Текст книги "Люди, звери и зоологи (Записки на полях дневника)"

Автор книги: Владимир Бабенко

Соавторы: Михаил Молюков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Совсем темнеет, и пора бы обратно свернуть, но что это? Что это валяется на песке, море выбросило рыбу? Плавник? Сбор всяческих коллекций: черепов, тушек птиц, гнезд, бабочек, жуков, ракушек – обычное профессиональное заболевание зоологов, как и насморк. Казалось, можно было ожидать обратной реакции, ведь и по работе приходится все время иметь дело с мертвыми животными для «казенной», с позволения сказать, надобности. Не менее загадочно пристрастие многих геологов к сборам минералов для себя.

Так что же это лежит все-таки, не годится ли это в коллекцию юному натуралисту?

Вова шел совсем по воде, а я шагах в тридцати ближе к обрыву, так что к вожделенной добыче он подошел раньше. Это был мертвый волк, задние ноги болтались в воде, хвост мотало прибоем туда-сюда, туда-сюда... Над седой мордой, по-видимому, уже порядком тронутой тлением, кружились могильные мухи. В голове звучали печальные строки на тему «что наша жизнь – разорванная нить, с которой падает нанизанная яшма...» Меланхолический настрой перебил грубый Вова сугубо практической фразой:

– Ну что же, пожалуй, череп следует отпрепарировать! – И своим кедом 42-го размера стал переворачивать труп для осмотра и последующей вивисекции.

Неожиданно, довольно резво для покойника, волк вскакивает и, как мне показалось, пытается откусить коллеге ногу. Тот дико орет: «Ага, пес! Ты живой!» – И вместо того, чтобы мирно порадоваться такому чудесному промыслу Божьему, пытается сдернуть с плеча одностволку двенадцатого калибра «ИЖ-17».

Животное, столь бесцеремонно пробужденное от грез, по всей видимости, не до конца очухавшись, бросает кусать резиновый тапок и несется к спасительным камням. А они – за моей спиной. Как я объяснял потом Вовке, я ничуть не испугался (потому что не успел), а, наоборот, отважно хотел спасти его от покусания свирепой, наверняка бешеной скотины и только поэтому открыл огонь в их сторону из ручного стрелкового оружия образца 1943 года. Без особого, впрочем успеха. Ни в кого не попал, но дыму и треску было много. Оба, Вовик и волк, залегли в складках местности и стали выжидать, ловко маневрируя, когда же у этого снайпера кончатся патроны. Кончились они быстро, поскольку их было всего пять – обойма. Волк решил уйти по-английски, не прощаясь.

Больше за все пятнадцать лет работы в экспедициях мне не удавалось так близко подойти к волку ни разу, чтобы он этого не заметил. Шеф в лагере, конечно же, слышал весь этот салют и уже решил, что на нас напала банда басмачей и всех поубивала.

– Ну, добытчики! Из-за чего была пальба и дикие крики в вечерней тиши?

О чем это он?

– Да, вот, – говорим, – почти совсем уже добыли вредного для народного хозяйства хищника. Если и не добыли, то уж напугали как следует, будет знать!

Взамен мы услышали тираду об умственных способностях его сотрудников, которые не могут отличить волка от дворняжки, и что очень жаль собачку, что мы ей помешали спать, и что собачки – они друзья человека.

Однако мы твердо стояли на своем: бескомпромиссная схватка была с матерым хищником, а не с домашним Шариком. И пусть он, Начальник, сам сходит на место дуэли, раз такой умный. Все легли спать и спали неспокойно до самого утра.

Спозаранку экспертная комиссия пришла на поле боя, сплошь усеянное пыжами, дробью и рваными кедами. Следы на мокром песке были ясные, их еще не все слизали волны шершавыми языками.

Своим размером 9x10 см и рисунком отпечатки подтверждали нашу правоту. Уж Начальник-то на своем веку следов насмотрелся, отличить волка от собаки мог с пол-оборота, хоть по следам, хоть как...

С тех пор прошло много лет. И ясно помнятся – синее море, желтый песок, золотые гильзы на нем и взрытые в беге следы. Вот волчьи, а вот наши рядом. Конец июля – начало августа 1972 года. Жара стала спадать.

Айдере

Почти любой зоолог, который работал в экспедициях в Копет-даге, наверняка бывал в Айдере. И если не в самом Айдере, то уж по крайней мере в долине Сумбара. Места изумительные, не случайно здесь сейчас расположен Сюнт-Хасардагский государственный заповедник. А раньше, до организации заповедника, в 1974 году в ущелье Лидере были угодья лесхоза, выращивающего грецкий орех. Первые несколько километров от устья Айдере, от места ее впадения в Сумбар, к верховьям речки тянутся более-менее ухоженные посадки, потом они сменяются дикими или одичавшими деревьями и зарослями ежевики, шиповника, винограда.

В апреле вся зелень цветет. Речка мелкая с каменистым дном, прозрачная холодная вода. Своими изгибами она касается то одного, то другого края ущелья. Чем ближе к Верхнему Айдере, тем круче подъемы, теснее лощина.

Несмотря на то что это все находится на юго-западной границе Туркмении и сверху над ущельем разлеглась самая настоящая пустыня, здесь внизу всегда прохладно и тень. В кустах возятся лесные сони, в ежевике и шиповнике они чувствуют себя вполне уверенно и защищенно. Сони – это ночные грызуны, размером в треть белки, серовато-зеленые сверху, беленькие со стороны брюшка. Хвост пушистый, а на мордочке выделяются крупные черные глаза, длинные усы и внимательные ушки. Но как раз весной их часто видишь днем. Сони лазают по кустам, ругаются друг с другом, гоняются взапуски и совершенно не подтверждают свое имя.

А сверху, на пустынных участках, зверьки совсем другие. Там днем не побегаешь, все сидят по норам. Только полуденная песчанка крутится около кустиков миндаля, а завидев человека, суматошно кидается в укрытие. Самая красивая из местных видов – персидская песчанка. Полевки тут тоже есть, и тоже другие, чем внизу. Чаще всего попадается крупная, почему-то всегда взъерошенная закаспийская полевка. Защечные мешки у нее всегда набиты едой. Сверху, в пустыне, она не встречается. Здесь доминирует некрупная, в шесть-семь сантиметров длиной, общественная полевка с небольшим аккуратным хвостиком, всегда прилизанная и очень суетливая. Если их несколько штук посадить в одну коробку, то они своей одинаковостью почему-то напоминают пельмени или фрикадельки.

Одна из них, мадам Монпасье, долго жила у нас в лагере. Она очень любила конфеты «Театральные» и, накушавшись, мирно засыпала на ладони в обнимку с фантиком. Потом, испуганно вздрогнув, не украден ли заветный леденец, она просыпалась и, еще не продрав глазки, снова начинала его грызть. Не жизнь – рай! К сожалению, день ото дня мадам становилась все более липкой и сладкой, и нам пришлось расстаться навсегда...

Несмотря на мелководность, в Айдере водились рыбы и даже пресноводные крабы. Не очень большие, как пачка сигарет, зеленоватые. Днем они отсиживались в воде, а ночами бродили, как лунатики, по берегам, что не доводило их до добра. Часто они попадали в ловчие конусы, которые становились вовсе не для них. Собственно говоря, именно так я и узнал, что здесь живут крабы.

В этой поездке мы были всего вдвоем. Мой старший напарник Володя очень вдумчиво изучал все о ежах и о других насекомоядных. И как они бегают, и как они едят. В общем и в частностях Володе было все-все про них интересно знать.

Легко догадаться, что особой взаимностью со стороны объектов исследования он не пользовался. Поэтому ежей приходилось ловить, как это ни печально. Ловить их легче всего с фарой и ночью. Ходить по тропинкам в долине, по дорогам и освещать обочины. В удачную ночь можно собрать два – четыре зверька. Постепенно ежей становилось все меньше и маршруты удлинялись, а скоро и просто необходимое количество Володя насобирал.

В одну из ночей мы с ним особенно долго ходили вдоль Сумбара и к полночи нашли только одного ежа. Сели перекурить посреди дороги. А Кара-Калинский район Красноводской области, как известно, является пограничным. Сумбар течет вдоль иранских рубежей, хотя и на отдалении. И вот тихой безлунной ночью в пограничной зоне притаились два человека в полувоенной форме и брюках-галифе. Володя очень любит ходить в экспедициях в обмотках и солдатских ботинках. Сумки-планшетки, патронташ, ружье, плюс ко всем несчастьям – лица мы «надели» тоже не праздничные – щетина и неумытость одна. В общем, все знают, как обычно выглядит столичный ученый в «поле». У одного из нас на боку аккумулятор, а к шляпе прилеплена фара.

Глянули на часы – дело к двум, пора и в лагерь. Вдруг по дороге, сияя фарами, катит пограничный «козлик» А тут Вова и я сидим в пыли дорожной! Что ты будешь делать! Из «козлика» выскакивают два бойца и капитан.

– Руки вверх, сидеть, кто такие, не шевелиться, брось ружье?!

Ясное дело, куда уж тут шевелиться.

– Что вы делаете тут в такой час, в таком месте, в такое время? Не двигаться!

Но Володю, кандидата биологических наук, очень трудно озадачить неожиданными вопросами. К тому же он с детства помнил, что всегда лучше говорить правду. Он честно и сказал:

– Мы тут ежей ловим.

Давненько не видал, чтобы человек так быстро грустнел, как этот капитан. Потому что он сразу же понял – ордена или хотя бы медали за таких не дадут. Медаль дается тому, кто смело ловит диверсантов и шпионов вражеских. Для того, чтобы граница на замке была. А тут, оказывается, сидят два не вражеских, а вполне отечественных сумасшедших.

Чтобы и читатели не присоединились к аналогичному мнению, может быть, стоит объяснить, что именно здесь, на Сумбаре, водятся ежи, которых нет, например, под Москвой. И именно так, ночью с фарой их удобнее всего ловить, этих проклятых уникальных ежей.

Грустные пограничники сели в машину, так и не осмотрев документов, не допросив пойманного ежа. Осторожно объехали сидящих (боялись, что мы их покусаем) и скрылись вдали.

А с ежиками пришлось маяться еще неоднократно. Как-то раз (но уже не в этот заезд) везли шесть штук в Москву. Рассадили по трое в брезентовые мешки и отправились в ашхабадский аэропорт. Обозвали их ручной кладью и – ведь не станешь в багаж животных отдавать – взяли в салон самолета. На полдороге, где-то над Баку, ежики прогрызли мешки и разбежались по салону. Качало довольно прилично, а колобки были крупные и колючие...

Сначала их заметил чей-то ребенок:

– Мама! Смотри – ежик!

– Что ты, Севочка, какой ежик в самолете? Спи.

Не тут-то было. Потом на совершенно беззащитную зверушку кто-то решил наступить босиком. Хорошо не сел. И как-то сразу обнаружилось, что диких животных полно, что все пассажиры окружены, что это наверняка дикобразы, а иглы у них ядовитые.

Многие летали на самолетах, поэтому несложно представить в лицах, как пассажиры одного салона, все шестьдесят человек, одновременно и дружно начнут радостно ловить шесть ежиков, которые этого не хотят. Чего только не приходится терпеть по «казенной» надобности ученым и особенно животным!

В Москве я как-то зашел в лабораторию к Володе. На столе разложено много разных предметов: блюдце с тушью, листы белого ватмана, пинцеты, ведро с водой, клетки с землеройками-куторами и еще что-то блестящее...

– Что это Вы делаете, коллега Володя?

– Моторика и кинематика движения насекомоядных, коллега Миша, – еще очень мало исследованная область биологической науки. Вот ее я изучаю.

Ну, может, не совсем так сказал, это примерный смысл. Скорее всего ответил попроще: «Отстань. Сядь на стул и не мешай». Потом Володя ловким движением подхватил за шиворот землероечку-бурозубочку и прямо с размаху сунул мордой и лапками в черную тушь. Землероечка истерично верещала, что она полезный зверек и уничтожает насекомых – вредителей сельского хозяйства. Но Володю это не останавливало, и он продолжал ее извозюкивать до полной черноты, приговаривая в усы: «Это для науки, для науки!» Он отжал тушь и поставил землеройку на белоснежный ватман. – Ну, беги!

После пробежки оставалась следовая дорожка. На самом краю стола, когда свобода казалась уже близкой, Вова снова ловко хватал животину и начинал ополаскивать в ведре с водой.

Полученная дорожка точно фиксировала последовательность перешага. Из ящика доставалась пока еще чистая с белым брюшком очередная жертва. Предыдущий объект исследований сох в соседнем ящике, стуча зубами от сырости и обиды.

Несмотря на кажущуюся простоту, такой способ давал предельно четкую информацию о характере движения, причем без применения кино– или фотоаппаратуры, что всегда связано с дополнительными трудностями. А тут – всех делов-то: поймать, довезти, не уморить зверей по дороге, придумать метод, выполнить – и все. Начать и кончить.

Шатуны

С этим медведем дядя Петя намучился. Такой черт настырный попался. Только уйдешь из избушки, а он – тут как тут. Уже и снежок третью неделю лежит, неглубокий, правда, но все-таки пора бы Лохматому угомониться, залечь на боковую. Но нет. Как только дядя Петя появился на участке, буквально через несколько дней стал и Лохматый похаживать. Может быть, сухари чует? Как бы там ни было, зверь становился все наглее, пробовал подцепить когтями дверь, отваливал упор, которым притыкают дверь перед уходом в лес.

Говорят, что двери в зимовье надо обязательно делать открывающимися наружу, тогда, мол, зверь не войдет. Потому что Лохматый – он без смекалки. Давит себе на дверь снаружи внутрь, а там – косяк! Вот она, где хитрость. А на себя за ручку, за скобу потянуть, это он нипочем не сообразит... Еще как сообразит. Не сразу, может быть, но разберется. Конечно, если доски набраны плотно, да скобы внешней нет, да колом хорошо припереть, тогда еще ничего.

Но этот медведь попался упорный, что ни день – процарапывал понемногу над порожком, а ведь силы у лошака – не занимать стать. Сожрет двухнедельный запас продуктов и не поморщится.

Подумал маленько дядя Петя и решил Лохматого пугануть для начала. Ружьишко к печной трубе утром тряпицей примотал стволом вверх, зарядил. Из патрона дробь выкатил, конечно. Чего зря потолок крошить? Бечевочку пристроил к курку, да тихохонько из зимовья и вышел, а хвостик между дверными досками продернул, к приколу подвязал. А сам ушел на маршрут, очень довольный выдумкой, весело напевая: «Здравствуй, милая моя, я тебя дождался!»

Только маленько отошел, вспомнил, что наблюдатель соседнего кордона обещался сегодня-завтра забежать. Ну да ладно. Если и подойдет, так к вечеру.

Егерь за порог, а медведь дорогой уже тут. В кустах, что ли, дожидался? Крадется, хочется сухарика. Да и дырку вчера расковырял неплохую, удобную. Сегодня уже точно дверь оттопырю, думает про себя. Все ближе, все ближе минута блаженства.

Зимовье кругом обтоптал, вроде тихо. Только ключ за деревьями гремит, перекат не схватило еще, вот и плещет. Где-то на соседней сопке вскрикнула кукша: изюбря заметила или каборожку, или идет кто? Вон и большеклювая ворона разоралась:

– Как, как?

«Да никак пока... Ну, чего там этот затейник двуногий сегодня намудрил-нагородил? Долго чего-то копается, все не выходил, а есть хочется уже со вчера. И позавчера тоже есть хотел: Что за жизнь!» – Бубнил так-то себе под нос Мохнатый, покрутил лобастой башкой и начал шуровать. Умудрился свалить кол, да так, что насторожка не сработала. Подцепил дверку под низом, открыл, глянул – харчи лежат. Протиснулся вовнутрь – все ж не барские хоромы. Стал пристраиваться. Задом к печке, мордой к нарам: на нары котомку-то дядя Петя кинул.

То ли ногой зацепил, когда возился, то ли неловко как повернулся, уж не скажу, только бечевку-сторожок дернул. А ружьишко хоть и старое, но стреляет браво эдак.

Дорогой читатель! Вот пришли вы, скажем, в обеденный перерыв в столовую покушать. Рабочий полдень. Дело хорошее, чего же не покушать? Отстояли у раздачи с подносом, насобирали всякого-разного вкусного ( в казенных столовых всегда вкусное готовят, как я замечал неоднократно). Ну, Бог с ним, со вкусом. В общем, полный поднос тарелок и компот. Подплываете к кассе оплачивать. А тут человек, стоящий в очереди, которому вы ничего плохого не сделали, совершенно ни за что, просто так и без предупреждения, то есть внезапно, начинает стрелять у вас за спиной во все стороны из двухстволки 12-го калибра. Приятного аппетита!

У медведя также настроение пропало совершенно и очень быстро. Он вообще забыл, зачем он, собственно, зашел в этот гостеприимный дом, и где вход-выход – тоже забыл. В какой позиции стоял, так прямо с низкого старта и стал выходить сквозь стену, через угол сруба. И вышел очень стремительно, а потом с ревом умчался вниз по распадку. Как еще себе об лесину башку не расколол?

Дядя Петя по-прежнему в хорошем настроении возвращается вечерком в избушку. Спускается с сопки. Все устроилось, думает, Лохматого пуганул. Сейчас чайку, да на бок минуток на шестьсот. А ни то, приемник послушать, радиостанцию «Тихий океан» – передачи для моряков. Опять же, японская нация песни часто крутит, жалостно поют так, только слов не разобрать...

Что же это делается, держите меня трое, а то и четверо! Пес кудлатый, вот надо же – все зимовье разворотил, да еще и печь как уделал, обормот дикой... Ну, напугал называется. Что же теперь, в снегу ночевать? Как один сруб-то соберешь? Вот как бывает...

Лохматый – зверь серьезный, с ним не побалуешь. В другую зиму дядя Петя на соседнем зимовье с Петровичем жил, на Чернобородовском кордоне. По ключу так называется. Там избушка хорошая, ладная такая, к двери маленький придел, крыльцо – не крыльцо, скорее навес-сени, обшитые горбылем, чтобы дверь не так сильно снег заметал. Дров можно небольшой запасец положить, лыжи поставить или ведро, если в избе мешает. Удобная избушка, ее лесники еще тамбовской называют! Лет десять назад в заповеднике бич один работал из Тамбова, знатный плотник, вот он избу и ставил. Щелей нет, все плотно подогнано, аккуратно, сухо. Пол настелил ровнехонький, а ведь доски-то топором тесал. Эту избушку тамбовской и прозвали. А сам мужик уехал из заповедника, не показалось ему чего-то.

Так часто бывает. Ходишь по просеке – чистая, широкая, затески хоть и старые, а сделаны удобно – видны издалека. Ровно протянута – что твой проспект. Все местные называют – Петряевская просека. Кто ее делал – Петрович, или Петров какой, иди Петр – никто давно не помнит. Может, и умер он уже два раза, а просека Петряевская стоит.

Вообще, избушки в Приморье редко больше десяти – пятнадцати лет держатся. Сыро все-таки, крыши обычно текут. После такого срока старый сруб раскатывают, новый ставят. Летом если, то обычное зимовье рубят два-три работника за неделю, много – за декаду.

А вот на Русском Севере избы в тайге подольше живут – лет по двадцать. Если, конечно, высоко над рекой. Когда ставят без ума, так что в половодье ее заливает, то нижние венцы скоро гнить начинают, считай – пропала изба в пять лет.

Так, в ту зиму дядя Петя и еще один егерь в тамбовской избе зимовали. Петрович за водой отошел на полынью, дядя Петя – на нарах кемарил. Слышит, Петрович в сенях скребется, потемки на дворе – никак ручку не нашарит.

– Чего копошишься, заходи.

Молчит Петрович, должно быть, обутки отряхивает. Отворил дядя Петя дверь в сени, а там – Лохматый. Скоренько захлопнулся от шатуна, да так и влупил с карабина всю обойму через доски. Косяк попортил. Уложил зверя, тот не рявкнул.

Тут Петрович с водой пришел, у порога о тушу запнулся.

– Вот я и прикидывал, чего это ты в избу палишь?

В самом деле шатуны дурные с голодухи. Как-то у дяди Пети на участке среди зимы заявился один такой лешак. Или охотники с берлоги подняли, или год худой выпал, кто знает, да так с осени и не ложился. Мотается зверь по участку, работать мешает. Того гляди голову открутит. Надо его решать. Оделся дядя Петя потеплее, продуктов на пару дней припас, карабин кинул на плечо и пошел за шатуном. Беспутный зверь, на месте не стоит, носится по сопкам, как нахлестанный жеребец.

И точно, три дня по следам ходил, медведь аж за перевал ушел – там дальний кордон. Знакомый лесник тоже жил там постоянно. У него мерин в осень пал, так лесник его прикопал за покосом недалеко от дома. А шатун набрел да раскопал, жирует на падали второй день.

Как на грех, поехал хозяин на санях сенца нагрести. Корову держит, как без сена? Остановился у стога, только начал накидывать, а Лохматый вывернулся из ельничка, да на него. Заскочил мужик на стог как белочка, вилами шатуна пугает, отбивается. Ружье-то в санях, а лошадка, ясное дело, на месте не стоит – подхватилась, когда кругом такие страсти кипят.

Наконец надоело Мохнатому лесника со стога обтрясать, околачивать. Да и вилами не сладко получать опять же. Отошел от стога. Мужик быстрехонько к дому, там как раз дядя Петя подоспел. Догнал-таки шатуна по следу на третий день. Смотрит – лошадь замыленная топчется, своей тени пугается, хозяин по дороге летит без ушанки. Простоволосый, вилы в руках, кричит чудно. Дядя Петя сразу и смекнул – здесь Лохматый, рядом где-то крутится, проказник.

– Здравствуй, дядя Петя. За Лохматым топчешь что ли?

– За ним. Гонял тебя?

– Два часа, черт дико́й, на стогу продержал, все ухи отмерзли. Лошадку напугал. Пойдем чаю попьем, а там и стре́лим. Он за покосом гулева́ет.

Попили чайку мужики, обутки перемотали, собрались идти.

– Слышь, дядя Петя, а что это ты затвор у карабина вынул, что ли?

– Да нет, зачем? Куда уж тут вынимать, на следу-то?

– Так нет затвора.

– Да ну? Утром от костерка уходил еще был, значит, выпал. Старый карабин-то. Ладно, обратно пойду – подберу. Давай из твоего тогда стрелим.

И стрелили. Тощий оказался шатун, меньше пяти пудов, как еще сам ноги таскал. Понятно, февраль на дворе, с чего тут жиры наедать.

Дяде Пете везло с косолапыми всю жизнь, прямо планида такая. С косолапыми что ни сезон, все истории. То по сопке, по тропе вверх поднимался да натолкнулся на зверя у свежатины – тот и бросился. Быстро так катит сверху, кабаном прет на четырех, сейчас замнет. Еле успел фальшфеер дернуть. Свернул от огня зверь в сторону, испугался.

В заповеднике некоторые сотрудники ходят с фальшфеерами. Где-то достают и таскают в кармане с отвернутой уже крышкой. Зверя кругом много – тигры, медведи балуют, мало ли что. А палить из карабина каждый раз не станешь – все-таки заповедник. Фальшфеер горит таким длинным жарким языком чуть не полминуты. Очень способствует сохранению заповедного режима при «скоротечных огневых контактах» с крупными хищниками. Успевай только за кольцо дергать!

Два момента надо учесть. Во-первых, не спутать ночной и дневной конец патрона. (Фальшфеер часто бывает двойной, закомпонованный в одной шашке. С «дневного» конца вылетает вонючий ядовито-оранжевый сигнальный дым – и все. Может быть, это хорошо, когда вы купаетесь в спасжилете в морских волнах. А вот как этот сигнал подействует на атакующее вас животное – нет пока ясности.) И во-вторых, дергая за кольцо или, того хуже, выхватывая эту штуку из кармана, можно легко мазануть «лезвием» огня по себе. Одежда прогорит в ноль секунд.

Однажды спускались мы к тамбовской избушке. Николаич впереди. За ним дядя Петя. Все носом крутят, ветерок снизу тянет – на нас.

– Что-то, Николаич, тухляком несет. Наверное, тигра изюбря зацарапала где-то рядом. Да вроде, не видал свежих следов нонче. Чуешь, покойником несет?

– В самом деле. Вон над зимовьем на лесине-то воронья сколько сидит. Уж не случилось ли чего?

Конечно, случилось, ежу понятно. Неясно только, что случилось и с кем. Поближе подошли. Ну и картинка! Из окошка зимовья, совершенно нескромно торчит медвежий зад, круп, корма – как угодно, ножульки жалостно висят, чуть-чуть до земли не достают.

– Николаич, осторожно подходи, спугнешь!

Тоже, сатирик, спугнешь... Так несет, хоть святых выноси. Вошли вовнутрь. Головушка буйная, но неумная, поникла уже, лапки поразбросал, умер. Окно высадил. Стал пролезать внутрь, там под потолком висит мешок с кружкой риса, тремя сухарями и сушеной воблой. На них и позарился. Передом пролез, подпрыгнул, а крестец и застрял. Ревет! А лапы повисли – ни толкнуться как надо, ни зацепиться, вот беда-то. Внутри все порушил, что смог сгрести. Страшное дело. До еды так и не дотянулся – обидно.

Я забыл упомянуть, что стоял не то январь, не то февраль, какой-то чертовый зимарь. Короче, опять зима. То есть лакомка был соответственно, шатуном. И к лучшему, что он появился около тамбовской избушки, когда в ней никто, кроме воблы, не ночевал.

Ученые – это такие дотошные ребята, их тухляком не сразу напугаешь. Чего этот зверь шатуном стал? Небольшой поверхностный осмотр черепа показал, что с правой стороны вся верхняя челюсть у несчастного была разбита круглой пулей, наверное летом... Ошметки свинца застряли в костной ткани. Как с такой кошмарной раной медведь жевал и вообще дожил до зимы – непонятно. Но проломы уже затягивались, стали зарастать костной тканью. Может быть, рана давняя была?