Текст книги "Ночной дозор"

Автор книги: Владимир Хлумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Абигайль. Господин ван Рейн, пожалуйста, называйте меня просто Абигайль.

Рембрандт. Хорошо Абигайль... де Барриос.

Абигайль. Так вот, господин ван Рейн, по-моему, вы лукавите.

Рембрандт. Что вы имеете ввиду?.

Абигайль. Глядя на ваши женские портреты, полные жизни и желаний, не скажешь , что вам чуждо прекрасное.

Рембрандт. Я много писал на заказ.

Абигайль. А я имею ввиду другие портреты.

Рембрандт. Поверните головку вправо, Абигайль.

Абигайль. Не хотите отвечать?

Рембрандт. Госпожа де Барриос, есть красота и... красота. Одна согревает, и ее, человеческую, отыскать не просто, а другая – рождается от страха.

Абигайль. Страха чего?

Рембрандт. Страха потерять ее. Например, эти отвратильные красоты природы, они почти все идут от страха перед вечностью. Это голубенькое небо, или морские волны, они есть и были всегда, а ты пришел в этот мир на мгновение и, по сравнению с ними, чувтсвуешь свое ничтожество. Они будто говорят тебе, замри пред нами, твоя душа ничто, ты пришел из темноты и уйдешь обратно в темноту, а мы так и будем вечно возвышаться над твоим прахом. А человеческая красота, она невзрачная, серая, некрасивая, ты ее открыл сам, и она пребудет всегда с тобой, она не изменит тебе, не обманет, всегда согреет теплым словом или взглядом. Она есть свет в этой ночи, вечный свет каждого человека.

Абигайль. И все-таки, вы – лукавите. А как же этот Ангел с Валаамом. Что эти парящие вверху тела – разве не посланники ли вечности?

Рембрандт. Ангелы в небе, где?

Абигайль. Там вверху, в хрустальных небесах крыльями шуршат.

Рембрандт (задирает голову кверху). Там пустота, один итальянец по имени Галилео Галилей обнаружил.

Абигайль (хохочет). Да вы точно сам Валаам, не видите того, что видит ослица.

Рембрандт . Да где же?

Абигайль. Вон, крыла распустил!

Медленно гаснет свет, а вверху постепенно возникает парящее тело. Затем, также постепенно из темноты снова проступает прошлое.

Картина пятая.

Лейден, 1631 год. Амбар превращенный в художественную мастеркую. В окне за речкой видна мельница старого Хармена. В центре, над хаосом, под высоким потолком, растревоженный сквозняками, покачивается манекен (скорее чучело) с утыкаными перьями, увенчанный кудряшками и призванный изображать ангела в сюжете "Ангел и Валаам". Рембрандт, Ливенс, Флит и Доу, несмотря на жуткий холод, усердно трудятся над сюжетом.

Ливенс. Рембрандт, посмотри, какой цвет я положил на крыло ангела.

Рембрандт (подходит к мольберту Ливенса). Мне кажется, твой ангел, того и гляди, спланирует на ослицу.

Ливенс. Нет, серьезно, по-моему, удачный голубой отлив.

Рембрпндт. Рубенс был бы счастлив от такого буйства цвета (возвращается у своему мольберту).

Ливенс (помыжает плечами). Тебе не угодишь, ей Богу.

Все опять окунаются в работу. Вдруг одно крыло ангела срывается с манекена и с шумом падает на пол. Рембрандт, Ливенс и Доу отрываются от мольбертов, смотрят на манекен и некоторое время смотрят друг на друга. Флит продолжает усердно работать.

Ливенс. Черт возьми, проклятое чучело. (Бросает кисть.) Так совершенно невозможно работать!

Рембрандт. Перестань ругаться.

Доу. Ливенс прав, мы работаем на ужасном сквозняке, как проклятые. Кругом щели, а ради чего? Скоро мы будем погребенны под своими собственными работами, кому они нужны?

Рембрандт. Доу, ты между прочим, тут учишься.

Доу. Да, конечно, прости Рембрандт, просто бывает так тяжело, что руки опускаются.

Рембрандт. Ладно, хватит, лучше помоги мне поднять лестницу..

Рембрандт и Доу тащат лестницу. Ливенс поднимает крыло. Флит продолжает работать.

Рембрандт. Сейчас, сейчас, вставим на место и продолжим. Подай крыло, Ливенс.

Ливенс. К черту, ничего не получается. Сваненбюрх был прав – это неподъемный сюжет.

Рембрандт(с лестницы). Доу, возьми, пожалуйста, крыло у Ливенса и подай мне.

Ливенс. Да какой это ангел, это чучело огородное в перьях выпи. Рембрандт, пора уже признаться себе, что ничего не выйдет. Ну скажи, разве мыслимо в этом грязном амбаре творить высокое искусство?

Доу выдерат из рук Ливенса крыло и замирает, глядя на Флита, продолжающего рисовать.

Рембрандт (с лестницы). Надо было оставаться в апартаментах у Ластмана.

Ливенс. По-крайней мере, у него была настоящая натура.

Рембрандт (с лестницы). Вот я и говорю, возвращайся в Амстердам.

Ливенс. Черт, на какие шиши?

Рембрандт(с лестницы). Дело не в деньгах, а дело в том, что Ластман тебя изгнал из своих любимчиков.

Ливенс. Но и ты к нему в любимчики не попал.

Рембрандт. А я и не стремился.

Ливенс. Потому ты и проторчал у него больше года.

Рембрандт. Все-таки, я кое-чему у него научился.

Ливенс. Рембрандт, о чем мы спорим? Стоило тебе чуть-чуть потрафить ему, рисуя шлюх не шлюхами, а небесными богинями, и я тебя уверяю, у нас уже давно была бы своя мастерская в Амстердаме, а не пргонивший сарай в Лейдене.

Рембрандт. Доу, ты дашь мне крыло или нет?

Доу (показывая на Флита). Чем это занят Флит?

Все обращают свои взоры на Флита, который усиленно трет кистью по холсту.

Ливенс. Флит, что ты там приумолк?

Флит (отрываясь, наконец, от картины, непонимаще смотрит на товарищей.) Я пишу крыло ангела.

Ливенс. Правое или левое?

Доу (покрутив крылом, сравнивая с манекеном). Сейчас скажет – правое.

Флит (опять упирается в холст). Правое.

Доу. Ну так я тебе его принесу поближе. (Подходит к Флиту и подсовывает ему под нос крыло).

Флит Что это?

Ливенс. Крыло.

Флит (ищет глазами Рембрандта) Чье?

Доу. Ослицы.

Флит. Разве у ослицы могут быть крылья? Или это новое задание?

Доу (заглядывает за мольберт). А разве могут быть у ослицы... (тычет крылом в холст)...

Флит Это вымя.

Доу. Мугу... а вот это значит хвост проглядывает?

Флит Ну-да.

Доу начинает смеятся, потом к Флитовому творению подходит Ливенс и вспрыскивает. Рембрандт тоже начинает хохотать.

Ливенс. Рембрандт, помотри сюда. Ой, не могу.

Рембрандт (сходит с лестницы, заглядывает в полотно Флита и перестает смеятся). Флит, как же так?

ван Флит. Я так вижу.

Рембрандт. Ладно, хватит смеятся, Флит, подержи лестницу.

Рембрандт кое-как добирется до манекена и вставляет крыло. Потом снова все принимаются за работу. Через некоторое время раздается скрип открывающейся двери, манекенен качнуло, и крыло снова сваливатеся на пол.

Рембрандт. Черт побери, кого там нелегкая?

Появляется отец. У него отдышка, и он прижимает рукой сердце. Обходя многочисленные препятсвия, натыкается на крыло, непонимая, крутит его в руках. Потом замечает манекен и шарахается в сторону.

Рембрандт. Отец?! (Подходит, берет крыло и бросает его куда подальше).

Хармен. Приходил слуга господина ван Сваненбюрха.

Рембрандт. Что-нибудь важное?

Хармен. По-моему, да. Он просил срочно передать тебе записку (протягивает листок).

Рембрандт (пробегает глазами). Нда...

Хармен. Прочти, если можно.

Рембрандт (читает вслух). "Его милость Константейн Хейгенс, секретарь принца Оранского в Лейдене. Он – большой знаток живописи и подбирает картины для принца. Жди его сегодня вечером от восьми до девяти".

Ливенс (охает и с размаху шлепает себя по щеке. Ни фига себе!

Доу взвизгивает, а Флит поднимает голову от холста.

Хармен. Что за телячий восторг. Не сомневаюсь: он придет, посмотрит и уйдет с пустыми руками. Но, все равно, спасибо господину ван Сваненбюрху, он оказал нам большую любезность, направив к вам столь высокого гостя.

Ливенс. Мы ему покажем моего "Человека в берете".

Дау. А моего "Мальчика с обручем", вы тоже покажете?

ван Флит громко вздыхает.

Рембрандт (как-то уж слишком невозмутимо). Присядь, отец. Вот стул. (Рембрандт смахивает со стула шарф с бахромой и шляпу. Потом попорачивается к товарищам. ) Главное, выбросить из головы веревку. Вы должны видеть манекен таким, словно он парит, а не висит на веревке. Его что-то поддерживает, что-то поднимает вверх, как рыбу в воде или семя молочая в воздухе.

Флит первым возвращается к мольберту. Затем и Ливенс, и Доу нехотя берут кисти в руки.

Рембрандт (отцу). Сядь же отец, отдохни. У тебя утомленный вид.

Хармен. Давненько я здесь не был. Здесь очень холодно.

ван Флит. Что же за сила поддерживает ангела вверху? Как ее изобразить. Ведь он же не рыба?

Рембрандт . Для него нет понятия "вверх" и "низ", он – посланник Бога.

Ливенс. Иллюзию парения можно создать с помощью одежд.

Рембрандт . Нет, одежды лишь подчеркивают парение, а иллюзию должно создавать само тело. Флит, будь добр, смотри себе под ноги, позади тебя лежат мои этюды маслом.

Флит поднимает этюды пытаясь их переставить подальше.

Хармен. Можно мне взглянуть на эти картины. (Подходит, берет в руки.) Это Нелтье, а это я! Хм... Прости Рембрандт, но, по-моему, ты должен показать эти портреты их милости Хейгенсу.

Рембрандт (раздраженно). Но это же не картины, а всего лишь этюды.

Хармен. А на мой взгляд они очень хороши.

Рембрандт Да на что они сдались тебе, отец? Здесь валяется, по-крайней мере, штук двадцать таких же.

Хармен. Уж, не имеешь ли ты ввиду это чучело? Господи, быть может, я и не понимаю в живописи, но на этих портретах, где ничего не приукрашено , как раз и есть то, что парит подобно летящему семени молочая, подхваченому ветром. Да я вижу, что сделал ты немало, и, по-моему, ты должен показать эти портреты. (Встает чтобы уйти.)

Рембрандт Погоди, отец. Я сейчас приставлю крыло и провожу тебя.

Хармен. Не стоит, продолжай работать. Надеюсь, ты все-таки приберешь в мастерской?

Рембрандт Это еще зачем? Только потому, что он – аристократ и придворный из Гааги? Только потому....

Хармен. Только потому, что здесь грязно, как в свинарнике (распахивает дверь).

Рембрандт (в догонку) . Не сердись, отец.

Хармен. Я не сержусь, сын. Просто здесь немного нужно убраться, а уж насчет тех картин, не знаю, понравятся ли они их милости, но это – настоящее.

Рембрандт . Хорошо, я приберусь. А картины... конечно, я покажу, только врядли они понравяться. Питеру Ластману, например, такие штуки не нравились, верно Ян?

Ливенс. Я тоже пойду, надо бы приготовить угощение поизысканей, маринованых угрей и французского вина... да и себя привести в порялок.

Доу. И мне тоже, пойду, Рембрандт, я совсем перепачкался.

Рембрандт (развел руками, провожает всех взглядом и поворачивается к Флиту) . А ты что же?

Флит. Я помогу тебе убраться и пойду совсем – мне нечего показывать его милости, а то, не дай Бог, я еще что-нибудь опрокину.

Флит начинает разгребать мусор, а Рембрандт выставлять рядком картины. Гаснет свет.

Картина шестая

Рембрандт один. Все готово к приему гостя. Раздается довольно робкий стук.

Рембрандт (кое-как справившись с волнением) . Входите, дверь не заперта.

Появляется Константейн Хейгенс, в дорогом, но строгом камзоле с белыми брыжами.

Хейгенс. Господин ван Рейн?

Рембрандт . Да, это я, ваше превосходительство. Нет, нет, не снимайте плащ – здесь довольно холодно.

. Хейгенс, быстро окинув взглядом картины, прямо напрвляется к "Иуде, принимающему тридцать серебрянников"

Хейгенс (ошеломлен). Иуда, принимающий тридцать серебрянников. Боже правый, неужели это – ваше? Вы, в ваши годы, сумели написать такое?

Рембрандт (взволнованный очевидным признанием) . Да, это мой "Иуда". Я только вчера закончил его. Мне и самому кажется, что он удался.

Хейгенс (не отрываясь от картины). Это же великое полотно, как человечны муки Иуды, и как отвратительно чисты одежды служителя храма, протягивающего серебрянники! Раз, два, три... Господи, мне хочется все их пересчитать, будто я не знаю ответа. Подобного я никогда не видел.

. Хейгенс, качает восхищенно головой и хочет обнять худоэника. В этот момент появлется Ливенс.

Рембрандт (скрывая расстройство) . Это мой сотоварищ-художник, Ян Ливенс. Он работает здесь со мною уже пять лет.

Хейгенс . Но почему именно здесь? Зачем вы хороните себя в глуши? Правда, пребывание в вашем городе доставило мне большое удовольствие, но, на мой взгляд, Лейден – самое неудачное место в мире для художника.

Ливенс (примащивая на столе свои покупки и преувеличенно жестикулипуя) . Вы более чем правы, ваше превосходительство. Здесь нужно жить богословам, адвокатам, врачам: для таких в Лейдене солнце никогда не заходит. Вы легко представите себе, что это за город, если я скажу вам, что худложник, создавший "Крещение евнуха" (театрально, указывая на полотно Рембрандта), годами не находит себе ни покровителя, ни заказчиков и вынужден работать в таком вот, с позволения сказать, помещении. Все, что вы видите (теперь он уже указывает на своего "Человека в берете"), вон там, у стены, сделано в самых плачевный условиях: амбар не отапливается, освещение отвратительное, а аксессуары... (показывает на ужасное однокрылое чучело) – сами видите.

Хейгенс (к Рембрандту). Если все, что сказал господин Ливенс, – правда, а я своими глазами вижу, что оно так и есть, то я еще больше недоумеваю, почему вы остаетесь здесь?

Рембрандт . Лейден – мой родной город. Мы с Ливенсом пробовали работать в Амсетрдаме, но у нас ничего не вышло, и мы вернулись домой.

Хейгенс. Но как бы вы ни были привязаны к семье и родному городу, вам, все равно, придется со временем покинуть их и устроиться где-нибудь в другом месте.

Рембрандт . Вероятно, я так и сделаю, ваше превосходительство. Хотя удастся мне это сделать не скоро.

Хейгенс. На вашем месте, я сделал бы это немедленно. Судя по вашим картинам, вы давным-давно могли уехать отсюда. Если же вы питаете сомнения в своем праве занять подобающее место среди художников, то подобные опасения просто нелепы. Ваш маленький "Иуда" – работа подлинного мастера. Де Кайзер, Элиас, Йорданс – да кто угодно не постыдился бы поставить свою полдпись под такой картиной. Ее с руками оторвут на любом аукционе в Гааге или Амстердаме.

Ливенс. Да, ваша милость, но лишь при одном условии, что в ниженем углу будет стоять имя Йорданса, Элиаса или де Кайзера. Картины покупаются ради имени автора, а разве может составить себе имя бедняк, прозябающий в Лейдене, пусть даже он великолепный художник? Мой друг и наставник, присутствующий здесь, возил свои работы в Амстердам и был настолько любезен, что захватил несколько моих. Они, конечно, не идут ни в какое сравнение с его вещами, и я готов первым признать это, хотя написаны они в том же духе – мы с Рембрандтом горим одним огнем. Но кто купит полотна никому неизвестных людей? Картины, не уступающие этим, достались мелким перекупщикам, причем по цене, едва покрывающей наши расходы на холст и краски.

Рембрандт (смущен прямолинейностью товарища) . Полно, Ян, наши дела не так уж плохи..

Ливенс. Три флорина за твоего "Философа", пять за твою великолепную "Cуету-сует", где так превосходно выписаны череп, песочные часы и книги. Четыре – за моего "Ганимеда". Ну, посудите сами, ваша милость, достаточная ли это цена? Довольно ли этого за такие картины.

. Рембрандту неудобно за Ливенса. Хейгенс пытается возразить Ливеннсу, но тот вошел в роль.

Ливенс. Никто из мало-мальски влиятельных людей не купит наши картины. Те же, кто их все-таки купит, не в состоянии дать приличную цену.

Хейгенс. Ну в этом смысле мы вам поможем. Я – человек, пользующийся кое-каким влиянием, а, как коллекционер, составил себе имя в Гааге и Амстердаме. Я буду покупать ваши картины и начну с "Иуды". Я готов предложить вам за него сто флоринов, господин ван Рейн.

Рембрандт . Сто флоринов – это слишком много, ваша милость.

Хейгенс. Отнюдь (снова подходит к "Иуде"). Она просохла, не правда ли? Тогда я увезу ее с собой. Деньги у меня при себе, я расчитывал найти здесь что-нибудь стоящее, но, конечно, не ожидал ничего подобного.

Хейгенс отсчитывает деньги и отодвигает их в тень.

Хейгенс. Хорошо, что вы мне покажете еще? Я расположен покупать.

Рембрандт показывает остальные полотна.

Хейгенс. Эти две вещи сделаны, вероятно, под влиянием Питера Ластмана. Я, разумеется, знаком с его работами – одно время на них была большая мода в Амстердаме.

Рембрандт . Вы правы, ваше превосходительство.

Хейгенс. Но вам так же мало надо подражать ему, как и прятаться в глуши, да простится мне такое выражение. Следуйте путем, который привел вас к "Иуде". "Иуда" – вот что вам надо. Ну-с, а эта большая картина, "Человек в берете", видимо, принадлежит вам, господин Ливенс?

Рембрандт . Да, ее писал он. Но в таком положении вы не оцените ее по достоинству, мешают картины по сторонам (Рембрандт отодвигает свои полотна).

Ливенс. Если она хоть немного нравится вашей милости, то я целиком этим обязан Рембрандту. Он подсказал мне сюжет картины, она заключает собой целую серию полотен, где мы исследовали различные эффекты освещения.

Хейгенс приближается к картине, потом отходит на две диаганали картины.

Ливенс. Обратите внимание на руку и книгу, ваша милость. Какой отличный контраст между сухим пергаментом и живой плотью, не правда ли?

Хейгенс. Верно, верно. Эта картина – нечто совершенно новое, такое, чего – с уверенностью могу сказать, еще не видели при дворе. Правда, принц Фредерик-Генрих предпочитает фламандцев... Сейчас он пленен Рубенсом, и все, кто окружают его, естественно, питают те же пристрастия. Но эта картина, хотя и написана голландцем, способна произвестти впечатление на кого угодно.

Ливенс замер, не смея шелохнуться.

Хейгенс. Мне она пригодиться. Но что до цены , то я в некотором затруднении. Вещь выполнена не так тщательно как "Иуда", впрочем, ей это и не нужно, но, принимая во внимание размеры...

Ливенс. Цена целиком на усмотрение вашего превосходительства. Я достаточно вознагражден и тем, что вы пожелали приобрести ее.

Хейгенс. Устроят вас полтороста флоринов?

Ливенс. Вы щедры, ваша милость, безмерно щедры.

Хейгенс (к Рембрандту). Значит, у вас нет никаких покровителей в Амстердаме?

Рембрандт . Нет, ваша милость.

Хейгенс . Ну что же, придется мне что-нибудь придумать. А как мне получить мои картины?

Рембрандт . Кто-нибудь из моих учеников доставит их вам к семи утра..

Хейгенс . Превосходно! (К Ливенсу. ) "Человек в берете" еще сослужит вам службу, господин Ливенс. Я хочу подарить его принцу Оранскому, чья коллекция, славится во всем мире. (К Рембрандту. ) А маленького "Иуду" (Еще раз подходит к картине, будто не хочет с ней расставаться. ) , "Иуду" я оставлю себе. Ну что же, прощайте, господа.

Поклонившись, Хейгенс уходит. Ливенс бросатеся в объятия к Рембрандту. Тот более сдержан.

Ливенс. Рембрандт, дружище, победа!

Ходит, пританцовывая, кругами, потом натыкается на стол и, радостно причмокивая, ест.

Ливенс. Ты чего, дружище? Возрадуйся, наконец-то свершилось. Господи помилуй, теперь не будет отбоя от заказчиков, наконец, мы сможем выбраться из этого проклятого амбара. Да что ты, Рембрандт? Улыбнись. Вот молчун.

Рембрандт . Зато ты у нас разговорчив.

Ливенс. Ну брось, да я слегка был на подъеме, да с ними так и надо, господи, им же нужно все объяснять, иначе так и будешь всю жизнь прозябать в неизвестных художниках. Теперь-то все переменится, давай лучше выпьем, смотри – совсем про вино забыли.

Рембрандт . Да и я бы выпил, что-то я вспотел.

Ливенс. Вспотел! Ха, Рембрандт вспотел зимой в этом промозглом сарае! Эй вы там наверху, слышите, нам жарко, мы вспотели от быстрой хотьбы, мы идем к вам.

Пьют задирая головы, кружаться друг вокруг друга.

Ливенс. Смотри, смотри, наш ангел, полетел!

Рембрандт . Да как живо, ишь, бьет крылами.

Вместе. Прощай, прощай, перелетная птица!

Картина седьмая

Снова гостиная дома Абигайль. Рембрандт закончил набросок и смотрит с каким-то сладким удовлетворением. Абигайль встала, разминая затекшее тело.

Абигайль. Итак, секретарь принца круто изменил вашу жизнь?.

Рембрандт . Ничуть. А вот Ливенса – да. Через некоторое время принц подарил картину Ливенса английскому послу, а тот показал ее королю Карлу, и король Англии пригласил Ливенса к Английскому двору.

Аббигайль. А вы? Хейгенс вам написал? Он вспомнил о вас?

Рембрандт . Увы. Меня вытащил из Лейдена доктор Тюльп, заказав групповой портерт хирургов Амстердама. (Рембрандт сделал еще несколько штрихов). Ну вот, на сегодня хватит. Кажется, на этот раз, я ухватил самое главное..

Аббигайль. Разрешите взглянуть на портерт.

Рембрандт . Это всего лишь набросок.

Абигайль подходит, смотрит не в силах скрыть недоумение.

Рембрандт (смотрит сам на рисунок) . Да, да, кажется, я что-то нащупал важное. (Поднимает глаза на Аббигайль. ) Вам не нравится рисунок?

Аббигайль. Мне очень нравится, но...

Рембрандт. Что "но"?

Аббигайль. Я где-то видела это лицо.

Рембрандт. Еще бы!

Аббигайль. Кто эта женщина?

Рембрандт отшатнулся.

Аббигайль. Вам плохо? У вас болит голова?

Рембрандт. Нет, нет, просто показалось... Как это ни удивительно, я не могу добиться сходства в наброске. Такое со мной случается впервые.

Аббигайль. Но здесь так темно, даже при свечах. Может быть, зажечь еще один канделябр?

Рембрандт. Нет, благодарю. Свет здесь тоже непричем. Не понимаю, что случилось, но я никак не могу добиться того, чтобы вы были похожи на себя.

Аббигайль (полушутя, полусерьезно) . Может быть, вам хочется написать не меня, а кого-то другого?

Рембрандт. С чего вы взяли? Я с первой секунды хотел написать вас.

Аббигайль . Но вспомните: в первый раз вы сказали, что, без сомнения, где-то уже видели меня. Вероятно, вам хочется написать ту, другую женщину, которую я вам напоминаю.

Рембрандт. Но если такая женщина и существует, одному Богу известно, кто она.

Рембрандт, покачиваясь, опускается на стул, закрывает руками глаза.

Аббигайль . Все-таки я принесу вам воды.

Абигайль уходит. Гостинная покрывается туманом. Через некоторое время появляется хозяйка. Но это уже Саския.

Картина восьмая

Амстердам (1634-1637гг.). Гостиная над художественной лавкой Хендрика Эйленбюрха. Богема. Здсеь начинается вечеринка в честь Рембрандта, только что закончившего первый в своей жизни групповой портрет – "Урок хирургии доктора Тюльпа", произведший настоящий фурор в Амстердаме. Комната служила торговцу сразу всем: гостиной, столовой, кухней. Здесь очаг и множество кастрюль и сковородок, а также и спальней – огромное ложе, прикрытое сегодня для приcтойности куском винно-красного бархата и медвежьей шкурой. На ложе, растянувшись во весь рост, с непринужденностью и беззаботностью, лежит довольный своей холостяцкой судьбой доктор Маттейс Колкун. Заложив руки за голову и задрав вверх изящную бородку, он разговаривает с одетой в строгой платье Маргаретой вын Мейер (подруга Лисбет), которая сидит у него в ногах на краю ложа. В – углу клависин. В противоположном конце комнаты, держа над огнем сковродку, сидит на корточках Хендрик. У окна, залитого красным золотом заката, стоит кузина Хендрика, Саския ван Эйленбюрх.

Колкун (витийствуя). ...Земля, воздух, вода и огонь, причем первичным элементом был огонь: все остальное по Гераклиту, дорогая Маргарета, производные от него.

Хендрик (воюя со сковородкой). Огонь, может быть, и первичный элемент, но сейчас мне нужна вода. Этот соус слишком быстро густеет.

Саския отрывается от окна, берет кувшин и подливает воду.

Хендрик. О, Саския, милая кузина, ты чудо!

Появляется молодой Рембрандт с Лисбет.

Хендрик. Рембрандт!... Пришел виновник торжества! (передает сковородку Саскии. Обнимает Рембрандта. ) Корона! Где корона!? Куда вы засунули ее, Маттейс?

Колкун (не меняя положения). Под кровать (выволакивет из-под кровати нелепый зеленый венок и швыряет его на середину комнаты).

Рембрандт. Пожалуйста, не уговаривайте меня надеть эту штуку.

Хендрик. Обязательно наденете. Мы нарочно ее заказали. К сожалению, это только самшит – лавра не достали. А ты, Саския, возьми свой – вон висит на гвозде, рядом с маленькой сковородкой... Саскии мы заказли точно такой же.

Рембрандт. Ну раз так... (позволяет надеть на себя корону).

Саския (к Лисбет). Прямо я надела его, Лисбет ван Рейн?

Лисбет. Уж вовсяком случае прямее, чем Рембрандт.

Саския (подходит к Рембрандту. Ваш венок сидит криво, между тем предполагается, что вы настоящий олимпиец, а не какой-нибудь Пан или Силен (поправляет ему корону).

Рембрандт чуть не задыхается от ее близости. В эту минуту появляется доктор Тюльп. Он обходит комнату, здороваясь со всеми присутвсующими.

Тюльп (к Рембрандту). Мое почтение маэстро, вам не жмет олимпийский венок? (к Саскии.) Саския, вы прекрасны, как Прозерпина. Подходит к Маргарете. Маргарета, вы не забыли свою флейту? (к Лисбет.) Лисбет ван Рейн, разрешите поцеловать вашу ручку, держите своего брата в строгости, иначе слава вскружит ему голову. (К доктору Колкуну.) Мужчине в такой час, пожалуй, еще рановато забираться в постель.

Колкун (доктору Тюльпу). Это мужчине – никогда не рано. (Все таки приподниается и, усаживаясь, обращается к Саскии.) Идите сюда, Саския. Как видите, я уже занял безопасную для вас позицию. Под кроватью я нашел бант. Думаю, что он подойдет к вашей короне.

Саския (через плечо). Потом, потом. Если вы будете хрошо вести себя, я приду поболтать с вами, но сперва я полюбуюсь заходом солнца и скажу Рембрандту ван Рейну, как красива его картина. Я знаю, он все это слышал, но, я, право, тоже должна сделать комплимент – я репетирую его с самого утра. (Уводит Рембрандта к окну).

Хендоик. Боже мой! О вине-то я и забыл: оно все еще стоит в ведре. Достаньбе-ка его, Маттес. Да встаньте с дивана и подайте кубки.

Колкун. Ладно, еще не вечер, что же, буду Ганимедом.

Хендрик. Рембрандт, эй, Саския, начинаем! Господа, возьмите кубки!

Бокалы наполняются вином, все сходятся к центру.

Хендрик. Все мы знаем, зачем мы сошлись сюда и какого гения собираемся почтить этим скромным, недостойным его угощением....

Колкун (подобравшись поближе к Саскии). Вот так скромное угощение! Сколько же перемен подает ваш кузен, когда у него бывают, по-настоящему, важные гости?

Саския. А вы не принимайте всерьез его слова. Это же только тост.

Хендрик. Тем не менее, дамы и господа, – это относится и к вам, Маттейс, только будьте любезны сесть, – я не могу упустить столь благоприятный случай и не выразить те чувства, что переполняют сейчас наши сердца.

Тюльп. Чем меньше будет слов, тем лучше.

Хендрик. Тем не менее, ни Хальс, ни Элиас, ни де Кейзер, словом, ни один сын нашего возлюбленного отечества не поднимался до высот "Урока анатомии".

Тюльп. Да уж, фон Зандрарт позеленеет от зависти, когда верентся из Германии.

Хендрик. Пусть знает свое место! Итак, выпьем за триумфатора, за вас, дорогой Рембрандт.

Все радостно чокаются , пьют и принимаются за еду.

Тюльп. Я слышал вы, Маргарета , позируете господину ван Рейну?

Маргарета (печально). Увы, картина закончена.

Колкун (подобравшись поближе к Саскии). Да уж, такова судьба модели, а кстати (к Рембрандут) известно ли вам, Рембрандт, как мы поступили с Младенцем.

Саския). Младенец, это кто?

Тюльп. Младенец, не к столу будет сказано, труп казненного разбойника, которого мы разделывали для "Урока анатомии".

Саския). Фу....

Колкун . Тюльп купил ему могилу, мы завернули его в старые простыни, положили в гроб, ценой в два флорина, и похоронили. Мы надеялись порадовать вас, пристойно предав его земле.

Рембрандт. Я безумно рад.

Хендрик. Простите, Маттейс, мне придется вас побеспокоить: надо собрать тарелки из-под салата. Мне самому из-за стола не вылезти.

Маргарета. Сидите, доктор Колкун, я все сделаю. Лисбет принесет жаркое, вы, Хендрик, режьте мясо, я позабочусь о горошке и бобах, а доктор Тюльп пусть разливает вино.

Пока все это происходит, доктор Колкун любезничает с Саскией, что-то нашептывая ей на ушко. Рембрандт, огорченный таким ходом дел, встает и сталкивается в дальнем углу с Маргаретой.

Рембрандт. Вы печальны, Маргарета, что-нибудь случилось?

Маргарета. Печальна? Нисколько, а вот вы – так точно! Но не расстраиваетесь, все у вас будет хорошо. Я рада за вас, за ваш успех, теперь вам не понадобиться искать модели самому, вас самих найдут, да еще оплатят ваш труд, у вас будет много поклонников и поклонниц... Нет, нет, я, правда, очень рада за вас (отходит чуть не плача).

Хендрик. Пусть никто не ест до второго тоста. Мы приступаем ко второй половине ужина. Даже гений Аполона (наклоняется в сторону Рембрандта) отступает иногда перед чарами Афродиты. (Поворачивается к Саскии, целует ее руку.) На этот раз я буду краток. Предмет моего восторга перед нами и не нуждается в том, чтобы его превозносили. Дамы и господа, представляю вам Саскию ван Эйленбюрх, мою кузину, самую благоуханную розу Фрисландии.

Колкун. Вот это подарок, который я взял бы и в завернутом и равернутом виде!

Тюльп. Следите за собой, Маттейс, – мы не в таверне. (к Хендрику) Жаркое великолепно, Хендрик, горошек и бобы – тоже.

Саския (подходит к Рембрандту). Господин ван Рейн.(Тот не слышит.) Эй, ван Рейн! Разве вы туги на ухо? Я обращаюсь к вам.

Рембрандт. Нет, я не туг на ухо, но, как выпонимаете, здесь так шумно...

Саския . Вы принесли карандаши? Разве вы забыли, что собирались принести их? Вы обещали, что сегодня вечером будете рисовать меня.

Рембрандт . Да я принес, но как и сказал вам, начну вас рисовать только в том случае, если вам захочется.

Саския . Ну, конечно, я хочу! И вы знаете об этом! Где же ваши карандаши.

Рембрандт . Здесь, в кармане.

Саския . А бумага? Бумага есть?

Рембрандт . Да, в другом кармане.

Саския . Вот и прекрасно! Идемте же. (к собравшимся) Извините нас. Вы болтайте, а мы займемся кое-чем поважнее. Рембрандт ван Рейн согласился сделать набросок с меня.

Удаляются от гостей на первый план.

Саския . Натурщице позволено разговаривать, маэстро?

Рембрандт . Да, при условии, что она не вертит головой.

Саския . К лицу мне это платье?

Рембрандт . Вам любое платье к лицу. К тому же, это не имеет значения – я рисую не платье, а вас.

Саския . Надеюсь, моя болтливость вам не помешает. Я говорю так много лишь потому, что чувствую себя удивительно свободной. Честное слово, в Амстердаме даже влздух совсем другой, не то что у нас, где все пропахло кислым молоком. А тут еще Хендрик изо всех сил развлекает меня: вечера, концерты, театр! Знаете, что я делала бы вечерами, если бы жила сейчас дома? Играла бы в триктрак с сестрой, торчала в церкви да раз в месяц ходила на танцы, а они у нас куда как хороши: скрипачи играют не в лад, партнер обязательно наступает на ногу.

Рембрандт . А где вы будете жить, пока находитесь в Амстердаме, Саския ван Эйленбюрх? У Хендрика?

Саския . О нет, так далеко я заходить не осмеливаюсь. По крайней мере, местожительство не должно вызывать ни у кого подозрений. Я остановилась у дяди, он пастор и живет вдвоем с женой. Им уже за пятьдесят и самое главное, – это единственное облачко, омпрачающее мне праздник, – они не ложатся спать, пока не упрячут меня в постель целой и невредимой.

Рембрандт теряется от такой откровенности и они некоторое время молчат. Тем временем звучит музыка: Тюльп играет на клависине, а Маргарета на флейте.