Текст книги "Мы вращаем Землю! Остановившие Зло"

Автор книги: Владимир Контровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ПОЛКИ ИДУТ НА ЗАПАД

От границы мы землю вертели назад,

Было дело сначала,

Но обратно ее закрутил наш комбат,

Оттолкнувшись ногой от Урала

Наконец-то нам дали приказ наступать,

Отбирать наши пяди и крохи,

Но мы помним, как солнце отправилось вспять

И едва не зашло на востоке

Владимир Высоцкий «Мы вращаем землю»

Научившись к сорок третьему году грамотно обороняться, к сорок четвертому году советская армия научилась и грамотно наступать, противопоставляя свое выстраданное русское воинское умение убийственному умению прусской военной школы. Горькое время бессмысленных атак от отчаяния, неумения или из проросшего в атмосфере тридцатых годов страха перед начальством, кончилось. Конечно, были ошибки, и случались неудачи, – война есть война, – но в целом русская армия воевала уже не числом, а умением, приобретенным дорогой ценой на дымных полях первых лет Великой Войны. Спустя много лет поразвелось «историков», бубнящих о советских «полководцах-мясниках», заваливавших врага горами трупов русских солдат и таким варварским способом освободивших пол-Европы и взявших Берлин. Этим горе-историкам стоит вспомнить простую истину, усвоенную генералами всех стран еще в ходе Первой мировой: в эпоху пулеметов и скорострельных пушек невозможно завалить врага трупами, как ни старайся.

Люди, весьма изобретательные по части уничтожения себе подобных, в двадцатом веке научились прошивать пулеметами любую толщу прущих в атаку, сколько бы их ни было, и смешивать снарядами дальнобойных орудий любое количество полков с любым количеством земли. Людских ресурсов даже такой громадной страны, как Россия, не хватило бы, чтобы переловить телами солдат все пули и снаряды, производимые военными заводами Германии и всей Европы, покоренной Гитлером. И даже если принять на веру бредовое измышление, что Жуков[2]2
  Мнение, что Жуков был «мясником» и равнодушно относился к людским потерям, противоречит приказам самого Жукова. Вот выдержки из его приказов:
  27 января 1942 года
  Невыполнение задач 49-й армией, большие потери в личном составе объясняются исключительной личной виновностью командиров дивизий, до сих пор грубо нарушающих указание т. Сталина и требование приказа фронта о массировании артиллерии для прорыва, о тактике и технике наступления на оборону в населенных пунктах. Части 49-й армии много дней преступно ведут лобовые атаки на населенные пункты Костино, Острожное, Богданово, Потапово и, неся громадные потери, не имеют никакого успеха.
  Каждому элементарно военнограмотному человеку должно быть понятно, что вышеуказанные села представляют очень выгодную и теплую оборонительную позицию. Местность перед селами – с полным обстрелом, и, несмотря на это, на одном и том же месте продолжаются преступно проводимые атаки, а как следствие тупости и недисциплинированности горе-организаторов, люди расплачиваются тысячами жизней, не принеся Родине пользы.
  Если вы хотите, чтобы вас оставили в занимаемых должностях, я требую:
  Прекратить преступные атаки в лоб населенного пункта;
  Прекратить атаки в лоб на высоты с хорошим обстрелом;
  Наступать только по оврагам, лесам и малообстреливаемой местности;
  Немедленно прорваться между населенными пунктами и, не задерживаясь на их окончательном овладении, завтра же захватить Слободу, Рассвет и вклиниться до Левшина.
  Исполнение донести мне к 24.00 27.1
  7 марта 1942 года, Захаркину:
  Напрасно вы думаете, что успехи достигаются человеческим мясом, успехи достигаются искусством ведения боя, воюют умением, а не жизнями людей.
  15 марта 1942 года
  В армиях Западного фронта за последнее время создалось совершенно недопустимое отношение к сбережению личного состава. Командармы, командиры соединений и частей, организуя бой, посылая людей на выполнение боевых задач, недостаточно ответственно подходят к сохранению бойцов и командиров, Ставка за последнее время Западному фронту дает пополнение больше других фронтов в 2–3 раза, но это пополнение при халатном, а иногда преступном отношении командиров частей к сбережению жизни и здоровья людей недопустимо быстро теряется, и части вновь остаются в небольшом некомплекте.


[Закрыть], Конев, Рокоссовский и другие-прочие были маньяками-садистами, получавшими патологическое удовольствие от уничтожения своих же собственных солдат, они не могли быть полными кретинами, уповавшими только на то, что у оборонявшихся немцев когда-нибудь кончатся патроны. Им, как и любым военачальникам любой армии, нужна была победа, а таким способом победы не достичь никогда. Так пусть же уймутся «правдоискатели», обуреваемые амбициями, густо замешанными на кондовой ненависти ко всему русскому, перестанут претендовать на владение истиной в последней инстанции и прекратят свои подленькие пляски на костях павших русских воинов. Хотя это – вряд ли…

* * *

Павел Дементьев быстро втянулся в привычную жизнь дивизиона. После тяжелых и кровопролитных боев на Курской дуге, под Харьковом, Ахтыркой и Богодуховом, Первая танковая армия была выведена в резерв Ставки и переброшена в район города Сумы.

Минуло короткое «бабье лето», и наступила золотая осень. Деревья в садах гнулись под тяжестью яблок и груш, непонятным образом не сорванных военной грозой, – природа как будто презирала войну и утверждала торжество жизни над смертью.

В дивизион снова прибыло пополнение, и капитан Дементьев снова учил молодых солдат жестокой науке убивать, оставаясь при этом в живых. Забот у него более чем хватало – Власенко, будучи родом из Сумской области, выпросил у Липатенкова короткий отпуск, чтобы повидать родных. Когда комдив вернулся, Дементьеву стало полегче, и он, улучив пару часов, наконец-то навестил Юру Гиленкова, которого не видел с июня месяца.

Но, похоже, его «дружественный визит» пришелся не ко времени: Гиленков, обычно спокойный и выдержанный, на все корки распекал командира батареи старшего лейтенанта Озерова, стоявшего перед ним навытяжку. Увидев Дементьева, Юрий поумерил свой гнев и бросил комбату: «Свободен! Но мы с тобой еще поговорим!».

Однако успокоился Гиленков далеко не сразу и в офицерской землянке, куда они зашли с Павлом, продолжал метать молнии в адрес старшего лейтенанта.

– Да что он у тебя натворил? – не выдержал Дементьев. – На «катюше» по бабам поехал, что ли?

– Хуже. В Остапа Бендера решил поиграть, сукин сын!

– Как это?

– А вот так, – ответил Юра и, поостыв, пустился в разъяснения. – Мы тут устроились с размахом, как положено: землянки вырыли, сам видишь, – он обвел рукой уютное нутро офицерского блиндажа, – служебные помещения выстроили, гараж для обслуживания машин и прочей техники, словом, целый военный городок соорудили. А этот гешефтмахер, мать его за ногу, все это взял и продал – на корню!

– Продал? – изумился Павел. – Кому?

– Местным властям. Когда мы уйдем, все наши строения и так к ним перейдут, но распределять их – кому какую землянуху и подо что – будет уже местная администрация. А наш доморощенный Остап Бендер нашел людей, кому эти наши землянки-времянки нужны позарез, и сговорился с ними: вы мне денюжки, а я вам бумагу с печатью и подписью – мол, куплено все это у военных на законном основании, так что наше это все, кровное. Сколько он за эту аферу денег получил, я еще не знаю, но дознаюсь – дело-то серьезное, трибуналом пахнет!

– Да, дела… И откуда у этого твоего старлея такая коммерческая жилка?

– А пес его знает! Озеров из беспризорников, жизнь его крепко била и ломала, вот он и привык бороться за выживание. Так-то он мужик неплохой, воюет храбро. И пробивной, где чего достать – это к нему, сделает все в лучшем виде. А тут такая незадача…

Подумав, Павел посоветовал другу не раздувать конфликт.

– Пусть этот твой спекулянт все деньги, что он получил, сдаст в штаб дивизиона – используйте их на благо всего личного состава.

– Верно, – согласился Гиленков, – это выход! Спасибо тебе, Паша, надоумил.

Возвращаясь к себе в дивизион, Дементьев думал о случившемся. «И откуда только что берется? – размышлял он. – Откуда появляется в человеке жадность ненасытная – не с голодухи же этот бывший беспризорник решил руки погреть!». И вдруг в его сознании негромко, но отчетливо зазвучал голос: «Этот человек мог бы стать настоящим воином, но торговец победил в нем воина. И бросил он булат, и протянул руку свою к злату. Такое не прощается…». Павел завертел головой, пытаясь увидеть говорившего, но лесная дорога была пуста, и в машине не было никого, кроме него. После случая с внутренним маятником Дементьев стал куда серьезнее относиться ко всем этим голосам и видениям, и ему стало не по себе. А когда в сорок четвертом он узнал, что старший лейтенант Озеров подорвался на мине вместе с Сидоровичем и погиб, он вспомнил осень сорок третьего.

«А ведь голос тот правду сказал» – подумал тогда Павел.

* * *

В октябре сорок третьего капитан Дементьев за бои на Курской дуге получил орден Красной Звезды, а в ноябре армия Катукова вошла в состав 1-й Украинского фронта. Бригада Липатенкова, называвшаяся теперь девятнадцатой гвардейской механизированной бригадой, в конце ноября погрузилась в эшелоны и двинулась через Конотоп, Бахмач и Нежин к Киеву, недавно освобожденному нашими войсками. Выгрузившись в Дарнице, Днепр переходили по наплавному мосту, под которым тяжело колыхалась маслянисто-свинцовая вода, – старый мост взорвали немцы.

Киев был сильно разрушен – в центре, на Крещатике, вряд ли можно было отыскать хоть один целый дом. Полуразвалившиеся стены, разбитые колонны, груды щебня и бревен – отступая, немцы методично взрывали целые кварталы, оставляя за собой сплошные руины.

Дракон был недоволен тем, что из его пасти вырвали древнюю столицу Руси. Немцы нанесли контрудар в районе Житомира-Казатина-Фастова и оттеснили наши войска почти на сорок километров. Семь полевых армий и танковые армии Катукова и Рыбалко должны были усмирить огрызавшегося Зверя и освободить Житомир.

К середине декабря сорокадвухтысячная армия Катукова, имевшая около шестисот танков, вышла на исходный рубеж у реки Ирпень, правого притока Днепра. Погода резко ухудшилось, моросящий мелкий дождь сменился крупными хлопьями снега. Техника вязла в грязи, но наступление на Казатин и Жмеринку все-таки состоялось – танковые бригады Первой армии шли вперед, торопясь захватить переправы через Ирпень. Они продвигались так быстро, что заставали врасплох немецкие гарнизоны и местную полицейскую власть – ни с теми, ни с другими танкисты не церемонились.

Отступая, немцы все-таки успели взорвать часть переправ, и пока наши саперы строили новые, дивизион Дементьева отбивал контратаки немцев, пытавшихся помешать русским перейти Ирпень. Освобождение Украины продолжалось – новый, сорок четвертый год артиллеристы встретили в Казатине.

* * *

Среди бывших беспризорников попадались самые разные люди, а среди разведчиков Первой танковой армии было немало ребят с уголовным прошлым. Именно таким парнем был старший лейтенант Владимир Подгорбунский, с которым Дементьев познакомился в декабре сорок третьего, хотя слышал о нем и раньше – о Подгорбунском ходили легенды.

…Как-то зимой, когда дивизион был на марше, дверь штабной машины распахнулась – прямо на ходу, – и в машину шумно ввалился парень лет двадцати пяти, громогласно воскликнувший: «Здорово, пушкари! Гостей принимаете?».

– О, Володя! – приветствовал его Власенко. – Таким гостям мы всегда рады!

Дивизион выходил в район сосредоточения, время было, и все эти дни разведчик жил в штабной машине. Его кормили и поили, а он рассказывал о своих приключениях, причем без всякого хвастовства, в чем Павел не раз имел возможность убедиться.

Был Подгорбунский сиротой, беспризорничал, скитался по всей стране, побывал в детдоме, сидел в тюрьме, служил в армии механиком-водителем. К девятнадцати годам он набрал по всем приговорам тридцать шесть лет заключения – бежал, его ловили, набавляли срок, а он снова бежал, его снова ловили и снова добавляли годы лагерей. Но перед самой войной как отрезало – словно почуял бродяга надвигавшееся злое нечто. Завязал, написал из лагеря письмо Калинину и попросился в армию. Ему поверили, и не ошиблись. Воевал он с первых дней, отступал от самой границы, в разведку попал после очередного (немецкие пули и осколки попятнали его шесть раз) ранения, удрав из госпиталя. Бродила в нем хмельная кровь викингов и лихих степных разбойников – воевал Володя Подгорбунский дерзко и даже бесшабашно, ошеломляя всех своей отвагой и неизменной удачей.

Катуков лично давал ему самые трудные задания, и Подгорбунский их выполнял. В рукопашной откусил нос немецкому унтеру, на Курской дуге проник с разведчиками в тыл врага, вытащил из подбитого танка и вынес на руках раненого друга. Зимой сорок третьего с двумя танками ворвался в Казатин, на вокзале разнес прямой наводкой пассажирский поезд с немецкими солдатами и офицерами, спас тысячи русских людей, угоняемых в рабство. Затем устроил засаду на выезде из Казатина и прицельно бил отступающие немецкие танки и машины, пока не подошли наши танкисты – полк Ивана Бойко. Получил он за этот подвиг звание капитана и звезду Героя Советского Союза, но не зазнался, а остался таким, каким и был – страшным в бою и разухабистым в гульбе. За выполнение заданий Володя частенько получал по десять суток отпуска, но не было у него ни семьи, ни родных и близких, и потому проводил он эти отпуска на фронте, где все его знали, переезжая из части в часть, – так и попал он в штабную машину 461-го артиллерийского дивизиона в декабре сорок третьего.

С тех пор Дементьев не раз встречался с Подгорбунским на дорогах Великой Войны. В июле сорок четвертого, в Польше, возле небольшого фольварка, дорогу артиллерийскому дивизиону перекрыли две «тридцатьчетверки» разведчиков Подгорбунского, прижучивших немецкий обоз.

– Притормози, – приказал Павел водителю. – Пойду посмотрю, в чем там дело.

Обозниками оказались не немцы, а власовцы, одетые в немецкую форму. Дементьев еще подходил, когда Подгорбунский на его глазах сгреб одного из них за грудки и с силой ударил головой о танковую броню. Власовец мешком осел на землю, оставляя на борту танка жирный кровавый след, а Подгорбунский выхватил из кобуры пистолет и в упор пристрелил другого пленного.

– Володька, уймись! – Павел схватил его за плечо. – Мы же не фашисты, пусть их судит трибунал!

Подгорбунский повернул к нему свое лицо, искаженное ненавистью, и прохрипел:

– Русь продали, падлы. Они хуже фашистов – зубами загрызу!

Его еле успокоили, и пленных погнали на сборный пункт.

– Если эта мразь будет хорохориться, – приказал Владимир автоматчикам охраны, – стрелять без предупреждения!

Эта была их последняя встреча, но на всю жизнь запомнил Дементьев другую встречу с Володей, случившуюся раньше, в мае сорок четвертого.

* * *

…Солнце уже грело вовсю. Пользуясь передышкой между боями, бойцы грелись на солнышке, а кое-кто даже полез купаться, хотя вода в Днестре была еще по-весеннему холодна. Гостивший у артиллеристов Подгорбунский снял гимнастерку и, жмурясь, словно сильный и ловкий кот, подставил солнечным лучам свое крепкое мускулистое тело.

– Хорошо, – проговорил он, – люблю я, братцы, солнышко, особенно по весне.

А Павел смотрел на Володину гимнастерку, лежавшую на траве. Она лежала плашмя – ее нельзя было согнуть из-за множества наград. Гимнастерка Подгорбунского напоминала доспехи русского витязя, только что вышедшего из жаркой сечи, и красная эмаль орденов казалась застывшими каплями крови. «Да, кольчуга» – подумал Дементьев и услышал голос, ставший для него уже привычным: «Знайте, завтрашнюю битву переживет лишь один из вас. Кто – этого я вам не скажу, чтобы не лишать вас силы духа, но будет так – по-другому нельзя».

…Исчезла река, исчезли дома. Вокруг расстилалась степь, похожая на донскую или курскую; прямо перед Дементьевым высился небольшой холм, на вершине которого стоял старик в белой одежде, державший в руках меч, полыхавший голубым огнем. А Павел стоял у подножья холма, и одет он был не в форму капитана советской армии, а в кожаную рубаху с нашитыми на ней железными бляхами. И стояли рядом с ним другие молодые воины, и ждали слова вождя.

– Ты дашь нам Меч, отец? – спросил один из них, и Павел с удивлением узнал в нем…Подгорбунского! Это был он, Володька, его глаза, его черты лица, его стать, только у Подгорбунского не было бороды, а этот воин был русобородым.

– Нет, – ответил старик и покачал головой. – Это Зло вы остановите простыми мечами – если очень захотите. А Меч – Меч будет ждать, ждать своего часа…

– Ну что, может, искупнемся, пушкари? – услышал Павел голос Володи и вернулся из мира видений в реальный мир. «Что это было, – подумал он, – и что это значит?».

…Погиб Подгорбунский в августе сорок четвертого, на Сандомирском плацдарме. Пошел в разведку с двумя танками и завяз в бою. Его танк был подбит, он выпрыгнул из горящей машины, будучи уже раненым, тут же получил второе ранение от осколка снаряда и упал возле танка лицом вниз, весь охваченный огнем. И не было рядом никого, чтобы сбить пламя и спасти его. Обгорел Володя так сильно, что потом, когда подоспели наши гвардейцы, опознать его смогли только по золотой звезде Героя, которую он грудью прижал к земле.

Всякие слухи ходили о его гибели. Говорили, что сказал он якобы в кругу друзей: «Или грудь в крестах, или голова в кустах! Или выполню задание и стану дважды Героем, или погибну!». Что ему обещал Катуков за выполнение этого задания, Дементьев, конечно, не знал, но на Катукова, по слухам, давил командующий фронтом – ему срочно нужны были свежие разведданные.

И еще говорили, что Подгорбунский, никогда не ходивший в тыл врага выпивши, на это раз якобы выпил, потому и ввязался в безнадежный и неравный бой – взыграло ретивое, и не захотел он показать немцу спину. Может, было и это, и сыграло оно свою роковую роль, но всю правду знал только капитан Павел Дементьев. Вскоре после гибели Подгорбунского услышал он знакомый голос: «Этот воин выполнил все, что ему назначено было небом, и час его пробил».

* * *

Люди вообще все разные, хотя внешне они примерно одинаковы, с незначительными различиями вроде роста, телосложения, цвета глаз и волос, а также наличия или отсутствия лысины. Разными были и советские генералы тех лет, несмотря на то, что государственная система старалась выровнять их по стандарту и накладывала на них общий отпечаток.

Отношения между двумя танковыми военачальниками – Катуковым и Кривошеиным – были сложными. Кривошеин имел не меньший опыт руководства танковыми частями и соединениями, чем Катуков: воевал в Испании, окончил бронетанковую академию, затем преподавал в ней тактику и считался советским теоретиком танкового боя. А у Катукова за плечами не было высшего образования – он закончил только курсы «Выстрел» и КУКС – курсы усовершенствования комсостава. Оба командира участвовали в походе на Польшу в тридцать девятом, оба командовали танковыми бригадами. В Польше Кривошеин занимался и дипломатией – улаживал с немцами спорные вопросы по демаркационной линии. Там он встречался с Гудерианом, и когда немцы спешно покидали Брест, Кривошеин участвовал в их проводах и в прощальном параде. Катуков же считал ниже своего достоинства «якшаться с фашистами». Возможно, тогда у комбрига Катукова и появилась неприязнь к комбригу Кривошеину, носившему усики «а ля Гитлер».

Хотя дело, конечно, не в усах, а в разном подходе этих двух полководцев к теории и практике танкового дела и в личном соперничестве: военачальники всех времен и народов, как правило, были честолюбивы. Разногласия между Кривошеиным и Катуковым появились на Курской дуге и резко обострились после нее. Кривошеин критиковал действия Катукова на самом высоком уровне – в Генштабе – и написал в Москву докладную записку, в которой указывал на недостатки, замеченные в Первой танковой. Прибыла авторитетная комиссия, долго разбиралась, но Катуков остался командармом – его авторитет в глазах Сталина был очень высок. Кривошеин, метивший на место Катукова, проиграл «подковерную» борьбу.

Катуков не простил Кривошеину попытки «подкопа», и точка в их соперничестве была поставлена в ходе зимнего наступления на Украине. Отходя из Попельни, немцы торопились вывезти награбленное и угнать в Германию эшелоны с молодыми украинскими рабами. Катуков подгонял Кривошеина, требуя от него как можно быстрее двигаться на Попельню и отрезать немцам пути отступления. А тот замешкался (по какой причине – это уже неважно), и Катуков тут же дал волю своему гневу. В результате в январе сорок третьего комкор Кривошеин был смещен, а восьмой механизированный гвардейский корпус принял его заместитель, полковник Дремов, вскоре ставший генерал-майором. Так у капитана Дементьева появилось новое корпусное начальство.

Генерал Иван Дремов был типичным краскомом «генерации тридцатых» – офицеры, подобные Липатенкову, были среди них явлением редким. Среднего роста, широкоплечий, плотный, с простецким грубоватым лицом, упрямым подбородком, черным ежиком волос и злыми глазами-бурачиками, Дремов походил на околоточного времен сгинувшей империи Романовых. Когда «его превосходительство» был в гневе, а в гневе он был практически всегда, особенно во время боя, лицо его становилось зверским, и бил «товарищ» Дремов тогда палкой всех, от комбригов до лейтенантов.

Драться – это вообще была «привилегия» славных советских генералов, большинство из которых, в полном соответствии со своим интеллектом, ходило с палками и при первой возможности пускало их в ход, не брезгуя, однако, и простым кулаком. Палка была для них «табельным оружием», применяемым гораздо чаще, чем пистолет, по большей части мирно спавший в генеральской кобуре. Хорошо владели палкой и кулаком Катуков, маршал Конев и многие другие генералы – так хорошо, что капралы армии Фридриха, короля прусского, от зависти корчились в гробах.

Революцию семнадцатого года делали внуки крепостных крестьян, и сидела у них в генах память о барских батогах, веками гулявших по спинам их прадедов и прапрадедов. И они, выйдя из грязи в князи, но не обретя при этом культуры военных аристократов, щедро лупили палками своих подчиненных. Причем били они не рядовых солдат и сержантов – чай, не проклятый царский режим! – а исключительно офицеров, демонстрируя «демократизм» по отношению к «народу».

Жалобы на «палочный произвол воевод» были нередки, жаловались, насколько было известно Дементьеву, и на Дремова. Но жалобы эти не доходили ни до Сталина, ни до ЦК ВКП(б), ни до московской Контрольной комиссии – бдительная военная цензура ревниво оберегала «палочное право» и «палочный авторитет» генералов. А иногда жалоба попадала в руки того, на кого она была написана, и тогда «обжалованный» излавливал «жалобщика» и разбирался с ним приватно, в зависимости от погоды, расположения звезд на небе и на погонах, обстановки на фронте и собственного настроения на момент излавливания. С тех пор, наверное, и появилась у молодых русских офицеров поговорка: «Кривая произвольной формы всегда короче прямой, проходящей в непосредственной близости от начальства».

Но русские полки шли на запад, и гнала их туда обида за родную землю, а не палки генералов, и уж тем более не пресловутые «заградотряды НКВД».