Текст книги "23000"

Автор книги: Владимир Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Храм и Горн

Горн очнулся на вторые сутки.

Сердце его выплакало печаль шести лет земной жизни. Маленькое тело изнемогло. Лицо похудело и осунулось. И повзрослело. Теперь он уже не мальчик-олигофрен, несомый бессмысленной земной жизнью, а светоносный Горн. Теперь он готов к подвигу во имя Света. Он начинает свой новый путь. Великий путь. Все это время я неотступно была рядом. Я отстранялась от его сердца, когда оно плакало. Сидела и смотрела. И берегла его. Теперь, когда сердце его очистилось от прошлого, я могу приблизиться.

Горн ждет.

Я кладу пальцы на его веки. Глаза его открываются. И смотрят на меня. Это глаза брата. Самого важного для нас. И я должна ввести его в Братство. Сердце его успокоилось. Оно готово внимать.

И я заговариваю с ним.

Сердце Горн открыто. Оно хочет. Оно потрясает меня своей силой. Новой силой. Силой, которую ждали мы все. Я помогаю ему.

Я поставила сердце свое щитом светоносным между Горн и миром. Старое тело мое стало тенью от щита сияющего. Тень тела моего заслоняет мир: еще не время! Мир Земли лежит за моей сутулой спиной. Круглый, непостоянный, самопожирающий и опасный мир Земли гудит за моей спиной. Спина моя – широкая тень. Чистое сердце Горн не должно видеть мир: еще не время! Оно не готово прикоснуться к миру Земли. К беспощадному миру. Который пожирает себя. Который клубится яростью самоуничтожения. Дрожащие руки мои заслоняют континенты. Костлявые пальцы расходятся в стороны, скрывают города. Мясные машины клубятся под морщинистыми ладонями. Деревни и поселки, дороги и механизмы теснятся за моими дряблыми бедрами, сохранившими шрамы от пыток. Плечи мои скрывают тяжкий порядок армий земных. Голова заслоняет страны Севера, где мы нашли столько наших. Яростный мир мясных машин накрываю я тенью тела своего, обратив сияющее сердце к желанному брату.

Я обороняю Горн.

Я оберегаю Горн.

Я храню Горн.

Я кормлю Горн.

Сердце Горн раскрывается стремительно. Оно течет сиянием желания. Оно требует. Рост его быстр. Никто из Братства не быстр сердцем так, как Горн. Никто не прорастает Светом так стремительно. Мы радуемся. Мы сияем и ликуем. Сердца наши, обстоящие новообретенного, сияют радостью Света. И ликование Света наполняет Братство восторгом: мы поверили! Горн заставил нас уверовать в Исполнение. То, о чем грезили сердца, о чем говорили в Больших и Малых Кругах, о чем стонали во сне, о чем шептали умирая, – приблизилось! И Горн приблизил это.

Мы бережем его сердце и тело.

Каждое утро руки мои будят тело Горн. А сердце мое будит его молодое и сильное сердце. Сестры берут Горн на руки и несут в комнату Омовений. Чистейшей водой, настоянной на цветах и травах, омывают сестры тело его. Шелковистыми тканями отирают. Умащивают маслами. Одевают в одежду. Из растений, росших в горах, соткана она. Сестры поят Горн чаем из таежных трав, дающих покой и силу. Протягивают плоды тропических деревьев.

Горн поглощает плоды.

Тело его растет.

Но сердце растет гораздо быстрее.

Сердце крепнет. Оно питается Светом. Учится первым словам сердечного языка. Сосет слова из наших сердец. В сердце Горн нарастает неизмеримая сила Света. И даже мое сильное и опытное сердце с трудом сдерживает этот натиск. Горн желает объять все сразу. Но не может вместить. Он яростно жаждет. Мне суждено утолять жажду сердца его. И я делаю это с великой осторожностью, чтобы не навредить ему. И Братству. Ибо понимаю, кто для нас Горн. Это понимают братья и сестры на всех континентах. Там сияют сердца. Там соединяются руки. И составляются Круги. Малые, Средние, Большие. Они вспыхивают во мраке жизни земной, посылая нам Свет сердечный. Мы принимаем его. Он укрепляет наши сердца. Мы делимся Светом с Горн.

Я охраняю Горн.

Я сохраняю Горн.

Я наполняю Горн.

Я держу Горн.

И Свет в сердце его нарастает и расширяется.

Сердце Горн постепенно заполняется Светом. Но познание мира Земли я отодвигаю от Горн: еще рано! Не время! Только окрепнув сердцем, должен он прикоснуться к миру. Который мы создали. И в котором мы заблудились. Только полное сердце сможет увидеть мир. И понять суть его.

Я готовлю сердце Горн к главному.

Бьорн и Ольга

Очень высокий блондин в лимонно-желтой майке и белых шортах размашисто шел через толпу, громко везя за собой красный чемодан.

«А вот и он. Ну и дылда!» – Ольга быстро допила свой грейпфрутовый сок и положила на стойку бара шесть шекелей.

Блондин подошел. Сдержанно улыбнулся. На фотографии из электронной почты его подбородок казался Ольге более тяжелым, а шея менее спортивной. На курносом носу блондина вперемешку с веснушками выступили капельки пота.

– Odin v pole voin, – старательно проговорил он пароль глубоким грудным голосом.

– Kraftskivan, – произнесла отзыв Ольга, слезая с высокого металлического стула.

Ее невысокие каблуки коснулись пола.

«На две с половиной головы выше меня…» – отметила она, протягивая свою маленькую руку.

– Hi, Bjorn.

– Hi, Olga! – он улыбнулся шире.

Ольга с силой сжала его огромную влажную ладонь своей маленькой рукой.

– I didn’t expect you be so tall[7]7
  Не знала, что вы такой высокий.


[Закрыть], – она прочитала надпись на его желтой груди «Kraftskivan», изгибающуюся вокруг красного рака.

– 201, – честно ответил он. – And where’s your red hair?[8]8
  А где же ваши красные волосы?


[Закрыть]

– Sometimes you need to change something about yourself[9]9
  Иногда нужно что-то менять в себе.


[Закрыть], – Ольга надела черные очки, вскинула лямку тяжелой сумки на плечо. – Well, let’s go?

Швед говорил на своем типичном скандинавском английском, Ольга – на своем приобретенном американском.

Не замечая ее увесистой сумки, он закрутил головой:

– А где же…

– Идите за мной, – Ольга решительно двинулась к выходу. – Что такое «Kraftskivan»?

– Праздник раков, – Бьорн в два своих шага догнал ее, треща чемоданом.

– Это когда их едят?

Бьорн с улыбкой кивнул и добавил:

– А ваш пароль я уже перевел с русского. Вернее – мне помогли перевести.

– Прекрасно! – тряхнула головой Ольга. – Теперь вам известен мой жизненный принцип.

Вышли на сухой и горячий июльский воздух. Сели в такси. Ольга не очень быстро произнесла на иврите адрес в районе Петах-Тиква.

– Сделаем, – по-русски ответил водитель и улыбнулся Ольге в зеркало.

Не удивившись, она достала сигареты:

– Можно курить в машине?

– Так мы ш не в Америке! – шире улыбнулся водитель. – Курите на здоровье, затягивайтесь глубже.

– Спасибо, – она закурила.

– Он из России? – спросил Бьорн.

– Да, – Ольга открыла окно, несмотря на включенный кондишен, подставила лицо теплому ветру.

– Здесь многие из России, – Бьорн покачал своей белобрысой головой на длинной и крепкой шее.

– Да, – Ольга стряхнула пепел в воздух. – Здесь многие из России.

До Петах-Тиквы ехали молча. Быстро промчавшись по холмистому, залитому солнцем пейзажу, машина въехала в пыльный, знойный Тель-Авив. Попетляв по улицам, водитель затормозил возле необычно длинного дома.

Бьорн пытался заплатить, но Ольга опередила его, сунув водителю бумажку в пятьдесят шекелей.

– Вы феминистка? – спросил Бьорн, вынимая свое большое тело из машины.

– Уже нет, – Ольга глянула на бело-розовый трехэтажный дом, растянувшийся на полквартала.

Она подошла к маленькому крыльцу из ракушечника. На двери висел большой латунный номер «167». Ольга позвонила. Довольно быстро ей открыла красивая женщина лет пятидесяти.

– Ольга Дробот? – приветливо спросила она по-русски, с еврейским выговором.

– Да. Здравствуйте, – Ольга сняла черные очки.

– Я – Дина. Проходите.

– Hi, I’m Bjorn, – закивал головой швед.

Они вошли в небольшую прихожую.

– Вы голодны? – спросила женщина. – Только честно!

– Спасибо, Дина, мы сыты, – Ольга опустила сумку на пол. – Нам хотелось бы побыстрее сделать то, ради чего мы здесь. Если это возможно, конечно.

Дина вздохнула:

– Именно сейчас это возможно. Пока он не заснул.

– Отлично.

– Пойдемте за мной, – Дина стала подниматься по лестнице.

Ольга и Бьорн двинулись следом. В доме было прохладно, и где-то наверху поскуливала запертая собака. На втором этаже Дина подвела их к двери, открыла, заглянула в комнату. И движением красивой руки пригласила войти. Ольга и Бьорн вошли в комнату. Это была небольшая спальня для одного человека. Жалюзи на окне были слегка прикрыты. На узкой кровати под стеганым одеялом лежал худощавый старик в сиреневой пижаме. Руки его покоились поверх одеяла, на груди стояла пустая чашка. Он тяжело и громко дышал, чашка двигалась в такт дыханию. Завидя вошедших, он взял чашку и переставил со своей груди на прикроватную тумбочку.

– Папа, это они, – сказала Дина.

– Я догадался, – произнес старик. – И я бы таки очень хотел, чтобы вам хватило получаса. А то я опять засыпаю. Это болезнь, такая хорошая, даже очень хорошая болезнь. Перманентный сон. Ну и не самая плохая болезнь, правда, Диночка?

Дина кивнула:

– Я уже повторяла миллион раз: я тебе завидую, папа.

– Завидуй! – усмехнулся старик, обнажая красивые вставные зубы. – И принеси им нашего лучшего в мире морковного сока.

– Как бы я жила без твоей подсказки, папа! – тряхнула головой Дина, выходя.

– Садитесь, мы для вас уже приготовили стулья, – заворочался старик, облокачиваясь спиной на две сложенные подушки. – И давайте таки сразу к делу.

Гости сели, Ольга достала маленький диктофон.

– Давид Лейбович, мы не будем вас долго мучить, но поверьте, это очень… – заговорила Ольга, но старик перебил ее:

– Не надо лишних слов, умоляю. За последние шестьдесят лет я рассказывал про это раз триста восемьдесят шесть. Если сегодня будет триста восемьдесят седьмой, у меня таки не свихнется язык. Тем более если об этом просят близкие друзья Доры. Вы таки готовы?

– Да, – ответила Ольга.

Ничего не понимающий Бьорн сидел, выпрямив спину и положив загорелые кулаки на свои белые колени. Появилась Дина с двумя высокими стаканами со свежим морковным соком, обернутыми салфетками, протянула гостям.

– Ну, бикицер[10]10
  К делу (идиш.)


[Закрыть], – заговорил старик, держась за край стеганого одеяла, как за поручень. – Как я попал в лагерь, не суть важно. Я был в двух лагерях, в Белоруссии и Польше, а потом – уже туда. Короче, туда я попал весной 44-го, мне накануне исполнилось таки семнадцать лет. Ну, что это было за место и что там творили, вы знаете, вам не надо рассказывать. Когда наш эшелон туда заехал, мы таки вылезли из вагона, нас сразу построили, осмотрели и отобрали из всего эшелона двадцать восемь человек. Меня в том числе. И все мы были похожи только тем, что, во-первых, были евреями, как и все в эшелоне, и во-вторых – у всех у нас были светлые или рыжие волосы и синие глаза. Это сейчас я седой, мутноглазый, лежу таки параллельно горизонту, а тогда я был стройный красавец, блондинистый и голубоглазый. Я, конечно же, не понял, куда и почему нас отобрали. Да и никто из двадцати восьми тоже не понял, а чего понимать, нечего было понимать. Там везде пахло горелым человеком и все время летел пепел, вот что надо было понимать. Короче, нас провели через санобработку, а потом отвели в барак. И в этом бараке я увидел только голубоглазых и светловолосых евреев. Всего было два таких барака: мужской и женский. И все – голубоглазые и светлые. Было много рыжих. Это было как-то странно, даже хотелось смеяться. И была масса разговоров и догадок по этому поводу, многие мрачно шутили, что из нас сейчас будут таки делать настоящих арийцев и отправят на Восточный фронт воевать за фюрера. Некоторые говорили, что на нас будут ставить опыты. Но с нами ничего не делали. Опыты ставили на других. И в крематорий шли другие, из других бараков. Короче, прошло шесть месяцев. Пеплом мы таки и не стали. И за это время оба барака почти переполнились: с каждым эшелоном к нам добавляли таки и добавляли голубоглазых евреев – пять, десять или больше человек. А иногда – ни одного. Потом фронт подступил, немцы заволновались, печи работали на всю катушку. Но нас по-прежнему не трогали. И вот в октябре, это было точно 11-го числа, нам скомандовали «раус!». Мы вышли из двух своих бараков, нас осмотрели. И отобрали тех, кто прятался у нас и был черноглазым. Или кареглазым. Или зеленоглазым. Были и такие. Мы их прятали. Их отделили от нас. Потом нас погрузили в огромный эшелон. И он выехал из лагеря. И пошел на запад. Мы не знали, что думать, но все-таки были рады, что покинули то проклятое место. Там пахло только смертью. Мы были уверены, что нас везут в Германию. Но поезд прошел всего часа два и остановился. И нам скомандовали вылезти. И мы таки вылезли. Эшелон стоял в чистом поле. И совсем рядом был огромный песчаный карьер. Это был такой громадный овраг, яма песчаная. И охрана из эшелона встала по краям этого карьера. И нам приказали спуститься в карьер. Ну, все мы поняли, что ни в какую Германию мы таки уже не доедем, а просто нас кончат здесь. Мы в лагере знали, что русские сильно наступают. Значит, немцы торопятся с нами покончить. И мы пошли в этот карьер. А что делать? Бежать некуда – поле вокруг. Нас было тысячи две. Не меньше. Мы спустились в этот карьер. И нам скомандовали сесть. Мы сели. И молились. Потому что понимали – сейчас начнут стрелять из пулеметов. Но никто не стрелял по нам. Мы сидим и ждем. И охрана с автоматами стоит по краям карьера. И вдруг наверху, откуда мы спустились, появились эсэсовцы с двумя чемоданами. Они открыли эти чемоданы и вынули оттуда двух стариков. Это были даже не старики, а что-то таки совсем непонятное, я подумал сперва, что это подростки из нашего лагеря, очень худые, кожа да кости. Но потом я увидел, что это старик и старуха. Они были невероятно худые, худее нас, и все какие-то белые, словно их держали в подземелье. Их волосы были белые как снег и очень длинные. Эсэсовцы посадили их на руки, как детей. И спустили к нам. И эти старик со старухой, сидя на руках у эсэсовцев, уставились на нас. У них были очень странные лица, не злые и не добрые, а какие-то непонятные, словно они уже умерли давно и им на все плевать. Я таких лиц никогда не видел. Даже в лагере у доходяг были другие лица. А эти лица были таки очень необычные. И у этих двух были тоже голубые глаза. Они смотрели. Но тоже так, будто сквозь нас. Знаете, бывает, когда человек задумается и вперится невидящим взглядом. Вот такие были у них глаза. Они смотрели на нас и что-то бормотали совсем неслышно. И эсэсовцы стали забирать кое-кого из нас: одного там, другую здесь. Это длилось и длилось. А потом взяли парня, который сидел не очень далеко от меня. Это был Мойша з Кракова. Я с ним познакомился в лагере и даже немного таки дружил. Он был старше меня. До войны он работал продавцом в галантерейном магазине. У него, как и у меня, убили всю семью. Он был сильно верующим и говорил, что если Бог оставит ему жизнь, он станет ребе. Этот Мойша з Кракова всегда носил с собой бумажку, такую вощеную серую бумажку, в которую раньше до войны заворачивали селедку. Целый день она была с ним скомканная. А вечером, когда объявляли отбой и барак запирали, он ложился на нары и расправлял эту бумажку на ладони. Ему дал ее один ребе в гетто и сказал, что вот бумажка, это ты сам, жизнь за день комкает тебя, превращает в комочек, а вечером ты расправляешься, забываешь мир и снова предстаешь перед Богом во всей своей правде. На ночь он всегда расправлял бумажку и клал ее под голову. И эта бумажка помогала ему. Так вот, когда его вытаскивали из нашей толпы, эти старик со старухой как-то очень заволновались. Их прямо-таки стало корчить и ломать, они затряслись. И я тогда подумал, что у них эпилепсия. И всего из нас взяли человек тридцать. Их повели к поезду, посадили в вагон. И унесли этих тощих эпилептиков. И главный скомандовал охране, охрана пошла к эшелону. А мы стали молиться, потому что поняли, что сейчас нас расстреляют. Я опустил голову, смотрел в песок и молился. Я видел в песке муравья, смотрел на этого муравья и молился, молился. Я сам был как муравей, но хуже муравья, потому что муравей будет таки жить, а меня сейчас расстреляют! И вдруг услышал, как паровоз свистнул и потянул состав. И они таки поехали. Поехали, поехали, поехали. И все! Нет эшелона. Нет эсэсовцев. Мы сидим в карьере. А вокруг – пустое поле. Никто ничего не понял. Ну, мы встали, выползли из карьера. И пошли. Бежать сил не было. Брели в разные стороны. Я брел с тремя, они все были з Варшавы, и мне повезло, потому что мы все-таки были голубоглазые и светловолосые, а поляки, они хоть и антисемиты, но таки приняли нас… это самое… они, это было… азохен вэй… там были таки… и добрые и мерзавцы… ту пани звали Веслава, а отец ее был без руки… и они… и они… но… не только… как обычно…

Старик зевнул и моментально захрапел.

– Все, – стоящая у двери Дина подошла к старику, поправила одеяло.

Он очень громко храпел, открыв рот. Голова его тряслась на подушке. Запертая наверху собака, услышав его храп, заскулила сильнее.

Ольга убрала диктофон, встала. Не понимающий по-русски Бьорн тоже встал.

– Скажите, Дина, из этих двух тысяч кто-нибудь выжил?

– Да, – Дина забрала у гостей пустые стаканы. – В Израиле он встретил двоих. Лет пятнадцать тому назад. Но где они сейчас – не знаю.

– А он пытался узнать – что все это было? Зачем их отбирали в эти два барака, везли, а потом отпустили?

– Да, да… – забормотала Дина, – конечно, пытался… Извините, мне надо выйти с собакой.

Она открыла дверь и побежала наверх по узкой деревянной лестнице. Где-то наверху открылась дверь, и молодой женский голос гневно произнес:

– Эйн гвулёт ле эгоцентриют шелхах!5

– Ат ло роа ше бау элейну?[11]11
  К нам пришли, ты разве не видишь? (иврит.)


[Закрыть] – ответила Дина, отперла собаку. – Пошли, Файфер.

Собака оказалась большим черно-шелковистым мастифом. На толстом поводке Дина повела его вниз по лестнице. Ольга и Бьорн тоже спустились вниз.

– И что же выяснил ваш отец? – спросила Ольга, поднимая свою сумку.

– Он выяснил… – Дина отперла дверь, и собака, дернув за поводок, буквально вырвала ее из прихожей на улицу.

– Амод! Льяди![12]12
  Стоять! Рядом! (иврит.)


[Закрыть] – закричала Дина, борясь с собакой.

Ольга и Бьорн со своими вещами вышли на улицу. Солнце пекло.

– И что же он выяснил? – Ольга опустила сумку на белый и горячий тротуар, сощурилась от слепящего солнца.

– Что голубоглазых евреев отбирали по личному приказу начальника лагеря.

– Для чего?

– Письменного обоснования не было… – собака уносила Дину вниз по улице. – В общем, это какой-то немецкий бред…

– А об этом писали?

– Что?

Люкарня в мансарде открылась, высунулась кудрявая девушка, громко крикнула:

– Има шели энохит![13]13
  Моя мать эгоистка! (иврит.)


[Закрыть]

И захлопнула люкарню. Дина махнула рукой, борясь с хрипящей собакой.

– Об этом писали? В газетах? Или где-то? – крикнула Ольга Дине.

– Что?

– Об этом писали?!

– Да… но никто не понял… ах, ты…

– Что?

– Никто так и не понял – что это было… и… и… льяди! льяди!.. и зачем это было нужно! – крикнула, балансируя, Дина и скрылась за поворотом.

Ольга оглянулась на дом. Даже на улице было слышен громкий храп старика.

– Что она сказала? – спросил Бьорн.

Ольга вздохнула, надела черные очки.

– Что она сказала? – снова спросил Бьорн.

– Что жизнь невозможно повернуть назад… – пробормотала Ольга по-русски, замечая впереди такси. – Ладно, поехали в отель.

В машине Ольге стало холодно от кондиционера, Бьорн расспрашивал ее, она вздыхала, бормоча «после, все после».

Забронированный ею через Интернет отель «Прима Астор» находился метрах в ста от моря. Ольга заметила, что море гладкое и спокойное. Они разместились на одном этаже, в маленьких одноместных номерах. Приняв душ, переодевшись в льняную блузку и полосатые шорты, Ольга пригласила Бьорна к себе, усадила его на единственный стул, сама уселась на кровати и перевела ему записанный на диктофон монолог старика. Швед выслушал его молча и напряженно, держа кулаки на коленях. Потом зашевелил большими ногами и длинными руками, оттопырил нижнюю губу и глубокомысленно произнес:

– Это похоже на правду. Мы должны серьезно задуматься.

– Крепко сказано! – иронично кивнула Ольга, доставая сигарету из пачки и закуривая.

– Вам кажется, что я слишком… – начал он, но Ольга перебила его:

– Мне уже ничего не кажется, – она потерла переносицу. – Знаешь, Бьорн, я, во-первых, не люблю жару, а во-вторых, у меня джет-лег.

– У меня есть таблетки. Я уже принял.

– Отлично. Тогда ты пойдешь к себе и часа на полтора серьезно задумаешься. А я посплю. Okay?

– Okay, – он встал, виновато улыбнулся и вышел.

Ольга докурила, задернула зеленую штору, разобрала постель, разделась догола и легла, накрывшись простыней. Кондишен тихо урчал над дверью.

«Сонная болезнь… – подумала Ольга, водя ладонью по прохладной и свежей простыне. – А ведь это лучше, чем бессонная болезнь…»

Она тронула рукой свой живот. Тело устало за последние сутки.

«Два барака. Два барака… – пальцы коснулись пупка, поползли выше. – Два барака в чистом поле… ни надежды и ни горя… Господи, зачем я сюда приехала…»

Пальцы тронули шрам на груди, небольшую впадину в грудной кости.

«Бумажка. Из-под селедки. Это хорошо. Надо бы и мне завести такую. И на ночь расправлять… Жизнь комкает…»

Она заснула. Ей приснился Тод Белью, топ-менеджер из отдела элитных кухонь, голый и невероятно худой. Он ходил по залу с железной палкой и, бормоча что-то на иврите, стучал по кухонным гарнитурам, пробуя их на прочность.

Ольга проснулась от телефонного звонка. Открыла глаза. В номере было по-вечернему сумрачно. Звонил телефон на тумбочке у кровати. Она сняла трубку:

– Да.

– Это Бьорн. Ольга, уже 20.07.

– Господи… всё, встаю.

Она приняла душ, привела себя в порядок. И через пять минут постучала в дверь Бьорна. Вскоре они сидели в небольшом ресторанчике неподалеку от отеля. Бьорн заказал себе местного пива и баранину на ребрах. Ольга взяла тост с курицей, воды и кофе. Есть ей не очень хотелось.

– Ну, ты задумался серьезно? – спросила она, гася сигарету в глиняной пепельнице.

– Да. Мне кажется, что это те же люди, что похитили нас и наших родных.

– Значит, они были и до войны?

– Да.

– А что это за изможденные старик со старухой?

– Не знаю. Возможно, это их руководители, – он отхлебнул пива.

Ольга посмотрела на полоску пены, оставшуюся над его верхней губой. Он заметил, приложил к губам салфетку:

– Наверно, это как-то связано с фашизмом.

– Как?

– Не знаю. Но и те тогда, и мы сейчас – голубоглазые и светловолосые. А у фашистов была идея нордической расы.

– Белокурая бестия?

– Да. Белокурая бестия.

– Но в бараках были евреи. Фашисты ненавидели нас, уничтожали. И я тоже еврейка. И мои родители тоже были евреями.

Бьорн вздохнул:

– Это странно. Но все равно, Ольга, мне кажется, это как-то связано с фашизмом.

Ольга закурила новую сигарету.

– Не знаю… Нас с родителями похитили трое голубоглазых. Один был блондин, это точно, а двое, по-моему, крашеные. Потом, когда они били меня этим ледяным молотком, то говорили одно и то же: говори сердцем. До тех пор пока я не отключилась. При чем здесь фашизм?

– Не знаю. Интуиция.

Ольга усмехнулась.

– Это смешно, понимаю. Но пока интуиция – единственное, что у нас есть. Больше нет ничего.

– Интуиция! – зло фыркнула Ольга. – Средь бела дня какие-то уроды похищают людей, забивают их до смерти. Исчезают. Никто не знает, кто они! Полиция называет цифры ежегодно пропадающих людей. Статистика! Это нормально?

– Это ненормально. Когда я рассказал про все в полиции, мне долго не верили. Молот изо льда! «Говори сердцем…» Они долго переглядывались, думали, что я чокнутый.

– Мне тоже не верили… Потом провели экспертизу ранений. У меня и у… (она запнулась) у папы и мамы. У них грудины были совершенно разбиты. А у меня только ребро и выбит кусочек кости. Когда меня нашли, рядом была лужа. Лед, которым нас били, растаял.

– А я сперва подумал, что это стекло. Он в первый раз ударил не очень сильно. Потом, когда молот треснул, я понял – это лед. И тоже осталась лужа. Не только воды.

Он посмотрел на свою огромную ладонь, сжал ее в кулак и разжал:

– Там была не только вода. У брата горлом пошла кровь. Кровь… много крови. И моей тоже.

Они замолчали.

В этот момент полноватый официант принес большое блюдо с жареной бараниной и поставил перед Бьорном. Ольга глянула на шипящее, сочащееся мясо. Подняла глаза на официанта:

– У вас есть русская водка?

– Конечно! – улыбнулся официант. – Две порции?

– Принесите… – задумалась она, – бутылку.

Официант кивнул, не удивившись, и вернулся с запотевшей бутылкой «Столичной» и двумя стаканчиками. Ольга молча разлила водку в стаканчики, взяла свой. Бьорн протянул пальцы, и стаканчик исчез в его длани.

Ольга скосила глаза на соседний столик. Там сидели трое смуглых пожилых евреев и неторопливо ужинали.

– Всего четыре месяца прошло, а я… не могу поверить, – произнесла Ольга. – Все это… сон какой-то. Очень муторный. Очень… очень… Ненавижу!

И выпила залпом водку.

Бьорн вздохнул:

– А я уже поверил. Когда брата похоронили, я пришел в его комнату. Там был дневник, я никогда не читал его. Я сломал замочек, открыл дневник. Он записал в тот день: «Сегодня в Гётеборге опять мое любимое небо, цвета синего корунда. Значит, будет удачный день». После этого я поверил, что Томаса больше нет. Нет моего младшего брата.

Он вздохнул и выпил свою водку.

– Синий корунд… что это? Камень?

– Да. Брат учился на геологическом. Он хорошо знал камни. Он говорил, что у меня глаза похожи на александрит, а у него на аквамарин.

– А мне мама говорила, что у меня глаза – берлинская лазурь плюс немного изумрудной зелени.

– Она была художником?

– Нет, просто реставратором. Но давно. Еще до эмиграции.

Ольга наполнила стаканчики. Посмотрела на неловкие руки Бьорна и впервые за вечер улыбнулась:

– Ты очень большой. Брат был таким же?

– На два сантиметра выше. И в баскетбол играл лучше меня. На улице нас звали «фонарными столбами».

Ольга с улыбкой смотрела на него:

– Как это по-шведски?

– Фонарный столб? Lyktstolpen.

– Ликтстольпен… – повторила Ольга.

Выпитая на голодный желудок водка быстро опьянила ее.

– Давай за них. За… наших. Только чокаться не надо.

Они выпили. Но Ольга выпила быстрее.

– Все русские девушки так быстро пьют? – спросил Бьорн, переводя дыхание.

– Не все. Избранные. Ешь, пока горячее.

Она взяла с его тарелки баранье ребро, вцепилась в сочное мясо зубами.

– Что ж ты меня не спросишь о моей версии?

– Какая твоя версия?

– Мне кажется, что фирма «LЁD» знает, кто нас бил молотом.

– Не знает.

– Ты видел их приставку, пробовал ее?

– Да, конечно. Кто ее не пробовал…

– Но там же тоже лед! Там ледяной наконечник, который стучит тебе в грудь. И ты испытываешь какую-то грусть, потом появляется какой-то круг людей, и тебе становится очень хорошо с ними.

– Это просто компьютерная игра нового поколения. Безусловно, сенсор-приставку изобрела корпорация «LЁD», они же породили миф о тунгусском льде, который якобы вызывает необычные ощущения у людей, когда им стучат в грудную клетку. Они якобы добывали этот лед, везли его из тундры, все наконечники только из этого льда… Но это миф. Лед есть лед. Упавший с неба или замерзший на земле – он одинаков. И что бы ни говорили их «ученые», миф о льде тунгусского метеорита – лишь повод подороже продать свой продукт. Об этом было много написано. Серьезные ученые подняли их на смех. Это даже обсуждать не интересно… На своей приставке «LЁD» сделал миллиарды. И зачем им еще похищать людей и лупить ледяными молотами?

– Но кто-то использует их идею! – выкрикнула Ольга так громко, что сидящие за соседними столиками оглянулись.

– А может быть, наоборот?

– Что – наоборот?

– Может быть, «LЁD» использует чужой метод?

– Стучать льдом в грудь до смерти?

– Да.

– И что же это за метод?

– Пока не знаю. Что-то из древних культов. Может, у кельтов, например, или у якутов был такой обряд. Может, это делали шаманы. Хотя ни в Интернете, ни в нашей университетской библиотеке я такого ритуала не нашел.

– Кто же это?! Сатанисты?

– Не похоже. Скорее – фашисты.

– И как это связано с фашизмом?

– Как-то связано. Уверен. Немецкие фашисты использовали древнюю мифологию. Кстати, у них была своя теория космоса. Я нашел это в Интернете. По их мнению, весь окружающий нас космос состоит изо льда. И только горячая воля человека может растопить в этом льду пространство для жизни.

– А какого хера они лупят этим льдом в грудь?!

– Не знаю. Может, чтобы проверить волю человека? Способна ли она растопить лед?

– Бред! И ради этого они идут на убийство?!

– Ну, многие тайные общества легко идут на убийство ради своих целей. Которые нормальным людям кажутся бредом.

Ольга кинула на тарелку баранье ребро:

– Кто, кто они?

– Мы здесь для того, чтобы ответить на этот вопрос.

– Кто, кто убил моих родителей?! – Ольга стукнула кулаком по столу, задев свой стаканчик, он упал на пол и разбился.

– Слушай, я чего-то… совсем пьяная… – она качнула головой. – Поехали в отель.

– Хорошо, – Бьорн поднял свою баскетбольную руку, подзывая официанта.

В отеле Ольга упала на постель. Бьорн стоял возле, почти касаясь головой потолка. Он явно не знал, что делать.

– Кто убил моих родителей? – снова спросила Ольга.

– Тот же, кто убил моего брата, – ответил Бьорн.

Ольга шлепнула себя по щекам, пьяно усмехнулась:

– Слушай. Я опьянела с двух рюмок. Я пьяная в хлам!

– Ты просто устала от всего.

– Да. Я устала от всего. Когда у нас самолет?

– В 5.20.

– Ужас… Разбудишь меня?

– Конечно. Спокойной ночи, Ольга, – он качнулся и шагнул к двери.

– Погоди.

Бьорн остановился. Ольга смотрела на него. Он смотрел на нее.

– Ты думаешь, тот парень из Гуанчжоу что-то знает?

– Ну, иначе бы он не позвал нас.

Ольга кивнула. Приподнялась и села на кровати.

– Покажи мне твой шрам, – произнесла она.

Он снял свою желтую майку с красным раком. Ольга встала, пошатываясь подошла. На груди у Бьорна было два лиловых шрама. Ольгины пьяные глаза покачивались на уровне этих шрамов. Бьорн смотрел на нее сверху. Ольга сняла с себя блузку:

– А у меня один.

Между небольших грудей с большими коричневыми сосками белел шрам в форме скобки с небольшим углублением в кости.

– Они мне выбили кусочек кости, – Ольга подняла голову и глянула Бьорну в глаза. – Красиво?

– Да, – тихо ответил он.

Они молча стояли друг против друга.

– Напомни, как тебя звали на улице? – спросила Ольга, покачиваясь и вцепившись обеими руками в свой белый ремень.

– Lyktstolpen.

– Ликтстольпен! – рассмеялась она. – Что ты сейчас хочешь, Ликтстольпен?

Бьорн внимательно посмотрел на нее:

– Я хочу… разбудить тебя в 4.00.

– Конечно, – она отшатнулась, пропуская его, оперлась о стену, водя по ней рукой. – Bon nuit, Ликтстольпен.

– Bon nuit, Olga.

Наклонившись, Бьорн вышел и осторожно притворил за собой дверь. Ольга оттолкнулась от стены, зашла в крошечную ванную комнату, открыла воду в раковине. Увидела себя в круглом зеркале:

– Спокойной ночи, сирота.

И брызнула водой на зеркало.