Текст книги "Остров на болоте"

Автор книги: Владимир Губский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Губский В. В.
Остров на болоте

«Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто».

Апостол Павел

Глава I
Огромный мир

1

Мир был огромен…

И тьма простиралась над бездонными болотами. Она приходила каждый вечер с востока, цеплялась чёрными космами за верхушки низкорослых сосен, впивалась в холодный водянистый мох, блуждала в стойбище торфяных скирд, расставленных на пружинистых картах полей, и накрывала песчаный остров с его домами, и улицами, и деревянной двухэтажной станцией, сторожившей узкоколейную железную дорогу, соединявшую посёлок с внешним миром. Тьма открывала купол неба и выпускала остров в свободное плаванье по Млечному Пути. И он плыл, мерцая тусклыми пузырями жёлтого света, развешенными на деревянных мачтах уличных столбов, теряя последних, редких прохожих, и только под утро, освободившись от ночного сна, вновь оказывался в своей гавани на краю обетованного мира. Оторванный лист календаря летел вдогонку за убегающей тьмой, и новый день всегда начинался с нового листа…

Вначале была любовь, в результате которой в семь часов вечера в четверг появился на свет тот, кто возвестил о новом этапе в жизни своих родителей: фельдшера-акушерки Нины и бывшего моряка Северного флота Валерия.

Красивая была пара…

Малыш лежал в своей маленькой деревянной кроватке, сделанной руками отца. Кроватку за крючки подвешивали к потолку, и она превращалась в люльку. То, что мог он воспринять, когда открыл глаза, находилось на расстоянии вытянутой руки. В этом маленьком облаке помещались лица родителей, о которых он ничего не знал, но к которым быстро привык. Ещё было много разных и непонятных звуков. Они возникали сразу, как только он пробуждался от сна, и в этом потоке шумов нельзя было ничего разобрать, но постепенно из повторяющихся связей звуков он стал улавливать те, что повторялись чаще других. Это были звуки «папа», «мама», «баба», «Серёжа».

Мир расширялся и скоро занял пространство комнаты.

Через год, когда в марте вся страна простилась с вождём, мир дополнился деревянным ящиком со стальными подшипниками по бокам вместо колёс, который с грохотом катался по тёмному и длинному коридору дома, вселяя панику в домашних кошек и приводя малыша в неописуемый восторг…

Покинув ящик, Серёжа стал делать первые шаги.

На следующем этапе мир выплеснулся во двор, поглотив улицу, соседний двухэтажный дом, лохматого Шарика, чёрных наглых ворон и общедворового деда Барабана, сидевшего под большим деревом и выпускавшего из ноздрей густой махорочный дым. Для освоения этого мира потребовалось транспортное средство в виде трёхколёсного велосипеда. Когда подошла пора и Серёжа, преодолев домашнее притяжение, вышел в открытое пространство улиц и грунтовых дорог, границы мира стремительно раздвинулись. В конце концов они достигли своих естественных пределов – окраин посёлка, упиравшихся в торфяные болота. Как кошка, запущенная в новый дом, любопытный ребёнок знакомился с окрестными сараями, мокрыми и тесными проходами между ними, соседними огородами с высокими грядками, на которых росла вкусная морковь и горох, а также со всеми прочими нагромождениями человеческого бытия.

Жажда познания неведомого так рано пробудилась в пытливой головке кареглазого малыша, что поиски пропавшего Серёжи на долгое время стали главной заботой его двоюродной тёти Валентины, бывшей всего-то на десять лет его старше. Она находила юного путешественника в самых удалённых концах посёлка: то на станции узкоколейной железной дороги, где обитало большое чёрное чудище, умевшее громко гудеть, пыхтеть и выпускать белый пар; то на горячем, парящем круглый год ручье, вытекавшем из «кубовой», то в кузнице, где он не мог оторвать глаз от раскалённой полосы металла, из которой сосед дядя Лёша, как из меча, выделывал замысловатое орало. Однако не всегда подобные путешествия заканчивались благополучно.

Однажды за магазином малыш обнаружил огромную серую крышу. Это был врытый в землю ледник, крыша которого была покрыта чешуйчатой дранкой. Пологая, доходящая до земли крыша была похожа на спину гигантской рыбы. На неё-то и вскарабкался бесстрашный Садко. Дранка была старой, ссохшейся и вся ершилась оголёнными шляпками гвоздей. Серёже очень захотелось съехать с такой большой горки вниз, и он съехал… Он не сразу понял, что произошло, но что-то стало пощипывать сзади. Когда же он самостоятельно вернулся домой и мать увидела на месте штанов зияющую кровоточащую ссадину, она запричитала и схватила зелёнку. И тут Серёжа впервые познал, что означает слово – боль.

Самое сильное впечатление, какое он вынес из детства, случилось чуть позже, когда во дворе появился большой жёлтый экскаватор и стал зачем-то копать глубокую канаву. Посмотреть такую работу сбежалась детвора со всех окрестных дворов. Многие, чтобы лучше было видно, забирались на крыши дровяных сараев, со всех сторон окружавших жилые дома. В пятидесятые годы, когда не было ещё центрального отопления на посёлке, сараев было во много раз больше, чем домов, и в гуще их тесных проходов и лабиринте дровяных баррикад дети всегда играли в прятки и в войну.

Когда экскаватор, громко рыча, фыркая и выплёвывая чёрный дым, деловито вгрызался в дорогу, детвора зачарованно следила за действием большого зубастого ковша, поднимавшего со дна глубокой канавы бурый слипшийся грунт. Пятилетний Серёжа и его четырёхлетняя подружка Таня выбрали для себя безопасное место в стоящем у дороги пустом сарае. Через дыру в стене им было видно, как крутилась на оси, как на курьих ножках, большая жёлтая «избушка» , как опускалась и поднималась длинная железная рука с когтистым ковшом, как ползли и ложились под катки широкие, отсвечивающие металлом гусеницы, как громоздилась и росла вдоль дороги высокая земляная насыпь. Огромные куски глины вываливались из ковша и скатывались вниз. Дети не заметили, как привалило землёй дверь сарая. Они спохватились и хотели бежать только тогда, когда накопившийся отвал земли проломил дощатую стену и крыша накренилась, сократив внутреннее пространство. Тогда они поняли, что оказались в ловушке. Очередной ковш земли проломил и хлипкую крышу. Испуганные дети отшатнулись назад и забились в дальний угол.

– Мне страшно… я боюсь!

– Не бойся. Надо подождать, когда он перестанет…

– Мама! .. А если не перестанет?

– Тогда убежим!

Перспектива быть раздавленными в этой деревянной клетке становилась для малышей всё более реальной с каждой минутой. Даже для их детского сознания эти минуты показались томительными часами. Они не кричали, не звали на помощь, от страха они впали в оцепенение и смотрели, как всё ближе прижимается к ним проломленная кровля, как всё меньше остаётся у них свободного пространства. Дальняя стена сарая скрылась под грудой тяжёлой земли, комки глины уже подкатывали к ногам детей. Они сжались в комочки, обхватив друг друга руками, и тихо ждали своей участи. А жёлтое чудовище всё грызло тяжёлую землю и сыпало её на старый сарай. Сколько прошло времени, они не знали, для них оно остановилось… но, наконец, всё стихло. Только в ушах ещё по инерции продолжало гудеть.

Какое-то время дети сидели не шевелясь и прислушиваясь к звукам, доносившимся извне. Жёлтое чудище молчало, уткнув зубастый ковш в землю. Дети осторожно осмотрелись. Доски над их головами прогнулись, готовые в любой момент сломаться. Надо было как-то выбираться. Серёжа попытался отодвинуть одну из сломанных досок, она не поддавалась. Тогда он стал отгребать землю руками. Через некоторое время доска с трудом поддалась. Он попробовал просунуться в узкую щель – сначала головой, затем и всем телом и, таким образом, выбрался на свободу. Четырёхлетняя Таня последовала за ним, цепляясь своими ручками за доски и комки земли. Серёжа подхватил её за руки и потянул на себя. Выбравшись из западни, дети вскарабкались на гребень отвала земли. На другой стороне канавы увидевшие их люди стали что-то кричать им, кто-то побежал вокруг, перепуганный экскаваторщик разводил в воздухе руками и вытирал кепкой вспотевший лоб. Через минуту детей тискали в объятиях и целовали счастливые родители.

– Живы?..

– Ах, вы! .. Не сказали… ушли…

– Мама!

– Как же вы нас напугали!

– Как вы залезли туда? Ещё бы немного… и всё!

– Мы хотели посмотреть…

– Они хотели…

– Что ж ты, мать, не досмотрела?

– Надрать бы им ! ..

– Бедные мои, родненькие. Главное – живы.

Растерянные и смущённые вниманием дети всё происходящее вокруг воспринимали как сон. Они были на волосок от гибели, но по-детски до конца не осознали этого, и с момента, когда рёв экскаватора затих, их страх развеялся и быстро забылся.

Когда ещё, как не в детстве случаться великим открытиям? Когда ещё человек способен открыто удивляться всему, что его окружает, не делая умного и утомлённого жизнью лица? Пока не пришла пора ходить в школу, маленькому Серёже надо было понять, как всё устроено в этой жизни: чем мальчик отличается от девочки, как дышит червяк в яблоке, почему болотная росянка ест муху, почему пчела жужжит, гуси шипят, а кошка мурлычет? Где фотограф прячет свою птичку, кто научил корову делать молоко, почему рыба не мёрзнет в холодной воде? Почему, почему, почему? Во всех этих важных вопросах надо было разобраться, всё понять и запомнить. Каждый день в детстве был полон открытий. Так однажды Серёжа услышал новое для себя слово «спутник». О нём как-то сразу, в один день, заговорили все взрослые в доме. Это слово всех радовало, как будто выпало оно из мешка Деда Мороза, а не из чёрного круглого радио, висевшего на стене. Смысл нового слова не сразу был понятен Серёже, но родители попытались его растолковать сыну и, вероятно, у них это получилось.

Серёжа оделся, взял свой трёхколёсный велосипед и выкатил во двор. Ему хотелось быстрее донести свою новость до всех, кого он знал в своём дворе, но, как назло, двор оказался пуст. Объехав его по кругу, промерив глубину всех луж и не найдя никого, Серёжа подкатил к сидевшему на широком чурбаке деду Барабану – самому старому обитателю двора – и вкратце осветил ему текущий момент и дальнейшие планы освоения космоса.

Надо сказать, что деда Барабана за его большую белую бороду детвора любила и втайне считала, что он-то и есть настоящий Дед Мороз, переодетый на летнее время в старую дырявую телогрейку. На самом деле Иван Барабанов был героем русско-японской войны и под старой, ставшей от времени непромокаемой, пропитанной махоркой и потом телогрейкой, скрывал от посторонних глаз потёртого «Егория», полученного им полвека назад за оборону Порт-Артура. Иван Акимович помнил, как туго приходилось на войне без табака. Солдаты сушили, мяли и пускали в дело всякую траву, листья, словом, всё, что могло коптить. С тех пор и вошло у него в привычку – подмешивать в махорку всякие добавки, а больше всего любил он мелко нарезанный сушёный хрен, который, по его мнению, придавал махорке особенную крепость. «Опять жа, для здоровья большая польза образуется, – уверял он, – вся микроба – наповал!» Никто не проверял, насколько полезен был придуманный дедом курительный состав, но мелкая насекомая дичь за три аршина облетала стороной опасный источник дыма.

Дед Барабан сильно удивился сообщению мальца и, пустив на сторону густую струю полезного дыма, одобрительно закивал головой, как будто соглашаясь и с планами освоения…

Семья Полыниных жила в большом, двухэтажном, почерневшем от времени бревенчатом бараке, где на первом этаже занимала одну, разделённую занавеской, комнату. При входе в комнату, слева за вешалкой, стояла печь с чугунной плитой с конфорками, которую ежедневно топили. Эту работу делала бабушка Маша, или бабуся, как звал её Серёжа. Она всё время была дома: приносила дрова и воду, готовила еду, что-то шила, вязала, сучила пряжу, мотала клубки, распарывала и перелицовывала старую одежду, стирала в корыте одежду и убиралась в комнате. Серёже нравилась еда, приготовленная бабушкиными руками, её степные супы: с галушками, с клёцками, лапшовые затирухи, казачьи супы с пшеном и жареным луком. Единственное, что вызывало у него огорчение в еде – была жаренная на сале картошка. Саму картошку он ел, но приходилось постоянно выбирать на сковородке, чтобы не подцепить случайно это ненавистное сало. Когда же на столе появлялась запеченная в молоке треска, в его детской душе наступал праздник, или ермолай, как в шутку говаривал отец. Он вообще любил выдумывать и употреблять разные странные слова. Но как же вкусна была эта треска! Под румяной корочкой запёкшейся заливки, если приподнять её вилкой, исходила ароматным духом поджаренная с луком и распадающаяся на белые ломтики рыба.

Пройдёт полвека, и он вспомнит своё детство, разделённую занавеской комнату, бабушкину еду, и его душа наполнится тихой печалью. То было время, когда он был окружён любовью и заботой, когда он купался в любви и счастья было так много, что его можно было не замечать… И не беда, что бедность, зато родители были молодые – и целое море любви…

Ах, если бы…

Хоть одним глазком…

Когда большая чугунная сковорода с запечённой в молоке треской ставилась на стол, отец любил, шутя, потянуть сына за уши, как бы делая вид, что не может оторвать его от еды. Все за столом смеялись и гладили Серёжу по голове. А ещё бабушка умела делать блины. Настоящие русские тонкие блины! Она напекала их много, как это было принято в крестьянских семьях в горячих хлебных степях, где росла лучшая в стране Николаевская пшеница. На стол выставлялась смазанная топлёным маслом стопка горячих блинов высотой с арбуз, и семья садилась поедать их сначала со сметаной, потом с холодным молоком, а когда уже не лезло – с горячим чаем с вареньем…

Разве может быть что-то лучше и вкуснее бабушкиных блинов?..

Я вас умоляю…

Кровать, на которой спала бабушка, стояла справа от входной двери, напротив печки, и закрывалась занавеской. Единственное в комнате окно выходило в большой вытоптанный двор. В переднем углу комнаты слева стоял упирающийся в потолок фикус. Его широкие глянцевые листья как райское дерево свешивались над кроватью родителей. Справа у окна возвышался комод, а перед ним – кровать Серёжи. На комоде по центру стояла раскрашенная фигура Дед Мороза в синей шубе, а по бокам красовались две самодельные бутоньерки, сшитые из вложенных в целлулоид почтовых открыток. Было как-то в моде украшать комоды подобными самоделками, и отец целые вечера, как сапожник, вооружённый шилом и толстой ниткой, просиживал за своим рукоделием. Целлулоид добывался из рентгеновских снимков, которые мать приносила с работы. Под кроватью в картонном коробе хранилось Серёжино «богатство» – целая груда деревянных игрушек. Почти все они тоже были сделаны отцом из разных дощечек и обрезков фанеры: пистолетики, лодочки, пароходы, трактора, автомобили, и даже был танк с вращающейся башней и стволом из медной трубки. При помощи резинки и загнутого гвоздя, выполнявшего роль затвора, танк мог стрелять горохом. В коробе, помимо перечисленного, находились вращающиеся на ниточках акробаты, стучащие топориками дровосеки и медведи, разного рода вертушки и самолётики. Ежедневно с кем-то из своих друзей Серёжа вынимал из короба своё «добро», раскладывал его на полу, а наигравшись, складывал обратно в короб.

В ту осень, когда первый спутник Земли поднялся в космос и стал «бороздить просторы вселенной», а дед Барабан сбивал дымным хреном последних, сонных мух во дворе, семья Полыниных переехала в новый, сверкающий побелкой дом, который предприятие предоставило отцу Серёжи, работавшему в то время шофёром. Вскоре отца избрали председателем торфяного комитета предприятия, и шофёрская кепка в его гардеробе сменилась шляпой.

Дом был кирпичный, двухквартирный, с земельным участком и бревенчатым, поделённым пополам сараем. Вторую половину дома занимала семья главного механика предприятия. Каждая квартира состояла из трёх комнат, кухни, ванной, туалета, кладовой и веранды. Находился дом на другом конце Главной улицы, на самом краю посёлка. Метрах в двухстах от дома, за подстанцией, был вырыт искусственный водоём в форме стометрового бассейна, прозванный в народе Купалкой. Такое соседство в условиях болотного окружения можно было приравнять к жизни у моря. Тут тебе и купание, и рыбалка, и пускание парусных кораблей, и прочие удовольствия жизни.

Пожалуй, не было на посёлке более притягательного места для прогулок, чем эта Купалка. В летнюю пору в пятидесятые-шестидесятые годы она была весьма востребованным центром отдыха для трёхтысячного населения посёлка. Ку-палка была оборудована вышкой для прыжков в воду, двумя мостками с тумбами, раздевалками и скамейками. На мелководье резвились малыши под присмотром мамаш, цаплями стоявших по колено в воде. В жаркие летние дни свободных мест на берегах не было, а вокруг мостков творилось такое невообразимое барахтанье, фырканье и ныряние, что весь водоём вместе с берегами казался одним огромным, удачно заброшенным неводом.

На новоселье родители пригласили гостей, и тут вновь судьба свела Серёжу с Таней в ограниченном пространстве. На сей раз – в большой белой ванне. Малышам налили горячей воды и усадили вместе. Пятилетний Серёжа и четырёхлетняя Таня очень любили играть вдвоём и весь вечер с удовольствием барахтались в воде, не отвлекая взрослых. Это купание, как и сидение в засыпанном землёй сарае, долго ещё оставалось в семье любимой темой для пересказов и шуток. Через год семья Тани покинула посёлок и переехала в областной центр. С тех пор следы их затерялись.

2

Родители Серёжи, Нина и Валерий, родились и выросли в одном степном селе Черниговка, что белыми приземистыми мазанками прилепилось к левому берегу речки Камыш-лак на самой восточной окраине Саратовской области. Дальше на юго-восток начинались земли Уральского казачьего войска.

Село было не так чтобы очень старинным, но и не молодым. Возникло оно в середине девятнадцатого века, после Крымской кампании, когда первые переселенцы приехали и стали обживать пустующие земли. Это они перегораживали овраги, ручьи, возводили плотину на реке, откапывали лиманы и пруды, обводняя голую степь, населяя её птицей, животными и рыбой. Новое поселение получило название Горюны. С годами и с приездом новой волны переселенцев грустное название села сменилось более живым и ласковым – Черниговка.

Детство Валерия и Нины было перечёркнуто голодом тридцатых годов, юность совпала с войной, а молодость пришлась на годы разрухи и бедности. Но, несмотря на все беды и тяготы, годы юности всегда остаются самыми счастливыми и лучшими годами жизни…

Они сумели пережить испытания, они выжили и нашли свою любовь.

Род Назаровых, к которому относилась мать Серёжи, всегда пользовался в селе большим уважением. Глава рода – Михаил с женой Пелагеей приехали в Черниговку в конце девятнадцатого века из Пензенской губернии. Детей у Михаила с Пелагеей было десять человек: девять дочерей и один сын Андрей. Старшая дочь родилась в 1899 году, а последняя – в 1929-м. Поскольку при переделах земли учитывалось только то население в общине, которое могло её обрабатывать, то есть мужское, семейству Назаровых выходило лишь четыре десятины, прокормиться с которых не было никакой возможности. Михаилу, чтобы содержать семью, ничего другого не оставалось, как обзавестись небольшой торговлишкой. В мануфактурной лавке Назаровых всегда имелся ходовой аршинный товар: сукно, холстина, ситец, сатин, сарпинка от немецких колонистов и прочая материя. За товаром Михаил ездил, чаще всего, в Николаевск, иногда, примерно раз в год, отправлялся в многодневную поездку в Саратов. Моста через Волгу в Саратове о ту пору не было, и, чтобы попасть на правый берег, нужно было воспользоваться двуносым паромом с большими загребущими колёсами, именуемым пароходом поперечного плаванья под названием «Первый». В зимнее время эту роль выполняли ледоколы поперечного плаванья. Революция и Гражданская война народ озлобили, расслоили и дали возможность ленивым и неспособным поживиться плодами чужого труда. Заглохла торговля. Некоторое просветление, наступившее с приходом нэпа, было недолгим.

Страшна, жестока и отвратительна человеческая зависть! .. Зависть – удел слабых, никчёмных и ничтожных людишек, но именно они поднимаются на волне любой революции, они бегут первыми с красными бантами на груди и мстят за свою никчёмность всем, кто лучше и умнее их.

В тридцать первом году семью Назаровых, как и тысячи других трудолюбивых русских семей, раскулачили. Михаила и сына его Андрея посадили на телегу и увезли. Куда? Да кто ж его знает? Дом, как полагалось, местные власти отобрали, имущество растащили соседи, а Пелагее и оставшимся с ней пяти дочерям отвели под жильё старый саманный сарай, что стоял во дворе. На этом мучавшая односельчан-активистов зависть немного успокоилась.

Только через много лет стало известно, что Андрей, по совету отца и недосмотру охраны, по дороге в ссылку бежал, а сам отец через год умер, надорвавшись на строительстве канала «Москва – Волга». До самой войны Андрей скрывался в верблюжьих казахских степях, успел обзавестись семьёй, а когда началась война – ушёл на фронт. Воевал в Крыму, оказался в числе тысяч «оставленных» под Керчью солдат, несколько месяцев героически выживал в Аджимушкайских катакомбах, пока после газовой атаки в бессознательном состоянии не был взят в плен. Дальше его ждал ужас трёх концентрационных лагерей смерти, последним из которых был Бухенвальд. Трижды пытался бежать – его ловили, травили собаками, ставили «под душ» в деревянный пенал, настолько тесный, что нельзя было согнуть колени, а сверху несколько суток лилась холодная вода…

Выжил русский солдат…

Но и после победы и освобождения из лагеря смерти беды для него не кончились. Полную свободу и доверие он должен был ещё заслужить. Пять лет наравне с пленными немцами Андрей трудился на развалинах Сталинграда. Когда же туберкулёз окончательно подорвал его здоровье, Андрею Назарову разрешили уехать… Он уехал в Чимкент, где десять лет назад оставил жену и дочь, которые все эти десять лет ничего не знали о нём…

Будущая Серёжина бабушка – Мария была второй по старшинству дочерью Михаила Назарова, она родилась в первый год нового, двадцатого века. Гражданская война прошлась по Черниговке вдоль и поперёк в буквальном смысле. Всё лето и осень восемнадцатого года село находилось в центре активных действий Николаевской дивизии, возглавляемой Василием Чапаевым. В октябре, когда части Чапаева были окружены в соседней Покровке, в Черниговке хозяйничали белоказаки. Первым делом они расправились с коммунарами. Их отыскивали баграми в соломенных скирдах, под завалами кизяка, рубили шашками в густых зарослях куровника по берегам лимана.

Мария с сёстрами забрались на печку, выполняя наказ матери – не шевелиться и не высовываться. Во дворе толпилась группа казаков, только что выбравшихся из чапыжника и отряхивающих свои шинели. Трое из них вошли в дом и попросили пить. Мать подала кринку с молоком. Тот, что был в серой бекеше и мерлушковой серебристой папахе с кокардой, взяв кринку двумя руками, стал жадно пить. Он торопился, и молоко стекало по усам, цепляло светлую оторочку бекеши и капало на пол. С висящей на темляке шашки по долу стекали капли свежей крови, смешиваясь на полу с молоком…

Бывший Саратовский цирюльник Хвесин, покинувший с «утренней зарёй революции» своё заведение на Никольской и занявший кабинет командующего 4-й армией, потирал от удовольствия тонкие, ловкие пальчики. Так ладно сидел на нём новый френч, сшитый приятелем из соседнего с цирюльней ателье, так шёл ему кожаный картуз, украшенный большой красной звездой, и умело постриженная бородка с усами, что на улицах города ему отдавали честь даже дамы. Он и сам был не прочь козырнуть своему отражению в зеркале, так старательно подгоняемому под образ «пламенного борца» и своего благодетеля – товарища Троцкого.

Окружённым в Покровке Николаевским полкам, несмотря на ежедневные телеграммы Чапаева в штаб армии, реальная помощь не оказывалась, а когда красные, расстреляв последние патроны, героически вырвались из окружения, тов. Хвесин предложил отдать Чапаева под трибунал за «непослушание» …

Весь ноябрь стояли в селе красные на отдыхе и пополнении. Тем временем их командир, Василий Иванович Чапаев, на станции Озинки сел в поезд и уехал через Николаевск в Москву – учиться в академии. Молодая Мария помогала матери шить красноармейцам одежду и популярные у кавалеристов косматые бараньи шапки.

С 21-го на 22-й год всё Поволжье охватил страшный голод. К засухе и неурожаю двадцатого года, отсутствию рабочих рук добавилась налетевшая с юга саранча и посланные с севера продотряды, которые умело изъяли у крестьян всё зерно, даже семенное. Оставшиеся в голой степи без всякой помощи и запасов еды, люди стали голодать, а с наступлением зимы – умирать от голода, распространилось людоедство. Сначала убивали тех, кто в поисках еды бродил по сёлам и просился на ночлег, – таких никто не искал. Потом стали пропадать родственники…

Голод в Поволжье пришёлся на последний год Гражданской войны. Когда в село стали возвращаться те, кто остался в живых, к Марии посватался недавно демобилизованный односельчанин Никита Кулешов. С ноября восемнадцатого он вместе со своим ровесником Василием Полыниным, что с хутора Рыбинского, добровольцем записался в 25-ю дивизию, входившую в состав четвёртой армии. В январе 1919 года цирюльника Хвесина, несмотря на его революционную красоту, сменил Фрунзе, и началось наступление…

Никита с Василием вместе воевали против белоказаков на Уральском и Туркестанском фронтах, вместе ехали на запад и гнали панов-поляков и подпанков-длинножупанников, крепко рубились под Житомиром и Новоград-Волынским, и потом, в южных степях Новороссии, вылавливали остатки крестьянской армии Нестора Ивановича Махно.

Тогда же, в 22-м, Василий Полынин наведался в своё родное село Жеребец, что в сорока верстах к западу от Гуляй-Поля разбросало свои концы по зелёным склонам долины Конки. Семь лет не был он в родных краях – с тех пор, как дед Терентий в 1915 году вывез своё многочисленное семейство на новые земли за Волгу. Проведал Василий свою сестру Ганну, которая, выданная перед войной замуж за соседа Петра Воскобойникова, одна осталась в отцовском доме – дожидаться с войны мужа. А теперь её муж – в армии батьки Махно. Живой или нет – неведомо…

Только в двадцать третьем земляки вместе вернулись домой.

Дома ждала их безрадостная картина: разруха и запустение – Поволжье ещё не оправилось от голода. По настоянию Никиты, повидавшего много разного на войне, Мария согласилась попытать счастья на новом месте – на дивных, крутых берегах речки Горынь, что у самой Шепетовки дугой уходит на север и несёт свои чистые воды к Припяти. Ещё в двадцатом, когда эскадроны Первой конной отжимали поляков к Сарнам в Припятьские болота, запал Никита глазом на белые хатки, что, нахлобучив камышовые крыши, так уютно примостились под густыми дубравами, как белые гуси у блакитной реки, и заныло от сотворённой Богом красоты его сердце.

Собирались в дорогу недолго. Налегке молодые уехали…

В Шепетовке снимали комнату у хозяйки. Мария отыскала себе работу в мастерской портнихи, Никита устроился шорником в артель. И поначалу казалось им, что всё складывается хорошо… Но чем больше они присматривались к жизни в этом тихом городке, тем яснее им становилось, что они здесь чужие и никогда своими не станут. И как ни хороши были червонные закаты над речными обрывами, как ни сыпались ночами звёзды с чёрного, как земля, неба, не связывалась, не срасталась жизнь. И вышиванка, купленная Никитой на базаре, оказалась узка и не смогла вместить его широкую русскую душу…

Через год Мария с мужем вернулась в свою голую степь, под крышу родительского дома. Вскоре у них родился первенец – Николай, а через три года, в двадцать девятом, родилась дочь Нина.

Зимой, накануне раскулачивания, Никита простудился, заболел воспалением лёгких и умер, оставив Марию с двумя малыми детьми. А вскоре она вместе с матерью и младшими сёстрами оказалась в саманном сарае, лишившись дома, отца и брата.

Районная власть правила в селе новую жизнь, сгоняя в колхоз бесконтрольно разбросанные по степи, живущие свободно крестьянские хозяйства и отдельные хутора. По иронии судьбы семидесятая годовщина освобождения крестьян от крепостной зависимости обернулась для них новой зависимостью…

Потянулись с хуторов возы, гружённые пожитками. Вновь прибывшим колхозникам для жилья отводились дома, отобранные у кулаков. Семейству Полыниных, прибывшему с хутора Рыбинского, отдали дом раскулаченных Тельниковых, стоявший в самом конце села на берегу реки. И Назаровский дом вскоре обрёл новых хозяев.

Мать Пелагея вместе со старшими дочерьми: Машей, Варей и Шурой, не покладая рук, трудилась, приводя в порядок старый сарай. За лето соорудили печь и вывели через земляную крышу трубу, устроили нары, заготовили кизяка на всю зиму. Первую зиму кое-как пережили все вместе. Но, видно, так уж заведено в этой жизни, что за одной бедой непременно следует другая. В тридцать втором на Поволжье обрушился новый голод.

Поздней осенью, когда были переловлены все суслики в округе, выдран из лиманов весь чакан – высушен и перемолот в муку, занесло в село нежданно-негаданную комиссию. Состояла эта странная комиссия из шести человек: двух штатских с белыми повязками на рукавах, трёх военных с кобурами на поясах и одного, вероятно, главного, одетого в длинный макинтош и кожаную фуражку, и с портфелем в руке. Комиссия объявила, что в районе обнаружен ящур, и посему велела ликвидировать всех живущих в селе лошадей.

Виданное ли дело?.. Народ возмутился. Поднявшийся шум взбодрил военных членов комиссии, и они заняли свои места…

– Ах ты! .. Что же это?

– Вона… как…

– Да как же без лошадей-то?

– Тише!

– А пахать весной на чём? На себе плуги таскать? А?..

– Ить с голоду передохнем !..

– Есть указание, товарищи!

Гул на площади. Выкрики и поднятые кулаки из толпы.

– Тихо!!!

Уполномоченный задрал потёртый рыжий портфель и потряс им в воздухе, затем потянулся в карман, но вместо бумаги почему-то вынул револьвер, как доказательство имеющегося распоряжения…

Местная власть, как ни старалась делать изумлённые глаза и разводить широко руками, дескать, нет никакого ящура, лошади здоровы и, как военнообязанные, все состоят на учёте – всё же, ввиду неоспоримости предъявленного аргумента, вынуждена была подчиниться. Тем более что в составе комиссии оказался и представитель от военного комиссариата с таким же неоспоримым аргументом на поясе.