Текст книги "Заплыв (рассказы и повести, 1978-1981)"

Автор книги: Владимир Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Внизу передавали какую-то музыку.

Снайпер влез в окно, упаковал мешок и книгу в рюкзак, зачехлил карабин, справил малую нужду на груду побуревшей стекловаты и пошёл к двери.

Ключ от чердака он передал жене управдома – самого его дома не оказалось.

Во дворе снайпер столкнулся с двумя – они стояли возле убитой пары.

Дверцы «Волги» по-прежнему были открыты, мотор работал, и приёмник слабо играл.

– Кошмар… – пробормотал бледный высокий мужчина и доверчиво глянул в глаза подошедшему снайперу. – Что ж это такое? А?! Где же наша хваленая милиция?! Козла зашибает, что ли?!

Снайпер сочувственно кивнул, потоптался и пошёл дальше.

Поровнявшись с третьей лавочкой, он быстро наклонился, поднял обойму и сунул в карман.

За боковым домом был магазин. Прямо у входа продавали сосиски. Снайпер встал в очередь, отметив про себя, что стоит за тем самым стариком, по которому промазал.

Через полчаса подошла очередь старика. Он набил сосисками авоську, сунул продавщице три рубля и шесть копеек мелочи. Продавщица бросила медяки в помятую кастрюлю и повернулась к снайперу:

– Сколько вам?

– Килограмм, – пробормотал снайпер и подставил заранее приготовленный рюкзак.

1980 год

Дача

Хромой торопливо ковылял к воротам, тюкая деревяшкой по чёрному, только что промытому дождём асфальту.

За дубовыми створами затрубили во второй раз – громко, настойчиво, но режущая ухо скороговорка трубы неожиданно оборвалась коротким хрипом.

«Наверно, слюна в мундштук попала», – подумал Хромой, повернул железную щеколду и, кряхтя, налёг на засов.

Толстый кованый брусок медленно пополз влево, угрожающе скрипнул, ткнулся расплющенным охвостьем в деревянную стойку. Хромой схватился за кольцо, повернул, резко потянул на себя. Створы ворот качнулись и, неровно поскрипывая, стали отворяться.

В длинной расширяющейся щели показался начищенный угол тележки, носильщик, навытяжку замерший на подножке, и высокий красавец-горнист в белом кителе. Петр Иванович сидел рядом на сочной июльской траве, раскрыв портфель, перебирал бумаги.

Хромой сильнее потянул – створы заскрипели и, распахнувшись до конца, остались неподвижны.

Горнист, зажав трубу под мышкой, помог Петру Ивановичу встать, подвёл его к тележке и, широко уперевшись в землю стройными поджарыми ногами, быстро подсадил. Пётр Иванович закряхтел, попятился, растопырив пухлую пятерню, тяжело плюхнулся на никелированную платформу. Горнист подхватил портфель, легко вскочил на правую подножку и, изящно перегнувшись, стукнул замершего носильщика по сухопарой шее. Тот, казалось, только этого и ждал – рука в белой перчатке рванула рычаг, тележка тронулась, минуя отдающего честь Хромого, въехала в ворота.

Пётр Иванович, тяжело дыша, болтая короткими ногами, строго погрозил Хромому толстеньким пальцем.

Рябое лицо Хромого сморщилось, корявая, с негнущимися грязными пальцами рука качнулась, сильнее упёрлась в седой, коротко подстриженный висок. Хромой растянул дрожащие серые губы и заплакал.

Тележка обогнула утонувшую в голубых ёлках сторожку, вырулила на узкую дубовую аллею. Горнист выпрямился, молодцевато упёрся левой рукой в пояс, вскинул горн и заиграл «Встречу». Пётр Иванович, болтая ногами, обернулся, мрачно подмигнул Хромому. Тот всхлипнул и, не отрывая мокрых глаз от удаляющейся тележки, покачал головой.

Аллея, судя по толстым, сцепившимся крепкими ветками дубам, была очень старой. Кряжистые деревья давно сомкнулись, переплелись густыми кронами и теперь сохраняли узкую полоску дороги от полуденного солнца. Носильщик уверенно вёл тележку по гладкому, мокрому асфальту, горнист кончил играть и прислушался – эхо, не успев разрастись, погасло в нависающей мешанине влажных листьев. Горнист вздохнул и стукнул мундштуком по загорелой ладони.

Дорога наклонялась, пошла под гору. Носильщик хрустнул рычагом, прибавляя скорость, – влажный ветерок обдал Петру Ивановичу лицо запахом мокрой травы и дождя, сбил завитой, надушенный чуб.

Тёплая капля упала ему на щеку.

Он поднял голову и посмотрел вверх – па шумно мелькающую зелень. Горнист перехватил его взгляд, торопливо размахнулся и ударил носильщика трубой по голове. Тот вздрогнул и плавно перешёл на первую скорость.

Аллея кончилась, дорога, расширяясь, черным клином потекла сквозь невысокий, густой березняк. Слева показалась неровная проплешина лужайки, вспухла пологим холмом, зыбко качнулась и оборвалась нестерпимо сверкнувшей трещиной речки.

Березняк сгустился, подступил к дороге и, неожиданно вытянувшись, встал новой аллеей – теперь уже берёзовой.

Горнист выразительно пожевал полными губами, лихо вскинул трубу, но Пётр Иванович, заметив это, глухо, по-медвежьи рявкнул, показав ему тугой кулачок. Горнист подобострастно кивнул и сунул трубу под мышку.

Аллею сменили густые, давно не стриженные кусты роз, облепленные бесчисленными нарывами белых бутонов. Впереди поднялась голубая триумфальная арка с толстыми колоннами, подпирающими покатый лепной портик. Она быстро росла, приближалась и вскоре, кратковременно повиснув над тележкой резным голубым потолком, осталась позади.

Дорога плавно повернула, раздвинув испуганно отпрянувшие кусты, понеслась сквозь странный смешанный лес: здесь рядом с молодыми соснами лепились старые, разросшиеся яблони и вишни, мелькали дубы, ели и шейки берёз, появлялись тёмно-зелёные клинья кипарисов, а иногда к дороге выползало большое разлапистое дерево с серой бугристой корой и огромными треугольными листьями. Весь лес стоял в высокой бело-жёлтой траве, которая не клонилась на сторону, как любая перестоявшая трава, а словно стальная щетина остервенело целилась вверх.

Вскоре впереди, в мешанине зелёного мелькнули осколки ярко-голубого, множась, быстро завоевали пространство и, вытесняя неряшливую зелень, сплавились в фасад двухэтажной дачи.

Горнист вопросительно посмотрел на Петра Ивановича, тот сухо кивнул и отвернулся. Горнист, подбоченясь, расплющил мясистые губы костяной воронкой мундштука и заиграл «Радуйтесь».

Тележка плавно обогнула большую ровную лепёшку узористой клумбы, миновала ряд гнутых зелёных скамеек и, развернувшись, остановилась у мраморной лестницы. Горнист спрыгнул, обежал тележку, осторожно поддерживая Петра Ивановича, помог ему сползти с никелированной платформы.

Бледная облупленная дверь распахнулась, в тёмном прямоугольнике вспыхнул оливковый клин, скользнул вверх, встал в дверном проёме красивым платьицем с розовой черноволосой головкой, тонкими ручками и длинными, но чуть кривыми ножками.

Горнист поднял портфель, каким-то образом свалившийся на землю, заботливо отряхнул и протянул Петру Ивановичу. Тот, не замечая, прошаркал к лестнице, выбросил вперёд растопыренную пятерню. Оливковое платье быстро спустилось вниз, правое, подбитое ватой плечико напряглось, оголённая рука беззвучно сломалась в локте, пальцы легли на пухлую ладонь Петра Ивановича:

– Здравствуй! – Узкие бескровные губы, стянувшись куриной попкой, ткнулись в потные морщины тяжёлого лба.

– Здравствуй, Соня. – Пётр Иванович ответно поцеловал жену в щёку.

Горнист вскочил на тележку, размахнулся и ударил замершего на подножке носильщика портфелем по голове. Носильщик рванул рычаг, тележка описала поспешный полукруг, вырулила на правую дорожку и понеслась в гараж.

Пётр Иванович, держась за Сонину руку, поднимался по мраморной лестнице, медленными, упорными шажками обмеривая ступеньки:

– Милая моя. Мне не двадцать один. Никак.

– Анна приготовила свинину с картошкой.

– Не двадцать один. Нет…

– Твои любимые – свинина с картошкой.

– Шесть… Семь… Восемь… Нет. Никак!

Пётр Иванович потянулся к полуоткрытой двери, но Соня опередила – бледно-розовые пальцы опоясали цилиндрик деревянной ручки:

– Пожалуйста, проходи.

Она пропустила вперёд тяжело дышавшего мужа и громко захлопнула дверь.

– Что это?

– Дверь. Раздевайся.

Пётр Иванович вздохнул, опустился на широкий, обтянутый парусиной диван. Соня присела рядом на корточки:

– Давай левую.

Пётр Иванович протянул чёрный тупоносый ботинок. Бледно-розовые пальцы быстро переплелись с мохнатыми шнурками. Ботинок долго держался за толстую бесчувственную пятку, наконец соскочил, дохнув из тёплой дыры чёрным заспанным потом. Соня запустила ногти в тугую шейку серого шерстяного носка и потянула вниз:

– Вооот так…

Толстая, исходящая паром ступня бессильно шлёпнулась на пол. Пётр Иванович пошевелил потными пальцами с крохотными полумесяцами розовых ногтей и протянул Соне правый ботинок. Стеклянная дверь столовой бесшумно отворилась, высунулась высокая Анна с загорелым, сморщенным лицом и, вытирая передником некрасивые руки, прохрипела:

– Ииите кушайте. Всё стынеть.

Пётр Иванович вопросительно посмотрел в маленькие глаза жены, старательно стаскивающей ботинок.

– Да ничего страшного, Петь. Просто выпила эту жидкость… ну… как её, – Соня стянула ботинок и на секунду задумалась, – полироль, кажется.

Она ловко сняла носок и принялась растирать толстую щиколотку мужа, где тугая резинка оставила подробное розовое тиснение. Пётр Иванович развязал галстук, долго прогонял непослушные пуговицы в узкие матерчатые щёлки, путаясь и пыхтя, выдирал пухлые руки из хрустящих, накрахмаленных рукавов.

– Встань, штаны сниму. – Соня протянула к нему худые руки. Пётр Иванович отстранил её, приподнялся, расстегнул пояс и, переступив через гармошку безвольно упавших чёрных брюк, – полный, коротконогий, в просторной майке и длинных синих трусах – зашлёпал в столовую.

Большой круглый стол, стоявший в центре просторной, залитой солнцем столовой, был уже накрыт.

На белой льняной скатерти теснились две розетки с икрой, блюдо с толсто нарезанной осетриной и сёмгой, салат из помидоров и огурцов, винегрет, маринованные патиссоны, солёные грибы, квашеная капуста, потный графин с жёлтой настойкой, куча свежих пирожков в хрустальной вазе, грубо нарезанные ломти тёплого хлеба и три глубокие тарелки.

Пётр Иванович взял пирожок и надкусил.

Дверь, ведущая на кухню, отворилась, показался осторожный поднос с двумя кастрюлями и сковородкой.

– Анна, пироги с луком? – спросил Пётр Иванович, с интересом рассматривая забинтованную шею кухарки.

– С луком, с луком… садитеся.

Анна поставила поднос на подоконник, повернулась и, шаркая шлёпанцами, вышла.

Пётр Иванович доел пирожок, стоя потянулся к графину.

Вошла жена, аккуратно развесила на стуле рубашку и брюки.

Пётр Иванович налил стопку, выдохнул и беззвучно вылил в рот желтоватую жидкость.

Соня, воспользовавшись оцепенением мужа (он стоял, зажмуря глаза, держа у рта опустевшую стопку), быстро перегнувшись через спинку стула, ткнула тяжёлой вилкой в дольку селёдки:

– Закуси, Петя.

Пётр Иванович открыл глаза, потянул носом, отвёл руку жены и, отломив кусочек чёрного хлеба, с удовольствием понюхал:

– Слушай, а где Митя?

– В бильярдной. Развлекается.

– С Хромым опять?

– Угу. – Жена села за стол и принялась намазывать бутерброд. Пётр Иванович наморщил лоб, отчего его брови угрюмо ставили переносицу:

– Слушай… А… А как он успел-то? Я ж Хромого видел только что…

– Он успеет. Когда надо, – насмешливо ответила Соня, старательно размазывая холодное, ломкое масло по ноздреватому, исходящему теплом ломтю.

Пётр Иванович вздохнул, заправил майку в трусы и пошёл в бильярдную.

Хромой, голый по пояс, уже лежал ничком на потёртом зелёном сукне бильярдного стола, когда Пётр Иванович вошёл, тихо скрипнув дверью. Хромой приподнялся на сухих коротких руках, стукнул деревяшкой по мутно-жёлтому краю:

– Здравия желаю, Пётр Иванович… Здравия желаю, – и потянулся, силясь встать.

– Лежи! – Пётр Иванович властно махнул рукой. – Что сто раз здороваешься? Виделись уже.

– Да я так… ничего… Я просто ещё раз здравия вам пожелать. – Хромой обмяк и, медленно вытянув успокоившиеся руки, прижался щекой к мягкому сукну.

Митя сидел на подоконнике, тщательно протирая банки:

– Здравствуй, пап.

– Здравствуй, сынок.

Пётр Иванович подошёл, крепко обняв курчавую голову сына, сочно поцеловал его в пухлые полуоткрытые губы. Митя покраснел и, наклонившись, стал быстро собирать банки в картонку.

– Что, опять решил?

– Да, пап, хочется…

– Ну, раз хочется – ладно. Делай. А я посмотрю.

Пётр Иванович степенно подошёл к стоящему в углу креслу, взял с полки старый пожелтевший шар с полустёртым номером 7 и медленно опустился в податливый плюш.

Митя сложил банки, поставил звякнувшую стеклом коробку рядом с неподвижно лежащим Хромым.

Потом, вытащив из кармана клок ваты, принялся туго наматывать её на металлический прутик.

Хромой приподнял седую голову и покосился на Митю.

– Лежи, лежи. – Пётр Иванович вяло перебрасывал увесистый шар из руки в руку. – Теперь недолго.

Хромой вздохнул и расслабился.

Митя тем временем вытащил из кармана спички, быстро нагнулся – ковбойка задралась, обнажив тонкую упругую талию, – достал из-под биллиарда пузырёк со спиртом, отвинтил голубенькую крышечку, тщательно намочил тампон, передвинул коробку с банками к голове Хромого и, перехватив прутик в зубы, чиркнул спичкой. Пламя мягким хлопком объяло пропитанную спиртом вату, жёлто-голубым языком заплясало над голой спиной Хромого. Митя схватил первую банку, одел на пламя и, ловко отдёрнув фитиль в сторону, шлёпнул банку на левый бок Хромого. Круглая стекляшка намертво влипла в бледное, угреватое тело, втянула подушечку вспухшей плоти. Митя схватил другую банку, насадил на пламя и шлёпнул рядом с первой. Хромой поморщился и, повернув лицо к улыбающемуся Пётр Ивановичу, заискивающе прошептал:

– А ведь… горяааачие…

Тот поймал плоско хлюпнувшей горстью шар и в тон ему протянул:

– А ведь знааааю!

И, кивнув в сторону Мити, добавил:

– Виртуоз сын-то у меня. Дааа… Ему бы моих министров лечить. Вишь, вишь что творит…

Митя, уже успевший за считанные секунды облепить левый бок Хромого, быстро наклонился над коробкой, подхватил сразу три банки и занёс над правым.

Через мгновение в банках порывисто прошипело и они туго впились в нечистую кожу Хромого.

Пётр Иванович, кряхтя, нагнулся, угловато взмахнул рукой и пустил шар по коричневой ковровой дорожке.

Шар мягко покатился, пересёк жёлтый кантик, соскочил на громкий дробный паркет и увесисто дюбнул в полуоткрытую створку двери. Митя посадил последнюю банку, загасил пламя, бросил почерневший тампон в пустую коробку и, вытирая клочком ваты влагу со вспотевшего лба, склонился к Хромому:

– Ну как, старик Хенк?

– Ннничего, Мить, нормально…

– Молодец!

Митя схватил коробку и швырнул под стол, завинтил пузырёк со спиртом, спрятал спички и ещё раз пристально осмотрел усеянную банками спину. Умело поставленные, они с силой втягивали дряблое, раскисшее тело Хромого, который, прижавшись щекой к сукну, тяжело, по-стариковски дышал, тоскливо шаря влажными глазами по пустой выкрашенной зелёной краской стене. Его некрасивое рябое лицо, начавшее покрываться мелкой испариной, еле заметно вздрагивало при каждом судорожном сиплом вздохе, дрожь шла по костистым плечам и сползала по спине, отчего плотно сидящие банки тихо сталкивались выпуклыми мутными боками, перекликаясь тусклым стеклянным шорохом. Митя, оставшись довольным банками, побежал к подоконнику, сел, вынул из пустого цветочного горшка чёрный пистолет, сжал тонкими пальцами порывисто изогнутую ручку и подмигнул отцу.

Отец улыбнулся:

– Смотри, осторожней.

Митя одобряюще кивнул, ёрзая, вытащил из узкого заднего кармана брусочек обоймы, ловко загнал в ручку пистолета, сочно отттянул затвор и замер, уперев ручку в исцарапанное, расплющенное о подоконник бедро.

Пётр Иванович вопросительно поднял брови.

– Пусть насосутся, пап.

Отец понял и рассмеялся.

Хромой заворочался, стукнул деревяшкой о борт, подтянул руку к лицу и, скосив глаза, грубыми, трясущимися пальцами погладил нежное сукно возле щеки.

Митя, помедлив минуту, привстал, кудряшки его дрогнули. Уперев левую руку в пояс, медленно поднял пистолет – чёрный и устрашающе большой в его тонкой, качающейся руке, – прицелился и выстрелил. Пуля пробила две банки, они лопнули, упруго подскочив, разлетелись стеклянными брызгами.

Митя снова прицелился и плавно выжал спуск. Пуля разнесла банку и звучно влипла в стену. Хромой быстро накрыл руками голову и теснее прижался к столу.

Выстрел. Склянка подпрыгнула, дырявое горлышко покатилось по столу, стукнулось о борт и долго кружилось на одном месте, исходя угасающей дрожью.

Выстрел. Громко лопнули две банки, кусок штукатурки отлетел от стены, возле рваной белой пробоины повисло мутноватое облачко пыли.

Выстрел. Банка перелетела через борт и тускло разбилась об пол.

Выстрел. Осколки ударили в стену.

Выстрел. Три банки подпрыгнули, посыпались на спину Хромого крупным колющим дождём.

Выстрел. Пуля, не задев прозрачные кругляшки, впилась в стену.

– Мааааазилааааа! – Пётр Иванович широко раскрыл большой тёмный рот и шлёпнул себя по пухлым коленям.

Митя тщательно прицелился и выстрелил. Пуля чиркнула по стеклянному куполу, выбив фонтанчик тончайшей пыльцы.

– Нииижеее, нииижеее, Митька!

Митя опустил пистолет, собрал губы и долго выдыхал воздух, сосредоточенно щурясь на пятнистую спину Хромого. Потом тряхнул кудряшками, плавно поднял руку и выстрелил.

Банка разлетелась, осыпав Хромого осколками.

– Ещё две, Митька! Кончай их!

Митя долго целился, ловя в узкую прорезь прозрачный колпачок.

Тонкий указательный палец медленно потянул чёрный клювик крючка, выстрел привычно подбросил вверх Митину руку.

Хромой дёрнулся, тоскливо зажмурился, громко втянув пропитанный пороховой гарью воздух сквозь прокуренные зубы, стал приподниматься на дрожащих руках, запрокидывая чубатую голову. Серовато-седой чуб его мелко затрясся, Хромой изогнулся, силясь достать коротко стриженным, потным затылком окостеневшую пятнистую спину, всхлипнул и, волоча ногу, пополз по биллиарду.

Возле банки, плотно втянувшей в себя посиневшую плоть, из маленькой, чуть заметной дырочки забил фонтанчик алой крови; распадаясь на подвижные ручейки, она скользнула по напрягшимся стариковским рёбрам, невпопад закапала на стол. Другая дырка, утонувшая во вспухшем круглом синяке только что расстрелянной банки, выпустила тощую полоску полупрозрачной сукровицы, вяло поползшей по ложбинке позвоночника.

Пётр Иванович быстро встал, протянул короткие руки, словно пытаясь остановить ползущего.

Митя положил дымящийся пистолет на подоконник и робко подошёл к Хромому.

– Ууууээээааа… мамееечинааамооояяя… – Старик схватился за борт и, подтягивая дрожащее тело, выгнулся ещё сильнее.

– Старичок, ты что? – Пётр Иванович осторожно тронул руку Хромого. Митя наклонил раскрасневшееся лицо над выгнутой спиной и неуверенно прошептал:

– Да навылет, кажется… Счас мы…

Хромой уткнулся сморщенным лицом в пухлый живот Петра Ивановича и заплакал.

Пётр Иванович обнял его и строго кивнул сыну:

– На кухню, за ватой!

Заметив небольшую лужицу с плавными краями, медленно расплывающуюся под животом Хромого, Пётр Иванович насупил брови и молча погладил дрожащую седую голову старика. Потом протянул руку, осторожно, двумя пальцами ухватил банку и потянул.

Она – ещё тёплая – послала измученной спине прощальный поцелуй и отстала. Пётр Иванович, швырнув её на пол, осторожно снял другую. Мутная сукровица, вытекшая из второй дырки, так и не дотянулась до чёрных трусов, выбившихся из галифе, слезливо замерла, уперевшись в коричневую пуговку родинки.

Митя ногой распахнул медленно тянущуюся дверь, подбежал к отцу, протягивая клок наспех оторванной ваты. Пётр Иванович деловито отщипнул от него, скатал вату в плотный шарик и, прицелившись, ткнул в успевший ослабеть фонтанчик.

Хромой икнул и смолк.

Пётр Иванович протолкнул вату подальше, скатал новый комок и затолкал вслед первому.

Митя робко закупорил другую дырку.

Хромой пробормотал что-то, всхлипнул и вздохнул.

– Ну вот, старичок, все путём, – Пётр Иванович осмотрел ранки, ободряюще шлёпнул Хромого по согнутой шее, – до свадьбы заживёт! – И нарочито бодро тряхнул тяжёлой головой:

– Ну-ка, ну-ка, вставай, нечего разлёживаться! Ты ещё нас переживёшь, служивый… Ну-ка мы тебя… – Он крепко подхватил Хромого под мышки и кивнул сыну.

Митя тотчас взялся за ноги, неловко схватив исцарапанную деревяшку со стоптанным резиновым наконечником. Старик крепче вцепился в деревянный борт биллиарда; втроём они перевалили дряблое, сухопарое тело на пол, высвободили запутавшуюся в сетке средней лузы деревяшку и долго помогали Хромому встать.

Митя принёс ему серую косоворотку и зелёный форменный пиджак. Старик натянул их, морщась и постанывая, всхлипнул и тяжело опёрся о биллиард.

Пётр Иванович легонько шлёпнул его по плоскому, теряющемуся в широких обвислых галифе заду – рука мягко вошла в грубые полупустые складки, выпустившие облачко сонной пыли. Хромой пошатнулся, ступил шаг, другой и, медленно перетаскивая деревяшку, заковылял к двери.

Митя положил оставшуюся вату на кровяную лужицу, кровь быстро потянулась вверх, наполняя белые волокна.

– Анна уберёт, брось. – Пётр Иванович предупредительно остановил Митину руку и, повернувшись, крикнул в распахнутую дверь, где в теплом сумраке коридора шатко переваливалась зелёная спина Хромого:

– Посиди на лавке, старик, воздухом подыши!

Митя, положив острые локти на борт биллиарда и оттопырив упрямую нижнюю губу, смотрел, как кровь съедает последние пушистые островки, превращая вату в осклизлое кровяное месиво. Отец осторожно обнял его, поцеловал в ровно подстриженный висок:

– Пошли обедать.

Соня, запрокинув красивую голову, трясла над полуоткрытым ртом стакан, силясь отлепить скрюченый полумесяц разварной дольки яблока от сладкого дна, когда Пётр Иванович с Митей вошли и загремели стульями.

– Приветик! – Пётр Иванович бодро сел, неторопливо заправил выбившуюся майку в трусы.

Яблоко отклеилось и вместе с полупрозрачной лавой нерастворённого сахара поползло к Сониным губам:

– Криветик… Сколько можно ждать?

– Да там Митька старика зацепил. Навылет.

– Что, опять эти… банки?

– Умгу.

Пётр Иванович наполнил стопку, но, заметив протянутую Митей ложку, улыбнулся и осторожно плеснул в неё желтоватой настойки.

– Ну, давай. – Стопка ткнулась в дрожащую ложку и тонко зазвенела. Митя осторожно поднёс серебряный овал ко рту и покосился на отца.

– Даааавааай!

Ложка раздвинула пухлые губы и быстро опрокинулась.

Соня тихо рассмеялась и бросила комочек салфетки в стакан.

Митя шумно выдохнул, тряхнул головой, схватил пласт розовой с лиловыми подпалинами сёмги и торопливо запихнул в обожжённый рот. Пётр Иванович улыбнулся, мигнул, опрокинул стопку, подцепил коротко обрезанный скользкий белый гриб, сбил щелчком прилипшее зёрнышко укропа и, отправив в рот, беззвучно прожевал.

Соня намазала два больших бутерброда с красной и чёрной икрой, протянула Мите:

– За папу и за маму.

– За мачеху, – строго поправил Пётр Иванович, наполняя стопку.

Соня опустила глаза и вздохнула.

Пётр Иванович выпил, закусил малосольным огурчиком, снова подцепил белый, скользящий под вилкой гриб, проглотил два жирных ломтя перламутровой селёдки, попробовал винегрета, капусты и мочёных яблок, надкусил пирожок и двинул к жене тарелку:

– Давай борщ.

Соня бережно наполнила её до краёв пурпурной, подёрнутой золотой плёнкой гущей, положила две ложки густой сметаны и обильно потрясла перечницей.

Глянцевитый холмик сметаны медленно осел в дымящуюся парчу, оброс колечком роящегося жира.

Пётр Иванович подвёл ложку под белоснежный островок и медленно разрушил его, перемешал с пылающей гущей.

Митя доел бутерброды, выбрал большой маринованный помидор и жадно впился в него.

Туго натянутая кожица лопнула, сок побежал по Митиному подбородку.

Соня схватила висящее на спинке стула полотенце и потянулась к Мите. Помидор, потеряв добрую половину своего содержимого, съёжился в липких Митиных руках, покрылся колкими складками. Покосившись на Соню, вытирающую сыну подбородок, Пётр Иванович зачерпнул помутневший от сметаны борщ, подул на переполненную, роняющую капли ложку, отправил её в рот и, проглотив содержимое, побледнел.

Соня и Митя настороженно посмотрели на его выросшие глаза и внезапно подобравшиеся щёки.

– Анна… – выдохнул Пётр Иванович.

– Анна! – Он крикнул, стукнув кулаком по столу, отчего зыбко звякнуло стекло, а с поверхности дымящегося борща подскочил протуберанец и, перехлестнув край тарелки, упал на свежую скатерть красными, расползающимися пятнами. За дверью послышалось торопливое шарканье, она отворилась, и испуганная Анна, вытирая на ходу руки передником, переваливаясь, подошла к столу:

– Звали, Пётр Иванович?

Её раскрасневшееся морщинистое лицо слегка наклонилось над угрюмо съёжившимся хозяином. Он брезгливо мотнул головой в сторону отодвинутой тарелки:

– Пробуй…

Анна, поджав потрескавшиеся губы, испуганно посмотрела на Соню. Та коротко вздохнула и отвернулась.

– Пробуй! Оглохла?!

Кухарка протянула некрасивую руку с криво обрезанными, белыми от воды ногтями, взяла ложку, робко зачерпнула с дымящегося края, поднесла ко рту и поспешно втянула сухими губами. Пётр Иванович хмуро покосился на неё.

– Охааа, ооосподи! – Анна задрожала, ложка чуть не выскользнула из её пальцев.

– Проститя мя, дуууру, осподи! – Она всхлипнула и трясущимися руками потянулась к тарелке.

– То-то… – глухо процедил Пётр Иванович и, сцепив пухлые пальцы замком, кивнул:

– Живо неси назад. И чтоб через минуту… Ясно?

– Ясно, ясно, осподи…

Кухарка вылила борщ в кастрюлю, быстро подхватила её и, переваливаясь на опухших ногах, стянутых зелёными мужскими гольфами, понесла на кухню.

На большом, накрытом пёстрой клеёнкой столе теснились ряды только что слепленных пирожков, нежные, притрушенные мукой тельца которых успели слегка распухнуть в душном, густом чаду кухни. В широкой эмалированной раковине громоздилась под струёй воды гора овощей, на другом столе стояли объёмистые миски, похожие на тазы, полные свежевымытой клубники, вишни, черешни, малины и земляники. Квадратная шестиконфорочная плита исходила клейким жаром, от которого наглухо запотели оба окна кухни. На плите неистово шипели три кастрюли, что-то мясное, мелко нарезанное клокотало в овальной жаровне, на большой, плоской как блин сковороде жарилась рыба, а из воды недавно поставленного на огонь котла торчали синеватые култышки чудовищной индейки.

Анна осторожно сдвинула полезшие друг на друга пирожки и опустила кастрюлю с борщом на стол.

– Вот ведь дура-то, осподи! – Она поправила сбившийся платок, переваливаясь, подбежала к объёмистому шкафу и выдвинула средний ящик.

– Где же… вот ведь дура, забыла… – Она загремела банками и железными коробками.

– Самое главное-то забыла, забыыыла! – Её узловатые пальцы принялись быстро открывать коробки и склянки, наполненные молотым, красным и чёрным перцем, гвоздикой, имбирём, мускатным орехом, аджикой и ванилином.

– Где же это?..

Одна из высоких кастрюль звякнула крышкой, выплеснула вниз белую, тотчас зашипевшую воду.

Кухарка метнулась к плите, откинула крышку и убавила пламя.

– Ведь не найти теперь… не вспомнить где… – Анна сжала скрюченными пальцам рябой, поросший бесцветными волосами подбородок.

По запотевшему оконному стеклу проползла неторопливая капля, протянув за собой яркую зеркальную полоску.

Анна выдвинула правый ящик, порылась в нём и радостно схватила широкую стеклянную банку, на дне которой утопало в прозрачной жидкости что-то металлическое, аккуратно спелёнутое марлей.

Кухарка открыла тугую пластмассовую крышку, и в лицо ей ударил запах тёплого спирта.

Анна вынула завёрнутый предмет и размотала марлю.

В её руке оказалась бритва с утопленным в чёрной ручке лезвием. Анна отжала марлю и повесила на край банки. Потом раскрыла бритву, стряхнула капли спирта и, протянув над кастрюлей с борщом левую, голую по плечо руку, повернула её тыльной стороной кверху.

На бледном морщинистом запястье, словно протащенные под кожу шёлковые бечёвки, лепились косые и прямые шрамы. Два ещё не зажили – коричневато-бурая корка покрывала их. Шрамы поновее отливали лиловым, а совсем старые терялись, наползая друг на друга, путались с морщинами. Анна торопливо прицелилась и полоснула бритвой по запястью. Узкий порез медленно разошёлся, две струйки крови, свившись тёмно-красной куделью, потекли в кастрюлю с борщом.

Анна положила бритву и стала считать про себя.

Кровь, казалось, была светлее и ярче борща, но почему-то он темнел, наливаясь какой-то упругой рубиновой тяжестью; клочья гущи осели вниз, пузырьки исчезли.

– Сто, – прошептала кухарка и, приподняв руку, заглянула в кастрюлю. С поверхности идеального тёмно-бордового зеркала глянуло старушечье лицо с испуганно смятыми чертами.

Анна выше подняла руку, подошла к шкафу, достала пластырь и ловко залепила рану. Убрав бритву в банку, а банку в ящик, она помешала борщ половником, накрыла крышкой и понесла потяжелевшую кастрюлю в столовую.

Обед прошёл спокойно: съели борщ, свинину с картошкой, рыбу, рулет, выпили по два стакана компота.

Наевшись, Митя что-то буркнул (или рыгнул), громко отодвинул стул и побрёл в биллиардную. Соня, поцеловав мужа, ушла спать наверх.

Пётр Иванович допил компот, долго и звонко вылавливал вилкой яблоки. Потом вытер рот салфеткой и позвал Анну.

Когда она подошла, откинул скатерть, выдвинул узкий ящичек. Порывшись в нём, достал крохотный листок разузоренной бумаги, треугольную печать и ручку. На листке в обрамлении виньеток и завитков, на фоне трёхцветной паркетной сетки извивалась фигурная надпись «СПАСИБО!». Пётр Иванович размашисто расписался.

Анна торопливо размотала пластырь на запястье и раздвинула успевшую склеиться кожу. Кровь нехотя потекла по руке.

Пётр Иванович взял печать, последовательно смочил кровью и тюкнул по листку. Анна степенно поклонилась, достав левой рукой ковра.

– Уберёшь всё – зайди ко мне.

– В рабочую?

– Нет. В парадную.

Кухарка вздрогнула и потупилась. На раскрасневшихся от работы щеках проступил румянец.

– Зайдёшь обязательно!

Пётр Иванович медленно встал, икнул и тихо рассмеялся:

– Ступай…

Старый гнутый ключ долго не хотел поворачиваться, упирался во что-то и натуженно скрежетал.

Пётр Иванович рывком приподнял осевшую дверь, надавил круглым голым коленом, – в замке хрустнул расхлябанный металл и ключ медленно повернулся.

– Проржавело… – Пётр Иванович толкнул дверь, та нехотя поддалась, заскрипела, пропуская его в небольшую, плохо освещенную и тесно заставленную комнату.

Из-за плотных тёмно-зелёных портьер, почти наглухо заслонявших окно, в комнате стоял удушливый полумрак. Пахло рассохшейся мебелью, гнилым тряпьём, машинной смазкой и пылью, которая поднялась с размытых сумраком предметов и сонно повисла в воздухе.

Пётр Иванович неторопливо подошёл к окну, нащупал толстую верёвку и потянул. Портьеры плавно поплыли вверх, обнажая грязное, запылившееся стекло небольшого окошка.