Текст книги "Утро снайпера (сборник)"

Автор книги: Владимир Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Буркова зашевелилась:

– Но, Виктор Васильич, я же, собственно… не главный технолог… заместитель…

– Вы на данном этапе – и.о. главного технолога. Исполняющая обязанности. Так что, давайте не будем об этом. Да и что вы – глупее Карапетяна?

– Да нет, но все-таки…

– Бросьте, не скромничайте. И хватит нам терять время, – он покосился на часы, – мне в министерство сегодня ехать. Надо пожрать успеть.

Буркова встала, рассеянно потянула к себе папки.

Сергеев помог ей:

– Давайте, Людмила Ивановна. Действуйте. Выбирайте сталь, с плановиками посоветуйтесь. Демина потрясите. Давайте! Ко мне в любое время дня, без доклада. Милости прошу.

Буркова подошла к двери, остановилась и, вспомнив, проговорила:

– Но, Виктор Васильич, а вы вот… ну в общем… вы говорите технологию этого…

– Полового члена.

– Да, – она быстро опустила глаза, – но ведь я не знаю… собственно вот…

– Какого именно?

– Ну да.

– Ну… – директор наморщил лоб, провел рукой по волосам, – здесь не так важно вообще-то… но… знаете что, вы попросите кого-нибудь из сотрудников. Или нет! Вот что. Подойдите к нашему комсомольскому секретарю!

– К Широкову?

– Да! К Пете. Он парень честный, деловой. Вы объясните ему, он, я думаю, поймет. Поймет правильно.

– Но ведь, Виктор Васильич, я же не знаю… как это… это ведь… я даже не знаю… – Буркова прижала папки к груди.

– Ну а что тут знать? – удивленно смотрел на нее директор. – Подойдите к нему, поговорите, объясните все как есть. Если хотите, я записку ему напишу.

– Хорошо бы, Виктор Васильич.

Директор подошел к столу и стал писать, не садясь:

– Вот… попросите его… Пусть он просто покажет вам свой половой член. А вы замеры необходимые сделайте. Точность по вашему усмотрению.

Он устало рассмеялся, складывая листок:

– Да нужна ли она вообще, эта наша точность! Вон допуск в шесть раз больше и ничего! Работает! Комедия…

Буркова осторожно улыбнулась.

Директор ввинтил окурок в пепельницу, подошел к Бурковой, протянул сложенный листок:

– Печать у Ирочки поставьте.

Людмила Ивановна взяла листок, положила на папки:

– Но, Виктор Васильич, ведь… член… он ведь разный… я знаю…

– Конечно, – серьезно кивнул Сергеев. – Когда расслаблен – маленький, а когда напряжен – раза в два больше. Но нам нужны размеры напряженного. Когда в эрекции.

– Но а как же я…

– Ну уж это ваше дело, – сухо проговорил директор и, повернувшись, пошел к столу. – Возьмите там… рукой там… поводите… как-нибудь. В общем действуйте. И держите меня в курсе.

Буркова кивнула, открыла дверь.

– И пожалуста, Людмила Ивановна, скажите хоть вы вашей Соне, пусть она не хамит Дробизу, он второй раз приходил ко мне! – обиженно крикнул директор, опускаясь в кресло. – Он же пожилой человек, ветеран, в отцы ей годится! Неужели на завкоме разбирать?!

– Хорошо, я скажу ей, – тихо ответила Буркова, вышла из кабинета и осторожно притворила дверь за собой.

Проездом

– Ну, а в целом, товарищи, ваш район в этом году работает хорошо, – Георгий Иванович улыбнулся, слегка откинулся назад, – это мне и поручено передать вам.

Сидящие за длинным столом ответно заулыбались, стали переглядываться.

Качнув головой, Георгий Иванович развел руками:

– Когда хорошо, товарищи, тогда, действительно, хорошо, а когда плохо, что ж и обижаться. В прошлом году и с посевной опоздали, и комбинат ваш с планом подвел, а со спортивным комплексом, помните, проколы были? А? Помните?

Сидящий слева Степанов закивал:

– Да, Георгий Иванович, был грех, конечно, сами виноваты.

– Вот, сами, вы же руководящий орган, а тут думали, что строители без вас обойдутся и сроки выдержат. Но ведь они же только исполнители, чего им торопиться. А комбинат ваш, он же на весь Союз известен, а пластик нам ого-го как нужен, а в прошлом году 78 %… Ну что это? Разве это деловой разговор? Пантелеев приехал ко мне, 78 %, ну что скажешь? Неужели – спасибо вам, товарищ Пантелеев, за хорошую организацию районной промышленности, а?

Собравшиеся заулыбались, Георгий Иванович отхлебнул из стакана остывший чай, облизал губы.

– А в этом, просто любо-дорого. Секретарь ваш новый, жаль, что нет его сейчас, приехал весной еще, Пантелеев, тот к осени, в лучшем случае, приезжал, а Горохов – весной. И по-деловому доложил, понимаешь, и причины все, и все, действительно, по-деловому, все рассказал. Строителям цемент из другого района возили. Ну, куда это годится? Пантелеев шесть лет не мог сунуться в Кировский район. Стоит под боком, всего 160 км каких-то, завод сухой штукатурки, а рядом цементный. Ну, куда это годится?

– Да мы, Георгий Иванович, туда в общем-то ездили, – наклонился вперед Воробьев, – но нам тогда сразу отказ дали. Они с Бурковским заводом были связаны, со стройкой, а сейчас развязались – и свободны, поэтому получилось.

– Если бы сверху не нажали, и сейчас бы ничего не дали, – перебил его Девятов, – цемент всем нужен.

– Георгий Иванович, конечно, Пантелеев был виноват, надо было тогда нажать, может, резерв какой был.

– Конечно был, не может быть, чтобы не было, был, был обязательно, – Георгий Иванович допил чай. – В общем, товарищи, давайте гадать не будем, а впредь надо быть профессиональнее. Сами не додумались – трясите замов, советуйтесь с хозяйственниками, с рабочими. И давайте впредь держать марку, как в этом году: как начали, так и держать. Согласны?

– Согласны.

– Согласны, а как же.

– Согласны, Георгий Иваныч.

– Будем стараться.

– Постараемся.

– Ну, вот и хорошо, – Георгий Иванович встал. – А с секретарем вашим увидимся, пусть не расстраивается, что я его не предупредил, я ведь проездом. Пусть поправляется. А то что это – ангина в августе, это не дело.

Собравшиеся стали тоже вставать.

– Да он же крепкий, Георгий Иваныч, поправится. Это случайно, так как он редко болеет. Жаль, что как раз, когда Вы приехали.

Георгий Иванович, улыбаясь, смотрел на них.

– Ничего, ничего, теперь буду к вам неожиданно ездить. А то Пантелеев, бывало, как в мой кабинет входит, так сразу ясно: каяться в грехах приехал.

Все рассмеялись. Георгий Иванович продолжал:

– А тут проездом заглянул – все хорошо. Вот, значит, секретарь новый. Ну, ладно, товарищи. – Он посмотрел на часы. – Третий час, засиделись… Вот что, вы сейчас, пожалуйста, расходитесь по своим местам, а я похожу полчасика, посмотрю, как у вас тут.

– Георгий Иванович, так, может, пообедать съездим? – подошел к нему Якушев. – Тут рядом, договорились уже…

– Нет-нет, не хочу, спасибо, не хочу, а вы обедайте, работайте, в общем, занимайтесь своим делом. И пожалуйста, хвостом за мной не ходите. Я сам по этажам пройдусь. В общем, по местам, товарищи.

Улыбаясь, он вышел через приемную в коридор. Работники райкома вышли следом и, оглядываясь, стали расходиться. Якушев, было, двинулся за ним, но Георгий Иванович погрозил ему пальцем, и тот, улыбнувшись, отстал.

Георгий Иванович двинулся по коридору. Коридор был гулким и прохладным. Пол лепился из светлых каменных плит, стены были спокойного бледно-голубоватого тона. На потолке горели квадратные светильники. Георгий Иванович прошел до конца и поднялся по широкой лестнице на третий этаж. Два встретившихся ему сотрудника громко и приветливо с ним поздоровались. Он ответно приветствовал их.

На третьем этаже стены были бледно-зеленые. Георгий Иванович постоял возле информационного стенда. Поднял и ввинтил в угол листка отвалившуюся кнопку. Из соседней двери вышла женщина:

– Здравствуйте, Георгий Иванович.

– Добрый день.

Женщина пошла по коридору. Георгий Иванович посмотрел на соседнюю дверь. Металлическая табличка висела на светло-коричневой обивке: «Заведующий отделом пропаганды Фомин В.И.».

Георгий Иванович приоткрыл дверь:

– Можно?

Сидящий за столом Фомин поднял голову, вскочил:

– Пожалуйста, пожалуйста, Георгий Иванович, проходите.

Георгий Иванович вошел, огляделся. Над столом висел портрет Ленина, в углу стояли два массивных сейфа.

– А я вот сижу тут, Георгий Иванович, – улыбаясь Фомин подошел к нему, – дел что-то всегда летом набегает.

– Так ведь зимой спячка, – улыбнулся Георгий Иванович. – Хороший кабинет у вас, уютный.

– Вам нравится?

– Да, небольшой, но уютный. Вас как зовут?

– Владимир Иванович.

– Ну вот, два Иваныча.

– Да, – рассмеялся Фомин, теребя пиджак, – и два зав. отделом.

Георгий Иванович усмехнулся, подошел к столу.

– А что, правда, много работы, Владимир Иванович?

– Да хватает, – посерьезнел Фомин, – сейчас конференция работников печати скоро. И газетчики вялые какие-то, с альбомом юбилейным заводским нелады. Не решим никак… Сложности разные… А секретарь болен.

– А что там такое? Это какой альбом?

– Юбилейный. Комбинату нашему 50 в этом году.

– Это цифра, конечно. А я и не знал.

– Ну, и альбом юбилейный планируем. То есть, он уже сделан. Сейчас я вам покажу, – Фомин выдвинул ящик стола, вынул макет альбома и передал.

– Вот, макетик такой. Это нам из Калуги двое ребят сделали. Хорошие художники. На обложке комбинат, а на обороте озеро наше и бор.

Георгий Иванович листал макет:

– Ага… да… красотища. Ну и что?

– Да вот первому заму не нравится. Скучно, говорит.

– Чего он в этой красоте скучного нашел? Замечательный вид.

– Да и я вот говорю тоже, а он ни в какую.

– Степанов, что ли?

– Да. А секретарь болен. Две недели утвердить не можем. И художников задерживаем, и типографию.

– Ну, давайте, я подпишу вам.

– Я бы вам, Георгий Иванович, очень благодарен был. Просто камень бы с плеч сняли.

Георгий Иванович достал ручку, на обороте обложки написал: «Вид на озеро одобряю» и стремительно расписался.

– Спасибо, вот спасибо, – Фомин взял из его рук буклет, посмотрел и спрятал в стол, – теперь я их этим буклетом всех наповал. Скажу, зав. отделом обкома озеро одобрил. Пусть волынку не тянут.

– Так и скажите, – улыбнулся Георгий Иванович и, сощурившись, посмотрел на лежащие возле пресс-папье бумаги. – А что это такое аккуратненькое?

– Да это июньская директива обкома.

– А-а-а, о проведении уборочной?

– Да. Вы-то ее, небось, лучше нас знаете.

Георгий Иванович улыбнулся.

– Да-а, пришлось повозиться с ней. Секретарь ваш два раза приезжал, сидели, головы ломали.

Фомин серьезно кивнул.

– Понятно.

– Да, – Георгий Иванович вздохнул, – Владимир Иванович, покой нам только снится. Успокоимся, когда ногами вперед вынесут.

Фомин сочувственно кивал головой, улыбался. Георгий Иванович взял директиву, посмотрел на аккуратную машинопись, полистал и слегка тряхнул, отчего листки встрепенулись.

– Ну, а как она вам, Владимир Иванович?

– Директива?

– Да.

– Очень деловая, по-моему. Все четко, ясно. Я с интересом ее читал.

– Ну, значит, не зря возились.

– Нужный документ, что ж и говорить. Не просто канцелярский листок, а по-партийному честный документ.

– Я рад, что вам понравилось. Обычно директивы эти в сейфах пылятся. Владимир Иванович, вы вот что… возьмите эту директиву и положите ее на сейф.

– Наверх?

– Да.

Фомин взял у него пачки листков и осторожно положил на сейф. Георгий Иванович тем временем подошел к столу, выдвинул ящик и вынул макет альбома.

– Хорошо, что вспомнил, – он принялся листать макет, – знаете, Владимир Иванович, что мы сделаем… вот так… пожалуй, вот что. Чтобы не было никаких, вот так.

Он положил раскрытый макет на стол, быстро скинул пиджак, кинул на кресло. Потом медленно влез на стол, встал и выпрямился. Удивленно улыбаясь, Фомин смотрел на него. Георгий Иванович расстегнул брюки, спустил их, спустил трусы и, оглянувшись на макет, сел на корточки. Сцепил сухопалые руки перед собой. Открыв рот, Фомин смотрел на него. Георгий Иванович снова оглянулся назад, неловко переступил согнутыми ногами и, замерев, закряхтел, сосредоточенно глядя мимо Фомина. Бледный Фомин попятился было к двери, но Георгий Иванович проговорил сдавленным голосом: «Вот… сами…». Фомин осторожно подошел к столу, растерянно поднял руки:

– Георгий Иванович, ну как же… зачем… я не понимаю…

Георгий Иванович громко закряхтел, бескровные губы его растянулись, глаза приоткрылись. Сторонясь его колена, Фомин обошел стол. Плоский зад Георгия Ивановича нависал над раскрытым макетом. Фомин потянулся к аккуратной книжке, Георгий Иванович повернул к нему злое лицо: «Не трожь, не трожь, ишь умник». Фомин отошел к стенке. Георгий Иванович выпустил газы. Безволосый зад его качнулся. Между худосочными ягодицами показалось коричневое, стало быстро расти и удлиняться. Фомин судорожно сглотнул, отогнулся от стены, протянул руки над макетом альбома, заслоняя его от коричневой колбасы. Колбаска оторвалась и упала ему в руки. Вслед за ней вылезла другая, потоньше, посветлее. Фомин так же принял ее. Короткий белый член Георгия Ивановича качнулся, из него ударила широкая желтая струя, прерывисто прошлась по столу. Георгий Иванович снова выпустил газы. Кряхтя, выдавил третью порцию. Фомин поймал ее. Моча закапала со стола на пол. Георгий Иванович протянул руки, вытащил из стоящей на столе коробочки несколько листов атласной пометочной бумаги, вытер ими зад, швырнул на пол и выпрямился, ловя руками спущенные брюки. Фомин стоял сзади, держа теплый кал на ладонях. Георгий Иванович надел брюки, рассеянно оглянулся на Фомина.

– Ну вот… а что же ты…

Он заправил рубашку, неловко спрыгнул со стола, взял пиджак и, держа его подмышкой, поднял трубку слегка забрызганного мочой телефона:

– Да, слушай, как этому вашему позвонить, ну, заву… ну, как его…

– Якушеву? – пролепетал Фомин, с трудом разжимая губы.

– Да.

– 327.

Георгий Иванович набрал.

– Это я. Ну что, товарищ Якушев, мне пора. Наверное. Да-да. Нет-нет, я у товарища. У Владимира Ивановича. Да, у него самого. Да, лучше через два, да, можете сразу, прямо сейчас, я выхожу уже. Хорошо, да-да.

Он положил трубку, надел пиджак, еще раз оглянулся на Фомина и вышел, прикрыв за собой дверь. С края стола на пол капали частые капли, лужа мочи неподвижно поблескивала на полированном дереве. В ней оказались записная книжка, мундштук, очки, край макета. Дверь приотворилась, показалась голова Коньковой:

– Володь, это он у тебя был сейчас? Чего ж ты, чудак, не позвал?

Фомин быстро повернулся к ней спиной, пряча руки с калом.

– Я занят, нельзя сейчас, нельзя…

– Да погоди. Ты расскажи, о чем говорили-то? Душно-то как у тебя… запах какой-то…

– Нельзя, нельзя ко мне, я занят! – багровея и втягивая голову в плечи, закричал Фомин.

– Ну ладно, ладно, ушла, не ори только.

Конькова скрылась. Фомин посмотрел на закрывшуюся дверь, потом быстро наклонился, сунул, было, руки с калом под стол, но за окном раздался долгий автомобильный гудок. Фомин выпрямился, подбежал к окну. Возле райкомовского подъезда стояла черная «Чайка» и две черные «Волги». По гранитным ступенькам к ним спускался в окружении райкомовских работников Георгий Иванович. Якушев что-то говорил, радостно жестикулируя. Георгий Иванович кивал, улыбался. «Чайка» развернулась и, подкатив, остановилась напротив лестницы. Фомин наблюдал, прижавшись лбом к прохладному стеклу. Держащие кал ладони слегка разошлись, одна из коричневых колбасок отвалилась и шлепнулась на носок его ботинка.

Свободный урок

Черныш догнал хохочущего Геру у раздевалки, схватил за ворот и поволок назад:

– Пошли… пошли… не рыпайся… ща все ребятам расскажу…

Гера, не переставая смеяться, вцепился в деревянный барьерчик:

– Караул! Грааабят!

Его пронзительный голос разнесся по пустому школьному коридору.

– Пошли… – шипел Черныш, срывая с барьера испачканные в чернилах руки Геры. – Ща Сашку позову… стырил и рад…

– Ка-ра-ул!

Гера запрокинулся, тюкнул затылком Черныша по подбородку и захохотал.

– Во, гад… – Черныш оторвал его от раздевалки и поволок.

Темно-синий форменный пиджак полез Гере на голову, ботинки заскребли по кафелю:

– Ладно, хватит, Черный… хорош… слышишь…

– Не рыпайся…

Сзади послышались звонкие шаги.

– Чернышев! – раздалось по коридору.

Черныш остановился.

– Что это такое? – Зинаида Михайловна быстро подошла, оттянула его за плечо от Геры. – Что это?! Я тебя спрашиваю!

Отпущенный Гера поднялся, одернул пиджак.

Чернышев шмыгнул носом, посмотрел в стену.

Гера тоже посмотрел туда.

– Почему вы не на занятиях? – Зинаида Михайловна сцепила руки на животе.

– А у нас это… Зинаид Михална… ну, отпустили… свободный урок…

– У кого это? У пятого Б?

– Да.

– А что такое? Почему свободный урок?

– Светлана Николаевна заболела.

– Ааа… да. Ну и что? Можно теперь на головах ходить? Герасименко! Что это такое? Почему вы орете на всю школу?

Гера смотрел в стену.

– Нам Татьяна Борисовна задачи задала и ушла.

– Ну и что? Почему же вы носитесь по школе? А?

– А мы решили, Зинаид Михална…

– А домашние уроки? У вас нет их? Нет? Где вы находитесь?

Ребята молчали.

Зинаида Михайловна вздохнула, взяла Чернышева за плечо:

– Герасименко, иди в класс. Чернышев, пошли со мной…

– Ну, Зинаид Михална…

– Пошли, пошли! Герасименко, скажи, чтоб не шумели. Я скоро зайду к вам.

Гера побежал прочь.

Завуч с Чернышевым пошли в противоположную сторону.

– Идем, Чернышев. Ты, я вижу, совсем обнаглел. Вчера с Большовой, сегодня Герасименко по полу возит…

– Зинаид Михална, ну я не буду больше…

– Иди, иди. Не упирайся. Вчера Большова плакала в учительской! А, кстати, почему ты не зашел ко мне вчера после уроков? А? Я же просила тебя?

– Ну, я зашел, Зинаид Михална, а вас не было.

– Не было? Ты и врешь еще нагло. Молодец.

Зинаида Михайловна подошла к своему кабинету, распахнула дверь:

– Заходи.

Чернышев медленно вошел.

Зинаида Михайловна вошла следом, прикрыла дверь:

– Вот. Даже здесь я слышала, как вы кричали. По всей школе крик стоял.

Она бросила ключи на стол, села, кивнула Чернышеву:

– Иди сюда.

Он медленно побрел к столу и стал напротив.

Зинаида Михайловна сняла очки, потерла переносицу и устало посмотрела на него:

– Что мне с тобой делать, Чернышев?

Чернышев молчал, опустив голову. Мятый пионерский галстук съехал ему на плечо.

– Тебя как зовут?

– Сережа.

– Сережа. Ты в пятом сейчас. Через каких-то два года – восьмой… А там куда? С таким поведением, ты думаешь, мы тебя в девятый переведем? У тебя что по поведению?

– Тройка…

– А по алгебре?

– Четыре.

– Слава богу… а по литературе?

– Тройка.

– А по русскому?

– Три…

– Ну вот. Ты в ПТУ нацелился, что ли? Чего молчишь?

Чернышев шмыгнул носом:

– Нет. Я учиться дальше хочу.

– Не видно по тебе. Да и мы тебя с такими оценками не допустим. С поведением таким.

– Зинаид Михална, но у меня по геометрии пять и по рисованию…

Зинаида Михайловна уложила очки в футляр:

– Поправь галстук.

Чернышев нащупал узел, сдвинул его на место.

– Кто у тебя родители?

– Папа инженер. А мама продавец. В универмаге «Москва»…

– Ну? Так в чем же дело? Ты что, решил с Куликова пример брать? Но он-то в детдоме воспитывался, а у тебя и папа и мама. Ему подсказать некому, а тебе-то? Неужели родителям все равно, как ты учишься?

– Нет, не все равно…

– Отец дневник твой смотрит?

– Смотрит.

– Ну и что?

– Ругает…

– А ты?

– Ну… я не буду больше так себя вести, Зинаид Михална…

– Ну что ты заладил, как попугай! Ты же пионер, взрослый человек! Дело не в том, будешь ты или не будешь, а в том, что из тебя получится! Понимаешь?

– Понимаю… я исправлюсь…

Зинаида Михайловна вздохнула:

– Не верю я тебе, Чернышев.

– Честное слово…

– Да, эти честные слова твои… – усмехнувшись, она встала, подошла к окну, зябко повела полными плечами. – Что у тебя вчера с Большовой вышло?

Чернышев замялся:

– Ну… я просто…

– Что, просто? Просто обидел девочку? Так просто – взял и обидел!

– Да я не хотел… просто мы догоняли друг друга… – играли…

– Игра, Чернышев, слезами не кончается…

– Но я не хотел, чтоб она плакала.

– Поэтому ты ей юбку задирал?

– Да я не задирал… просто…

Зинаида Михайловна подошла к нему:

– Ну, зачем ты это сделал?

– Ну она щипала меня, Зинаид Михална, по спине била…

– А ты юбку задрал? Ты, пионер, задрал юбку?! Чернышев? Если бы уличный хулиган вроде Куликова задрал бы, я б не удивилась. Но – ты?! Ты же в прошлом году на городскую олимпиаду по геометрии ездил! И ты – юбку задирал?

– Но я один раз…

– Но зачем? Зачем?

– Не знаю…

– Но цель-то, цель-то какова? Ты что, хотел посмотреть, что под ней?

– Да нет…

– Ну а зачем тогда задирал?

– Не знаю…

– Сказка про белого бычка! Зачем же задирал? Что, нет смелости сознаться? Будущий комсомолец!

– Но я просто…

– Просто хотел посмотреть, что под юбкой? Ну-ка по-честному! А?!

– Да…

Зинаида Михайловна засмеялась:

– Какой ты глупый… Что у тебя под штанами?

– Ну, трусы…

– У девочек – тоже трусы. А ты что думал – свитер? Ты разве не знаешь, что девочки тоже носят трусы?

– Знаю… знал…

– А если знал, зачем же задирал?

– Ну, она ущипнула меня…

– Но ты же только что говорил мне, что хотел посмотреть, что под юбкой!

Чернышев молчал.

Зинаида Михайловна покачала головой:

– Чернышев, Чернышев… Зачем же ты врешь мне. Не стыдно?

– Я не вру, Зинаид Михална.

– Врешь! Врешь! – она наклонилась к нему. – Неужели правду так тяжело сказать? Врешь! Тебя не трусы интересовали и не юбка! А то, что под трусами!

Чернышев еще ниже опустил голову.

Зинаида Михайловна слегка тряхнула его за плечи:

– Вот, вот, что тебя интересовало!

– Нет… нет… – бормотал Чернышев.

– И стыдно не это, не это. Это, как раз, естественно… Стыдно, что ты не можешь сказать мне правду! Вот что стыдно!

– Да я могу… могу…

– Нет, не можешь!

– Могу…

– Тогда скажи сам.

Зинаида Михайловна села за стол, подперла подбородок рукой.

Чернышев шмыгнул носом, поскреб щеку:

– Ну я…

– Без ну!

– Ну… меня интересовало… просто так интересовало…

Зинаида Михайловна понимающе покачала головой:

– Сколько тебе лет, Чернышев?

– Двенадцать.

– Двенадцать… Взрослый человек. У тебя сестра есть?

– Нет.

Зинаида Михайловна повертела в руках карандаш:

– Нет… Слушай! А на прошлой неделе ты дрался с Ниной Зацепиной! Ты тоже хотел посмотреть, что у нее под трусами?!

– Да нет, нет… это я… там совсем другое было…

– Ну-ка, посмотри мне в глаза. Сейчас хоть не ври.

Чернышев опустил голову.

– Ведь тоже хотел посмотреть. Правда? А?

Он кивнул.

Зинаида Михайловна улыбнулась:

– Чернышев, ты только не думай, что я над тобой смеюсь, или собираюсь наказывать за это. Это совсем другое дело. Тебе двенадцать лет. Самый любопытный возраст. Все хочется узнать, все увидеть. Я же помню, я тоже была когда-то двенадцатилетней. Или ты думаешь, завуч так и родился завучем? Была, была девчонкой. Но у меня был брат Володя. Старший брат. И когда пришла пора, он мне все показал. Чем мальчик отличается от девочки. И я ему показала. Вот. Так просто. И никому не потребовалось юбки задирать. А выросли нормальными людьми. Он летчик гражданской авиации, я завуч школы. Вот.

Чернышев исподлобья посмотрел на нее.

Зинаида Михайловна продолжала улыбаться:

– Как видишь, все очень просто. Правда, просто?

– Ага…

– Ну, у тебя есть какая-нибудь родственница твоего возраста?

– Нет. У меня брат двоюродный есть… а сестер нет…

– Ну, а подруга, настоящая подруга есть у тебя? Подруга в лучшем смысле, друг настоящий? Которой можно доверить все?

– Нет. Нет…

Зинаида Михайловна отложила карандаш в сторону, почесала висок:

– Жалкое вы поколение. Ни сестер, ни подруг… В восемнадцать опомнятся, наделают глупостей…

С минуту помолчав, она встала, подошла к двери, заперла ее двумя поворотами ключа. Потом, быстро пройдя мимо Чернышева, задернула шторы на окне:

– Запомни, Чернышев, заруби себе на носу: никогда не старайся узнать что-то нечестным путем. Это знание тебя только испортит. Иди сюда.

Чернышев повернулся к ней.

Она отошла от окна, подняла свою коричневую юбку и, придерживая ее подбородком, стала спускать колготки, сквозь которые просвечивали голубые трусики.

Чернышев вобрал голову в плечи и попятился.

Зинаида Михайловна стянула колготки, сунула обе ладони в трусы и, помогая задом, спустила их до колен.

Чернышев отвернулся.

– Стой! Стой же, дурак! – придерживая юбку, она схватила его за руку, повернула к себе. – Не смей отворачиваться! Для тебя же стараюсь, балбес! Смотри!

Она развела полные колени, потянула за руку Чернышева:

– Смотри! Кому говорю! Чернышев!

Чернышев посмотрел и снова отвернулся.

– Смотри! Смотри! Смотри!

Она надвигалась на него, растопырив ноги.

Губы Чернышева искривились, он захныкал.

– Смотри! Ты же хотел посмотреть! Вот… вот…

Она выше подняла юбку.

Чернышев плакал, уткнув лицо в рукав.

– Ну, что ты ревешь, Чернышев. Прекрати! Замолчи сейчас же. Ну, что ты испугался? Замолчи… да замолчи ты…

Она потянула его к стоящим вдоль стены стульям:

– Садись. Садись и успокойся.

Чернышев опустился на стул и зарыдал, зажав лицо руками.

Зинаида Михайловна быстро опустила юбку и села рядом:

– Ну, что с тобой, Чернышев? Что с тобой? Сережа?

Она обняла его за плечи.

– Хватит. Слышишь? Ну, что ты – девочка? Первоклашка?

Чернышев продолжал плакать.

– Как не стыдно! Ну, хватит, наконец. Ты же сам хотел этого. А ну-ка, замолчи! Так распускаться! Замолчи!

Она тряхнула его.

Чернышев всхлипнул и смолк, съежившись.

– Ну вот… вытри слезы… разве можно реветь так… эх ты…

Всхлипывая, Чернышев потер кулаком глаза.

Зинаида Михайловна погладила его по голове, зашептала:

– Ну, что ты? Чего ты испугался? А? Ответь. Ну-ка ответь! А? Ответь.

– Не знаю…

– Ты что, думаешь, я расскажу всем? Глупый. Я же специально окно зашторила. Обещаю тебе, честное слово. Я никому не расскажу. Понимаешь? Никому. Ты веришь мне? Веришь?

– Верю…

– Чего ж испугался?

– Не знаю…

– И сейчас боишься? Неужели боишься?

– Не боюсь… – всхлипнул Чернышев.

Зинаида Михайловна зашептала ему на ухо:

– Ну, честное партийное, никому не скажу! Честное партийное! Ты знаешь, что это такое – честное партийное!

– Ну… знаю…

– Ты мне веришь? А? Говори. Веришь? Я же для тебя стараюсь, глупый. Потом спасибо скажешь. Веришь, говори?

– Ну… верю…

– Не – ну, верю! А – верю, Зинаида Михайловна.

– Верю, Зинаида Михайловна.

– Не будешь реветь больше?

– Не буду.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Дай честное пионерское, что не будешь реветь и никому не скажешь!

– Честное пионерское.

– Что, честное пионерское?

– Не буду реветь и никому не скажу…

– Ну вот. Ты наверное думал, что я смеюсь над тобой… думал, говори? Думал? Ведь думал, оболтус, а? – тихо засмеялась она, качнув его за плечи.

– Немного… – пробормотал Чернышев и улыбнулся.

– Глупый ты, Чернышев. Тебе что, действительно ни одна девочка это место не показывала?

– Неа… ни одна…

– И ты не попросил ни разу по-хорошему? Посмотреть?

– Неа…

– А хотел бы посмотреть? Честно скажи – хотел бы?

Чернышев пожал плечами:

– Не знаю…

– Не ври! Мы же на чистоту говорим! Хотел бы? По-пионерски! Честно! Хотел бы?!

– Ну… хотел…

Она медленно приподняла юбку, развела пухлые ноги:

– Тогда смотри… смотри, не отворачивайся…

Чернышев посмотрел исподлобья.

Она поправила сползшие на сапоги колготки и трусы, шире развела колени:

– Смотри. Наклонись поближе и смотри…

Шмыгнув носом, Чернышев наклонился.

– Ну, видишь?

– Вижу…

– А что же сначала испугался? А?

– Не знаю… Зинаид Михална… может не надо…

– Как тебе не стыдно! О чем ты только что говорил? Смотри лучше!

Чернышев молча смотрел.

– Тебе видно хорошо? – наклонилась она к нему. – А то я встану вот так…

Она встала перед ним.

Чернышев смотрел в ее густо поросший черными волосами пах. Над ним нависал гладкий живот с большим пупком посередине. На животе ясно проступал след от резинки.

– Если хочешь, можешь потрогать… потрогай, если хочешь… не бойся…

Зинаида Михайловна взяла его еще влажную от слез руку, положила на лобок:

– Потрогай сам… ну… потрогай…

Чернышев потрогал мохнатый холмик.

– Ведь нет же ничего странного, правда? – улыбнулась покрасневшая Зинаида Михайловна. – Нет? А? Нет, я тебя спрашиваю?

Голова ее покачивалась, накрашенные губы нервно подрагивали.

– Нет.

– Тогда потрогай еще.

Чернышев поднял руку и снова потрогал.

– Ну, потрогай еще. Вниз. Вниз потрогай. Не бойся…

Она шире развела дрожащие ноги.

Чернышев потрогал ее набухшие половые губы.

– Потрогай еще… еще… что ты боишься… ты же не девочка… пионер все-таки…

Чернышев водил ладонью по ее гениталиям.

– Можно сзади потрогать… там ближе даже… смотри…

Она повернулась к нему задом, выше подняла юбку.

– Потрогай сзади… ну, потрогай…

Чернышев просунул руку между нависающими ягодицами и снова наткнулся на влажные гениталии.

– Ну вот… потрогай… потрогай побольше… теперь снова спереди потрогай…

Чернышев потрогал спереди.

– Теперь снова сзади… вот так… потрогай посильнее… смелее, что ты боишься… там есть дырочка… найди ее пальцем… нет, ниже… вот. Просунь туда… вот…

Чернышев просунул палец во влагалище.

– Вот. Нашел… видишь… дырочка… – шептала Зинаида Михайловна, сильнее оттопыривая зад и глядя в потолок. – Нет… побудь еще там… вот… встань… что ты сидя.

Чернышев встал.

– Одной рукой сзади пощупай, а другой спереди… вот так…

Он стал трогать обеими руками.

– Вот так. А хочешь и я у тебя потрогаю? Хочешь?

– Не знаю… может не надо…

– А я знаю, что хочешь… я потрогаю только… ты же у меня трогаешь… мне тоже интересно…

Она нащупала его ширинку, расстегнула и пошарила рукой:

– Вот… вот… видишь… у тебя маленький такой… и когда ты подрастешь… то есть когда он вырастет… вот… то ты уже… потрогай еще, не бойся… вот… и ты можешь в дырочку войти… вот… а сейчас еще рано… зачем ты руку убрал… еще потрогай…

Зазвенел звонок.

– Ну хватит… – она выпрямилась, быстро подтянула трусы с колготками, поправила юбку. – Хватит… ну, ты никому не скажешь? Точно?

– Нет, не скажу…

– Честное пионерское?

– Честное пионерское.

– Ведь это наша тайна, правда?

– Ага.

– И ребятам не скажешь?

– Не скажу.

– И маме?

– И маме.

– Поклянись. Подними руку и скажи – честное пионерское.

Чернышев поднял надо лбом липкую ладонь:

– Честное пионерское.

Зинаида Михайловна повернулась к висящему над столом портрету Ленина:

– Честное партийное…

Звонок снова зазвенел.

– Это что, на перемену или на урок? – пробормотала завуч, трогая ладонью свою пылающую щеку.

– На перемену… – подсказал Чернышев.

Зинаида Михайловна подошла к окну, отдернула шторы, потом повернулась к Чернышеву:

– Я не очень красная?

– Да нет…

– Нет? Ну, беги, тогда. И постарайся больше не хулиганить…

Она стала отпирать дверь:

– Беги… постой! Ширинку застегни.

Отвернувшись, он застегнул ширинку.

– У вас что щас?

– Природоведение…

– В восемнадцатой?

– Да, наверху там…

– Ну иди.

Она распахнула дверь.

Чернышев шагнул за порог и побежал прочь.