Текст книги "Восьмое дело Максимова"

Автор книги: Владимир Хлумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Хлумов Владимир
Восьмое дело Максимова

Хлумов В.

Восьмое дело Максимова

Из всех снов мы называем реальностью тот, от которого никогда не просыпаемся

Шла вторая половина дня. В списке Максимова из восьми запланированных дел остались невыполненными три, из которых беспокоило только последнее, и то не столько своей важностью, сколько неопределенностью.

Список, приклеенный слева от руля над вентиляторным выходом, трепетал желтым флажком какой-то банановой республики. Клейкая заграничная бумажка от постоянного снимания для зачеркивания выполненных дел уже подсохла, и флажок, того и гляди, мог слететь. Впрочем, и остались-то сущие пустяки: взять торт в столе заказов – дело номер шесть, и дело номер семь – забрать Настеньку из Университета. А вот последнее, восьмое, написанное в сокращенном варианте, выглядело так:"у-ть об-щее". Что это за уть общая? Убей Бог, Максимов никак не мог вспомнить, хотя весь список был составлен накануне его же собственной рукой. Вот "З-ать Н." – означало забрать Настеньку из университета, но эта "общаяя уть" напрочь выпала из головы.

Ну-да будем действовать последовательно, а там все и прояснится, в который раз приободрил себя Максимов. Да и что это все по сравнению, например, с делом номер три: "вы-ть кос-м" – выкупить свадебный костюм-тройку, шитый по заказу. Максимов вспомнил последнюю примерку без особого восторга. Старый еврей портняжка долго общупывал и обмеривал Максимова, будто тот был не человеком, а негабаритным грузом. Приговаривал еще, мол костюм как фамилия, – на всю жизнь. И Максимов тогда вспомнил отца, похороненого в свадебном костюме. Быстро располневший после женитьбы, Максимов-старший вылупился из костюма, словно мотылек из куколки, и тот так и провисел в шкафу, пронафталиненной мумией. А когда умер Максимов-старший, пиджак и брюки разрезали на заду по-полам и так похорноили покойника, в приличном виде.

Жалко было отца Максимову, но он отогнал печальные мысли прочь. Ведь был он полная великовозрастная сирота и за отцом мог вспомнить и мать. Ведь и она умерла... Эх, да как бы она порадовалась теперь за сына. Долго Максимов ходил в холостяках, и когда все вокруг махнули на него рукой, вдруг такое счастье привалило... Настя, Настенька... фантастическая мечта мужского сердца. Чем она покоряла? Во-первых, обольстительной красотой таких ножек и бедрышек, мимо которых без замирания пройти невозможно, а впридачу, покоряла добрым женским характером. Как же повезло Максимову! Он и сам это понимал и часто боялся, что все это только ему чудится. Ну что он такое? Местами уже лысеющий кандидат наук, в стареньком обшарпаном жигуленке, и вдруг такое счастье, иначе и не скажешь, – привалило. Верите ли? Он иногда даже руки сжимал, словно боялся, что и она заметит, как он ее не достоин. Ведь, в сущности, он считал себя неудачником. Еще несколько месяцев назад ему казалось, что он уже почти все знает о своей жизни и от этого выглядел каким-то безликим серым пятном с потухшим взором. Даже это представление о жизни, как о чем-то цельном, отдельно лежащем встороне, и о том, что человек не живет, а лишь листает страницы давно написанной книги, он вычитал где-то у Бродского, и оно прилипло, засело в мозгу и грызло его изнутри, пока не появилась Анастасия. Говоря простым языком, она его вернула к жизни.

Сейчас он уже остановил машину у стола заказов и, закрыв глаза, пытался представить Наcтю. Выходило неопределенно и зыбко, но не смотря на это, вопреки отсутствию конкретных форм, он каждой своей клеточкой вдруг почувствовал ее внутри себя. Добившись полного эффекта, вылез из машины и хлопнул дверкой. Дверь,будто не родная,откскочила обратно. Тогда Максимов вспомнил соседа дядю Женю, хозяйственного кряжестого мужика, часто помогавшего с починкой жигуленка.

– Ты лентяй, Максимов, а знаешь отчего? От того,что дверью хлопаешь,часто говаривал дядя Женя.

– Так все хлопают, – оправдывался Максимов обычно.

– А все лентяи. Страна такая, понимаешь, почва – лень три шурупа ослабить. Так и хлопают по всей России, сволочи.

Максимову всегда при этом становилось как то не по себе. Да нет, не от оскорбления. Ведь дядя Женя даже как бы и не осознавал, что за одно со страной и самого Максимова сволочью называет. Ему все-таки за державу было обидно. Ведь не хлопают же дверками владельцы иномарок.

– Ладно, – обещал в последнее время Максимов, – отрегулирую.

– Когда же эта? – подражая президенту, акал дядя Женя.

– Подождите, женюсь сначала... – потупив виновато очи, обещал Максимов.

– Ну-ну, ждите пока рак свиснет.

Была здесь, правда, определенная хитрость. Дело в том, что отец Анастасии, человек разведенный и богатый, обещал в приданое еще свеженький BMW, и эта сладкая для любого автомобилиста переспектива радостным светом озаряла ближайшее будущее Максимова.

Конечно, таких как дядя Женя на Русси людей мало. Их всегда было мало, Кулибиных и Яблочковых, а теперь эта порода – соль земли – значительно озлобилась и остервенела. Максимов это понимал и остро чувствовал личную вину, полагая, что уж он-то никакая не соль земли, а человек никчемный, лишний, и что именно от таких слабых людей и происходят несчастья настоящих личностей, вроде дяди Жени.

Вот взять хотя бы дело номер восемь. Как же можно было его так сократить до полной неузнаваемости? Ну разве толковый человек мог такое сотворить? Максимову опять стало страшно,что он женится на такой прекрасной девушке, не имея никаких к тому оснований. Ведь он трус и растяпа, ох, ох, ох,.. но до чего же теперь счастливый человек. Ну а дело номер восемь? Он вдруг вспомнил как давно, когда схоронили мать, ему приснился сон, будто она еще жива, но все-таки больна.

– Сынок, боюсь я числа восемь. – жалуется она ему с постели.– Помру этим месяцем.

– Да чего же боятся? – удивлялся Максимов во сне, – Сегодня шестнадцатое, значит восьмое уже прошло, а ты еще живая.

А мать ничего больше не сказала и только печально посмотрела. Когда же Максимов проснулся, то до него дошло – ведь кроме восьмого в месяце есть еще восемнадцатое и двадцать восьмое, а мать, как раз, ровно двадцать восьмого и умерла, да еще и августа.

В последнее время Максимов часто мать вспоминал, но больше все-таки с радостью. Вот она ему часто говорила:

– Ты жениться не спеши, главное не то, чтобы она красивая была, или ты любил ее очень, главное, чтобы она тебя жалела. Запомни, – это самое главное.

Он запомнил, да уже никак не надеялся на свою судьбу, и вот-на-тебе, уж наверняка мать была бы рада его счастью.

В столе заказов Максимов получил свадебный торт, с оранжевым сладким вензелем в виде двух сцепленных колец: одно побольше, другое поменьше, но тоже – неестественно большое. Вернувшись в машину, он снял флажек и тщательно зачернил пункт номер шесть деловой программы. Бисквитно-кремовый заказной теперь покоился в багажнике.

Обратно желтый квадрат не желал приклееваться, а наоборот прилипал к пальцам и, наконец, совсем свалился на пол, и Максимов даже не стал его поднимать, – дела заканчивались. Надо, да что там надо (!), смертельно необходимо встретиться с Настенькой. Он ужасно соскучился, а после остается "у-ть об-щее".

Такое чувство, будто этот восьмой пункт появился извне – настолько он был неестественно сокращен, просто до полного беспамятства. Может быть, здесь какое-то особое задание, придуманное Настей? Да нет, вроде она ничего особенного не заказывала, да и не такой она человек, чтобы в список самой напрашиваться. Вот и седьмой пункт он сам внес исключительно для разбавки, вообщем-то, не милых его сердцу мероприятий. Конечно, не забыл бы, конечно, и так об одной об этой встрече целый день мечтал, а записал для удовольствия, как самое желанное, как радость сладкую вставил в скучный список.

С другой стороны, вот что непонятно – раз это дело следовало за встречей с Настей, значит, оно и должно как-то сделаться совместно с ней? Черт, наверное, во всей этой предсвадебной лихорадке он порядком подустал, оправдывался просебя Максимов, и только сейчас взглянул на часы и аж присвистнул: времени оставалось в обрез.

А была осень, стоял сентябрь, и был час пик, а час пик осенью особый. Осторожные владельцы автотранспорта еще не встали на прикол, дачники и отдыхающие, наоборот, уже вернулись в город, и на улицах Москвы царило вавилонское столпотворение. Ну-да в чем-чем, а в автомобильном вождении Максимов знал толк. Прирабатывая на извозе в последние годы, он досконально изучил все хитросплетения столичных улиц и гнал теперь переулками и дворами, умело обходя автомобильные заторы.

Москва светилась кленовыми кронами, и хотелось любить и дышать и бродить, бродить, прикасаясь к любимому человеку...

* * *

Все-таки он попал в пробку на пересечении Ленинского и Университетского и, потеряв десять незапланированных минут, разнервничался от мысли, что Настя будет за него волноваться. Господи! Вот ведь растяпа?! Опоздать на последнее свидание c невестой. Эта мысль обожгла его горячей волной где то в груди как раз в тот момент, когда он подполз к перекрестку, и зажегся желтый свет.

– Ну нет! – в сердцах крикнул Максимов и до упора прижал педаль газа, вылетая под красный свет на выскочившего из-за автобуса пешехода.

Последние две третьих секунды, когда уже столкновение стало неизбежным, показались Максимову длинее всей его жизни.

Когда жигуленок совсем остановился, сквозь мелкую паутину треснувшего от удара триплекса, люди снаружи могли увидеть человека, уронившего голову на руль. Но Максимов был жив, а вот человек, лежащий поперек пешеходной зебры, кажется, был мертв. Сначало пешехода подбросило ударом бампера на капот, где и сейчас лежал слетевший синий берет, потом ударило об стекло и направило головой вниз на асфальт.

Первое, о чем вспомнил Максимов, – это был праздничный торт. Как же его там, бисквитного, перевернуло. Он вдруг ясно увидел кулинарное месиво, и эта картина больно ранила его своей бесформенностью.

Максимов поднял голову и поглядел в зеркало заднего вида, надеясь еще на чудо: будто тотчас пешеход встанет, отряхнется и засеменит дальше, вдоль жизненной линии. Но нет, ничего подобно не происходило, – слишком велика убойная сила асфальта. И он с болью снова вспомнил свадебный торт, а затем и свадебный костюм, и далее как-то трезво и отстраненно принялся анализировать создавшееся положение: пешеход трупом лежит на зебре, следовательно, никакой суд уже Максимова не оправдает, да еще под красный сигнал светофора, а это минимум десять лет лишения... Лишения чего? Он глянул на часы. Если сейчас же, не оглядываясь, уехать с этого проклятого перекрестка, то он опоздает всего-то на пятнадцать минуток, и его там встретит Настенька, и они обнимуться, будто ни в чем не бывало...

Он опять поднял голову, пытаясь по изображению в зеркале заднего вида поставить диагноз. Ничего особенного не изменилось, какие-то люди столпились вблизи лежащего человека, не оказывая ему первой помощи. Бежать? Мелькнула бесполезная мысль и пугливо ретировалась, гонимая приближающимся воем милицеской сирены. Вот здесь Максимова охватил животный ужас. Господи, так вот оно какое бывает настоящее горе?!

Интересно, его сразу арестуют или пока оставят на свободе? Раз есть труп, то, наверное, сразу арестуют. Хотя нет, трупа еще нет. Сначала должна появиться скорая помощь, и только она может определить есть труп на самом деле, или его еще нет. Следовательно, пока нет скорой помощи... какое неудачное название... Итак, пока нет машины с красным крестом на боку, его никто не может арестовать, и значит, наибольшую опасность для него представляет именно этот с красной меткой автомобиль и люди в белом внутри. Не потому ли он всегда не любил врачей?

Быть может, его отпустят под залог? Тогда он мог бы поехать на свидание дальше, – ведь она его ждет там на ступеньках, он знает, она будет ждать его долго, быть может, и десять лет, как Сольвейг Пер Гюнта. Но это же пропасть после такого счастья,это вся ее молодая жизнь, да и что он такое Максимов младший будет через десять лет? Дряхлый, разбитый болезнями старик...

На том конце проспекта за березами появилась карета скорой помощи. Ее веселый нарастающий вой отвратильно резал по ушам и пронзительной болью отдавался где-то в груди. Когда боль стала невыносимой, и казалось, вот-вот все его существо разорвется на неправильные части, Максимов проснулся. Нет, еще не совсем, еще в полусне, он, как это и раньше бывало с ним, когда срывался со отвесной стены, или кто-то страшный и жестокий настигал его, грозя отобрать жизнь, спасался в последнюю минуту пробуждением. И это полусонное существо, не вылупившееся еще до конца из приснившегося горя, уже догадавшись о спасении, радостно шевелило губами: это был сон! Это все сон, я спал и там во сне попал в трудное безвыходное положение. Следовательно, не было никакого пешехода, не лежит он там на перекрестке, все выдумка, причуда ума, фантазия. Господи?! Как же это я? Он чуть от радости не заплакал. Боже мой, значит не будет суда, не будет тюрьмы, не будет разлуки!? О, не хватит никаких восклицательных знаков для изображения восторга допущенного обратно к жизни сознания.

Полусонный вздох облегчения длился дальше и от восторга перешел постепенно к тихой радости, с неразлепленными очами. Теперь, зная развязку, он, с некоторой оптимистической иронией, перебирал уже слегка поблекшие картины сна. Ему вдруг стало жалко того задавленного пешехода, наверное, тоже спешившего к своей мечте. И почему он не выбежал сразу из автомобиля на помощь пострадавшему человеку? Быть может, его можно было спасти и так, без пробуждения?

– Ах, как это стыдно! – корил уже себя Максимов, – Да случись такое в настоящей жизни, теперь уж он знает, что делать.

Дальше он стал думать о воспитательной силе сна, мол, сон это не просто фантазия, но специальный тренажер, своего рода стрельбище или, еще лучше сказать, полигон, где проигрываются предельные ситуации, дабы вскрыть пробелы воспитания души. А интересно, уже слегка пошевеливая членами, продолжал рассуждать Максимов, существует ли моральный кодекс сна, и если – да, то бывают ли в ответе люди, согрешившие во сне? А если бывают, то в какой мере? Он стал припоминать Ветхий и Новый заветы, но ничего подходящего не припомнил.

Конечно, все эти полусонные самокопания длились считанные секунды и не могли поколебать радостное понимание отстуствия материальной для них базы. Но в конце пробуждения появилось что-то реальное, портящее счастливый финал, такая еле заметная глазу черточка, соринка, можно сказать. Ее как-бы можно и не брать в расчет, но а если все-таки брать, то стройная картина радости, все благоухание вздоха облегчения, портилось каким-то гнилым, тлеворным запахом. Ну-да, это смешное сокращенное дело номер восемь, неизвестно откуда возникшее, должное, по пробуждении, быть отброшенным, как курьез и шутка ума, – никак не отбрасывалось, а наоборот, как заноза, все глубже вонзалось в пробуждающееся сознание Максимова.

Он открыл глаза от боли. Что-то давило на грудь, но не снаружи как мог бы давить руль автомобиля, а наоборот, откуда-то изнутри, спирало и больно резало при попытке глубоко вздохнуть. Вокруг в сером неживом свете раннего осеннего утра проступили безрадостные стены больничной палаты хирургического отделения онкологической больницы. Да, он действительно Максимов, но не тот, без пяти минут счастливый новобрачный, а больной, с безнадежным диагнозом рака легких, человек. А дядя Женя, хотя все-таки и соль земли, но тоже пациент, тихо постанывает на соседней койке. Ну а Настя? Практикантка-студентка, медсестрой зовется... Максимов горько усмехнулся доверчивости сонного сознания – разве безнадежно больные влюбляются?

Он устал просыпаться. Да, именно, пробуждение и есть настоящая больничная мука. Снова изматывающая физическая боль, и снова привыкание к незавидной участи, – он знает, как это происходит обычно. Впрочем, сегодня и сон большой радостью не назовешь. Беда является уже во сне. Наверное, это признак конца.

Максимов повернул голову влево, чтобы убедится в существовании желтого квадратика. Там на латунной спинке кровати прилеплен был желтый листочек с напоминанием для сменщицы, бабы Вари, сильно пожилой медсестре, выжившей наполовину из ума и постоянно забывающей о своих обязяанностях.

"У-ть об-щее" – Уколоть обезболевающее Максимову. В последенее время он уже часто бредил от боли и не мог сам напоминать. Вот Настя, добрая душа, и написала для бабы Вари, чтоб не забывала.

А интересно, если бы ему предложили на выбор этот ночной кошмар или его настоящую жизнь, что бы он предпочел? Конечно, он предпочел бы сон, правда лучше, если это возможно, без наезда, а если уж с наездом, – то не досметри. Вот альтернатива: быть убийцей или стопроцентно умирающим человеком...

Ну положим, вот при Настеньке, разве он мог бы выбрать подлость? Впрочем, почему бы и нет? Ведь, на самом деле, ему осталось-то жить с гулькин нос, неделю-другую, ну может быть, месяц. Зачем ему выглядеть лучше, хотя бы и перед Настенькой. Да и что он такое на ее счет выдумал? Ведь она со всеми ласкова и внимательна, и всем улыбается, да ведь это все от молодости и от бесконечности будущей жизни, а, положим, заболей она смертельно, да что бы знала об этом... и чтобы никакой надежды... да уж врядли бы она всем улыбалась. Идиот, типун тебе на язык, чуть не вслух выругался Максимов и специально вдохнул поглубже, чтобы больнее резануло изнутри. От боли потемнело в палате. Он потерял сознание.

* * *

Сейчас он уже остановил машину у стола заказов и, закрыв глаза, пытался представить Настю. Выходило неопределенно и зыбко, но несмотря на это, вопреки отсутствию конкретных форм, он каждой своей клеточкой вдруг почувствовал ее внутри себя. Добившись полного эффекта, он вылез из машины и хлопнул дверкой. Дверь, будто неродная, откскочила обратно. Тогда Максимов вспомнил соседа дядю Женю, хозяйственного кряжестого мужика, часто помогавшего с починкой жигуленка.

Он еще раз посильнее ударил дверью, и та опять отскочила, как неродная. Кое-как закрыл ее, и пошел в стол заказов.

Через несколько минут огромный бисквитно-кремовый уже покоился в багажнике, а Максимов заинтересовано разглядывал желтый квадрат. Осталось встретить Настеньку, и еще какое-то непонятное дело номер восемь.

– Уть общее! – вскрикнул Максимов и припомнил странное видение с больничной палатой, с латунной спинкой, явившееся ему пока он пытался оживить Настенькин светлый образ. На него опять нахлынул, как из подполья, удушливый лекарственный запах и вся атмосфера безисходности. Да снилось ли ему это? И был ли это сон? А если нет, то что же такое вокруг? Он попытался отогнать все-таки подальше больничное видение, но оно не изгонялось именно из-за этого восьмого дела. Сейчас он вспомнил, как оно рашифровывалось во сне: как обезболевающий укол! Но если, – продолжал рассуждать Максимов,найдено объяснение восне, и наоборот, в реальности, здесь у стола заказов, нет никакого ему объяснения, то не может ли это означать, что имеенно палата с тем безисходным диагнозом и есть его настоящя судьба! А сейчас он опять спит?! Да нет, не может быть, – пока еще безосновательно протестовало чувство самосохранения. Но постепенно на помощь стали приходить, что называется, холодный разум и ее величество логика. Да могла ли та медсестра, претендовавшая на образ Настеньки, такое написать? Во-первых, причем здесь вообще медицина, если она учится на журфаке? Впрочем, бывают военные кафедры и для женщин, и они там, как сестры милосердия, могут проходить практику в реальных московских больницах. И тогда получается, что он настоящий московский больной, доживающий последние дни, который влюбился в медсестру ( ах как это банально!) и настолько, что она ему сниться во сне, как настоящая невеста! Да, да, – прислушиваясь к холодным волнам пробегавшим по спине, самоистязался Максимов, – да вот ему почти сорок пять, он слишком стар для Настеньки, и не является ли именно это подтверждением нереальности свадебного мероприятия? А его вечные страхи... Он вспомнил теперь постоянный страх потерять свое сокровище, – не являются ли и они намеком на фееричность всей комбинации? Да, он больной раком легких, и банальность его увлечения медсестричкой как раз и доказывает эту позицию. Жизнь удивительно скучна и бездарна! Нет ничего жизненее банальности. Здесь он опять, очевидно, поддался чувствам и сам же себя вскоре выправил.

Так ли уж все чисто в той больничной картине? Отчего это медсестра будет писать записочки своей старшей напарнице и приклеивать их у изголовья больного? Во-первых, она могла бы оставить запись в дежурке. А главное! Главный пункт: каким образом полуграмотная, выжившая из ума старуха, может разобрать такое сокращение?! О нет, уже почти ликовал Максимов, конечно нет, неестественно так зашифровывать речь, обращенную к стареющему сознанию. Уж если бы я писал для старухи, то использовал бы только печатные буквы и никаких сокращений! Что за доброта проявлять заботу впопыхах? Ведь можно все напутать. Например и так: "уколоть оживляющее" или "убрать освещающее", или, наконец, "убить оганизирующее". Ну-да малограмотная бабка могла бы и не такое увидеть в легкомысленном послании. Нет, определенно, то был сон.

Ну, хватит. Максимов достал из багажника отвертку, ослабил два винта и приспустил третий, потом плавно прижал дверку, прислушиваясь к щелчку, – замок сухо клацнул и встал на место, пробудив в хозяине чувство губокого удовлетворения. Максимов затянул винты обратно , гордо оглянулся вокруг и посмотрел на часы – до свидания с Настенькой оставалось полчаса, а с учетом времени дня и года и соответствующих ему пробок, он мог и опоздать. Надо спешить, но спешить осторожно, не дай Бог еще попасть в аварию за день до свадьбы. И Настенька ждет там на ступеньках, и самое главное, случись какая беда, и от расстройства не дай Бог проснуться, опять проснуться в той палате. Последня мысль его так задела, что он даже заглушил мотор своей старенькой шестерки.

Максимов ясно понял, что если поедет дальше на свидание, то обязательно попадет в аварию, и даже более конкретно, – задавит человека. Кажется, он даже представил тот проклятый перекресток в паутине треснувшего триплекса.

Он еще раз взглянул на часы и твердо решил ехать автобусом. Все правильно, трезво рассуждал Максимов, если он поедет в автобусе, то никак не сможет никого задавить, и, следовательно, не возьмет греха на свою душу и, как результат, не проснется, в качестве наказания, безнадежно больным, а будет жить долго и счастливо с Настенькой. Да пусть даже это все сон, ну и что? Здесь у него любовь, здесь у него счастливая долгая жизнь, и если не совершать опрометчивых поступков, а жить разумно, как он уже и сделал, исправив дверцу автомобиля, и пользоваться общественным транспортом в опасное время суток, то еще неизвестно, проснется ли он вообще? Эта идея ему очень понравилась, и он ее даже сформулировал: из всех снов мы называем реальностью тот, от которого никогда не просыпаемся. И, втискиваясь в только что подъехавший автобус, он еще и еще раз повторил понравившееся ему утверждение.

Да все наши беды проистекают от безалаберности и спешки, филосовствовал Максимов, разглядывая проплывающие мимо московские кварталы, охваченные осенней лихорадочной красотой. Вот природа, в ней все закономерно и последовательно, за летом всегда наступает осень, а там, не успеешь оглянуться, опять весна и лето... и все вечно, нескочаемо повторяется. Главное, не перескакивать через этапы, соблюдать чувство меры и не ездить на красный свет.

Он оглянулся вокруг. Плотно зажатый пассажирами, он мог только вертеть головой. Такие разные усталые московские лица. Ни одного знакомого, а ведь будь все это сон, наверняка, автобус должен буквально кишеть знакомыми, соседями и родственниками... Вокруг же совсем чужие люди. Впрочем, вон тот гражданин в синем поношеном берете, стоящий к нему спиной... Что-то знакомое проглядывало в осанке и наклоне головы, и в этом берете каких давно уже и не носят, а носили раньше, еще в шестедесятые. Какая-то мелкая, но характерная деталь.

Он вспомнил своего любимого учителя математики, тихого интеллигентного человека, безропотного и безобидного, любимого учениками, и за это гонимого остальной учительской средой, вечно прикрывавшего лысину голубым стертым беретом. Казалось, вся доброта и безропотность мира были сосредоточены в этом несмелом, скромном человеке.

Единственный подвиг, которым он очень гордился, это испытание трансформаторов в троллейбусном парке после окончания техникума. Смешной, любимый Рудольф Иосич, бесстрашный испытатель троллейбусов.

О нет, Максимов вдруг резко прекратил разглядывание, ведь и вправду может случайно попасться сослуживец или сосед, или какой-нибудь бывший однокашник, и тогда придется просыпаться, а он твердо решил этого не делать, во всяком случае, до следующего утра. Он опять отвернулся к окну.

– Не буду волноваться, не буду даже и смотреть на часы,– шептал Максимов, стараясь преодолеть испытание автомобильной пробкой на углу Ленинского и Университетского.

Они потихоньку подползали к светофору и должны были проехать на следующий раз. Автомобильный поток рычал как загнаный зверь, изрыгая сининие московские туманы, грозя утопить в них весь остаток золотого сентября. В бесформенной нетерпеливой массе внимание Максимова привлекла старенькая шестерка, каким-то фантастичексим образом протискивающаяся через неимоверно узкие автомобильные проемы.

– Неплохо,неплохо,– Максимов со знанием дела оценивал действия жигуленка, – Наверное, очень спешит.

С такого расстояния трудно было разглядеть водителя, но сам автомобиль удивительно напоминал его собственный. Он, как часто бывает в таких случаях, стал переживать за автомобильного тезку, и когда тот уперся в зад фыркающему черным дымом "Икарусу", не имея возможности его объехать, Максимов чертыхнулся вслух.

Но этого, кажется, никто, включая и того гражданина в берете, не заметил. Кстати, испытатель тролейбусов, как назвал его про себя Максимов, стал потихоньку протискиваться к выходу, но очень неумело, долго и излишне любезно испрашивая разрешения, что было видно по замедленной реакции уступающих дорогу. Лицо его было по-прежнему скрыто, но Максимов стал сопереживать незадачливому интеллигенту. Помниться, его двойник пророчил Максимову большое будущее, подозревая в нем выдающиеся математические способности. Только никому они не пригодились эти самые математические...

Когда они наконец уже переехали опостылевший перекресток, Максимов понял, что происходит в действительности: человек в синем берете и тот серый жигуленок, преодолевая огромные внутренние и внешние препятствия, неотвратимо двигаются навстречу друг другу. Да, да! Испытатель выбежит из-за автобуса прямо под колеса пытающегося проскочить на красный свет жигуленка. Да разве все это может быть сном, если у него такое ясное понимание происходящего! Но, слава Богу, я здесь. Лишь бы успеть.

Он оглянулся на дорогу: на той стороне перекрестка уже взревела перегретыми движками передняя застоявшаяся волна. Тут же послышалось шипение открывающихся дверей, и Максимов с ужасом осознал, как велико расстояние между ним и испытателем. Тот добрался до выхода и по течению вываливался из салона. Максимов ринулся вослед. Только не опоздать, только успеть! Как назло перед ним выросла бесформенная старуха, в накинутом на белый халат сером плаще.

– Уть общая, баба Варя! – крикнул Максимов, добиваясь безусловного эффекта. Старуха, как ошпаренная, отодвинулась, освобождая узенький проход. Протискиваясь, Максимов ощутил в ее переднем кармане твердый предмет, по-видимому, шприц, но, к счастью, без иглы. А тем временем, синий берет уже мелькал у передка автобуса. Всзревел перекресток. С того конца налетали первые счасливчики. Чей-то локоть уперся ему в грудь, а боль резанула изнутри... Только не просыпаться, мелькнуло в голове Максимова, когда он уже спрыгивал с последеней ступеньки. Что он делает? Ведь он и вправду может проснуться в проклятой палате, – не зря же появилась бабка в белых одеждах.

Но как же остановиться! А вдруг там Рудольф Иосич, бесстрашный испытатель троллейбусов... Эх Настя, Настенька, не судьба нам, видно, встретиться в этой московской осени.

В последнее мгновение он успел схватить бедолагу за плечо, да так резко, что синий потертый берет слетел на капот вынырнувшего из-за автобуса жигуленка.

– Рудольф Иосич! – вскрикнул Максимов и проснулся.

* * *

Сейчас он уже остановил машину у стола заказов и, закрыв глаза, пытался представить Настю. Выходило неопределенно и зыбко, но не смотря на это, вопреки отсутствию конкретных форм, он каждой своей клеточкой вдруг почувствовал ее внутри себя. Добившись полного эффекта, вылез из машины и хлопнул дверкой. Та, будто неродная, откскочила обратно.

Он еще раз посильнее ударил дверью, и она опять отскочила обратно. Наконец, кое-как закрыл машину и пошел в стол заказов.

Через несколько минут огромный свадебный торт уже покоился в багажнике, а Максимов заинтересовано разглядывал желтый квадрат. Осталось: встретить Настеньку и еще какое-то непонятное дело номер восемь.

Максимов взглянул на часы и аж присвистнул, – времени оставалось в обрез.

Ну-да в чем-чем, а в автомобильном вождении Максимов знал толк. Прирабатывая на извозе в последние годы, он досконально изучил все хитросплетения столичных улиц и гнал теперь переулками и дворами, умело обходя автомобильные заторы.

Все-таки на пересечении Ленинского и Университетского попал в пробку, и потеряв десять незапланированных минут, разнервничался от мысли, что Настя будет за него волноваться. Господи! Вот ведь растяпа?! Опоздать на последнее свидание с невестой. Эта мысль обожгла горячей волной где то в груди как раз в тот момент, когда он подполз к перекрестку, и зажегся желтый свет.

– Ну нет! – в сердцах крикнул Максимов и до упора прижал педаль газа, вылетая под красный свет на выскочившего из-за автобуса пешехода.

Столкновение казалось неизбежным, но в последний момент какая-то добрая сила притормозила человека, и так резко, что с того слетела фуражка, да прямо на максимовский капот.

Только остановившись у парадного подъезда, Максимов разглядел потертый синий берет. Где-то он его видел раньше? Но не стал долго ломать голову этим отвлеченным вопросом. Ведь там вверху, у полированной гранитной колонны, стояла Настенька и приветственно махала ему рукой. И он, обезумевший от счастья, побежал вверх, и они долго стояли обнявшись, а потом Максимов, преодолевая сомнения, достал из кармана желтый листочек и спросил: