Текст книги "Рассказы сибиряка"
Автор книги: Владимир Соколовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
В. И. Соколовский
Рассказы сибиряка
Я ль виноват, что тебя, черноокую,
Больше, чем душу, люблю?
А. Вельтман
Прелестной брюнетке
Слова высокой притчи правы!
Всему есть время: для труда,
Для слез, для смеха, для забавы, —
И вот вам шалость, Господа!
Рассказ первый
Ленивый прежде и беспечный,
Я стал другой, увидя вас, —
И вот вам первый мой рассказ,
Но не сибирский – а сердечный.
Честь имею рекомендоваться вам, прелестная…. Вот хорошо!.. чуть было не сказал: прелестная Катинька… Конечно, тихомолком вы, может быть, и согласитесь со мною, что такая простота сердца чрезвычайно мила,
Но тут поставить надо: но,
Затем, что простота в смешное
Обращена людьми давно,
И мы – мы чувствуем одно,
А говорим совсем другое.
Все, кажется, живут в ладу,
Но сердце с языком в разладе,
И все друзья, да на беду
Мы с этим кладом все в накладе.
С иным заговори поди:
Ведь как прикинется безбожно!
Еще от скуки слушать можно,
А в рот уж пальца не клади….
Семь мудрецов во всяком деле
Споткнулись ныне бы как раз,
Затем, что мы теперь у нас
Начтем семь пятниц на неделе.
Мне кажется, что из всех моих знакомых в двух частях света (простите господа знакомые!) только у одной особы что на уме – то и на языке, и эта особа, разумеется, – вы; есть еще один человек (и это разумеется – я), но кто же хвалит самого себя?..
Когда мне случается думать о вас (а я это делаю беспрестанно с тех пор, как недавно увиделся с вами в первый раз в жизни); когда я вспомню ваши розовые уста, так очаровательно обрисованные, то я никак не могу представить себе, чтобы
Уста невинной красоты
Хоть на смех иногда солгали
И не сердечные мечты
В волшебных звуках изливали…
Скажите, к ангельским словам
Я быть доверчивым могу ли?..
О! как прелестно вы взглянули:
Я верю этим небесам! —
Что ж до меня, то я сначала
Кажусь на грешника похож,
И вот во мне что только ложь,
А впрочем, я предобрый малой!..
Но если дело пошло уже на правду, мне должно сказать вам откровенно:
Я думывал о вас и прежде,
Когда в пленительной надежде,
В подлунном мире я искал
Красот высоких идеал;
От вас он отражен в Поэте,
В вас все прекрасное слито,
И признаюсь, в одном портрете
Я с вас списал уж кое-что…
Однако, ведь надобно же называть вас как-нибудь… Знаете ли что?.. Положим, что вы совсем не Катинька и что будто бы я только придумал это имя для шутки, затем, чтобы вас не узнали…
Хоть эта шутка и трудна:
Как вы не прячьтесь за толпами,
На вас покажут все руками
И скажут мне: да вот она!
Если я говорю, что я придумал это имя, так я разумею не то, чтобы я в самом деле его придумал. Оно, наверно, было и в допотопных святцах (если только до потопа издавались святцы); но тут сила вот в чем: если я скажу слово придумал, то я непременно обману всех прелестных моих читательниц и благоразумных моих читателей. Все могут предполагать, что вас зовут не Катинькой, а как-нибудь иначе, и ваше инкогнито останется непроницаемым, несмотря на то, что я буду называть вас настоящим вашим именем и прилагать к нему эпитет прелестной, который вы так решительно заслуживаете.
Теперь, когда мы условились о главном, мне остается рекомендовать себя окончательно; впрочем, я уверен, что вы уважаете людей, а не имена, и что ни вашей любви, ни даже вашего внимания
За эту цену не куплю,
Когда я вам открою: кто я;
Я вам родня, мы все от Ноя,
Но больше всех я вас люблю.
Мне кажется, что этого довольно, по крайней мере, на первый случай; потому что, любя вас самой пламенной любовью, – так, как никого еще я не любил, я почитаю себя вправе посвящать вам мои труды, а это для меня чрезвычайно важно: я во сто раз охотнее принимаюсь за перо и, верно, в десять пишу скорее обыкновенного.
Я вам сказал, что я вас так люблю, как никого еще не любил… После этого выходит, мне нужно вывести себя на чистую воду; тогда, увидя мою откровенность, вы, может быть, поверите, что душа моя совершенно наполнена вами и что в ней не только чьи-нибудь образы, но даже и самые идеи о тех образах не могут существовать с тех пор, как я так счастливо нашел вас на жизненном пути.
Когда не знаешь вас – простительно грешить;
Но познакомившись – тут дело уж иное:
Для вас забыл я все земное,
А вас нельзя ни для кого забыть!
Притом же, прелестная Катинька, я вам признаюся во всем так чистосердечно, что вы, верно, будете ко мне снисходительны.
Я вам покаюся, чем жизнь моя грешна,
Я вам перескажу интриг минувших повесть,
Тогда вы скажете, прощая шалуна:
«Ну, в этом есть, по крайней мере, совесть!»…
Если вы это скажете, то отгадаете как нельзя более: у меня точно, удивительно как много совести… Я не дался в иных…
Да! нынче совесть стала дивом;
Об ней бессовестно твердят,
А верно, совесть есть навряд
В ином ханже красноречивом.
Начните-ка просить друзей
Похлопотать, замолвить слово, —
Вам возражение готово:
«Нам, право, совестно, ей! ей!
Но это сделать невозможно;
Ну что бы раньше вам успеть!».
Скажите прежде – и безбожно
Вам стали б ту же песню петь…
Но это в сторону; послушайте лучше о моих сердечных тайнах…
Кто важно в свет вступил при шпаге,
Кто много нежностей читал,
Тот хочет вдруг, при первом шаге,
Сыскать для сердца идеал…
«Мне жизнь – печаль, мне свет – пустыня!
С кем поделюся я душой?» —
Твердит мечтатель пылкий мой, —
И вот является богиня.
Уж, разумеется, она
По милости воображенья
Тотчас же фениксом творенья
В посланьи к другу названа;
Тут на людей пойдут нападки,
И, в духе рыцарских времен
Он бросить всем готов перчатки,
Зачем не бредят все, как он…
Какой он вздор в стихах турусит!
В них смесь всего и ничего:
Он понял всех, а уж его
Никто наверно не раскусит;
Все жалки, холодны, как лед,
У всех на место сердца – камень,
И только в нем небесный пламень
От скуки ангел стережет…
Потом, беснуясь страстью оба,
Ничтожный мир забыть хотят
И наизусть из книг твердят:
«Любовь и за пределом гроба!»…
Потом, по правилам любви,
Несчастным предстоит разлука;
Вот тут-то плохо: в сердце мука,
И холод гробовой в крови.
Он стал элегией ходячей,
Он чужд веселостей чужих,
И в этой горькой неудаче
Остался, бедный, при своих…
Вот вам симптомы и припадки
Сердечной глупой лихорадки…
Хоть стыд сказать, а грех таить!
Былое дело: поневоле
И я дежурил в этой школе,
Чтобы других собой смешить;
Была проказа и со мною,
Но уж исчезнул вздорный сон,
Когда franèaise и котильон
Меня счастливили собою.
Я курс любви давно прошел;
Я отолстел, я обленился,
И мишурой не ослепился,
И на подъем я стал тяжел.
Теперь душа иного просит;
Я записался в старики,
И уж пожатие руки
Меня высоко не заносит,
И, право, только для проказ,
Влюблялся я двенадцать раз.
Видите ли, как немного, но я бы никак не начел и этой дюжины, если бы
Тогда пришлось мне видеть вас,
Когда я был еще моложе;
Ах! скольких бы тогда, мой Боже!
Не напроказил я проказ!
Тогда б я не бродил в Сибири,
В тайгах, и по степям пустым,
Где радости легки, как дым,
И тяжелы часы, как гири;
Но вы на сердце залегли
Мечтой прекрасною к Поэту —
И вот, страдалец на земли,
Я вас отыскивал по свету.
Порой я видел, как вдали,
Ну точно вы в толпе мелькали,
И пробужденные мечтой
Во мне надежды оживали
Приветной счастия зарей…
Я вслед иду. Как все в ней мило!
Что за головка!.. Что за стан!..
Так я нашел? – Не тут-то было!
До этих пор все был обман…
Когда порассмотрел я ближе
Любимиц ветреной мечты —
Узнал, что все их красоты
Далеко против ваших ниже;
И нет у них, так как у вас,
Неизъяснимого чего-то,
Чем любоваться всякий раз
Так и берет меня охота…
Таким образом, история моих заблуждений и ошибок кончилась довольно хорошо, особенно для вас, и знаете ли почему? – Потому что все красоты, о которых я сказал теперь и которые принадлежат мне только как создание моей мечты, составляют вашу прекрасную, заманчивую собственность… Впрочем, и на мою долю пришлось чрезвычайно много выгод: во-первых, например, я отыскал вас…
Легко сказать: язык без кости,
А пусть-ка кто увидит вас, —
Так уж завистливый тотчас
Наверно кашлянет от злости;
К тому же ветреность моя
С тех пор как будто не бывала:
Я подражаю вам – так стало,
И во сто раз умнее я.
Согласитесь, что такая прибавка не безделица.
Во-вторых: когда я отыскивал вас на краю света, то в одном городе один почтенный мой знакомец-ориенталист подарил мне одну тетрадку своих выписок из духовных монгольских книг о мифологических преданиях и о вере этих чудаков – монголов. Приобретение очень важное… Наконец, третья выгода та, что я нашел теперь прекраснейший случай пересказать все это прелестнейшей девушке в целом свете; а случай точно пресчастливый… (Тут опять следует та же история, то есть: во-первых, во-вторых и т. д.)
Во-первых, вы со мной не говорите ни полслова, следственно, не будете бранить меня за дерзость; во-вторых – вы не обращаете на меня никакого внимания, стало быть, вам все равно: говорю ли я, не говорю ли я, а для меня какая же разница!.. говорить с кем-нибудь и говорить с вами… с вами?.. Боже ты мой!..
И если б только утомить
Я вас рассказом не боялся,
Чему бы доброму тут быть? —
Да я б до смерти заболтался…
В-третьих, вы даже, может быть, не будете знать, что я тружусь только для одних вас, что я одним вам посвящаю мои томительные дни и мои бессонные ночи, а когда вы не будете знать, следовательно, вам нет до меня никакого дела, тогда как я имею до вас очень важное…
О! если бы вы только знали,
Что я в вас по уши влюблен,
Тогда, быть может (сладкий сон!),
Меня б вы ручкой приласкали,
А я тотчас ее бы сжал
В пылу кипящего мечтанья
И вплоть до самого венчанья
Никак из рук не выпускал.
Когда таким образом все обстоятельства расположены в мою пользу, я торжественно приступаю к своим рассказам: но прежде, нежели начну, я должен открыть вам по долгу моей совести (вот видите ли – везде совесть!) такие вещи, которые послужат вместо предисловия. Подобные предварительные статьи весьма важны почти во всех житейских случаях – особенно в трех: когда издаешь книгу, когда ищешь руки и когда занимаешь деньги.
Да! в кодексе мирских условий
Давно введен закон такой,
И только муж с своей женой
Обходится без предисловий…
Надобно признаться, что странички две тому назад, рассказывая вам, что в одном городе один мой почтенный знакомец-ориенталист подарил мне одну тетрадку своих выписок из духовных монгольских книг, – я выразился довольно темно… Вы тотчас, пожалуй, подумаете, что эти выписки были сделаны на монгольском языке и что я между делом перевел их и для вас выдаю теперь в свет. – Ничуть не бывало! – Я столько же знаю по-монгольски, сколько царь Соломон (человек, впрочем, почтенный и умный) знал по-французски. Выписки эти переведены самим почтенным моим знакомцем-ориенталистом, подарены мне и, следственно, составляют мою собственность. Они пролежали у меня несколько лет; теперь, облекая их в новую форму по своему вкусу, я хочу их напечатать, и это так естественно, как нельзя более. Скажите, зачем же им лежать даром на моем письменном столике?
Пускай на суд людской молвы
Идут мои беседы с вами,
Но я, божуся вам богами,
Я занимаюсь только вами,
Да мной займетесь ли-то вы?..
Имея очень дурную память, я что-то никак не могу припомнить, просил ли меня этот почтенный знакомец-ориенталист, чтобы я озаботился обнародованием его выписок; впрочем, для меня это решительно все равно. Да если он и не просил – ему же лучше! Это будет прекрасный сюрприз, а я смерть люблю сюрпризы.
И мне недавно был сюрприз:
На днях я как-то, в среду что ли,
Гулял ли, шел ли против воли, —
Вдруг вы откуда ни возьмись.
Я ну готовить речь для встречи,
И что ж? – к досаде и тоске,
На непослушном языке
Вот так и замирают речи;
Тогда, как будто б я любил
Уединенные прогулки, —
Я шасть в глухие переулки…
Бежать, бежать – и след простыл!
Нравится ли вам моя сметливость и уменье пользоваться обстоятельствами!.. Вы смеетесь; но, сделайте милость, скажите мне, неужели есть на свете такие невежды в изящном, которые, увидя вас, или не убежали бы без оглядки, или не остановились на месте, как вкопанные?.. Вот когда вы от меня за версту – это дело десятое! – Тогда я вовсе не застенчив и так разговорчив, как нельзя более… Например, теперь пылкая мечта моя создала прекрасный ваш призрак; я подвигаю к моему стулу другой, гораздо покойнее; беру вас за ручку и сажаю подле себя… Что ж вы покраснели?.. полноте!.. взгляните-ка на меня…
Ах, Катинька! да как вы хороши!
Но ради Бога вы держитеся прямее:
Мне этак не видать… зато глаза виднее,
А ведь в глазах огонь безсмертия души…
Сидите же и слушайте мои рассказы.
Вы будете меня слушать?.. не правда ли? – «Извольте, я готова!» – Как вы добры! Как вы милы!.. позвольте я вас расцелую… Да не улетайте! это одна невинная шутка… Я начинаю… Виноват: позабыл сказать еще несколько слов.
Если (чего Боже сохрани!) вы знаете по-монгольски, то все промахи против монгольского правописание сваливайте на писца и наборщиков; мое дело совершенно стороннее: я знать не знаю, ведать не ведаю, – меньше сплетней, как говорят мои земляки сибиряки… Мне нет никакой нужды,
Что, если кто-нибудь незваный, например,
Здесь вздумает считать монгольские ошибки;
Я все пишу для ангельской улыбки,
А там… а там: vogue la galère.
Рассказ вторый
Нельзя ль начать с конца? – «Никак!» —
Так с середины что ли? – «Мало!» —
Эге! да я попал впросак:
Приходится начать – с начала!..
Знаете ли, прелестная Катинька, отчего кругом нас такая суета?.. Отчего все люди, разумеется, выключая только вас одних, делают столько дурачеств?.. Знаете ли, отчего
Всегда под палкою судьбы,
Они, невежества рабы,
То с полудурья вдруг заскачут,
То от безделья закричат,
То от насилия заплачут,
То от бессилия смолчат?..
Все это именно оттого, что люди почти никогда не начинают своих дел с начала. От этого-то и выходит вся путаница, все ошибки, все наши несчастия. Возьмите в пример любовь:
Когда мы ангела найдем,
Услышим сердца звук ответный,
Тогда невольно, неприметно
Влюбляемся в один прием.
Начало страсти очень страстно:
Все чувства дивно оживут,
И образ девушки прекрасной
Куда не сунься – тут как тут!
Я вам сказал, что над собою
Я испытал все это сам:
Не то по дням, и по ночам
Нет от волшебницы отбою;
Ты б закусил да задремал, —
Куда тебе! – уж над тобою,
Блестя одеждою цветною,
Парит волшебный идеал…
Так, посреди очарованья,
Проходит первый период,
Затем, друзья! что цель желанья
И видит глаз, да зуб неймет.
Одно им дело: делать глазки
(У них ведь вся душа в глазах),
И в сих таинственных связях
Ждут не дождутся до развязки.
Потом с восторгом под венец:
Тут, верно, уж не без причины,
С полгода держатся средины,
И что ж выходит наконец?..
То, с чего бы надо было начать – холодная учтивость. Впрочем,
Такие ль случаи бывают?
Еще бы сносно было так,
А то сначала вступят в брак,
А там в него же поступают.
То есть или муж или жена заботятся о разнообразии; конечно, разнообразие прекрасная вещь – только не в супружестве.
Чтобы доказать вам, что я человек точный, я начну свои рассказы о нынешней вере монголов с самого начала.
Если всякое духовное учение, принятое народами, должно называться по имени своего законодателя, то и вера монголов есть шагямунианская, а не далай-ламская. Некто Шагя-Муни, о котором я вам скажу после, пересоздал ее из древней брагминской. Зная, может быть, что этот почтенный муж родился в Индии, при источниках Ганга, вы, конечно, спросите меня, когда и каким образом учение его проникло в Монголию?
«Да, уж потрудитесь, пожалуйста, рассказать мне об этом».
Ну, прелестная Катинька, задали вы мне задачу!.. Я читал и перечитывал все книги, какие только были у меня под рукою, и все-таки не добился толку: кто в лес, кто по дрова. Я был бы решительно затруднен отвечать вам на этот вопрос, если бы, к счастию, не пришла мне теперь в голову замысловатая увертка всех господ рассказчиков: начало того-то теряется во мраке неизвестности. И коротко, и ясно, и удовлетворительно; к тому же в этот мрак никак нельзя подать свечей, стало быть, все исследования, справки и поверки невозможны. Однако ж впоследствии можно кое-как напасть на следы шагямунизма… Таким образом, иные говорят, что первые отпрыски сей веры стали приниматься на монгольской почве в конце XII и в начале XIII столетий. Тогда в политическом быту сего государства хозяйничал халхасский князь Демучин, известный и вам и всем под именем Чингис-хана. Вы знаете, что это был человек, который не любил шутить. Загляните в любую монгольскую книгу, где только говорится о нем, и вы увидите, что в то время не было недостатка в больных и раненых. Разумеется, понадобились лекари; а сами посудите, откуда было взять их? – Ни академий, ни университетов…
Тогда умел любой повеса
И нос, и уши обрубить,
Но в мудром таинстве лечить
Не смыслил, верно, ни бельмеса,
И даже самого аза
Тогда не знал никто в глаза.
Какое золотое время для иных! Различия, существующие между умным и глупцом, между ученым и неучем, совершенно уничтожались тогда перед господствующими разделениями народа: сильный и бессильный, богатый и бедный… Да, прелестная Катинька, монголы в XII веке не имели еще собственной грамоты, следственно, какие тут лекари?.. Шаманы проповедовали им свое учение изустно, по преданиям, и были очень плохи в медицине. Об этом, верно, как-нибудь проведали тибетские ламы, смекнули делом и очень умно воспользовались своими посильными знаниями древней индийской медицины и теми лекарствами, которые получили они из Индии и Китая.
Судя по многому, я думаю, что человек – всегда человек.
Все тот же он, мои друзья,
Вчера, и завтра, и сегодня:
Все та ж над ним любовь Господня,
И то же в нем из ада – я.
Ламы пришли с таким соблазнительным запасом, с такою вкрадчивою, обязательною услужливостию; они стали пользовать больных, а ведь пользовать не то, что лечить, так как же не попользоваться? К тому же этим совершенно удовлетворялось монгольское я; ламы так много заботились о них в это время, так искусно угождали их прихотям, что мои монголы разнежились поневоле и стали охотно вслушиваться в рассказы жрецов шагямунизма; одним словом, ламы употребляли все средства, чтобы увенчать успехом свое тайное предприятие. Учение их, хотя исподволь, но надежно укоренялось в Монголии. Неприметно распространялось число поклонников Шагя-Муни, и хвалы ему, раздавшись сперва в бедных войлочных юртах простых монголов, проникли наконец до богатых шатров Чингиса; однако ж ни он, ни сын его Угудэй-хан не изменили, кажется, своей шаманской вере. Судьба распорядилася иначе.
Меня уверял один почтенный мой знакомец, человек самый достоверный, что первым шагяму-нианцем из монгольских государей был Гуюк-хан (Гаюк), старший сын Угудэев, царствовавший с 1246 по 1248 год… Бедняжку мучила водяная… Скажите мне, прелестная Катинька,
Кому ж по сердцу гость незваный?
И, не насчет того сего,
Не хорошо ж, как про кого
Все закричат: да он водяный!
И вот, любезный мой Гуюк,
Спастися верой вздумал вдруг.
Он принялся за шаманство – и не отшаманился. Пришлося вызвать из Индии ламу: Сакия-Гунге-Гилаждана… Что ж вы так иронически улыбаетесь, господа ориенталисты?.. Верно, я переиначил это варварское имя; но вспомните, ради Бога! вспомните знаменитого фернейского часовщика; потрудитесь развернуть его Essai sur l'histoire universelle; посмотрите только, как он жалует Бориса Годунова в Boris Gudenou и Гришку Отрепьева в Griska Outropoyia; полюбуйтесь этим – и будьте ко мне снисходительны…
Но если я назвал не так,
Вы можете смеяться смело:
Теперь о том идет все дело,
Что Сакий не попал впросак.
Он вылечил Гуюка, и тот из благодарности, из уважения, из суеверия, из чего вам угодно принял шагямунианство.
По смерти Гуюка, после трехлетнего междуцарствия властелином Монголии сделался Мынге-хан, внук Чингиса, от младшего его сына Толая. Что этот Мынге точно был шагямунианцем, это не подвержено никакому сомнению: недаром же он в исходе 1251 года изволил дать одному тибетскому ламе Намо титло царского учителя и сделал его главою новой религии?.. Однако ж сия последняя, как говорил мне тот же почтенный мой знакомец, сделалась совершенно господствующею в Монголии только при брате и преемнике Мынге-Хубилай-хане, то есть в 1260-х годах.
Ни из мифологических, ни из светских монгольских книг не видно, чтоб какие-нибудь телесные недуги осмелились беспокоить его ханское величество Хубилая-хана; но зато,
Причину скрытную найду я,
Ее исторья сберегла:
У хана, видите ль, была
Жена любимая Чумбуя.
Держу заклад, что уж она
Была наверно недурна;
Она шаманов не любила
И, ослепляясь новизной,
У мужа своего с мольбой
За веру новую просила.
Тогда мужья, как в наши дни,
Прекрасным женам уступали, —
И вот и он, и все приняли
Учение Шагя-Муни.
Оно было передано государю, его супруге и главным чинам государства знаменитым ламою Мади-Дочжуа, который известен (только мне, неизвестно кому) под именем Ламы Пакбы, или Паксбы, как называют его иные. Он был человек дельный, потому что умел пользоваться чужим, и из чужого составил такую монгольскую грамоту, что я, говоря по совести, ничего в ней не понимаю. Нет спора, я бы мог рассказать вам кое-какие подробности о том, как этот Паксба смастерил монгольскую азбуку, но, во-первых, это вовсе не касается до Шагя-Муни, о котором мне хочется сейчас говорить с вами, и, во-вторых, всякому любителю чрезвычайно легко отыскать самому очень любопытную статью об этом предмете: стоит только перебрать и прочесть все русские журналы с 1815 года по настоящее время.
Еще несколько слов о распространении шагямунизма в Монголии, и дело с концом!.. Случайно мне попались на глаза отрывки монгольской истории, переведенные с китайского. Из них-то и увидел я, что вера фоевская начинала существовать в Монголии не только в XII и XI веках, но даже в IV; а ведь китайский Фо и монгольский Шагя-Муни есть одно и то же лицо; и фоисты и шагямунианцы имеют одни и те же основные правила, верят одним и тем же истинам и заблуждаются ничуть не хуже друг друга; вся разница в одних наружных обрядах… Хотите ли вы или не хотите поверить этим отрывкам, это совершенно не мое дело.
Теперь, прелестная Катинька, когда вы знаете, каким образом учение Шагя-Муни перешло с берегов Ганга в Монголию, теперь можно поговорить с вами и о самом законодателе; но прежде потрудитесь перенестись мысленно в хаос индийского мистицизма и мифов.
С лишком за две тысячи лет до Р. X. явилось в Индии учение Будгы, или Будды. Вы спросите меня: кто такой этот Будга? – Он есть Вишну, второе свойство индийского Божества: это хранительная сила природы; Брагма, первое свойство сего божества, есть сила творческая, и, наконец, Сива, или Шива, есть третье свойство, и мне кажется, не разрушительная сила, как говорят иные, но только преобразующая разрушением. Все три свойства вместе называются общем именем: Брагм [1]1
Путешествие в Китай чрез Монголию. Ч. III. С. 2 письма.
[Закрыть]. Отсюда учение брагминов, брамминов, или по-тибетски и по-монгольски: бирманов.
Верование будгистов есть раскол первобытной веры бирманов, и если относительно появления первой в Индии помириться, ровно на две тысячи лет до Р. X., то какова же должна быть древность учения Брагмы?.. Тут поневоле прибегнешь к душеспасительному мраку неизвестности.
Индийцы толкуют, что Вишну, как хранительная сила всего существующего, видя, что порок растет на земле не по дням, а по часам, девять раз под разными именами принимался сходить к людям, чтобы своим примером, своим учением исправить развратившихся.
Но мне сдается, что напрасно
Так хлопотал индийский бог:
Индийцы все шалят ужасно…
Ох, род людской! куда ты плох!..
В девятом и последнем аватаре, то есть в девятом сошествии своем, он называется Будга. Иные историки рассказывают, что Будга явился в Тибет за 2214 лет до Р. X. в одном брагминском роде, по имени Шагя, и был сыном магадийского царя Содадана, или Судадана, и супруги его Махамаи, или Махамай; другие, соглашаясь с первыми о времени, отца Будги называют царем Арюк-И-Дету, а мать царицею Чжими. Из уважения к вам, я принимаю последнее, потому что эти имена гораздо приятнее для слуха…
И что такой за Содадан?
А мать-то, что за Махамая?
Но, впрочем, важность небольшая
Узнать, кем он на свет создан.
Главное дело в самом Шагя-Муни, не правда ли?
В каком-то усыпленьи сладком
Царек вступил на Божий свет,
И ровно двадцать осемь лет
Он в нем повесничал порядком…
Уж чем он не был окружен?
Чего ему недоставало?
Но даже осемь тысяч жен
Ему еще казалось мало;
Да! осемь тысяч! не шутя,
И как?.. поверите ли? – слишком!..
Меня б считать взяла одышка,
А я давно уж не дитя.
Другие монгольские писатели уверяют, что Шагя-Муни имел не 8400 жен, а 84000.
Но это чересчур уж много,
Тут свесть концы премудрено,
К тому же этак лгать грешно,
И надо ж побояться Бога.
Как вздор такой нагородить?
Ну посудите же вы сами…
Ах, нет!.. я виноват пред вами:
Об этом вам нельзя судить.
То есть нельзя потому, что некогда: вам надобно теперь потрудиться выслушать одну справку…
Ох, эти справки мне, признаться!
Никак не справлюсь с ними я!
К тому ж опять, мои друзья,
Ей, ей! нельзя не удивляться,
Что все справляются, как я,
А не желают исправляться…
Но, Бог с ними!.. поговоримте о справке. – Некоторые из восточных писателей передают нам совсем другие сказания о первых летах жизни Ардашиди (имя, данное Шагя-Муни при его рождении). Они уверяют, что этот прекрасный отрок, одаренный тридцатью двумя подобиями красоты и осьмидесятью красотами, имел все возможные душевные совершенства; что на десятом или на одиннадцатом году он решительно заткнул за пояс почтенного Багу-Бурена-Бакчи, который был сделан его наставником, и что, наконец, он не только ненавидел многоженство, но через силу женился и на одной, и то потому, что для него приискали красавицу невесту с тридцатью двумя добродетелями.
Ну, если б вздумалось судьбе,
Чтоб мы в тот век существовали, —
Тогда б не миновать беде:
Все б замыслы Шагя пропали!
Он сел бы у меня на мель,
И чуть бы к вам приволочился,
Я б вспыхнул весь, разгорячился,
И всех бы вызвал на дуэль.
Впрочем, я не буду говорить ничего более об этих сказаниях; мне кажется, что одно слово: муни, то есть: раскаявшийся, опровергает их [2]2
Путешествие в Китай чрез Монголию. Т. III. с. 409.
[Закрыть]… Да! верно господин Ардашиди пришаливал смолода, иначе в чем бы ему раскаиваться?.. Конечно, нет правила без исключения…
И вот одно по вашей части,
Хоть виноваты только вы,
Что я от вас без головы,
А я же каюся вам в страсти.
Но это большая разница… Итак, я стану продолжать, следуя первым историкам. Мне должно сказать вам, что только одни высокие, душевные наслаждения могут быть бесконечны, как сама душа;
Но вечность – не удел земли!
В неиспытуемой дали —
Там, за дверями гробовыми,
Невыразимой красоты
Восторгов волны разлиты,
И дух наш просияет ими.
А кто за чувственность продал
Высокий подвиг здешней жизни, —
Тот сам на грудь свою поднял
Кинжал позорной укоризны.
Так случилось и с Шагя-Муни. На двадцать девятом году от роду он стал изнегать под страшною тягостию душевной пустоты. Однажды, одинокий, вдали от своего дворца, он погрузился в немое, болезненное уныние… Сильно страдало его сердце от убийственных угрызений совести…
Вдруг дивной радугою свыше
В нем луч спасенья просветлел,
И буря сердца стала тише,
И он таинственно прозрел.
Он понял ясно жизнь земную
От колыбелей до могил,
И мысль спасения святую
В себе глубоко заронил;
Он человечество увидел
С его печальной нищетой,
И обновленною душой
Порок и зло возненавидел…
Ему казалося тогда,
Что мы под четырьмя бедами
Обречены страдать судьбами:
Рожденье – первая беда;
Болезни нам беда вторая:
Как сильно мучат нас они,
Всю радость жизни отравляя!
Как утомительны те дни,
Когда в тоске лежишь на ложе
И ждешь: – вот новый день придет,
Он мне отраду принесет;
Приходит завтра – снова то же!..
Ты просишь смерти – смерти нет!
Еще не все ты знал страданья
В тернистом поле испытанья,
И старость, с тяжкой ношей лет,
Печальная, полуживая,
Есть третия беда мирская:
Все дни до гроба сочтены,
Отверсты в неизвестность двери,
И мы, минувшие потери
Оплакивать осуждены…
О! если б жизнь возобновилась,
Чтоб пережить свой век былой!
Но смерть пришла – и над тобой
Беда четвертая свершилась.
Так думал Шагя-Муни, не озаренный, как мы, высоким духовным светом, и потому рождение, болезни, старость и смерть он называл четырьмя бедственными истинами. Увидев во всей ужасной ее наготе ту бездну разврата, в которой он погибал, он оставил свой дворец и навсегда обрек себя затворничеству. Изнуряя тело, он провел в пустыне остальную часть жизни своей, как образец добродетели. В это время он составил главные правила своего учения, которые впоследствии пространно изложены пятью его учениками в ста осьми книгах Ганжура, то есть: словесного учения, называемого опорою веры. Тогда же учредил он религиозные обряды и наконец ввел то богослужение, которое и теперь оглашает храмы Северной Индии, Тибета и Монголии; которое приняли многие орды калмыцкие и забайкальские буряты. Ламы суть жрецы и учители шагямунизма.
2134 год до Рожества Христова есть год смерти Шагямуня, и начало эры его последователей, а потому наш настоящий 1833 год считается у них 3967-м.
Вот вам, прелестная Катинька, в коротких словах все то, что только говорили о Шагя-Муни его историки.
Не поминайте лихом вы
Его истлевшей головы.
Сначала он шалил, нет спору,
Зато вы видели потом,
Как развязался он с грехом
И как остепенился впору;
Но, впрочем, кто же, кроме вас,
Хоть раза два, хоть только раз,
А чем-нибудь да не был грешен?
Кому же мишурой своей
Не ослеплял сей мир очей?
Кто не был в суету замешан?
И всем ли счастие, как мне?
Я вас нашел в толпе народной, —
И быстро, думой благородной,
От зла вознесся к вышине…
Так не судите же вы строго,
Что грешными земля полна:
Таких как вы, ей, ей! одна,
А интересных – очень много!