перезаряжены, все по минутам рассчитывает.

Римма проверила вольтметром несколько банок и, убедившись, что все они дают нормальное напряжение, отогнула отверткой лапки у рамок паспортов, вынула их оттуда и заменила на те, что сняла с грязных банок. Ненужные банки она затолкала под стол – завтра вымоет.

В центральной кабине Римма сидела как на иголках. Анна Васильевна удивительно медленно проверяла напряжение, придиралась по пустякам, заставила даже вынимать банки из гнезд, чтобы сворить по тетрадке номера и даты изготовления... Вот-вот заметит подмену, спросит, почему на старых банках новые паспорта? Но банки-то одинаковые. Как их можно различить?

Все обошлось благополучно. Римма послала Анне Васильевне воздушный поцелуй и побежала к автобусу.

Но, как на грех, ей встретился Медоваров и попросил передать командировки каким-то молодым инженерам.

– Вместе и поедете, Риммочка.

– Опаздываю, Анатолий Анатольевич, – взмолилась Римма. – Автобус уйдет.

– Сегодня дадим дополнительный.

Пришлось покориться.

Успела ли Римма сразить свою соперницу, – это к делу не относится, однако Нюра жестоко могла поплатиться за свою доверчивость.

* * * * * * * * * *

И вот сейчас, сидя на скамейке возле главного здания Ионосферного института, Нюра утешала Римму, говорила, что все обойдется и пусть девочка не беспокоится, Нюра ее не выдаст.

– Не скажете? – Римма чмокнула ее в щеку мокрыми губами.

– Постараюсь.

В дверях главного здания появился Толь Толич, заметил девушек и засеменил к ним.

– Плохи ваши дела, товарищ Мингалева, – с подчеркнутой откровенностью и тем самым проявляя вполне уместный в данном случае демократизм, проговорил он. – Предварительный анализ показал, что вы поставили заведомо негодные банки. Дружок ваш, Багрецов, говорит, что у них были паспорта, которые он якобы потерял. Все это, конечно, шито белыми нитками. Объясняться будете в другом месте, но мне любопытно, с какой целью вы поставили бракованные аккумуляторы?

Нюре и в голову не могло прийти, что с ней могут говорить таким образом. Ошибка, халатность, все, что угодно, но при чем здесь цель? Странные подозрения! Она не находила слов для ответа, и этим умело воспользовалась Римма.

– Шутник вы, товарищ начальник, – лениво потянувшись, сказала она. – Дуже потребны Анне Васильевне ваши банки. Все смугастенькие, все одинаковые. Перепутать ничего не стоит.

Это выглядело как заступничество, и Римма, боясь, чтобы Нюра не выдала ее, пустилась в дипломатию. В конце концов, она за двоих старается. Анна Васильевна тоже виновата.

Кто должен отвечать за халатность ученицы? Конечно, Анна Васильевна!

Но до чего же Борис смешной! До седых волос дожил, а сам вроде того хлопчика. Прибежал из лаборатории, обнял Анну Васильевну, радуется, говорит, что он всегда верил в ярцевские аккумуляторы, и какое это счастье, что произошла ошибка и отказали уже отработанные банки, а не новые. Поздравляет, руку ей целует.

Ясное дело, что Толь Толич должен был вмешаться.

– Позвольте, – говорит он Борису. – Мне непонятны ваши восторги. Ведь это полное притупление бдительности. Я должен передать дело Мингалевой в судебные органы, а вы ее поздравляете. Не понимаю.

Старик почему-то отмахнулся:

– И ничего не поймете, любезнейший Анатолий Анатольевич. Никогда.

Что он хотел этим сказать? Неизвестно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Здесь много вопросов. Как сделать всех хороших людей

счастливыми? Всегда ли дружба переходит в любовь? И

можно ли верить самым чистым, открытым глазам? Все это

волнует Димку Багрецова, и автор волнуется за него.

Никогда еще не приходилось работать Багрецову в такой изумительной лаборатории. В метеоинституте и оборудование не то, да и задачи поскромнее. А здесь испытывается сложнейшая аппаратура радиоуправляемых ракет, телеметрические приборы, телевизионные установки – все, что особенно интересовало Багрецова.

Он уже чувствовал себя хорошо, и, когда врачи решили сделать переливание крови Тимофею, Вадим предложил взять кровь у себя. Но были и другие, абсолютно здоровые кандидаты, а потому обошлись и без Димкиной помощи. Тимофею предстояло еще полежать недельки две в поликлинике Ионосферного института.

Вадим боялся, что его сразу же отправят домой, но по просьбе Набатникова и Дерябина директор метеоинститута продлил командировку Багрецова для наладки и испытания анализатора Мейсона. А кроме того, из Москвы было получено распоряжение исследовать птицу-разведчика на месте. С этим делом может прекрасно справиться инженер Багрецов.

И вот сейчас на его лабораторном столе соседствуют два аппарата. Один создан для изучения атмосферы, а другой – для шпионажа. Транзисторы и многие другие детали как для анализатора Мейсона, так и для летающего разведчика изготовлены прославленными американскими радиофирмами. Об этом говорят фабричные марки. Много общего в схеме усилителей, в технологии, но до чего же разные цели, во имя которых были созданы эти два аппарата!

Багрецову отвели особую комнату, чтобы никто ре мешал. Надо было восстановить схему птицы-разведчика, а потом уже провести электрические измерения.

Сквозь двойные рамы глухо доносился шум реактивного двигателя. Наверное, какую-нибудь ракету испытывают. В этой комнате даже форточек нет, очищенный от пыли, охлажденный воздух струится из решеток под окном. А там, за толстыми стеклами, цветет сирень, но запаха ее не слышно. Здесь пахнет какой-то химией от вскрытого трупа пластмассового стервятника. Странное чувство – почему-то противно копаться в его механических внутренностях. Но что поделаешь? Надо.

Сегодня утром Вадим навещал Тимку. Он категорически запретил вызывать сюда жену. Во-первых, он не помирает, а во-вторых, зачем зря человека беспокоить? Послали ей телеграмму, что командировка затягивается, и все в порядке. Снимут повязки, пальцы начнут шевелиться, тогда можно и письмо написать.

Никогда в жизни Тимофей не болел. Мать Вадима, с которой он вчера говорил по телефону, удивлялась: "У Тимки особенный, редкий организм. Не то что мой сынок, дохлый". Хорошо бы выписать ее сюда, ведь она детский врач, умеет уговаривать детей лечиться. А Тимка обыкновенных врачей не слушается, в лекарства не верит, отплевывается. Единственно, с чем примирился Тимофей, это с необычностью своей болезни. Врачи предполагали, что на него все же подействовали вредные излучения. Вот и исследуют, как кролика. Это можно стерпеть, но кое-что Тимку беспокоило всерьез.

– Наклонись ко мне, – шепнул он, оглянувшись на медсестру, и, когда Вадим подставил ухо, спросил: – Ты что-нибудь читал насчет лучевой болезни? Говорят, от нее волосы вылезают. Лысым меня жена еще в старости увидит.

Тимофей кисло улыбнулся, и Вадим понял, что в этой шутке скрывалось беспокойство.

– Ты знаешь, что выяснилось? – тут же переменил Вадим тему разговора. Существовал еще третий орел-разведчик.

– Куда же он делся? – спросил Тимофей, приподнимаясь на локте.

– Афанасий Гаврилович случайно подстрелил. Говорит, что чуть не ослеп от вспышки. Начали докапываться, в чем дело? Помог осколок телевизионной трубки. Ну тот, что Юрка нашел.

– А может, не один десяток этих орлов летает?

– Не знаю. Пока, вероятно, их ищут вертолеты. Я ведь только сейчас за схему принялся, чтобы выяснить, как можно обнаружить такого орла более простыми радиотехническими средствами.

– Как хорошо, что ты его притащил, – умиротворенно сказал Бабкин, закрывая глаза. – Я бы хотел тоже с ним повозиться...

Вадим на цыпочках вышел из комнаты.

На другой день во время перерыва в лабораторию прибежала Нюра, чтобы узнать о Тимкином здоровье.

– Меня к нему не пустили, – с искренней тревогой проговорила она. Возможно, ему хуже?

– Великолепное самочувствие, – успокоил ее Вадим. – Только врачи донимают. Прихожу, а он весь проводами опутан. Полные и всесторонние исследования. Разные космические частицы в нем ищут, сердце проверяют – на месте ли, не случилось ли чего при ускорении? Колпак на голову надели и смотрят на осциллографе – не отшибло ли память? Расспрашивают, что да как? И какое у него было ощущение на высоте. Особенно интересовался Серафим Михайлович. Не думает ли он сам подняться?

– Неужели это серьезно? Он говорил, что врачи...

– Мало ли что врачи. Человек он упрямый. С Бабкиным ничего особенного не случилось, Яшка-гипертоник тоже жив-здоров. Ну, а что касается скверного Яшкиного самочувствия при ускорении, как показывали приборы, то Серафим Михайлович оправдывает это несовершенством обезьяньей психики.

Вадим говорил в обычной своей шутливой манере, но что-то в глазах Нюры заставило его насторожиться. Впрочем, Нюра за всех беспокоится, такой уж у нее характер.

– Я очень рад за Бориса Захаровича, – на всякий случаи переключился он на другую тему. – Сколько ему пришлось перетерпеть с ярцевскими аккумуляторами! Теперь все выяснилось. Ошибка, конечно, досадная, но все хорошо, что хорошо кончается.

Пройдя несколько шагов по комнате, Нюра остановилась перед Вадимом и подняла к нему спокойные глаза:

– На какой планете вы живете, Димочка? Досадная ошибка? А сколько вы пережили с Тимофеем из-за этой ошибки? Хорошо кончается? Но для кого как...

– За Тимку не беспокойтесь. Врачи говорят, что недели через две руки его заживут и он сможет подковы гнуть. А моя физиономия, – Вадим смущенно вынул из кармана зеркальце и посмотрелся. – Ничего, более-менее приличная. Девушки не пугаются.

Положив руки на Димкины плечи, Нюра грустно заглянула ему в глаза:

– Они-то не пугаются. Но мне за вас страшно. Смотрите, не ошибитесь.

Вадим вспыхнул и отвел взгляд.

– Я не знаю, о чем вы говорите... Это просто так... Я...

– Вам не в чем оправдываться, Дима. – И Нюра мягко сняла руки с его плеч.

Они стояли рядом, ровесники и друзья. Но в этой маленькой девушке было столько женской мудрости, столько материнского чувства, что казалась она гораздо старше Димки и жизненным опытом и сердцем. Нюре хотелось предостеречь его – он такой восторженный, наивный! А Римма уже позабыла о смерти любимого, она цепкая в жизни, как колючая ежевичная плеть. Запутаешься, исцарапаешься в кровь, но она тебя не отпустит.

Каждый вечер, любую свободную минуту Вадим отдавал Римме. Он чувствовал себя виноватым перед Нюрой – здесь она совсем одинока, скучает, – иногда приглашал пройтись втроем, но это не доставляло удовольствия ни ему самому, ни девушкам.

Нюра досадовала, что поддалась жалостливости и всю вину за перепутанные аккумуляторы взяла на себя. Никакой любви к Петру, наверное, у Риммы не было, иначе разве она могла бы так веселиться сейчас? Вадим не знал, что она часто встречалась с погибшим, что ее называли невестой Петра, а то бы и он удивился подобной веселости.

Беда подкрадывалась к Вадиму. Он был настолько ослеплен, что даже не замечал явной ограниченности Риммы. В его глазах это казалось простой девичьей наивностью. В конце концов, он почти на пять лет старше, и ему нравилось поддерживать в себе эдакое покровительственное отношение к ребенку. Да, да, к ребенку, ибо передней Вадим почему-то надевал на себя маску умудренного жизнью скептика.

– Милая девочка, – снисходительно цедил он сквозь зубы, – вот когда будете взрослой...