Текст книги "Аптекарша"
Автор книги: Владимир Амлинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Владимир Амлинский
Аптекарша
Рассказ
В Железногорске[1]1
Все географические названия условные.
[Закрыть] Лена Дружинина словно бы потеряла имя и фамилию: все в поселке называли ее «аптекаршей».
Аптекарша приехала в Железногорск ранней осенью. Она неловко соскочила с грузовика; рыжий тихий парень, ее попутчик, едущий из воинской части домой на побывку, подал ей чемодан, и грузовик свернул в сторону, обдав Лену душным бензиновым ветром.
Рядом был осенний лес и скучное гречишное поле, тронутое первой осенней ржавчиной.
«А где же этот Железногорск?» – с удивлением подумала Лена. Было поле, был лес, но не было города с домами, улицами, с людьми, у которых можно спросить, как пройти туда-то и туда-то.
У Лены кружилась голова от усталости и от непривычно острого лесного воздуха. Лена затосковала.
– Уеду. Не хочу я этого! – сказала она себе. – Дождусь попутной машины – и обратно.
Но это было на самый крайний случай. Это была возможность, которая делала жизнь все-таки не совсем безнадежной.
И вдруг она увидела Железногорск. Он начинался не с подъездных путей, не с серого, покрытого копотью вокзала. Он начинался с фанерного голубого щитка на колышке, косо и нетвердо стоявшего на земле. «Город Железногорск» – было написано на щитке белой масляной краской.
– На острове есть люди, – громко сказала Лена и пошла по скользкой от недавнего дождя незнакомой дороге.
И когда Лена прошла еще примерно с километр, она заметила автогрейдер, ползущий по измятой, вскопанной земле. Ну, а дальше виднелись горы белого и красного кирпича, несколько подъемных кранов и странная низкая улица – улица фундаментов. Это и был Железногорск.
– А где здесь исполком? – спросила Лена у пожилой женщины-каменщицы, работавшей в глубокой свежевырытой траншее.
– Здесь такого вовсе нету, – ответила женщина. – Не построили еще.
– А к кому же мне обратиться? Кто начальство здесь?
– Чего-чего, а начальства хватает! Здесь и трест – начальство, и рудник – начальство, и кто хошь... Выбирай любого!
Все было непонятно в этом Железногорске. Лена молча смотрела на женщину. Тяжело полз трактор, тащивший за собой березу. Билась о мокрую глинистую землю листва, ставшая коричневой, тяжелой.
– Я не знаю, куда идти, – тихо сказала Лена. – Я ничего здесь не знаю... Я приехала сюда по распределению.
– Издаля? – сочувственно спросила женщина.
– С юга, из города Новороссийска, – сказала Лена, словно упиваясь звучанием этого теплого, родного слова, ставшего вдруг бесконечно далеким.
– Так ты не теряйся... Ты давай в 1-СМУ или рудоуправление... И пусть тебя на квартиру определят... Ох, у нас с этим худо! – вздохнула женщина.
Лена толком-то и не представляла себе, что такое «СМУ».
После долгих хождений по перекопанным, обнесенным кольями «улицам» Железногорска Лена наконец разыскала маленький деревянный домик с надписью «СМУ». В полутемной комнатке было много народу, и на Лену никто не обратил внимания.
– Вы эту тягомотину кончайте, – устало говорил высокий человек в синем, длинном, как ряса, плаще. – Рудник все силы напрягает, а вы тут справки-отговорки пишете... Да у вас бутовый камень под носом валяется, а вы хотите, чтобы мы его с Украины везли! Нет, вы эту тягомотину кончайте. Определенно говорю.
– А людей кто мне даст? – отбивался человек с шафрановым восточным лицом, с продолговатыми горячими глазами. – Может, я людей сниму с электростанции? Или с неба?
Наступила короткая пауза. Довод был крепкий. Снять людей с электростанции было, видимо, так же нереально, как с неба. Высокий собирался с мыслями, чтобы нанести черному решающий удар.
Лена воспользовалась паузой и спросила:
– Простите, кто здесь начальник 1-СМУ?
– Пока еще я! – запальчиво ответил черный, все еще находящийся в пылу спора.
– Я прибыла в ваше распоряжение, – сказала Лена.
– Вы инженер? – оживившись, спросил черный.
– Вот направление... Я окончила Новороссийское медицинское училище, – официальным голосом отчеканила Лена и положила на стол направление.
– Не надо, – скучным голосом проговорил черный. Лена изумленно посмотрела на него.
– Документов не надо... Потом. Так вы кто: сестра, врач?
– Я аптекарь, – сказала Лена.
Черный вырвал из ученической линованой тетради листок и надел очки.
– Так что на бут, уважаемый, людей у меня не найдется. Это уж ваша забота – камешки таскать, – сказал он и что-то написал на листке. В очках его темные глаза потеряли яростный свой блеск. Они стали умиротворенными, рассеянными. – А вы, девушка, разыщите коменданта... Я тут ему все написал.
Лена молча кивнула и вышла.
По узкой гибкой доске она перешла через траншею. В одной руке она держала чемодан, в другой – листок бумаги.
...Начинался дождь. Небо вдруг сразу стало низким. Из соседнего с «СМУ» домика выскочили дети и, размахивая портфелями, радуясь дождю, запрыгали через канавы, Это были ученики первой и единственной железногорской школы.
«Вот здесь мне и жить, – подумала Лена. – Три года– это же ужасно долго! Это шестая часть моей жизни». Впрочем, восемнадцати ей еще не было...
Потом она прочла записку.
«Тов. Никифоров! – было написано там. – Устрой аптекаршу на жилье и выдай ей все необходимое. Пусть она примет у Насти рабочее место и инвентарь. Настю пошлю на электростанцию. Кязимов».
С этого дня Лена Дружинина словно бы потеряла имя и отчество. Она стала аптекаршей.
* * *
Вечерами аптекарша сидела дома. Дом был на окраине Железногорска. Окно выходило в лес. Говорили, что в лесу этом водятся волки, лисы... Во всяком случае, и без волков лес был достаточно страшный, и Лена запирала дверь на задвижку и на ключ. Она боялась леса. Ей гораздо больше по душе было море, на берегу которого она выросла.
Шумел движок подстанции – электролинию к городу еще не подвели, – и из клуба, который открыли позавчера, слышалась музыка. Это пела Клавдия Шульженко. Аптекарша очень любила ее песни... По вечерам в новороссийском парке заводили пластинки Клавдии Шульженко. Голос у нее был задушевный, низкий и чуть-чуть жалобный. Она жалела, должно быть, прошедшую молодость, и аптекарше сейчас особенно была понятна ее печаль. Правда, ее молодость, собственно говоря, еще только начиналась, но в какой-то степени она уже была загублена.
Лена слушала музыку и писала письмо в Новороссийск своей самой близкой подруге:
«Вот, Валюша, я и в Железногорске. Ты была тысячу раз права, а я оказалась дурой и фантазеркой. Ты, наверное, думаешь, что Железногорск – это настоящий город. Я тоже так думала, когда ехала сюда. Название-то какое: Железногорск! Похоже на Железноводск, но это далеко но то. Конечно, я не думала, что здесь курорт. Ведь живут же люди и в тайге, трудятся и вполне счастливы. А здесь ни то ни се. Сам Железногорск – это одни кирпичи, да траншеи, да грязь, и несколько щитовых домиков. Когда его построят, это будет всего лишь районный городок, в котором будут жить те, кто добывает руду. Здесь рядом, оказывается, большие залежи руды – помнишь, мы в школе проходили? Самое главное, Валюша, что я здесь никому не нужна. Не в личном смысле, а в общественном. Помнишь, как директор медучилища говорил, что мы необходимы новостройкам, что как только строится первый домик и в нем селятся люди, рядом с ними должен быть медработник, который отвечает за их здоровье, за их быт и отдых. Выходило так, что без нас не обойдешься и нам всюду рады. Об этом нам твердили на распределении.
Конечно, мы не врачи, но все-таки... А приехала – на меня посмотрели так: это, мол, девчонка, на черта она нам сдалась! Нам сейчас инженеры нужны, а не аптекари. А колхозная аптечка у нас есть, и мы в ней сами разобраться можем: грамотные... К тому же и болеть нам некогда. И действительно, они почти не болеют. Редко кто зайдет за зеленкой для детей, или витаминами, или, чаще всего, за одеколоном. Так что я теперь в некотором роде труженица парфюмерии. Работают здесь и дни и ночи, главная работа не в Железногорске, а за десять километров отсюда. Там они строят рудник и железную дорогу, там у них какие-то мехколонны, стройотряды и прочее. Меня это, честно говоря, мало волнует. А они целые дни только и говорят то о монтаже станции, то о пуске какого-то экскаватора и т. д. Как будто кроме этого не о чем говорить! В общем, «а мы монтажники, высотники!», вроде как в кинофильме, только менее красивые. Меня они считают страшной «стилягой» за то, что я крашу губы помадой цвета «цикламен» и ношу голубой свитер (тот, который с вырезом, помнишь?). У нас в Новороссийске на это бы и внимания никто не обратил. Там все так ходят, а здесь я, понимаешь ли, злостная пижонка. Ну, и пусть! Все равно буду краситься назло всему Железногорску! Эх, Валька, Валька, как часто я вспоминаю наш Новороссийск! Ничего-то мы в жизни не умеем ценить, пока не потеряем. Ночью я просыпаюсь – мне кажется, будто море шумит. Проснусь и думаю: а почему я здесь?.. А где же мама, братишка?.. Где дом, в котором я прожила всю свою жизнь, почти восемнадцать лет?.. Ничего этого нет. Только лес шумит, и так противно, громко, будто листья у деревьев жестяные. Это, должно быть, оттого, что осень. И пахнет сульфодимезином, тройным одеколоном и дентином. Я ведь забыла сказать тебе самое главное: я живу прямо в аптеке, а аптека находится в общежитии, причем в мужском. Ну, этого я не боюсь... Комнатка метров семь – восемь, на окне медицинские весы, у стены стеклянный шкафчик с медикаментами и приборами. А за марлевой занавеской – мой уголок. Там мне поставили раскладушку, а над ней весь мой гардероб (то, что я взяла с собой). Кстати, ничего и не надеваю. Некуда... Прибила к стене два зеркальца, широкое и узкое, одно перпендикулярно к другому. Это мой трельяж, уголок красоты, смешно даже сказать! Иногда мне даже весело от этого. Все, наверное, надо в жизни испытать, и не век же сидеть в одном городе, под маминым руководством! Ты ведь знаешь, я не такое уж комнатное растение Но иногда так грустно, так тоскливо, что даже зуб начинает ныть от этой беспросветности. Особенно вечерами... Вот сейчас, например, передают Шульженко, и мне кажется, что я сижу в портовом клубе и рядом ты, Эдька и вся наша компания... На здешние танцы я не хожу. Один раз пошла, но на меня смотрели, как на белую ворону. Да и танцуют они как-то скованно, не так, как у нас.
До свидания, Валька! Как ты там в своей роскошной центральной аптеке? Представляю себе какая ты важная.
Привет всем нашим и особенно Эдьке. Но самый большой привет нашему Новороссийску. Сейчас перед моими глазами его улицы, и набережная, и море... Но я не могу это все описать, так как у меня не хватает таланта, а во-вторых, ты сама все это знаешь не хуже меня...»
Лена отложила ручку и увидела новороссийские улицы.
Желтые от солнца мостовые. Идешь по мостовой и пяткой чувствуешь ее тепло... И вот уже позади наша улица, стадион, и вдруг – будто в пропасть летишь – перед тобой распахнулось море, такое голубое, такое огромное и нежное, что плакать хочется!.. Но Лена знает, что от плача краснеют глаза, а нос становится большим и более заметным на лице, чем полагается. И она не плачет. Она просто слушает музыку, жестяной шум листьев и думает, думает и жалеет себя, и от этой жалости к себе ей становится в конце концов тошно. И вдруг она слышит: мужские голоса добросовестно и старательно выводят какой-то мотив. Поют они за стеной, но кажется, что поют тут же рядом, в комнате, просто из-за марлевой занавески их не видно. Стена – хороший проводник звука.
Что они поют? «На границе часто снится дом родной». Поют плохо, но с увлечением и очень громко. И вдруг это пение, поначалу показавшееся Лене забавным, начинает раздражать ее. Утром, чуть свет, они горланят истошными голосами: «Р-рёта, подъем!», – видимо, подражая какому-то старшине, и долго возятся, фырчат, швыряют друг друга так, что трясутся стены, – и все это вместо того, чтобы использовать драгоценные минуты для сна. Странные, неугомонные парни! В лицо их Лена даже и не знает. Они уходят, когда она еще спит, вернее, пытается спать, а приходят вечером и тут же отправляются в клуб. А сегодня, видно, у них «музыкальное настроение».
«Тишина необходима людям после работы, как лекарство», – профессионально думает Лена и, выполняя служебный долг, строго стучит в стенку.
Голоса замолкают, а через минуту Лена слышит ответный стук в дверь. Лена открыла.
– Товарищ аптекарша, видно, не в духе, может быть, ей не спится после тяжелой работы? – сказал, глядя на Лену круглыми нагловатыми глазами чернявый коренастый ухмыляющийся парень, на голые плечи которого с этакой спортивной небрежностью был накинут полосатый пиджак. «Последняя любовь моя Тамара», – было написано на выпуклой темной груди, покрытой зарослями курчавых и, очевидно, жестких волос. «Последняя любовь моя Тамара». Лиловая роковая надпись чуть вздымалась, морщинилась – словом, жила на груди особенной, автономной жизнью.
– Может, вам песни наши не подходят? Может, вам джяз нравится? (Он так и сказал: «джяз».) Мы и джяз можем сделать.
На Лену пахнуло знакомой, новороссийской пристанью.
– Нет уж, мне ваш джяз не нужен, – сказала Лена. – А после двенадцати вы петь не имеете права. Даже такое постановление есть, если хотите знать.
Карие наглые глаза сузились, невероятное презрение было в них. И едва только губастый ехидный рот приоткрылся, чтобы дать по аптекарше последний разрушительный словесный залп, как чья-то рука легко отстранила черного. Вернее, даже не отстранила, а отодвинула в сторону. Передний план занял высокий парень в солдатской, бесцветной от времени и стирок гимнастерке с засученными рукавами.
– Вы уж на нас не серчайте, – тихо и просто сказал он. – Радость у нас сегодня. Трудовая победа у нас вроде... Сегодня мы прошли Гнилую выемку у Гусарских низин.
Лена не знала, что такое Гнилая выемка. Она не знала также, что такое Гусарские низины. Она смотрела на парня. Пожалуй, таких она еще не видела... Он был красив особенной, русской, рязанской красотой. Было все, что полагается в таких случаях: спокойные голубые глаза, очень светлые, почти белые волосы, по-видимому, младенческой мягкости. Но было еще и другое: мужская железная сила дремала в широких покатых плечах, в голых, поросших золотистым пушком руках. И с этой мужской крепью поразительно сочеталась тонкая талия, юношеская, легкая стать, стать молодого, еще не заматеревшего дубка.
«Ну и мальчик! – подумала Лена. – Ни вдохнуть, ни выдохнуть...»
– Добрячок ты, Алеша... Тихий ты мужик, беззлобный, – с иронией сказал черный.
– Ладно, Ким, кончай это дело... Вы не думайте, он не такой, – улыбнувшись, сказал Алеша.
– А я и не думаю, что он такой, – сказала Лена. – Я вообще о нем не думаю.
– Вот это вернее будет, – сказал черный и церемонно-иронически раскланялся.
– А поем мы, надо честно сказать, слабенько, – сказал Алеша. – Но мы пока учимся.
– Мне повезло, что рядом такие ученики, – с нарочитой женской колючестью сказала Лена.
Дверь закрылась, и они ушли.
«А может, и действительно повезло?» – подумала Лена и погасила свет.
* * *
Прошло два дня, и Лена забыла обо всем этом... В аптеке не было детской присыпки... А в строительном тресте не было машин. И когда Лена попросила транспорт, ей сказали, что все машины на руднике и на железной дороге. Лене пришлось идти пешком до районного центра. Вернулась она обратно только к обеду. Трестовская столовая работает всего лишь несколько часов в день, в соответствии с рабочим временем, и здесь свои законы. Здесь законы братства и взаимопомощи. Лена вне этих законов. Каждый человек – член бригады, и когда он стоит в очереди и к нему подходит парень или девушка из его бригады, он не может им отказать. Он берет у них чеки. В каждой бригаде по восемь человек, а бригад много.
Но что делать, если ты аптекарша и не входишь ни в одну из бригад? Надо стоять в очереди. Очередь длинная, а перерыв короткий, и Лена с тоской смотрит на толпу в серых спецовках, бурно и весело штурмующую окошко кассы... Она ходит здесь, как белая ворона. Как городская новороссийская ворона в югославском свитере.
В столовой пахнет черным хлебом, тушеной капустой, перцем. В столовой душно, как в бане. Чужие люди окружают Лену. Чужие люди говорят о кирпичах, щебне, о том, что электричества нет и шагающий экскаватор простаивает. Какое электричество, Лене непонятно. Ведь в комнате же есть электричество. Кроме своей комнаты-аптеки, она ничего не знает и не желает знать. И пусть она белая ворона! Лучше быть белой, чем грязными, измазанными воронами в серых спецовках...
В довершение всего у Лены сломались медицинские весы. Конечно, это мелочь в городе, где есть телефон и ремонтные мастерские. Но в Железногорске – это несчастье...
«Придется снова тащиться в райцентр», – с отчаянием подумала она.
Лена одиноко шла по взрыхленной, подсохшей на солнце земле. Около каркаса новой школы стоял башенный кран, он медленно тянул тяжелые железобетонные перекрытия.
– Посторонись! – крикнула ей из открытой кабины тоненьким голоском девушка-крановщица. – Майнаю!
«Лучше на кране торчать, чем по два раза в райцентр топать», – подумала Лена.
И вдруг лицом к лицу она столкнулась с Алексеем. Он шел стремительно, пружинисто, сосредоточенно, весь поглощенный какими-то своими мыслями, и только лицо у него было бледное, похудевшее, как с перепоя, а глаза были поблекшие, не такие яркие, как в тот день, когда она его увидела впервые. Лена ему страшно обрадовалась. Не потому, что это был Алексей – широкоплечий, красивый, понравившийся ей парень. Просто навстречу шел знакомый человек. Может быть, единственный в этом городе, кого она знает по имени. И ей захотелось поплакаться, рассказать о том, что ей пришлось таскаться в райцентр пешком туда и обратно за детской присыпкой, о том, что она не обедает уже несколько дней, так как все берут чеки своим, а она никого не знает, что у нее ко всему испортились аптекарские весы и вообще она белая ворона. Но вместо всего этого она остановилась и сказала:
– Здравствуйте, Алеша... Вы что, заболели?
– А, здравствуйте! – обрадованно отозвался он. – Просто была тяжелая смена. По срокам руду дать должны, а все в земле копаемся, застряли с того дня, как песни пели... Правда, сейчас грунт трудный – подземные воды. Да и машина моя разбарахлилась...
– И моя, знаете, машина разбарахлилась, – сказала Лена.
– Какая же у вас машина? У вас, по-моему, все больше порошки, таблетки...
– Не только... У меня весы есть, специальные, и вот сегодня я их сломала. А починить их никто и не сможет здесь... Они сложные, механизмы у них маленькие, не то что ваши эти краны.
– А у меня не кран, товарищ аптекарша. У меня «СЭ-3» – трехкубовый экскаватор... Ну, а весы ваши посмотреть надо.
– А вы... умеете разве? – повеселев, сказала Лена.
– Я, понимаете ли, в армии три года служил. Там, знаете, во всяких винтиках копаться пришлось.
Они пришли в аптеку. Алексей полчаса сидел, склонившись над весами, разбирал их, снова собирал, а затем, повернувшись к Лене, сказал:
– Все в порядке. Можете взвешивать ваши пузырьки.
– Неужели сделали, Алеша? Вы меня просто спасли!
– Да пустяки! – вытирая измазанные в масле руки, сказал Алексей. – Полную разборочку сделал, все ясно, как на ладони. Ну, я пойду, наверное... – он замялся.
Лена секунду помолчала. «Может, сказать, чтобы еще посидел?» – подумала она, но не стала удерживать.
– Еще раз спасибо вам, – сказала она. – У вас золотые руки.
* * *
Кончилась первая неделя ее пребывания в Железногорске... Говорят, что это была очень важная неделя, потому что люди совсем близко подобрались к руде и вскрышные работы подходили к концу. Но все это было далеко от Лены, где-то за темными Гусарскими низинами, и от всех этих грядущих событий Лена не ждала никакой особой радости для себя.
Был воскресный день, и Лена писала второе письмо подруге Вале в Новороссийск:
«Милая Валька! Вот уже и неделя прошла, и почти ничего не изменилось. Здесь все так же нудно, и я считаю часы – не то что дни... А их, этих дней, если жить здесь три года, довольно-таки много. Никаких событий не было, разве что считать событием поломку аптекарских весов. Один парень мне их починил. Парень «в порядке», как у нас говорят, но не сверх...»
– Письмо любимому? – услышала Лена. Окно в аптеке было низкое, а форточка открыта. И в форточку всунулась загорелая, веселая физиономия, улыбающаяся иронически, но дружественно.
Лена приготовила было сдержанную и холодную фразу, нечто вроде: «Вы всегда заглядываете в чужие окна?», – но она увидела, что чуть поодаль от чернявого, потупившись и мусоля в руках папироску, стоит Алексей.
Вот он поднял на Лену глаза и с какой-то школьной, мальчишеской скованностью, так не подходящей к его облику, сказал:
– Может, погуляем, если вы свободны?
Лена сделала озабоченное лицо.
«Конечно, у меня много дел... Но, ладно уж, если вам так хочется», – было написано на ее лице.
Пришла Лена поздно. Она села и стала дописывать письмо. Вернее, она перечеркнула все, что было написано, и начала сначала:
«Милая Валька! Вот уже и неделя прошла, и почти ничего не изменилось... Здесь по-прежнему довольно нудно. Про Железногорск писать тебе не буду: об этом уже писала. Есть, правда, тут один парень... Экскаваторщик. Мы сегодня целый день бродили по лесу с ним и с его товарищем. Но товарищ потом куда-то скрылся. Парень этот ничего. Красивый. Высокий. И какой-то странный. Пожалуй, у нас в городе таких нету. А может, просто в нашей компании таких нету... Ну, об этом после.
Чего я только не навидалась за сегодняшний день! Были мы в соседних деревнях... На некоторых домах крыши из соломы, окна косенькие, слепые. Алексей говорит, что и полы там земляные. Но есть и другие дома – рубленые, деревянные, с шиферной крышей.
А ты знаешь, как делают веревку? Я как-то об этом никогда не задумывалась. Ну, веревка и веревка. А оказывается, это целая история: мочат коноплю, потом ее треплют, выбивают, сушат... И делают все это женщины. Мы проходили мимо, и одна мне кричит: «А ну-ка, городская, подмогни!..» Откуда она знает, что я городская?..
Алексей долго мне говорил о том, что разница между городом и деревней стирается, но еще совсем не стерлась. Но это, положим, мы проходили в школе по истории, и это я сама знаю. А вокруг огромнейший лес. Я изорвала все чулки о его сучья. Вообще-то говоря, в настоящем лесу я первый раз...
А я ему сказала: «Ну, что здесь такого хорошего?.. Ну, деревья. Для меня они все на одно лицо... Разве это можно сравнить с морем!» А он на меня посмотрел, как на дурочку, и вдруг полез на дерево. И сверху на меня посыпались какие-то дикие плоды. Сморщенные такие, маленькие. Оказалось, это дикорастущая груша. Ничего, довольно вкусно. Только она вся червивая.
А Алексей говорит мне: «А ты бересклет когда-нибудь видела?».
«Нет», – говорю. И он мне показал на низенькое такое деревцо. «Смотри, – говорит, – у него цветы сверкают, как искры. А листья совсем прозрачные, как розовая паутина... А дубовый лист ты когда-нибудь держала в руках?»
Он сорвал листок и дал мне. Ничего особенного. Лист как лист, красного цвета. Ну, я, чтобы сделать ему приятное, сказала будто бы с восхищением: «Да-а!»
«Эх ты, – сказал он, – притвора! У него же форма какая... А цвет у него какой – горячий, яркий, как у мака! Это настоящий осенний дуб».
А я вдруг посмотрела на него и подумала, что он сам красивее и сильнее любого дубка, И я сказала:
«Алеша, ты, наверное, девчонками избалованный? Тебя, небось, многие любили?»
Он покраснел, но ответил очень спокойно:
«Никто меня не любил, и я никого не любил. В армию я ушел восемнадцати лет. А до восемнадцати я работал вздымщиком, смолу собирал, и в голове у меня этого не было...»
Хотелось, видно, ему еще что-то добавить, но он так и не добавил, промолчал...
За всю прогулку он всего несколько раз взял меня за руку, когда пробирались через кустарник. Он не то, что наши бойкие новороссийские мальчики. Те бы не растерялись. Очень я устала, Валька. Голова у меня кружится от этого леса и от всяких мыслей... А вообще все это чепуха, и я с удовольствием бы махнула домой...
Эдику и всем нашим привет».
Лене захотелось, чтобы Валька прочла ее письмо сейчас же, сию же минуту. Ей нужно было освободиться от этого странного длинного дня, ей хотелось поделиться с кем-то его ощущениями, разговорами, запахами. Ей хотелось восстановить прежнюю настороженность души, протестующей против всего того, что происходит в железногорском мирке. Она знала, что письмо можно спустить и завтра, все равно отправка раз в день, но ей не терпелось.
Она вышла на улицу. Железногорск затих. Горящим усталым глазом смотрел на Лену башенный кран, свесив натруженную за день тонкую шею. Рядом с живыми домами, светящимися желтым, теплым светом, стояли дома еще не ожившие. Пустые их окна глядели на мир словно с ожиданием. Накрапывал дождь.
Лена подошла к конторе, сунула письмо в ящик. Раздраженно, сухо щелкнула крышка ящика. Этот громкий, короткий щелчок словно разбудил Железногорск. Круто, с натугой захрипели где-то невдалеке машины, послышались голоса.
Вдруг зыбкая слепящая полоса прожектора прошлась по влажной коричневой земле, вырвала из черноты машины, и стало темно-темно... Мимо нее, переговариваясь, бежали двое. «Сегодня помарьяжимся под луной», – смеясь, сказал один из них и сплюнул. Где-то Лена слышала уже этот голос, нарочито раззязный, с мягким южным выговором. Ким? Конечно, Ким из общежития...
– Ничого. Зато скоро вскрышу кончим. Веселей будет, – сказал второй, незнакомый.
Голоса затихли... И вдруг мимо Лены прошел кто-то высокий, блеснули в огне башенной лампочки черные резиновые литые сапоги. Лена не успела разглядеть человека. Вот он на мгновение остановился. Повернулся к Лене. Забелело в темноте лицо. Видимо, всматривался тоже, что-то пытаясь угадать, тоже не узнав, не разглядев в ночи. «Он, – подумала Лена. – Кажется, он... Конечно, он!» Что-то вдруг заныло, затосковало в ее сердце. Какая-то неожиданная горечь. «Сейчас догоню его, – сказала себе Лена. – Догоню его, конечно». Она поколебалась. «Неудобно первой», – привычно подумала она. И, подумав это, рванулась с места. Он стоял в нерешительности.
– Эй, Лешка, с кем в кошки-мышки играешь? Время! – громко, грубо крикнули с грузовика.
Тогда он повернулся и быстро побежал к грузовику. Грузовик пошел.
«Зачем все это?.. Хорошо, что не узнал. Хорошо, что не наговорила чепухи. Всякой ненужной чепухи», – опустошенно, словно после тяжелого усилия подумала Лена. Тих был Железногорск, на ночную авральную работу уехали люди на грузовиках. А Лена возвращалась домой... Пусть в аптеку, пусть в запах химикатов, эссенций, но все-таки на свою пристань, все-таки домой.
* * *
Когда Лена уже крепко спала, когда ей снилось что-то неопределенно-приятное, тревожный, грубый звук словно разрубил ее сон. Стучали в окно. Лена кое-как оделась и выскочила на улицу. У окна стоял комендант поселка, тот самый, что определил Лену на жительство.
– Кязимов зовет, – сказал он, – в контору.
– Что случилось? – спросила Лена.
– Кязимова спрашивай, а не меня, – недовольно сказал сонный комендант. – Чепэ какое-нибудь.
– Какое чепэ? – спросила Лена.
– А... – отмахнулся от нее комендант. – Давай-ка быстренько...
Через минуту они были в кабинете начальника СМУ. Смуглое восточное лицо Кязимова при электрическом свете казалось желтым. Кязимов был взволнован.
– Скажите, вы что-нибудь понимаете в медицине? – спросил Кязимов и с сомнением поглядел на Лену.
– Я окончила медицинское училище, – сказала Лена с достоинством.
– Ну, вас же учили не этому... Вас же учили с пилюлями работать, а не с людьми.
– Что случилось? – спросила Лена.
– Случилось то, что единственный дежурный врач из райцентра уехал по вызову... А здесь у нас врача нет, как вы знаете.
– Да я не об этом, – сказала Лена.
– Случилось то, что землеройка в карьере перевернулась.
– Кто пострадавший? – бледнея, сказала Лена.
– Экскаваторщик, – сказал Кязимов.
«Нет, не буду спрашивать, – сказала себе Лена. – Ни за что не буду спрашивать».
– Требовать от вас я, конечно, этого не могу... Это с конце концов не ваше дело.
Лона молчала.
– Это – мое дело, – сказала она тихо. – Но как туда добираться?
– Я бы вам дал свою машину, но ее некому вести... Водитель живет в райцентре. Весь остальной парк занят в руднике. Поэтому вы доберитесь до Озерцов. Может быть, там схватите попутную... За Гусарскими низинами – рудник... Это не так далеко. Для нас это пустяки.
«Так вот они где, Гусарские низины», – подумала Лена. И еще она подумала о том, что жила всю жизнь легко и празднично и никогда не знала, что такое беда... И вдруг пришла беда, и была она связана с этим темным, странным названием «Гусарские низины». Она не знала этих низин, беды и страха она тоже не знала... Она знала только, что можно засылаться на экзамене, что можно поссориться с матерью или подругой, что есть в жизни неприятности и неурядицы, но все это так поправимо... А сейчас за Гусарскими низинами перевернулась землеройка... Лежит засыпанное землей человеческое тело, сильное, складное тело Алексея, беспомощно раскинулись руки, так тепло и осторожно прикасавшиеся к ее рукам...
– Ну, я пойду, – потерянно сказала Лена.
«А может быть, отказаться от всего этого?..» – подумала она, и какой-то трезвый, чужой холодок прошелестел в сердце. В конце концов она только аптекарша... Идти ночью бог знает куда...
Кязимов курил и смотрел на нее. Он не решался ее отпустить, какое-то невысказанное сомнение точило его... Перед ним был не врач, который может вылечить и спасти человека. Перед ним стояла девчонка, растерянная и, очевидно, неумелая девчонка, которая боится идти...
Кязимов курил и думал. Он умел многое и многое знал. Он умел строить, но не умел лечить. И в первый раз в жизни он пожалел об этом.
– Я чувствую, вам это не по силам, – сказал Кязимов с жалостью и чуть-чуть с презрением. – Оставайтесь...
Лена молчала... Ей вспомнились женщины, мочившие коноплю: «А ну, подмогни, городская...»
Эх ты, городская!.. Ты стоишь и тоскуешь, у тебя бессильные, отяжелевшие руки. Ты с ужасом думаешь о светлоглазом парне, мелькнувшем в твоей жизни, как поезд на полустанке. Но больше всего ты жалеешь себя.
Кязимов молчит и курит, жужжит почему-то лампочка, словно цикада. Сейчас она лопнет, погаснет, и больше Лена не увидит шафрановое лицо Кязимова и горячие, презирающие ее глаза. И действительно, гаснет свет. И теперь, когда Кязимов не видит Лену, она вытирает рукой глаза и тяжелым, набухшим от слез голосом говорит:
– Я пойду...
И она слышит голос невидимого ей Кязимова:
