Текст книги "Заплыв (рассказы и повести, 1978-1981)"

Автор книги: Владимир Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Король, сапожник, портной

Клювик наполненного тушью рейсфедера плотнее прижался к прозрачному ребру треугольника, коснулся бумаги и туго прополз по ней, оставив сухую, неглубоко продавленную канавку.

Анатолий вернул его в прежнюю точку, нажал сильнее и снова повёл – рваная неряшливая линия пролегла по канавке, а у самого конца – где путь ей преградила зелёная, добротно проштрихованная пола шинели, – вспухла живой чёрной каплей.

…успел засохнуть успел чуть пролежал побольше промедлил и засох так быстро…

Анатолий поднёс рейсфедер к глазам и клочком ваты смахнул оставшуюся тушь – острый кончик был забит.

Он отложил рейсфедер и склонился над испорченной обложкой: корявая линия быстро просыхала, теряя блеск, на крутом боку капли крохотной искрой горела настольная лампа.

…подождать пока просохнет развести голубой прочертить нет сначала закрасить прочертить снова голубая слабая тушь проступит сквозь фон надо покрыть раза три срезать нельзя след останется…

Анатолий встал и подошёл к окну.

Город – чёрный, зимний и глухой – по-прежнему спал, по-прежнему отливал ярко-синим снег под фонарём, теснились кирпичные утлы, поблескивали редкие снежинки, и по-прежнему третью ночь нависала окаменевшей соплёй великана с мягко объеденной тьмою крыши огромная сосулища – мутно-зелёная и узловатая.

…жаль что выплеснул разведённый фон составлять снова но при таком свете самоубийство утром придётся ахнуть в одиннадцать везти будет вытянутое лицо руки сожмутся вахтёр и тот посмотрит с укоризной…

Слева вспыхнуло окно и тут же погасло.

Анатолий тронул штору – она качнулась, ожила ворсистой волной.

…полу тоже придётся поправить сначала зелень, потом штрихи, кружево штрихов, сетка штрихов, решётка решётчатая сетка но сначала зелень…

Он вернулся к столу и посмотрел на большие настольные часы: было двадцать минут третьего.

Капля начала подсыхать. Анатолий сел, отодвинул обложку подальше и привычно нащупал сигареты – справа на стопке книг. Пачка давно была пуста, но он заглянул в её скомканное мутно-белое нутро: здесь в окружении колючих складок благодушно цепенели две стихии – щепоть табака и дюжина коротеньких целлофановых скрипов. К ним тотчас отчаянно потянулась третья – зыбкая, серая, прочно поселившаяся в Анатолии за эти три бессонные ночи – жажда сна.

…можно забраться сюда в эту сладко пахнущую табаком пещеру спать только но ворочаться чтобы плёнка не скрипела спать без будильников в табаке в полупрозрачных складках…

Он скомкал пачку и швырнул в угол. Клочок ваты покатился по столу и, достигнув края, исчез. Анатолий взял в руки обложку и осмотрел каплю: она осела, загустела и опоясалась матовым колечком подсохшей туши. От капли расходился бледно-голубой фон, разорванный тремя цветовыми пятнами: красным шрифтом вверху и двумя зелёными солдатами внизу.

Шрифт Анатолий выклеил и покрасил ещё вчера – глаза цепко прошлись по приземистым, крепко влипшим в голубизну буквам: ДРОБИ ИХ!

…между О и Б надо бы уменьшить пробел поздно не переклеивать же на X крошечное белое пятнышко не забыть убрать…

Внизу горбились, настороженно ощетинясь винтовками, зелёные солдаты – бородатый, (в долгополой шинели, в папахе, в обмотках, в ботинках и с медным, крепко подвязанным к вещмешку чайником) и безбородый (в укороченной шинели, в форменной фуражке, в сапогах).

Две одинаковые винтовки с грубыми прикладами и шпагообразными лезвиями штыков целились в правый край обложки, – и – то ли слишком настороженно гнулись спины солдат, топорщились складки шинелей и прикипали подошвы к фону, то ли слишком цепко сжимали винтовки смуглые руки и мрачнели грубо обобщённые лица, – непонятно почему взгляд Анатолия скользил от их тщательно сощуренных глаз вправо вдоль черных стволов и штыков – ища цель, ту, которую, вероятно, и надо было дробить. Но справа вертикалью обрывалась голубизна, торопливо мелькало коротенькое бумажное поле и начинался хаос заляпанного стола, – корчилась грязная бумага, валялись где придётся кисточки и карандаши, теснились баночки с красками, и немым переростком торчал из их разноцветной семьи пузырёк резинового клея.

…бородатый вышел слишком свирепым эти морщины у рта узкие глаза крутой лоб а может и хорошо может может молодой тоже не ангел нос валенном тупой подбородок разбойничьи глаза и клок вылезшего из-под фуражки чуба а руки одинаковые что у одного что у другого одинаковые одинаковой одинаковостью…

Анатолий промыл рейсфедер и принялся протирать ватой.

Нарисованной им обложке предназначалось спеленать небольшую книжку-сотню бумажных листов, вобравших в себя антологию народных поговорок и изречений, объединённых красным призывом. Анатолий читал эти поговорки ещё в школе – все они были короткими, тупыми и тяжёлыми, словно отлитые вручную пули, их распирало парчовое, безудержно расшитое петухами ухарство, – пыжился, кружился на месте тот аляповатый монохромный павлин, меж редких перьев которого так хорошо различались лоснящиеся брюшки ядрёных, глубоко внедрившихся в дряблую кожу вшей, метался его круглый, жаждущий крови глаз, торопливо переступали сухие ноги, и сквозь поднятую пыль на палевой глине утоптанного майдана проростал рваный рисунок следов:

 
По пальцам холёным – железом калёным.
Не вкось да вкривь, а в кровь да в слизь.
 
 
Не лоб чеши, а кол теши,—
Колом по лбу белому —
Душа из тела вон,
Из тела белого,
На брань несмелого.
 
 
Целься цеп не по овсу,
А по стервецу отцу:
Коль отец на церковь цепок —
Отучи дубовым цепом.
 
 
Бей стоячего плашмя, а лежачего торцом,—
По мордени – шмяк да шмяк.
По хребтине – цоп да цоп.
 

Помнил Анатолий и предисловие – полстраницы рябого (из-за частых многоточий) текста, пересыщенного дубинками восклицательных знаков, с двумя выделенными красным курсивом словами: отольётся и заплатят.

…почти высохла немного влаги линию можно было и покрыть скоро три небольшая каёмка подождать и покрыть бородатый странно щурится дроби их но там край и баночки с краской…

Анатолий посмотрел на часы и быстро метнул глаза на скупо освещенные обои – стена прогнулась, растягиваясь словно резиновая, зелёный узор налился синим, заиграл радужными пятнами. Анатолий отвёл взгляд – пятна переместились. Он посмотрел на обложку. Что-то знакомое проступало в лице бородатого солдата, в его прищуренных глазах и угрюмых морщинах.

…не лоб чеши почему он сгорбатился так удобней целиться обмотки слишком широкие и пола задралась спросят почему наверно от ветра дует ветер ветру ветры истории как пишут в учебниках поднимают полы я ветром истории вдут в печь крематория кто это написал…

Пятна медленно проползли по заголовку, слиплись в зелёное облачко. Анатолий зажмурился. Облачко покраснело.

…на кого же похож этот солдат не на нет нет на кого же борода и нос борода и нос борода и нос господи ну конечно дядя Паша… Он прижал потные ладони к лицу: на битых кирпичах выросла крапива, вдоль эшелона гнилых сараев сплелись кусты бузины, серой перевернутой пилой встал забор, жирная клумба легла между двумя скамейками, возле помойки вспухла куча синего угля, проползла по вытоптанной траве рябенькая тень сосны, хрустнула под ногой прошлогодняя шишка, мокрая, тяжело повисшая на верёвке простыня задела локоть, майский щук звучно упал с берёзы, Ленка собрала всех в кружок:

– Куколка, балетница, выбражуля, сплетница, король, сапожник, портной – кто ты будешь такой? Отвечай поскорей, не задерживай добрых и честных людей!

– Не так считаешь, дочка. – Дядя Паша сидел рядом на гнилом, давно сросшемся с землёй телеграфном столбе.

– Почему?

– Потому, – он бросил окурок и неторопливо накрыл его тупоносым ботинком, – потому что неверно.

– А как верно? – Ленка сцепила руки за спиной и уставилась на него своими чёрными мышиными глазками.

– А вот как мы считались. – Он встал, подошёл ближе: – На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной – кто ты будешь такой? Отвечай поскорей, не задерживай добрых людей!

– Так этож как и у нас, – проговорил Толик.

– У вас? – Дядя Паша сгорбился и засмеялся, пегая борода его затряслась: – У вас какие-то куколки, сплетницы…

– А у вас?

– У нас царь, царевич, король…

– А царь – он плохой был, – протянул рыжеволосый Вова.

– А ты откуда знаешь? – Морщины расправились, борода перестала трястись.

– Мамка говорит.

– Мамка? – Дядя Паша распрямился, лицо его стало молодым и чужим. Он посмотрел поверх их голов:

– Дура она, твоя мамка.

Крапива почернела, бузина потеряла листву, оголившийся шиповник крепче сцепился колючками. Снег побежал по забору полоской зубной пасты, залёг на крышах, заскрипел под ногами, заставил напрячься, затрещать старые сараи. Деревья стали маленькими, тень сосны посинела. Вечер был чёрен и пуст, пах мёрзлым деревом и выброшенным из котельной шлаком.

Наполовину иссосанная, невидимая в темноте сосулька прилипла к варежке, в левом валенке таял снег, в соседнем дворе лаяла собака, над сараем висел месяц. Толя отодрал сосульку, швырнул в сарай. Плюнул. Сел на покрытый ледяной коркой сугроб.

– А коль задницу отморозишь – на чём сидеть будешь?

Толя оглянулся. В чёрной дыре подъезда висел огонёк папиросы и стоял узкий столбик мутно-желтого света (дверь, ведущая в бетонные недра котельной, была приоткрыта).

– На чём, а? – Огонёк разгорелся ярче и затрещал.

– Ни на чём.

– Вот те на. Ни на чём! – Дядя Паша, прихрамывая, выбрался из тьмы и встал рядом с Толей – высокий, в лохматой ушанке и рваном, причудливо высвеченным луной ватнике:

– Где ж друзья твои?

– В школе, наверно.

– А ты?

– Я на будущий год. В этом рано ещё.

– Рано?

– Ага. – Толя подогнул неги, захрустел коркой и встал, отряхиваясь.

– Тааак. – Дядя Паша вынул папиросу изо рта и выпустил струю невидимого дыма:

– А ты, значит, один… Друзья бросили. Ни в прятки сыграть, ни посчитаться… Куколки – сплетницы… – он рассмеялся и закашлял, – чего только не придумают!

– Это не мы придумали.

– А кто же?

– Не знаю. Все так считают.

– Нееет. Не все. Я ж вам говорил, как правильно, – он стряхнул папиросу и неспешно отчеканил: – Царь. Царевич. Король. Королевич. Сапожник. Портной. Понял?

– Понял.

Толя сошёл с сугроба, постоял немного и вдруг спросил:

– А вы сапожник?

– С чего ты взял? Я истопник.

Дядя Паша бросил папиросу в снег. Толя сунул руки в карманы и, покосившись на тускло поблёскивающие калоши дяди Паши, проговорил:

– А я знаю. Вы князем были.

Дядя Паша тоже засунул руки в телогрейку и тихо ответил:

– Был.

– А князь – это король?

– Нет. Король выше всех.

Тёмно-синяя туча плавно наползала на месяц.

– Значит – королевич?

– Приблизительно так.

Толя подумал немного, потянул носом и неторопливо подошёл к подъезду, возле двери которого хрустальной конструкцией сверкал облитый замёрзшей капелью куст сирени. Толя взялся за одну из остеклённых веток и потянул. Ветка тоскливо заскрипела. Дядя Паша поёжился, поднимая скруглённые ватником плечи, что-то пробормотал и, прежде чем войти в подъезд, повернулся к занятому кустом Толе:

– А считалку вы всё-таки перемените.

Но они не переменили. Ленка по-прежнему считала их своей считалочкой, плотно толкая каждого в грудь пухлой ладонью:

– Куколка, балетница, выбражуля, сплетница…

И все принимали, прятались, водили, охотно облачаясь в эфемерную одежду нового имени: красиво стягивал искусственные волосы огромный бант, в живые веки втискивались стеклянные глаза, хрустела балетная пачка на мальчишеских бёдрах, задирался к небу веснушчатый нос, тянулись к чужому уху искривлённые усмешкой губы.

…надо развести голубой срезать нельзя рейсфедер чист всё в порядке король королевич а у портного всегда рваные штаны странно ведь он портной сам шьет а они рваные а сапожник всегда старый сгорбившийся над копалкой старый и горбатый горбатый горбун…

Проще всего было с куколкой. Как только она срывалась с оттопыренных Ленкиных губ, в сознании Анатолия вставали два самостоятельных образа: летел в костёр пластмассовый голыш, найденный на помойке, и отчаянно крутила панцирным хвостиком расковыренная куколка какой-то бабочки. Пламя подробно пожирало голыша, его бледно-коричневый живот колыхался, вспучивался кофейными пузырями, слепо растопыренные ручонки шипели, кренились, по оседающим щекам бежала пена кипящей пластмассы. Куколка виляла хвостиком – скорлупа её поскрипывала, впуская ржавую булавку, неровная дырка росла, из неё текло что-то похожее на недоваренный яичный белок. Они вставали – поодаль, рядом, впритык, налагались, смешивались, но никогда не вытесняли друг друга – горящий голыш и гибнущая куколка.

От балетницы пахло крахмалом и белой, свежепроглаженной кисеёй. Она просвечивала, посверкивая клиновидной диадемой, запрокидывала головку и легко танцевала на мысках. Выбражуля не пахла ничем и была совершенно безликой и прозрачной. Сплетница вселялась в глухую и горбатую старуху. Зато крепко скроенные, до предела материальные король, сапожник, портной вставали прочными сапогами на прочную землю (сафьяновыми, кирзовыми, яловыми), вырастая поочерёдно, распрямляясь, поводя живыми плечами, – шелестела шитая золотом парча, дышал горностаевый мех, звякали зажатые в грязной горсти набойки, шипел под утюгом серый коверкот, и Толик отворачивался, закрыв лицо руками, тыкался в изрезанную, тёплую от вечернего солнца дверь подъезда:

– Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…

Скруглённый угол стола качнулся, раздваиваясь, поплыл влево, въехал в сумрачную гармошку батареи и остановился, колеблясь. Анатолий моргнул – двойники сложились, угол призрачным затвором метнулся назад. Часы показывали без десяти три.

…главное начать а там пойдёт ластик здесь баночку для голубой старую или новую тушь не закрыл это плохо…

Он завинтил пузырёк, взял в руки ластик и с удивлением осмотрел его:

– Зачем мне ластик?

Голос прозвучал – сухо и громко, словно отщепили сосновую щепу. Ластик был старым, засохлым и стертым. На грязном торце плясали прорезанные буквы: КУ-КУ.

Ластик прыгнул в груду перемазанных карандашей. Анатолий потянулся к яростно сверкающему рейсфедеру, но вместо него пальцы схватили карандаш – тупой, короткий, высоко очинённый.

…конструктор зачем он какой тупой какие твёрдые рёбра как больно впиваются в пальцы…

Он хотел рассмотреть ребра получше, наклонился, но карандаш неожиданно исчез с его огромной, не имеющей пределов ладони, и через мучительно долгое мгновение по полу зазвенело – сухо, со стеклянным призвуком.

…упал как быстро но надо развести голубую гуашь слева король сапожник портной кто ты будешь такой кто ты такой рейсфедер…

Он снова потянулся к рейсфедеру, но тот влез в кучу колких, лениво зашевелившихся карандашей, зарылся в их гранёные тела, клювик сверкнул ещё ярче. Анатолий хотел посмотреть на часы, но коричневый циферблат сам встал перед глазами, да так близко, что пришлось долго разглядывать бесконечные стрелки, крепко сцепившиеся на четырёх.

…боже четыре часа так быстро почему а рейсфедер а голубая а глубина распрягшейся шинели перекрасить переуспеть и часы надо же и контур слишком гриппозный и вахтёр и вахмистр…

Циферблат качнулся и медленно повалился навзничь. В руки влезла обложка – огромная, шершавая и тяжёлая, словно поструганная доска. Голубой, он вокруг заголовка помутнел, налился синим, буквы побагровели, белое пятнышко на X разрослось, в нём мелькнул кривой, исходящий радужной рябью циферблат. Молодой солдат прицелился и выстрелил. Пуля разнесла диадему на прозрачной голове балетницы – сверкнули разлетевшиеся бриллианты, кровь закапала на кисею. Толстый, хорошо обтёсанный кол опустился на женские руки с длинными розовыми ногтями. Бородатый солдат сидел на разбитой статуе карточного короля треф и громко пил из дульки медного чайника. Ленкина ладонь – плоская и голубая, как фон, толкнула в грудь чернобрового царевича: САПОЖНИК! – Медленно вошла внутрь продавленная грудная клетка, сухо затрещали рёбра. Огромная, телесного цвета куколка с головой пластмассового младенца корчилась на оранжевых угольях. Мёртвого дядю Пашу с вырезанным на белом лбу КУ-КУ несли наверх из грохочущей котельной четыре молчаливых стрельца. Сапожник вгонял в подмётку остро отточенные карандаши. Портной вдел в рейсфедер суровую нитку и потянулся к столу: там на красной, сильно растянутой круглыми пяльцами парче корчился безглавый павлин.

1978 год

Утро снайпера

С восьми часов, когда снайпер пил чай на кухне, повалил густой мокрый снег. Лохматые хлопья быстро заполнили серое пространство за окном, облепили карниз. Снайпер допил чай, сполоснул стакан и, открыв фрамугу, посмотрел на улицу. Крыши и деревья уже успели побелеть, но мокрый асфальт упрямо проступал сквозь снег.

Снайпер сплюнул, захлопнул фрамугу и стал собираться. Напялив красный свитер, тяжёлые ватные штаны и ушанку, он натянул белый маскхалат, надел за плечи парусиновый рюкзак, подхватил такой же чехол с карабином и открыл дверь.

На улице было сыро.

Снег валил, возле мусорных контейнеров прогуливались двое с собаками, у магазина разворачивался грузовик.

Снайпер повесил чехол за спину, натянул белые перчатки и зашлепал по асфальту. Проходя мимо собачников, он поздоровался с одним из них. Тот ответил доброжелательным кивком.

Несмотря на воскресный день, трамвай был полон.

Снайпер с трудом протиснулся к кассе, бросил три копейки и оторвал билет. Пробираясь в салон, он задел рюкзаком какого-то мужчину.

– Хоть бы снял горб-то свой, пока в трамвае… – зло проговорил мужчина, поправляя шапку.

Снайпер молча пролез дальше и опустился на освободившееся место.

Через шесть остановок, возле универсама почти все сошли, и снайпер, улыбаясь, оглядел полупустой салон, уселся поудобнее.

Через три остановки сошел и он.

– Третий Маленковский проезд, дом восемь… – пробормотал он, разглядывая клочок бумаги. – Где-то рядом…

Снайпер поправил чехол и зашагал по улице.

Вокруг стояли блочные дома.

– Восьмой дом? – переспросила старушка, приподнимаясь с лавки. – Дак это ж вот он!

Она кивнула подбородком на группу неподалёку стоявших домов.

– Который из них? – сощурился снайпер.

– А вон тот, слева стоит. Восьмой и есть.

– Спасибо.

– Да не за что.

Снайпер перепрыгнул канаву и пошёл к домам.

Квартиру управдома он нашёл быстро. На звонок вышел маленький лысоватый мужчина в майке и, дожевывая, мотнул головой:

– Ко мне? Проходите.

– Да нет, спасибо, – ответил снайпер. – Я по поводу чердака… я… вот моё удостоверение. – Он полез за отворот маскхалата.

– Да проходите сюда хоть, – улыбнулся управдом. – Чего через порог-то…

Снайпер нехотя вошёл, протянул удостоверение.

Управдом быстро пробежал его глазами:

– Ну, ясно… Подождите минутку…

Он скрылся и вскоре вернулся со связкой ключей.

– Там, когда открывать будете, вверх надавите, дверь села, – проговорил управдом, отсоединяя нужный ключ от связки. – И наверху там осторожней, стекла битого много…

Снайпер кивнул, сунул ключ в перчатку.

Дверь чердака долго не поддавалась. Снайпер тряс её, крутил ключ и открыл, только основательно надавив коленом.

На чердаке было темно и сыро. Пахло цементом и кошками.

Снайпер сплюнул, запер дверь и стал осторожно пробираться к окошку. Под ногами захрустел угольный шлак и затрещало стекло.

Снайпер открыл окошко, снял рюкзак и поставил его возле ног. Потом вынул из чехла карабин и осторожно положил на крышу.

С припорошенного снегом шифера сорвался голубь, захлопав крыльями, исчез внизу.

Снайпер развязал рюкзак, достал книгу учёта и парусиновый мешочек с патронами.

Мешочек он положил рядом с карабином, а книгу раскрыл на нужной странице:

– Так… Третий Маленковский, дом… восемь, девять, девять «а»… ага… тридцать.

Он вытащил из рюкзака ручку, заложил ею страницу и, придерживая книгу, выбрался на крышу.

Снег по-прежнему шёл, но уже более редкий и мелкий. Заснеженный шифер сухо потрескивал под ногами. Снайпер притянул карабин ремнём к левой руке и вместе с книгой и мешочком осторожно спустился вниз – к самому краю крыши. Здесь у ложбинки водостока проходила невысокая железная загородка с ржавыми проволочными перильцами.

Снайпер лег на водосток, параллельно загородке, вынул из мешочка пахнущую маслом обойму и вставил в карабин. Потом вытащил из-под ремешка часов замшевую тряпочку и тщательно протёр линзу оптического прицела.

– Восемь, девять, девять «а»… – Он посмотрел на открывшийся двор, огороженный домами № 8, № 9, № 9а, сложил губы трубочкой и медленно выдохнул.

Двор был большим.

Посередине лежал, огороженный деревянным бортиком, каток, рядом торчали запорошенные грибки детской площадки, поодаль тянулась батарея гаражей.

Снайпер подвинул к себе книгу, открыл.

«Третий Маленковский проезд, д. № 8, № 9, № 9а» – стояло наверху страницы, а ниже размещался узкий прямоугольник, слепленный из тридцати клеточек.

Снайпер спустил предохранитель, оттянул затвор и, прижав приклад к плечу, свесил вниз чёрный ствол с тупым набалдашником глушителя на конце. Во дворе уже были люди – на катке, на площадке, возле подъездов и гаражей. Он скользнул окуляром по гаражам: вот один распахнут, там в глубине человек залез под «Запорожец». Возле другого стоят трое.

Снайпер остановился на троих, но через окуляр прошла женщина. Он повёл ствол за ней. Женщина, полная, в зелёном пальто, шла, держа в руках бидон и сетку с продуктами. Снайпер поймал в перекрестье её коричневый платок, задержал дыхание и, не останавливая движение ствола, выдавил спуск.

Раздалось знакомое глухое: пдум! Карабин толкнул в плечо.

Женщина качнулась, занятые руки её потянулись вверх, ноги подломились. Она повалилась навзничь. Пустой бидон упал на асфальт, и через секунду снайпер услышал его звон.

Трое мужчин подбежали к женщине.

Снайпер подождал, пока они склонятся над ней, и пустил одному пулю в затылок. Товарищи подхватили его, поволокли к гаражу, но тщетно – через пару шагов один дёрнулся, рухнул ничком, другой схватился за живот, скорчился рядом.

Тот, чьи ноги торчали из-под «Запорожца», вылез и, на ходу обтирая руки о передник, подбежал к троим. Он был высоким и рыжеволосым. Снайпер поймал перекрестьем центр его головы и выстрелил. Рыжий свалился, словно сбитый невидимым молотом, но вдруг вскочил, прижав руки к груди, пробежал несколько метров, налетел на скамейку и повалился через неё – головой в сугроб.

Снайпер сменил обойму, смахнул со ствола капельки от растаявших снежинок и, склонившись над книжкой, поставил в пяти клеточках аккуратные крестики. Снег за это время почти перестал – редкие снежинки падали на раскрытую книгу, кружились над снайпером, исчезали за краем крыши.

Из подъезда стоящего напротив дома вышли мужчина и женщина. Снайпер поймал их в окуляр. Мужчина был в короткой дублёнке и в пушистой белой шапке. Он держал женщину под руку и что-то быстро говорил ей, улыбаясь и жестикулируя свободной рукой. Она с интересом слушала его, пряча улыбающийся рот в песцовый воротник.

Снайпер поймал в перекрестье просторную шапку мужчины и выжал спуск.

Пдум!

Он пошатнулся и рухнул ничком на дорогу.

Женщина оторопело остановилась, но вдруг выронила сумочку, и крик её с опозданием достиг снайпера.

Перекрестье скользнуло по её спине.

Пдум!

Она села на дорогу и медленно повалилась на бок.

С ближайшей лавочки поднялись две старушки, непонимающе уставились на лежащих. Перекрестье остановилось на сером платке одной.

Пдум!

Растопырив руки, старушка упала навзничь. Другая закричала и, неуклюже переваливаясь, побежала к дому.

Пдум!

Старушка споткнулась, шагнула вбок. Её короткие ноги подломились, и она упала.

Во двор въехал красный «Москвич». Подрулив к гаражам, он остановился возле убитых. Дверца открылась, из «Москвича» вылез полный человек в синем свитере, подбежал к лежащим и, заметив лужи крови, прижал ладони к побелевшему лицу.

Пдум!

Толстяк открыл рот, голова его запрокинулась, из небольшой дырки в середине груди забил кровяной фонтанчик. Толстяк медленно перегнулся назад, словно собираясь встать на «мостик», руки его поджались к подбородку. На мгновение он замер и рухнул назад. Ноги его бессильно задёргались, выпученные глаза уставились в небо.

Снайпер сменил обойму и поставил пять новых крестиков.

Где-то рядом внизу послышался слабый стук – наверно, на самом верхнем этаже открыли форточку. Сразу стало слышно радио. Судя по резкому насмешливому голосу и частым взрывам смеха, в зале передавали выступление Райкина.

Снайпер загреб щепоть свежего снега и сунул в рот.

К убитым мужчине и женщине бежали двое – старик в майке, в широких пижамных брюках и пожилая женщина в распахнутом халате.

Старик подбежал первым, бросился к женщине, повернул её неподвижное лицо к себе, затряс:

– Саша! Сашенька! Саша!

Снайпер услышал его хриплый голос.

Пожилая женщина подбежала, оттолкнула старика, в истерике зашарила руками по шубе убитой. Старик упал на колени, обхватил ладонями голову.

Пдум!

Голова старика дёрнулась, на затылке вспыхнула темно-красная клякса. Он заворочался и, не поднимая головы, упал на бок.

Пдум!

Его спутница схватилась за лицо, сквозь её морщинистые руки быстро проступила кровь. Она повалилась ничком – на грудь мёртвой женщины.

Снайпер скользнул окуляром по окнам.

Отодвинув тюлевую занавеску, молодая девушка с ужасом смотрела вниз.

Пдум!

Она упала. В стекле обозначилась рваная дырочка.

Другая женщина в другом окне поспешно открыла фрамугу, высунулась и что-то прокричала вниз, приложив ладони к ярко накрашенным губам.

Пдум!

От фрамуги отлетела щепка, крик замер на губах женщины. Она поползла вперёд, словно собираясь выпасть, глаза её округлились. Голова женщины упала на руки, поднялась и снова упала. Изо рта хлынула кровь, потекла по рукам.

Сзади из глубины комнаты к женщине подбежал высокий мужчина, крича, схватил её за плечи.

Пдум!

Мужчина исчез.

Райкин выпалил длинную фразу и стал смеяться – долго, с присвистом. Потом вдруг тихо спросил. Зал зашумел. Райкин опять спросил погромче. Зал зашумел сильнее. Он выждал долгую паузу и проговорил – спокойно и серьёзно. Зал загрохотал.

Снайпер нарисовал крестики, сменил обойму, оттянул затвор.

Убитую старушку подняли трое, несли к подъезду. Четверо других поднимали вторую. Снайпер выбрал из этой четвёрки высокого широкоплечего парня в полушубке и пустил ему пулю меж лопаток. Парень осел на снег, секунду оторопело перебирал руками, но вдруг вскочил и бросился прочь. Через десяток шагов ноги его подломились, и он повалился. Оставшиеся трое бросились врассыпную.

Райкин говорил быстро-быстро, грохочущий зал не поспевал за ним.

Снайпер выделил одного парня, спустил курок. Пуля прошла рядом с его головой и попала в ногу другого.

– Балбес… – пробормотал снайпер и добил раненого.

Райкин снова засмеялся, икнул и выкрикнул последнее слово. Последующая овация оборвалась песенкой «С добрым утром!». Бодрый голосок дикторши прощался с радиослушателями.

Старушку уже вносили в подъезд, – женщина в синем пальто придерживала дверь, двое мужчин, шатаясь, несли убитую.

Пдум!

Задний мужчина вяло повалился назад.

Пдум!

Другой упал на старушку. Женщина скрылась в подъезде, но через мгновение выглянула, схватила за руку умирающего.

Пдум!

Она дёрнулась и упала на мужчину.

Снайпер нарисовал крестики. Осталось заполнить пять клеточек.

Он нашарил в мешочке брусок обоймы, вынул, но обойма выскользнула из пальцев, стукнулась о водосток и исчезла за краем крыши.

Снайпер вскочил, перевалился через перильца:

– Ещё не хватало…

Обойма лежала возле лавочки – крохотной чёрной точкой. Снайпер навел на неё окуляр – точно, она.

Он снова лёг возле перильцев, вставил новую обойму и посмотрел вниз.

Двор был пуст.

Два десятка трупов темнели на снегу.

Возле гаражей бегала пегая собака, нюхала воздух и яростно лаяла, боясь приблизиться к мертвым.

Снайпер стал рассматривать окна.

Почти все они были наглухо занавешены.

Кружок окуляра медленно полз по ним. В одном окне штора качнулась. Снайпер замер.

Штора немного отошла, и в темном проёме показалось пожилое лицо в очках. Перекрестье легло на него.

Пдум!

Штора качнулась, лицо пропало.

Окуляр снова заскользил по окнам. Внизу послышалось гудение.

Из-за угла бокового дома во двор въехала серая «Волга». Возле убитого парня она остановилась, дверцы открылись, и выпрыгнули двое – мужчина в красной спортивной куртке и женщина в дублёнке.

Мужчина бросился переворачивать подплывшего кровью парня, женщина боязливо подошла, прижала руки ко рту, закачала головой.

Пдум!

Она слабо вскрикнула и осела на дорогу.

Пдум!

Мужчина скорчился рядом.

Снайпер зачерпнул снега, сунул в рот.

Мужчина подтянул ноги к животу и перевернулся на спину.

Сверху послышалось хлопанье крыльев. Сизый голубь сел на перильце неподалёку от снайпера, скосил на него глупый глаз. Снайпер швырнул в голубя снегом. Голубь улетел.

Далеко внизу хлопнула дверь, и через некоторое время на дороге показалась фигурка. Снайпер поймал её в окуляр.

По тротуару шёл управдом.

Поровнявшись с тремя трупами, он остановился, вздохнул и покосился на окна. Мужчина в спортивной куртке по-прежнему лежал на спине, дверцы «Волги» были распахнуты, мотор её работал.

Управдом склонился над трупом, потом выпрямился и покачал головой.

Снайпер поймал её в перекрестье, потянул было спуск, но вспомнил о ключе и не выстрелил.

Управдом пошёл дальше и в конце дома столкнулся с невысоким стариком с авоськой, бодро выскочившим из-за угла. Старик радостно протянул руку управдому, но тот сказал ему что-то серьёзное, кивнул головой на двор.

Старик выпучил глаза. Управдом снова что-то сказал. Старик с ужасом слушал, изредка заглядывая через его плечо во двор.

Снайпер поймал в перекрестье голову старика и нажал спуск.

Пдум!

Потёртая ушанка слетела с головы старика, он испуганно присел, но вдруг проворно подхватил её и бросился бежать.

Пдум!

Пуля прошла над его плечом. Старик исчез за углом. Вслед за ним, оступаясь и оглядываясь, скрылся и управдом.

Снайпер сплюнул, вставил новую обойму.

Двор по-прежнему был пуст. Собака обнюхивала ноги убитого парня.

Внизу передавали новости, и слышно было, как девушка что-то со смехом рассказывала своему отцу.

Во двор вошли мальчик и девочка. Снайпер поймал их в оптический прицел. Они шли на каток – ноги их разъезжались, девочка висла на руке мальчика. Он рассказывал ей что-то, она смеялась, трясла вылезшими из-под берета косичками. Пройдя тополиную аллейку, они перелезли через бортик и покатили – мальчик уверенно, девочка робко.

Снайпер выцелил мальчика.

Пдум!

Мальчик упал, сел, подтянул под себя ноги. Изо рта его потекла кровь. Он качнулся и повалился на бок.

Девочка подъехала к нему.

Пдум!

Она взмахнула руками и упала на лёд. Берет слетел с её головы.

Снайпер нарисовал два последних крестика, поставил число и, расписавшись, захлопнул книгу. Потом разрядил карабин, собрал стреляные гильзы и ссыпал в мешок.