Текст книги "Мы вращаем Землю! Остановившие Зло"

Автор книги: Владимир Контровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

ГЛАВА ВТОРАЯ. БОЛОТНОЕ СИДЕНИЕ

Будут веками на веки прославлены

Под пулеметной пургой

Наши штыки на высотах Синявино

наши полки подо Мгой

Вспомним и тех, кто неделями долгими

Мерзнул в сырых блиндажах,

Бился на Ладоге, бился на Волхове,

Не отступал ни на шаг

Ленинградская застольная (Застольная Волховского фронта)

Батарею не расформировали. В тихом лесу между Мгой и Назией, где остатки двести восемьдесят шестой стрелковой дивизии приходили в себя после разгрома, Дементьев узнал, что скоро к ним придет пополнение, и он получит новые пушки.

Пушки действительно прибыли, но когда лейтенант со своими батарейцами поехал на станцию их получать, то был ошарашен, увидев допотопные трехдюймовые орудия образца 1890 года. «Где только выкопали этих мамонтов? – потрясенно размышлял он, рассматривая вверенную ему материальную часть. – Они последний раз стреляли на сопках Манчжурии! И что я буду делать с этим чудом военной техники?».

Однако командир дивизиона не разделял пессимизма своего подчиненного.

– Скажи спасибо, что хоть такие дали, – философски заметил он. – Калибр тот же, ствол есть, значит, стрелять можно. А попадешь или нет – это, брат, уже от тебя зависит.

Стрелять из ветеранок русско-японской действительно было можно – это выяснилось по мере освоения батарейцами этих экзотических артиллерийских систем. Противооткатным устройством у трехдюймовок служили резиновые шайбы, надетые на шток. После каждой стрельбы приходилось менять две-три шайбы, и потому огневая позиция батареи несколько напоминала бакалейную лавку под открытым небом: на деревьях возле пушек висели связки черных резиновых «баранок» (к сожалению, несъедобных).

Немецкое наступление выдохлось, и фронт стабилизировался. Батарея стреляла, хотя и не часто – количество выделяемых боеприпасов было мизерным. Но вскоре и эти редкие стрельбы пришлось проводить с большой осторожностью: немцы подвезли к линии фронта звукоуловители. Эти хитрые машины по выстрелам засекали огневые позиции советских батарей, и через пятнадцать-двадцать минут прилетали немецкие бомбардировщики или начинала бить их дальнобойная артиллерия. Чтобы не попасть под раздачу, приходилось сразу после стрельб менять позицию – солдаты перекатывали орудия, матерясь и проклиная болотистую местность и немецкую технику.

Павел долго ломал голову над тем, как обдурить немецких слухачей, и вот однажды, рыская на коне по окрестностям, набрел на солидный участок густого леса, со всех сторон окруженный болотом. Сверившись с картой, лейтенант с удивлением обнаружил, что на ней обозначено сплошное болото – лесистого островка на карте не было. «Вряд ли немецкие карты точнее, – подумал лейтенант. – Не знают они про это берендеево царство. Правда, дороги к острову нет, но можно замостить гать. Зато какое место – если нас засекут, то будут долбить по краю болота: по всем правилам военной науки пушки в болоте стоять не могут – они там утонут».

Гать соорудили быстро, хотя попотеть пришлось. Но не зря – батарея простояла на острове всю зиму, регулярно стреляла, а немцы в ответ методично обкладывали снарядами берега болота – точность их звукоуловителей была невысокой.

* * *

За сентябрьские бои Павел был представлен к ордену Красного Знамени. Лейтенант помнил, как горели немецкие танки, подожженные снарядами его батареи, и знал, что честно заслужил эту награду. И он хотел получить этот орден не только как опаленный войной солдат, но и как любой двадцатилетний мальчишка, мечтавший о подвигах.

В июле, в городе Вологде, где молодые лейтенанты-артиллеристы ждали отправки на фронт, случилась с Дементьевым первая любовь – предметом его страсти стала медсестра из расположенного там госпиталя. Павел пару раз провожал ее домой, прихватив с собой палку, чтобы отбиваться от собак, которых этой части Вологды было видимо-невидимо, но очень скоро любовь кончилась, так и не начавшись. Как-то раз Павел увидел свою возлюбленную под руку с выздоравливающим офицером, на груди которого поблескивал орден Красного Знамени, и понял, что ловить ему уже нечего. А тут еще его приятель, лейтенант Михайлов, с которым отвергнутый воздыхатель поделился своим «горем», вместо сочувствия долго донимал несостоявшегося Ромео романсами о несчастной любви, а под занавес изрек:

– Видишь, Паша, какое значение имеет в наше время боевая награда? Будь у тебя хотя бы медаль, разве случился бы с тобой такой конфуз? Нет, надо срочно на фронт, а то немцев скоро разобьют, все ордена достанутся другим героям, а нас с тобой девушки будут обходить стороной.

Однако орден лейтенант Дементьев так и не получил. На то была своя причина, и звали эту причину комиссар полка Вайнштейн.

К политработникам Павел относился скептически. Как и все мальчишки поколения двадцатых, он восхищался комиссарами гражданской, с пением «Интернационала» геройски умиравшими под белогвардейскими шашками, но реальные политруки оказались немножко иными людьми. На вопросы солдат, почему Красная Армия отступает и сдает врагу город за городом, они отводили глаза, отмалчивались или рассказывали о «внезапном нападении» и о «подавляющем численном превосходстве немецко-фашистских захватчиков». Дементьев, от природы смышленый и развитый парень, не находил логики в этих объяснениях. «Внезапное нападение» случилось в июне, а советские войска продолжали пятиться и три, и четыре, и пять месяцев спустя. И не понимал молодой лейтенант, что же это за внезапное нападение такое, одним махом сокрушившее армию огромной страны, жившей с песней «Если завтра война, если завтра в поход». И насчет численного превосходства врага у него сложилось свое мнение: Павел видел, что немцы воюют не числом, а умением, и что их вполне можно бить, если противопоставить их умению свое, которого, увы, слишком часто не хватало. После всего этого Дементьев, выросший в крестьянской семье, привыкший к честности и остро чуявший фальшь, уже не мог относиться всерьез к комиссарам сорок первого года, так не похожим на книжных комиссаров года восемнадцатого.

Конечно, были политруки, не щадившие себя в бою и честно делившие с солдатами все тяготы войны, однако частенько попадались среди них и другие экземпляры. В основной своей массе политработники были полными дилетантами в военном деле, и хорошо, если они это понимали и ограничивались только лишь «политико-воспитательной работой с личным составом». Но когда обуреваемый амбициями комиссар лез в то, в чем он ни уха, ни рыла, это нередко оборачивалось немалой кровью. Положение усугублялось тем, что единоначалия в Красной Армии фактически не существовало: любой приказ командира должен был быть скреплен подписью комиссара, без которой этот приказ не имел силы.

Вайнштейн принадлежал к категории людей, страдающих повышенной самооценкой. Заявившись однажды на батарею Дементьева, он долго осматривал островок, а потом вдруг вздумал учинить Павлу экзамен.

– Как будешь действовать, лейтенант, если с фронта появятся немецкие танки? – спросил он свысока.

Павел обстоятельно изложил несколько вариантов, заготовленных им на случай боя и с танками, и с пехотой противника, однако все его «углы обстрела», «зоны поражения» и прочую артиллерийскую премудрость Вайнштейн пропустил мимо ушей, поскольку она не укладывалась в его сознании.

– Так, лейтенант, – подытожил комиссар, с трудом дослушав доклад. – От каждого орудия надо сделать отдельную гать, чтобы в случае опасности быстро вывезти пушки в тыл.

– Я не собираюсь отступать, – сдержанно ответил Дементьев. – Здесь мы хорошо замаскированы, а на дороге батарею в момент расщелкает немецкая авиация. У нас есть одна гать, этого достаточно. А если делать мосты от каждого орудия, это будет слишком заметно с воздуха.

– Ты не умничай, а выполняй! – комиссар побагровел.

– Я буду делать то, что считаю нужным, – твердо заявил Павел. – Я отвечаю за своих людей и за свои орудия!

В пылу спора он случайно коснулся кобры пистолета, и Вайнштейн, заметивший это движение, истолковал его по-своему.

– Мальчишка… – зло прошипел он, а потом бочком отступил, резво вскочил на коня и покинул батарею.

Дементьев вытер вспотевший лоб. Он вновь почувствовал молчаливое одобрение солдат, видевших эту сцену, и был готов отстаивать свою правоту перед кем угодно, хоть и понимал, что его горячность может выйти ему боком. И вышла – мстительный Вайнштейн вычеркнул строптивого лейтенанта из наградных списков.

* * *

Пришла зима, холодная и голодная. Немецкие снаряды и бомбы падали теперь куда реже, но голод был рядом, и от этого врага не спрятаться было в сырых землянках, тускло освещаемых похожим на лезвие ножа пламенем коптилок из снарядных гильз или тлеющими фитилями из телефонного провода, к утру покрывавших изможденные лица солдат густым слоем сажи. От голода кружились головы; люди вываривали мясо павших лошадей и жадно глотали воздушно-мягкую безвкусную массу, и праздничным блюдом казался суп из ворон, на которых шла настоящая охота. Бойцы, похожие на бледные ходячие тени, мерзли в летних шинелях и сапогах – телогрейки, ушанки и валенки подвезли только в январе сорок второго, когда немцев выбили из Тихвина, – но бросали и бросали в чавкающие затворами орудийные утробы полупудовые унитары, в кровь обдирая руки о холодный металл.

А немцы, сытые и здоровые, зачастили по ночам на наш передний край. Они резали часовых, брали пленных и швыряли гранаты в блиндажи, а однажды ухитрились угнать из расположения пехотного батальона соракапятимиллиметровую пушку: выгнали из землянки сонный расчет и под дулами автоматов заставили его впрячься в лямки и тащить орудие на себе.

После такого конфуза на весь фронт начальство рвало и метало, поверяя бдительность боевого охранения. Исполненному служебного рвения комиссару батареи показалось, что ездовые недостаточно рьяно исполняют приказ командования о повышении бдительности, и он решил устроить им проверку.

Дождавшись, когда часовой отошел задать корм отощавшим лошадям, ретивый политрук прокрался в землянку, вытащил пистолет и в слабом свете печурки заорал:

– Хенде хох!

После этого он вывел из землянки еще не совсем проснувшихся и полуодетых людей и битых полчаса распекал их на морозе, называя изменниками Родины и пособниками врага.

Узнав о случившемся, Дементьев отозвал комиссара в сторонку и в кратких, но очень энергичных выражениях высказал ему все, что он о нем думает.

– Ты издевался над людьми и не подумал, что любой из них мог спросонок схватить карабин, да пристрелить тебя за милую душу! – закончил Павел свое внушение, добавив про себя: «Жаль, что никто этого не сделал». – И что тогда? Трибунал солдату? Про тебя самого я уже не говорю – покойнику уже без разницы.

Комиссар смолчал, но доложил Вайнштейну, и Павел не получил положенного ему по занимаемой должности звания старшего лейтенанта, несмотря на то, что требовавшиеся для этого три месяца пребывания на фронте давно истекли.

* * *

– Пушкари, едрить вашу распротак! – бушевал начальник артиллерии дивизии полковник Коробченко, невысокий украинец с круглым лицом и объемистым животом. – Вы собьете наконец этот гондон или нет, артиллеристы хреновы?

Причиной праведного гнева начарта был привязной аэростат, уже три недели подряд регулярно взмывавший в небо над передним краем противника. Рассмотрев наши позиции, «гондон» вызывал огонь немецкой артиллерии, а сам быстренько нырял вниз, к земле. Сбить аэростат оказалось не так просто: задачу встречи снаряда с целью приходилось решать не на плоскости, а в трехмерном пространстве, и пока батарейцы пристреливались, он уже уходил.

И все-таки Дементьеву удалось его подловить. Немцев подвела их пунктуальность: лейтенант заметил, что аэростат поднимается в воздух в одно и то же время, хотя и в разных точках. Дальнейшее было уже делом артиллерийской техники – «колбаса» лопнула в небе на глазах сотен солдат и офицеров.

– Ну, ты у меня прямо снайпер, Дементьев, – похвалил его Коробченко. – Не только танки умеешь дуплетом бить, факт!

Прямым следствие удачной охоты на аэростат явилась еще одна боевая задача весьма деликатного свойства, выполнение которой было поручено батарее лейтенанта Дементьева.

Разведка обнаружила в деревне Вороново, в ближайшем немецком тылу, публичный дом, организованный завоевателями. Туда для них свозили русских девушек из окрестных деревень, чтобы доблестные солдаты фюрера могли почувствовать себя победителями, а заодно и расслабиться. И батарее Павла было поручено ликвидировать этот «дом отдыха».

На совещании офицеров доблестный комиссар батареи, нахватавшийся услышанных от артиллеристов умных слов вроде «массированный налет» и «стрельба по площадям», впал в раж и требовал «выжечь начисто это фашистское гнездо», подразумевая под «гнездом» всю злополучную деревню. «Дай тебе волю, – подумал Дементьев, слушая воинственную речь политрука, – так ты ради десятка фрицев расстреляешь все местное мирное население этой деревушки».

К необычной операции лейтенант подготовился основательно. Его старые орудия не могли достать цель с острова, и поэтому пришлось скрытно оборудовать огневую позицию ближе к линии фронта. Настелили гать и осторожно, без лишнего шума, перекатили туда трехдюймовых «старушек». Сверившись с картой, Дементьев подготовил данные для стрельбы – все было готово, а противник ничего не подозревал и чувствовал себя в полной безопасности.

Обстрел начали под утро, когда сон сладок и крепок, особенно если под боком теплая женщина.

– По бардаку, гранатой, первому – взрыватель фугасный, второму – осколочный! Прицел… Уровень… Буссоль… Огонь!

В морозном утреннем воздухе ахнули выстрелы, со звоном упали на подмерзшую землю стреляные гильзы. Первые два снаряда легли недолетом, но следующие два десятка гранат накрыли цель – «дом отдыха» вспыхнул ярким пламенем, разваливаясь от прямых попаданий. Добавив для верности еще несколько шрапнелей, лейтенант скомандовал отход, не дожидаясь ответного удара немецкой артиллерии.

Батарея вышла из боя без потерь, и настроение у бойцов было приподнятым.

– Как мы их, а? – возбужденно твердил конопатый солдат-заряжающий, поминутно оглядываясь на столб дыма, ясно различимый в прозрачном зимнем небе. – Фрицы, небось, без кальсон на мороз выскакивали!

– А то! – поддержал его другой боец. – Все причиндалы себе поморозили!

– Чему радуетесь, молодые, – угрюмо отозвался ездовой Тимофеев, сосредоточенно глядя перед собой. – Там ведь не только германцы были, но и наши русские девчата. Силком их туда сволокли, не сами они под немцев легли, а мы их – снарядами…

– Так уж и силком, – возразил ему подносчик, крепкий парень с наглыми глазами и повадками блатаря с Лиговки. – Бабы – они такие: как в передке засвербит, так они и бегут, подол задирая.

– Что ты знаешь о бабах, сопля, – отрезал Тимофеев. – Русские бабы – они последний кусок хлеба от своих детишек отнимут да нам, солдатам, отдадут, лишь бы мы их от врага заслонили. А мы их не заслонили, оставили баб наших на потеху немцу, герои… – Он зло сплюнул и без нужды хлестнул вожжами коренника: – Н-но-о-о, волчья сыть!

Слушая Тимофеева, пожилого и по-крестьянски мудрого мужика, Павел вдруг зримо представил себе растерзанные его снарядами женские тела, оставшиеся там, в разрушенном «доме отдыха» вместе с трупами немцев, беззащитные в жизни и в смерти, и почувствовал, что у этой его победы очень горький привкус. И даже когда его в очередной раз – за сбитую «колбасу» и за разрушенный публичный дом – представили к награде, горечь эта не исчезла.

* * *

Но и на этот раз Дементьев не получил ни ордена, ни даже медали – Вайнштейн ничего не забыл. И Павел понял, что житья ему здесь не будет, и начал подумывать о том, как бы ему перевестись в другую часть. Легко сказать, да трудно сделать – шла война, и служебные неурядицы простого лейтенанта-артиллериста никого не волновали.

Помог случай: как-то раз на батарею заехал полковник Коробченко в сопровождении своего адъютанта Юры Забегайлова, однокашника Дементьева по училищу. Пока полковник, приняв в землянке фронтовые сто грамм с прицепом (Павел спиртное не уважал и законные свои порции сливал во фляжки для угощения гостей), общался с батарейцами, Дементьев поведал приятелю о своих трениях с полковым комиссаром и попросил помочь с переводом в другую часть.

Юра обещал помочь, и слово свое сдержал: в конце февраля позвонил на батарею и сообщил Дементьеву, что есть возможность откомандироваться в Москву, в Артиллерийское управление. «Должность комбата во вновь формируемой части тебе гарантирована, Паша» – заверил Забегайлов, и Дементьев с радостью согласился.

Приказ об откомандировании пришел быстро, однако Павлу пришлось пережить пару неприятных минут, когда его вызвал командир полка подполковник Деркач и сказал, что не хочет отпускать из своей части толкового офицера.

– Чего ты забыл в Москве, Дементьев? – спросил он напрямик. – Служи здесь, чем плохо? Я тебя помню еще по сентябрьским боям – будет тебе повышение, помяни мое слово.

Пришлось открыться и выложить начальству все как на духу. Выслушав лейтенанта, Деркач покачал головой:

– Так вот в чем закавыка… То-то я смотрю, Вайнштейн все норовит тебя обойти – предлоги пустяковые, а не подкопаешься. Здорово ты ему на мозоль наступил… Ладно, коли так, езжай. Захвати только от меня письмо жене – с тобой оно до Москвы быстрей доедет.

В отличие от Деркача, Коробченко историю злоключений лейтенанта Дементьева уже знал, и потому удерживать его не стал. Наоборот, посоветовал, «ежели что», обратиться в Москве к начальнику управления полковнику Гамову – мы с ним, мол, старые знакомцы: мужик он хороший, скажешь, что ты от меня, и он для тебя все сделает. А в качестве услуги «не в службу, а в дружбу» начарт попросил отвезти в Москву «мимо цензуры» два письма – жене и любовнице, причем если первое письмо достаточно было просто бросить в любой московский почтовый ящик, то второе требовалось доставить адресату лично и передать кое-что на словах.

– Саша (так звали пассию полковника) бомбардирует меня письмами, – разъяснил Коробченко, – хочу, мол, к тебе на фронт, и все тут, А мне это, сам понимаешь, не с руки – война, какая тут любовь. Так что вот тебе боевая задача: отговори ее от этой идеи, лейтенант, напугай, в конце концов. В общем, – закончил инструктаж бравый полковник, – чтоб духу ее тут не было: мне лишняя головная боль ни к чему.

Дементьев понимал, причем понимал больше, чем сказал ему Коробченко. В сложной иерархической армейской системе, сильно напоминавшей феодальную лестницу со всеми ее обязанностями и привилегиями, существовал целый свод неписанных правил. Вызови начарт на фронт законную жену или заведи шашни с какой-нибудь связисткой или медсестрой, ему бы и слова никто не сказал – как-никак, полковник. Но вызывать из тыла любовницу – это уже другое дело, по штату не положено. Вот станешь генералом – тогда пожалуйста, тащи к себе в блиндаж хоть киноактрису, хоть солистку балета Большого театра. А пока – знай, сверчок, свой шесток. Вайнштейн знал все эти тонкости и не преминул бы устроить начарту какую-нибудь соответствующую пакость, если бы Саша приехала к Коробченко на фронт.

Однако Павел не счел нужным выказывать полное понимание деликатной ситуации, в которую попал Коробченко, – зачем обижать хорошего человека, к тому же оказавшего ему, Павлу, содействие?

Поблагодарив начарта и пожав руку Забегайлову, Дементьев в то же день отправился на попутных машинах на станцию Жихарево, откуда ходили эшелоны на Москву.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПЕРВАЯ ВОЕННАЯ ВЕСНА

Ночь коротка,

Спят облака

И лежит у меня на ладони

Незнакомая ваша рука…

Офицерский вальс (Случайный вальс)

Теплушка. Это уютное слово-понятие не понаслышке знакомо поколениям русских людей века двадцатого – страшного, кровавого века, нещадно корежившего судьбы России и ее народа. Обычный грузовой железнодорожный вагон, переоборудованный для перевозки людей: двухъярусные нары с настеленной на них соломой или лапником, вещмешки в качестве подушек, всепогодные шинели в роли одеял. Посередине вагона постоянно горела печь-буржуйка, деловито пожиравшая заботливо припасенные дрова и уголь, и воины, ненадолго вырвавшиеся из смертной круговерти боев, обретали в теплушках призрачное подобие дома, который нужен каждому человеку, будь он даже завзятый бродяга перекати-поле. Впереди всех их ждала неизвестность – долгая ли, краткая ли, – но в теплушках не думали о будущем, наслаждаясь спокойным настоящим и безмятежным сном-отдыхом под мерный перестук колес.

В первых числа марта в такой вот офицерской теплушке, прицепленной к поезду с ранеными, лейтенант Дементьев ехал в Москву. И все бы хорошо, если бы не одна «мелочь»: Павла мучил голод. Трехдневный паек, полученный в части, он благополучно истребил еще на станции, ожидая оказию, а в его продовольственном аттестате писарь при оформлении сделал исправление. Из-за этой помарки бдительные тыловые снабженцы сочли аттестат поддельным, и лейтенант нигде не мог получить продукты. В теплушку офицера-фронтовика пустили, но попутчики отнюдь не собирались его кормить, а пары сухариков, заблудившихся в вещмешке Дементьева, было явно недостаточно для пропитания молодого здорового парня в течение нескольких суток. А тут еще ехавшие в теплушке штабные офицеры, державшиеся особняком, извлекли из своих походных чемоданчиков деликатесы – белый хлеб, рыбные консервы, американскую тушенку, настоящий индийский чай, – и Павел понял: надо что-то делать, пока его кишки не завязались морским узлом.

Один раз его выручила симпатичная медсестра из вагона с ранеными, снабдившая оголодавшего лейтенанта котелком каши, но Дементьеву было совестно объедать раненых, и он не стал обращаться к ней снова. Однако живот возмущенно урчал, требуя пищи, и Павел приуныл.

Его выручил всемогущий случай.

На очередном полустанке он познакомился с моряками-балтийцами из соседнего вагона. Узнав, что лейтенант едет с Ленинградского фронта, они радушно пригласили его к себе. «Морские души» были изрядно навеселе и первым делом поднесли Дементьеву полную кружку спирта. Пригубив скверно пахнувшее пойло, Павел ловко переключился на закуску – к счастью, гостеприимные морячки пребывали уже в таком градусе, что маленькая хитрость лейтенанта осталась незамеченной. Наевшись, он безмятежно уснул.

Поутру Павел обнаружил, что банкет продолжается. «И как они умудрились запасти столько водки?» – недоумевал он, глядя на красные лица матросов. В ходе застолья моряки живописали свои подвиги на море и на суше, и весьма позитивно восприняли рассказ Дементьева о его бое с немецкими танками. «Да он свой парень! – заплетающимся языком произнес один из балтийцев. – По такому случаю нальем ему еще!». Душевный контакт был налажен, и в конце концов моряки решили «поделиться с артиллерией» и открыли Павлу страшную «военную тайну» – рассказали об источнике спиртного изобилия. Оказалось, что к эшелону был прицеплен товарный вагон, в котором стоит цистерна из-под спирта-сырца. Она считалась пустой, но пытливый морской ум не принял эту информацию на веру. Опыт показал, что если опустить в горловину котелок на веревке, то при определенной сноровке можно начерпать ведро спирта, плескавшегося на дне емкости. Сноровки у моряков хватало, они обеспечили себя выпивкой до самой Москвы, и в приступе пьяного добродушия решили облагодетельствовать Павла.

Вернувшись в свою теплушку, Дементьев здраво рассудил, что флотская закуска – оно, конечно, неплохо, но моряки будут кормить Павла только под спирт, чего ему совсем не хотелось. С другой стороны, балтийцы уже затарились спиртом под завязку, и потому им не будет большого убытку, если лейтенант тоже навестит их Клондайк. И Павел, посвятив в свой замысел соседа по нарам, тоже лейтенанта и тоже артиллериста, под покровом ночи пошел вместе с ним на дело.

Всю промысловую снасть – ведра, котелок, веревку, – добытчики припасли заранее, пломбу на дверях вагона сорвали «первопроходцы», и два лейтенанта прошмыгнули внутрь. К ржавому боку цистерны была прислонена лесенка в аккурат напротив горловины – черпай, не хочу. Правда, Дементьев впервые пожалел, что у него нет противогаза, выброшенного еще осенью, в лесу подо Мгой, – от едких спиртовых испарений кружилась голова. Стойко преодолевая трудности, лейтенанты начерпали два ведра вонючей жидкости и с величайшей осторожностью доставили «продукт» в офицерскую теплушку.

Продовольственный вопрос был решен – стол сервировали по принципу общака, «что есть в печи, все на стол мечи», и Павел с чувством исполненного долга наелся от пуза. Одно ведро пассажиры теплушки разлили по фляжкам, а второе поставили посредине вагона для свободного черпания. Офицерский вагон гудел сутки – оставшееся до Москвы время прошло незаметно.

* * *

Москва встретила Павла суровостью прифронтового города: противотанковые «ежи» на перекрестках и патрули на улицах, пустевших с наступлением комендантского часа. Врага отбросили от столицы, но война продолжалась, и немецкие самолеты появлялись порой в небе Москвы – воздушные тревоги в марте сорок второго были обычным явлением.

Прямо с вокзала Павел направился к своей сестре Моте, жившей в Москве. Увидев брата, Мотя всплеснула руками, прослезилась и захлопотала вокруг него. От нее он узнал, что мать, к счастью, успела выехать из Ленинграда в родную рязанскую деревню до начала блокады. У Дементьева отлегло от сердца: он знал, что творилось в городе на Неве лютой зимой сорок первого – сорок второго годов. Подаренную Павлом фляжку со спиртом сестра в тот же день обменяла на хлеб, хозяйственно рассудив, что хлеб – полезнее.

Наскоро приведя себя в порядок, лейтенант отправился в Управление артиллерии. Мотя опасалась, что Павла тут же пошлют на фронт, но ее опасения оказались напрасными. В кадрах Дементьева принял штабной майор, исполненный сознания собственного величия. Взяв документы Павла, майор скользнул по ним скучающим взглядом, выдал Дементьеву талоны на питание в столовой штаба артиллерии, повелел зайти через два дня и захлопнул окошечко-«амбразуру». «Вот же сволочь, – подумал лейтенант. – В окопы такого и калачом не заманишь, а после войны будет бить себя в грудь: мы пахали!».

Однако нет худа без добра: получив нежданно-негаданно двухдневный отпуск, Павел мог без помех выполнить поручения своих бывших начальников. Опустив в почтовый ящик письма женам Деркача и Коробченко, он поехал на трамвае к сударушке начарта, рвавшейся на фронт к другу сердечному, благо ее адрес был указан на конверте.

Саша оказалась миловидной черноглазой и черноволосой женщиной лет двадцати пяти, приветливо встретившей почтальона. «А у Коробченко губа не дура, – подумал Павел, – какую кралю отхватил, черт пузатый». Узнав, от кого прибыл лейтенант, она обрадовалась, но заметно погрустнела, прочитав письмо. Отгрустив, Саша организовала чай с вареньем и даже украсила стол бутылкой вина, припасенной, по всей видимости, для особых случаев.

Поначалу оба чувствовали себя неловко, но вскоре смущение прошло, и Дементьев приступил к выполнению «боевой задачи», возложенной на него начартом. Павел размяк в довоенном уюте тихой московской квартиры; свет изящной люстры рождал на стенах теплые тени, и вся обстановка беседы принадлежала другому миру – миру, где не было войны, не было грязи, вони, трупного смрада, где не вздрагивала земля от далеких и близких разрывов, и где рядом с ним, на расстоянии протянутой руки, сидела молодая красивая женщина – не девушка-сверстница, а взрослая женщина, изведавшая любовь. Ее присутствие волновало и пьянило больше, чем выпитое вино, горячило кровь, и лейтенант говорил, говорил, говорил, удивляясь собственному красноречию.

Памятуя инструкцию отца-командира – «Напугать!», – Павел нещадно сгущал краски. Он рассказывал о страшных боях под Ленинградом, в которых ежедневно гибнут тысячи людей, о тучах немецких бомбардировщиков, о граде бомб и снарядов, падавшем на головы бойцов, о ливне пуль, выкашивающих траву и оставляющих деревья без листьев и сучьев. Он рассказывал о невероятном героизме полковника Коробченко, без сна и отдыха водящего солдат в атаку и чуть ли не голыми руками сворачивающего в рукопашной башни немецким танкам. Не забывал он и себя, и по его рассказу выходило, что немцы до сих пор не взяли Ленинград только лишь потому, что отважный лейтенант Дементьев – под командованием не менее отважного полковника Коробченко, разумеется, – со своей батареей не дал им этого сделать. И получалось, что в этот ад кромешный Саше ехать совсем не с руки, тем более что ее возлюбленный не имеет ни минуты свободного времени и не сможет уделить ей должного внимания.

Саша слушала его внимательно, ахала, прикрывая рот ладошкой, и по ее испуганным глазам Павел понял, что задание командования выполнено более чем успешно. Однако она не забывала и обязанности хозяйки – Дементьев с замиранием сердца следил за движениями ее белых рук, пододвигавших к нему вазочку с вареньем или наливавших чай в опустевшую чашку, и не мог оторвать взгляд от Сашиной груди, обтянутой ситцем домашнего платья.

– Жаль, – сказала она, выслушав все ужасы, – я собиралась поехать к нему на фронт. Мы ведь с ним старые друзья, и давно не виделись. Но раз там сейчас так страшно, подожду, пока не станет поспокойнее. Спасибо вам, Павел.

За разговором Дементьев и не заметил, что уже стемнело, а это значило, что наступил комендантский час. Извинившись, он начал торопливо собираться, но Саша воспротивилась:

– Куда же вы пойдете? Вас заберут в комендатуру – нужны вам эти неприятности? Переночуете здесь, у меня две комнаты, я постелю вам на диване. И не возражайте!

Сердце Павла сдвоило удары и зачастило. Он для виду отнекивался, хотя знал, что уже не уйдет отсюда даже под угрозой расстрела на месте. Саша постелила ему постель и ушла в другую комнату, оставив дверь приоткрытой, «чтобы можно было разговаривать».

Павел слышал шуршание платья, когда она раздевалась, представил себе, как ткань покидает ее соблазнительное тело, и от этой картины у него закружилась голова. Теперь он примерно догадывался, что чувствует грешник на раскаленной сковородке: простыня жгла, и одеяло душило. Его била нервная дрожь; сквозь гулкий шум крови в ушах он слышал, как Саша что-то ему говорит, но не мог разобрать ни слова и отвечал невпопад.

Свет в комнате хозяйки погас, однако дверь так и осталась приоткрытой, и до Павла наконец-то дошло, что незапертая дверь – это недвусмысленное приглашение к любви. Но он не знал, что ему делать, и с чего начать – ведь тема взаимоотношений мужчины и женщины считалась аморально-запретной и в школе, и в училище. В конце концов он все-таки сумел невнятно пробормотать что-то вроде «идите ко мне, вдвоем будет теплее». «Нет, лучше вы идите ко мне» – ответила Саша и тихо засмеялась.