Текст книги "Выстрел на Лахтинской"

Автор книги: Владимир Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Выстрел на Лахтинской

Автор повести – профессор, доктор медицинских наук. Читателю он известен по книгам «Алый парус жизни», «Неутомимые искатели». В жанре приключенческого рассказа выступает впервые. Произошло несчастье – у себя в доме убит профессор, преподаватель медицинского института. Что это – убийство, самоубийство? По мере того, как автор ведет «расследование» этого случая, читатели смогут найти ответ на этот вопрос.

Всякое новое изобретение раскрывает и подтверждает предвидение какого-либо человека; во все времена действию предшествовала мысль.

Стефан Цвейг

ОТ АВТОРА

В повести рассказывается о действительных событиях имевших место в Ташкенте около 60 лет назад. Фамилии главных действующих лиц изменены. Некоторые события смещены во времени. Прообразом центрального персонажа повести профессора Панкратьева был заведующий одной из кафедр медицинского факультета САГУ о загадочной смерти которого много писали в то время

Он один из первых начал работать в области реанимации. Реанимация – значит оживление. Профессор утверждал, что возможно оживление тканей, в которых сохранилась скрытая жизнь, и доказал это в опытах на нервах лягушки. По его мнению, в дальнейшем будет возможно и оживление головного мозга, клетки которого первыми погибают в результате прекращения снабжения кислородом.

Другим направлением его исследований было прижизненное промывание крови при интоксикациях организма.

Хотя эти исследования представляют сейчас интерес лишь исторический, и профессор, к сожалению, во многом ошибался, однако его мысль о прижизненном промывании крови, или, как теперь говорят, гемодиализе, вернулась в медицину в новом качестве. Созданная в 60‑х годах искусственная почка есть ничто иное, как аппарат для прижизненного промывания крови, удаления из нее всевозможных шлаков и вредных веществ.

Реанимация за эти годы выросла в важную отрасль медицины, отделения реанимации имеются теперь во всех крупных больницах.

Познакомившись с научными документами и материалами судебного дела, касающимися загадочной смерти профессора, я и решил написать повесть, которую предлагаю вниманию читателя. Хотя повесть и основана на документальных материалах, она не является простым отражением фактов и событий. Автор использовал свое право на художественный домысел и обобщение.

1

5 августа 1927 года народный следователь Георгий Викторович Сазонов как всегда ровно в 9 часов утра открыл своим ключом небольшой кабинет во втором участке милиции города Ташкента. Это был высокий полный человек лет сорока с длинными казацкими усами и наголо обритой головой. Из-за давней болезни сердца он страдал одышкой и сейчас, поднявшись на второй этаж по крутой лестнице, тяжело дышал.

Врачи запретили ему курить, но Сазонов считал свою работу нервной и требующей напряженной работы мысли, а курение успокаивало его и помогало сосредоточиться. Свернув козью ножку, он глубоко затянулся, затем отворил окно – несмотря на ранний час было уже довольно жарко – и вынул из сейфа дело о квартирной краже.

Дело было несложное: вор сознался, краденые вещи обнаружили. Материалы можно было передавать в суд. Не успел Сазонов углубиться в обвинительное заключение, как его вызвали к телефону.

Плотно приложив трубку к уху, он услышал глуховатый голос дежурного по городскому управлению милиции.

– У себя на квартире по улице Лахтинской застрелился профессор медфака Панкратьев. Начальник уголовного розыска просил вас выехать на место происшествия.

– Судебный эксперт предупрежден? – спросил Сазонов.

– Эксперта вызвали. С минуты на минуту подойдет и фотограф.

Доложив начальству, что уезжает, Сазонов грузно опустился в милицейскую двуколку и попросил поднять тент, так как уже сильно припекало. Минут через пятнадцать он подъезжал к Лахтинской. Эта тихая улица с двумя рядами одноэтажных домов находилась недалеко от театра оперетты. Вдоль улицы были высажены тополя, а кое-где и фруктовые деревья. Многие домики были окружены садами.

У дома 19, ничем не отличавшегося от остальных, молодой милиционер сдерживал любопытных. Здесь были домохозяйки с корзинами, они, видимо, возвращались с базара, какой-то старик в пижаме и галошах на босу ногу, две старушки, одетые несмотря на жару в темные шерстяные платья, несколько любопытных школьников с потертыми ранцами за плечами.

На крыльце небольшого особняка Сазонова встретил агент[1]1
  Так официально назывались в то время сотрудники уголовного розыска.


[Закрыть] уголовного розыска – высокий представительный мужчина в ладно сидевшей на нем милицейской форме. Рядом стоял судебный врач Будрайтис в светлом, хорошо выутюженном костюме с аккуратно повязанным галстуком и в начищенных до блеска ботинках.

Будрайтиса хорошо знали в уголовном розыске: он был весьма квалифицированным судебным экспертом, его заключения всегда были тщательно обоснованы. Сазонов не раз сталкивался по службе с этим милым и приятным человеком и обрадовался, что и теперь будет работать с ним.

Агент доложил, что в половине девятого утра в милицию позвонил гражданин, назвавшийся Турбиным, и сообщил, что его зять профессор Панкратьев покончил с собой.

Сазонов прошел в небольшую переднюю. Первое, что ему бросилось в глаза, был револьвер, лежавший рядом с коробкой папирос на полированном столике. На вбитой в стену деревянной вешалке висел темный мужской пиджак. Открыв дверь в спальню, следователь быстро окинул взглядом комнату и увидел на полу у никелированной кровати труп пожилого мужчины. Матрац, на котором находилось тело, был покрыт белой простыней, обильно залитой кровью. Покойный лежал лицом вниз, подогнув под себя правую руку, левая была согнута в локте. На рубашке темнели пятна запекшейся крови.

Сазонову пришлось призвать на помощь всю свою выдержку – зрелище было малоприятное. Говорят, что со временем можно привыкнуть к смерти, но теперь, после семи лет работы в милиции, Сазонов хорошо знал: это к нему не относится. Сам он был из крестьян Тульской губернии, во время войны переехал в Ташкент и устроился в железнодорожные мастерские.

Работал он добросовестно, старательно и вскоре стал бригадиром. Во время Осиповского мятежа принял активное участие в его подавлении. В 1921 году Сазонова пригласили в партийный комитет мастерских и предложили перейти на работу в милицию, где нужны были сотрудники. Он согласился. После окончания курсов следователя Сазонова направили работать во второй участок милиции вначале стажером, а затем и самостоятельно.

Он был человеком спокойным, дотошным, как говорят, «звезд с неба не хватал», перед начальством не заискивал, и в то время, как некоторые его товарищи по учебе уже выдвинулись на руководящую работу, а кое-кто даже переехал в столицу, Сазонов все еще продолжал служить в той же должности, с которой начал.

Сотрудники управления милиции считали, что ему не хватает «гибкости ума», однако каждое дело он расследовал тщательно, старался разобраться в мотиве преступления, хотя это и не всегда ему удавалось: его версии обычно оказывались очень уж прямолинейными. Правда, чаще всего Сазонову приходилось расследовать мелкие кражи, драки на почве семейных ссор, хулиганство, иногда заканчивающееся поножовщиной.

И вот теперь он подумал о том, что дело, предстоит канительное, хлопотливее, придется долго разбираться в причинах самоубийства, ведь застрелился известный профессор университета, а чего ему стреляться, если, судя по всему, жил он совсем неплохо, да и к тому же недавно женился на молодой женщине.

...Одно из окон в сад было открыто. Из окна были видны фруктовые деревья, кусты виноградника, усыпанные спелыми крупными гроздьями, небольшой цветник из белых и желтых хризантем. Поближе к забору росли красивые белые каллы. Легкий ветерок надувал ситцевую занавеску. Со двора доносился собачий лай.

– Здесь никто ничего не передвигал, приезжал только врач скорой помощи, но он констатировал смерть профессора и, по его словам, ничего не трогал. Я созвонился с ним, фамилия врача, – агент сверился со своей записной книжкой, – Пастухов. Вдова Панкратьева утверждает, что муж покончил с собой на почве семейных неурядиц. Предварительный осмотр места происшествия показал, что замок входной двери имеет царапины.

– Причина их установлена?

– Пока нет, просто не было времени.

Осторожно обойдя тело, Сазонов подошел к открытому окну, посмотрел в сад, постоял немного в задумчивости, затем вышел в переднюю и взял со стола револьвер[2]2
  Идентификация отпечатков пальцев в то время в Ташкенте не производилась.


[Закрыть]. Это был старенький шестизарядный «Смит и Вессон». Пятен крови на нем не было. Сазонов, завернув револьвер в газету, спрятал его в портфель и затем перешел в кабинет профессора.

Стены просторного кабинета были оклеены светло-зелеными обоями. На стеллажах ровными рядами стоял книги не только на русском, но и на французском и немецком языках, было много аккуратно переплетенных немецких журналов. Письменный стол орехового дерева был завален бумагами. Рядом стояло вертящееся кожаное кресло.

Слева на маленьком столике находилась пишущая машинка «Ремингтон», в которую был заправлен чистый лист бумаги. Казалось, что хозяин кабинета вышел на несколько минут и сейчас вернется к прерванной работе.

Почти всю столовую комнату занимал большой обеденный стол, покрытый вышитой скатертью. Вокруг него стояли стулья с кожаными сиденьями и высокими спинками. В углу находилось два мягких кресла с протертыми бархатными подлокотниками. Следователь взглянул на большие напольные часы, за стеклом которых ритмично качался длинный медный маятник. Стрелки показывали половину десятого.

«Однако быстро течет время», – подумал он.

– Жена профессора здесь? – спросил Сазонов.

Агент угро вышел и через несколько минут вернулся с молодой привлекательной женщиной. Лицо ее было слегка покрыто веснушками, в углах небольшого рта с тонкими губами застыли скорбные складки. Длинное темное платье еще больше подчеркивало ее худобу.

Женщина села в кресло, и следователь увидел, что ее руки дрожат, да и вся она сама не своя.

– Вы не волнуйтесь, рассказывайте, – Сазонов достал из кармана небольшой блокнот и карандаш, приготовившись делать записи. – Как вас, кстати, зовут?

– Марина Андреевна или просто Марина. Сегодня утром, когда я возвращалась с базара и открывала наружную дверь, раздался выстрел.

– В котором часу это было?

– Часов в восемь утра. Муж лежал на кровати с простреленной головой, – и Марина заплакала.

Сазонов налил ей воды из стоящего на столе большого фарфорового чайника.

– Я подняла лежавший на полу револьвер и положила его на столик в прихожей, а раненого мужа переложила вместе с матрацем на пол. Не знаю даже, откуда у меня силы взялись.

– Зачем вы это сделали?

– Ну... думала, что он может упасть и совсем разобьется. Я очень растерялась и не могла ничего сообразить, но затем выбежала на улицу, попросила какого-то мужчину вызвать скорую помощь. Когда приехал врач, Николай Петрович был уже мертв.

– Значит, вы не видели, как он застрелился?

– Нет, я только слышала выстрел...

– Окно все время было открыто?

– Перед уходом на базар я подходила к окну. Оно было закрыто, это я точно помню.

– Профессор ничего не успел сказать перед смертью?

– Николай Петрович хотел что-то произнести, но не смог, язык его начал заплетаться. Затем он приподнялся на кровати и два раза меня перекрестил. На третий, видимо, сил не хватило.

– Почему на замке входной двери царапины?

– Не знаю. Помню только, что, услышав выстрел, не сразу смогла открыть дверь, пока возилась с замком, прошло некоторое время.

– Каких-либо записок, объясняющих причину самоубийства, профессор не оставил?

– Нет... не видела.

– Револьвер принадлежал вашему мужу?

– Да.

– Где он его хранил?

– Днем – в ящике стола или носил с собой, а на ночь прятал под подушку.

Прибыл старший уполномоченный уголовного розыска Маргонин – стройный худощавый мужчина лет двадцати восьми, с проницательным взглядом синих глаз и резкими чертами привлекательного лица. Вслед за ним в дверях появился фотограф с большой сумкой через плечо. С шипением вспыхнул магний – с разных ракурсов были сделаны снимки покойного, а затем и всей комнаты. Пообещав, что отпечатает их к завтрашнему утру, фотограф сложил аппаратуру и ушел.

Судебный эксперт нагнулся над трупом и осторожно откинул простыню. Трупное окоченение еще не было выражено. «Значит, смерть наступила несколько часов назад», – подумал Будрайтис. На левом виске он увидел входное пулевое отверстие, а над правым – звездчатую рану с выступающими наружу краями.

Повернувшись к Сазонову, эксперт заявил:

– Либо профессор стрелялся левой рукой, либо его убили. Выходное отверстие пули на правом виске. Вероятно, выстрел сделан в упор – видите, Георгий Викторович, на левой стороне подбородка разбросаны серовато-желтоватые пятнышки размером не менее спичечной головки. И поверхностные саднения кожи также свидетельствуют о том, что револьвер был приставлен вплотную к виску. С аналогичными случаями приходилось уже встречаться. Но если это самоубийство, то на левой руке должен быть пороховой налет.

Будрайтис внимательно осмотрел левую руку профессора.

– Гм... никакого налета нет. Значит, убийство?!

– Ионас Иакович, взгляните на правую руку, – Маргонин наклонился над трупом, – на большом пальце правой руки какой-то налет. Может быть, это от пороховых газов?

– Да, это что-то необычное, – заключил эксперт.

Он вышел в переднюю, достал из своего саквояжа флакончик со спиртом, затем аккуратно срезал бритвой кусочек кожи с налетом и поместил ее во флакон.

– А где же пуля? – спросил Маргонин, прохаживаясь по комнате и поскрипывая хромовыми сапогами.

– Пуля должна быть где-то здесь, в комнате, – заметил Будрайтис, – рана ведь навылет!

Сазонов аккуратно подстелил газету, опустился на колени и начал внимательно осматривать доски пола. Хлопнула входная дверь, в комнату вошел милиционер.

– Товарищ следователь, – обратился он к Сазонову, – понятые приглашены. Можно им войти?

В дверях стояли пожилой мужчина в белом фартуке с бляхой дворника и молодая женщина в светлом платье – соседка Панкратьева. Они испуганно смотрели на распростертое на полу тело профессора.

Сазонов искоса взглянул на вошедших и слегка кивнул, продолжая исследовать пол. Пули нигде не было.

– Куда же она запропастилась? – пробормотал он и тут же догадался: ведь она может быть в подушке!

Вытащив подушку из-под головы покойного и нащупав что-то твердое, Сазонов достал из кармана перочинный ножик, надрезал наволочку и извлек из подушки продолговатый кусочек свинца.

Будрайтис, буквально выхватив у него из рук пулю, стал вертеть ее в разные стороны, рассматривая нарезы через лупу.

– Вы бы пулю еще на зуб попробовали, – сказал Маргонин, – она явно от «Смит и Вессона». Дайте, пожалуйста, револьвер, – попросил он Сазонова, повернул барабан револьвера, и на ладонь выпали три боевых патрона, один с осечкой и стреляная гильза. – А теперь смотрите, – Маргонин приложил к гильзе пулю, которая довольно точно подошла по диаметру.

– Это еще не доказательство, – возразил Будрайтис, – гильза могла быть от ранее выстреленной пули, а эта от маузера или нагана.

– Ну уж нет, эти виды оружия я хорошо знаю – у нагана и маузера калибр почти одинаковый – 7,62 и 7,63 миллиметра, а здесь где-то больше десяти... Пуля выстрелена именно из этого «Смит и Вессона».

– Это все же следует доказать, необходима баллистическая экспертиза, – заявил Сазонов, внимательно прислушивавшийся к спору своих коллег. Затем он взял листок бумаги, сделал из него небольшой конвертик и вложил туда пулю и гильзу.

Тем временем Маргонин вынул замок от входной двери и внимательно осмотрел углубление в дверной раме, куда входил язычок замка. Следов отжима «фомкой» не было. Замок явно открывали отмычкой, о чем свидетельствовали царапины на наружной стороне замка. Но делали это осторожно – дверь не была повреждена.

Сазонов не зря числился специалистом по части обыска. Он начал его по часовой стрелке, неслышно двигаясь по квартире. Ничто не ускользало от его внимания, он перелистывал каждую книгу, тщательно обшаривал ящики шкафа. В одном из них следователь обнаружил два золотых Георгиевских креста – награды Панкратьева во время русско-японской войны. Но лишь в кабинете профессора его ждала по-настоящему интересная находка.

В ящиках письменного стола он увидел аккуратно сложенные папки. В них лежали напечатанные на машинке научные труды профессора, на отдельных листках были выписки из медицинских книг и журналов. В одном из ящиков он обнаружил записку.

Прыгающим почерком Панкратьева было написано: «Какая полоса невезения. За год ни одного положительного результата. Работаем, не считаясь со временем. Сколько животных загубили! Не пойму, в чем ошибаюсь. Необходимых приборов нет. Нет и нужных материалов для конструирования оригинальных аппаратов и достать их невозможно. Никто меня не понимает...»

«Если это самоубийство, то записка, может быть, частично и объясняет его причину», – подумал Сазонов.

В отличие от Сазонова, Маргонин был более нетерпелив. Он начал обыск прежде всего со шкафа. Там, как подсказывало ему чутье, могло находиться что-то важное для следствия. Из кармана профессорского пиджака он достал бумажник: удостоверение на право ношения револьвера «Смит и Вессон», удостоверение личности профессора, небольшая сумма денег, перочинный ножик с перламутровой ручкой, связка ключей...

В углу у шкафа стояла прислоненная к стене охотничья винтовка «Винчестер», в ящике стола оказалась коробка с патронами для нее.

Было уже около часа дня, когда Сазонов взялся, наконец, за протокол осмотра места происшествия.

– Я буду записывать, а вы диктуйте, – предложил Маргонин и разложил на столе листки белой бумаги.

В этот момент в комнату стремительно вошла Марина и поставила на стол перед Маргониным раскрытую шкатулку.

– Товарищи следователи! Отсюда исчезли бриллиантовые серьги и золотое кольцо. Их подарил мне муж! К свадьбе! Нет также его золотых часов...

– Когда вы обнаружили пропажу? – спросил Сазонов.

– Только что... После вашего осмотра.

– Китайская? – спросил Маргонин, рассматривая деревянную шкатулку, покрытую черным лаком и инкрустированную перламутром.

– Японская, – сказала Марина. – Из Владивостока.

Сазонов осторожно, боясь сломать хрупкую вещь, закрыл крышку

– Вчера все было на месте?

– Вчера меня весь день не было дома, а вечером я в ящик стола не заглядывала.

– Опишите пропавшие вещи, – попросил Маргонин.

– Золотое кольцо имело небольшой бирюзовый камешек, серьги золотые с бриллиантами в четверть карата, часы «Брегет» тоже золотые с двумя гравированными крышками и боем. Они достались мужу по наследству от отца, а тому – от деда.

Маргонин подошел к раскрытому окну и внимательно осмотрел подоконник. Но следов там не было. Ничего не обнаружили и в саду – дожди не шли с мая, а следы на сухой почве почти не заметны.

Наконец подъехал милицейский фургон. Тело вместе с матрацем и подушкой погрузили на носилки и задвинули в машину. После того, как протокол осмотра подписали следователь, эксперт и понятые, квартира была опечатана.

«Начальнику следственного отдела Ташкентской гормилиции.

При этом направляю Вам протокол места обнаружения трупа профессора Панкратьева Н. П. и акт судебно-медицинского осмотра. Сообщаю, что револьвер «Смит и Вессон» и «Винчестер» находятся во втором участке милиции. Одновременно препровождаю Вам револьверную пулю, найденную в подушке, на которой спал профессор.

Народный следователь 2-го участка милиции Ташкентского округа

 

Сазонов

6. VIII. 1927 г.»

Этот документ вместе с актом судебно-медицинского осмотра лег на стол начальника уголовного розыска утром 7 августа 1927 года, а после обеда Сазонова вызвали на оперативное совещание в горотдел милиции.

В кабинете начальника уголовного розыска уже находились прокурор города, Будрайтис, Маргонин и другие оперативные работники. Несмотря на то, что совещание еще не началось, в тесной комнате было уже накурено так, будто заседали целый день.

Начальник угро города Зинкин был нетороплив и даже медлителен, что раздражало высокое начальство. Бывший рабочий, широкоплечий, жилистый, он сохранил от фабричной жизни упорство и способность к физическим перегрузкам, а также умение ладить с людьми.

– Какие версии возникли по этому делу? – спросил он после доклада Сазонова, делая пометки в блокноте толстым красным карандашом. – Убийство это или самоубийство? Что вы скажете, товарищ Маргонин?

– Не исключено, что профессора убили с целью грабежа. Злоумышленники – один или двое – проникли в квартиру с помощью отмычки...

– Но бандиты могли забраться в дом через открытое окно из сада, – возразил Зинкин.

– Двор охраняет собака – немецкая овчарка. Вряд ли она пропустила бы чужих и, кроме того, профессор, услышав лай, поднялся бы с постели и подошел к окну.

– Резонно! К тому же, у преступников могло быть собственное оружие, револьвер Панкратьева дал осечку, а застрелили профессора они, – высказал предположение прокурор.

– Не думаю, – возразил Маргонин, – по данным акта судебно-медицинского осмотра, выстрел был произведен с близкого расстояния. Кроме того, я только что получил заключение баллистической экспертизы. Пуля выстрелена из револьвера «Смит и Вессон», принадлежащего профессору.

Маргонин был человеком импульсивным. И сейчас он готовился высказать не просто версию, но и свое глубокое убеждение, что преступление совершено так, а не иначе. И готов был возражать, в случае необходимости, даже Михаилу Максимовичу Зинкину, к которому относился с большим уважением.

И Маргонин уверенно продолжал:

– Мне кажется, что картину по данной версии можно нарисовать следующим образом. Воры, один или двое, увидев, что жена профессора ушла на базар, и предполагая, что дома никого нет, решили воспользоваться этим и открыли дверь с помощью отмычки. Взяв ценные вещи, они хотели уйти, но, услышав шум, профессор проснулся и, увидев злоумышленников, вытащил из-под подушки револьвер и нажал на спуск. Однако случилась осечка. Этим и воспользовались преступники. Они выхватили у Панкратьева оружие и застрелили хозяина дома из его же револьвера. Услышав скрип открываемой двери, бандиты бежали через окно, захватив с собой ценности.

Откровенно говоря, Зинкину не нравилось, когда обыкновенные рабочие версии высказывали как истину в последней инстанции. «Но Леонид, возможно, прав», – подумал он.

– Версия товарища Маргонина правдоподобна. Думаю, ее можно в основном принять, – отмстил Зинкин.

– Какие будут еще предположения?

– Будут, – Сазонов не спеша поднялся, заговорил обычным невыразительным голосом, тщательно подбирая слова: – Не исключено, что профессора убила жена. Ее довольно путаный рассказ вызывает подозрения. И потом: зачем она перенесла умирающего мужа вместе с матрацем, подушкой и простыней на пол? Да и хватило бы у женщины сил для этого? Полагаю, она симулирует кражу, чтобы скрыть свое преступление.

– Какой ей, по-вашему, смысл убивать мужа? – спросил Зинкин.

Сазонов чувствовал, что говорит неубедительно, но ответил:

– Об этом пока можно лишь догадываться. Многого мы еще не знаем.

– Есть ли еще версии? Пока нет...

Зинкин встал – стройный, подтянутый, с черными навыкате глазами и небольшими усами на смуглом лице.

– Для расследования этого дела создается оперативная группа в составе народного следователя второго участка Сазонова Георгия Викторовича и старшего уполномоченного уголовного розыска Маргонина Леонида Владимировича. Возражений нет? Будем считать, что принято. Итак, вам, товарищ Маргонин, поручаются поиски пропавших вещей. Возьмите под наблюдение базары и «толкучки», комиссионные магазины, скупщиков краденого. Один вы не справитесь. Привлекайте людей из других милицейских участков. Описание краденых ценностей, сделанное Панкратьевой, уже размножено...

Кроме того, очень важно найти очевидцев происшествия. Лахтинская – небольшая улица. Там все друг друга знают. Возможно, утром 5 августа кто-нибудь и видел преступников, открывавших дверь профессорской квартиры. Расспросите подробно соседей.

Заслуживает внимания и версия о возможном убийстве Панкратьева женой. Она выдвинута вами, Георгий Викторович, вам, как говорится, и карты в руки. Побеседуйте с вдовой, соберите факты, имеющие к этому отношение. Есть ли еще вопросы? Тогда все. Совещание окончено.

Ровно в двенадцать часов дня в кабинет Сазонова вошла Марина Панкратьева. В немодном сером платье и туфлях на низком каблуке, она выглядела гораздо старше своих лет. Было заметно, что Марина очень взволнована.

– Присаживайтесь, – пригласил Сазонов, рассматривая ее чуть отекшее от слез, но привлекательное лицо с глубоко запавшими глазами. – Вначале – официальные данные.

Она заговорила быстро и возбужденно:

– Панкратьева Марина Андреевна, родилась в 1904 году в Житомире, студентка 5‑го курса медфака.

– Успокойтесь, пожалуйста. Нам хотелось бы выяснить все обстоятельства смерти вашего мужа, – начал допрос следователь. – Расскажите обо всем по порядку. Каким образом вы с ним познакомились?

– В 1923 году я переехала с родителями из Житомира в Ташкент и в том же году поступила на медицинский факультет САГУ. Когда училась на третьем курсе, познакомилась с профессором Панкратьевым, который читал у нас лекции по физиологии. Мы стали встречаться. Через полтора года он сделал мне предложение.

Со своей женой Николай Петрович развелся несколько лет назад и был совершенно одинок. В декабре прошлого года мы зарегистрировали брак в загсе, а затем венчались в церкви.

– Как сложилась ваша жизнь с профессором?

– Все бы хорошо, но, к сожалению, он ревновал меня даже к матери. Я проводила около нее много времени, потому что мама очень больна, и нужно было за ней ухаживать, а Николай Петрович скучал без меня. Он говорил, что эти часы вычеркнуты из его жизни. Особенно он нервничал, когда мне приходилось ночевать в родительском доме.

– Каким был покойный по характеру?

– Николай Петрович был человеком замкнутым: в гости мы не ходили и у себя никого не принимали.

– А в чем суть научных исследований вашего мужа, вы знаете?

– Профессор занимался очищением крови у животных, которым предварительно вводили различные ядовитые вещества. Он говорил, что находится на пороге большого открытия в медицине. Но последние месяцы приходил домой мрачным: опыты заканчивались неудачей.

Николай Петрович сконструировал специальный прибор для освобождения крови от балластных веществ, которые накапливаются в ней при болезни почек, но положительных результатов не добился. Это удручало его, делало раздражительным и нетерпимым. Последнее время я с трудом уживалась с ним и в глубине души не раз пожалела, что вышла замуж за человека с таким тяжелым характером... Но я его очень любила.

– Что вы думаете о краже вещей?

– Ума не приложу, когда их успели похитить? Ведь ящик письменного стола, где они лежали, был закрыт на замок. Подобрать к нему ключ было трудно. В том же ящике находился труд мужа о прижизненном промывании крови, но, по-моему, и рукописи этой при обыске не нашли. Впрочем, в то утро я была так расстроена, что не помню...

– Ну, а что было накануне гибели Николая Петровича? В каком он был состоянии? Может, произошло что-то из ряда вон выходящее?

– Да нет, – ответила Марина. – Все было, как всегда. Я задержалась опять у мамы, но ненадолго. Вернулась около половины одиннадцатого, потом мы еще долго говорили о последних неудачах профессора в научных исследованиях и о наших взаимоотношениях. Конечно, они оставляли желать лучшего. Я дала мужу понять, что твердо решила уйти от него. Он измучил меня своей ревностью. У меня сил не осталось! Ночью он спал плохо, часто выходил пить воду. Ну, а утром... Об этом вы знаете.

Сазонов перелистал несколько страниц дела, нашел место, отчеркнутое на полях красным карандашом, спросил:

– На прошлом допросе вы показали, что, увидев мужа с простреленной головой, подняли с пола револьвер и положили его на столик в прихожей. Как человек, знакомый с медициной, и, наверное, с медициной судебной, вы должны были знать, что в таких случаях ничего трогать нельзя. Все должно было оставаться на своих местах.

– Я в тот момент совершенно растерялась, мои поступки были необдуманны и сейчас для меня совершенно непонятны.

– Можете еще что-нибудь добавить? – Сазонов внимательно посмотрел на допрашиваемую.

– Пожалуй, я рассказала все.

– Тогда подпишите каждый лист протокола отдельно.

Что-то в рассказе Марины насторожило следователя: чего-то она, судя по всему, не договаривала, хотя, в общем-то, рассказ ее казался правдивым. И все-таки Сазонов чувствовал, что Марина знает о смерти мужа гораздо больше, но почему-то умалчивает об этом.

* * *

Отца Марина не помнила. Мать вышла во второй раз замуж, когда девочке было три года. Отчим служил инженером в строительном тресте и был всегда занят. Мать Марины – Елизавета Павловна Турбина – окончила гимназию, в совершенстве владела французским языком, играла на фортепьяно.

В доме Турбиных собирались друзья отчима, по тому времени люди передовые, интересные, говорили о литературе, музыке, живописи, много спорили. Марина сама рисовала, бегло разговаривала по-французски, но была замкнутой, стеснительной девушкой, неловко чувствовала себя в компании сверстников. Может быть, это было связано с тем, что еще в школьные годы у нее начала развиваться близорукость, и на занятиях она носила очки. Вероятно, поэтому и успехом у молодых людей не пользовалась.

В институте Марина училась хорошо, некоторые лекции приводили ее в восторг, в особенности лекции профессора Панкратьева. Читал он действительно артистично и до такой степени увлекался, что иногда в его речи проскальзывали целые фразы на немецком, английском или французском языке. Самые сложные проблемы он умел донести до слушателей так, что они становились понятны и менее подготовленным студентам. Молодежь Панкратьева любила, он всегда был справедлив и доброжелателен, на экзаменах никогда не придирался, его больше интересовало не заучивание отдельных фактов, а умение самостоятельно мыслить.

Ближе познакомилась Марина с профессором случайно. Однажды, когда у матери был тяжелый приступ желчнокаменной болезни и она всю ночь страдала сильными болями, Марина, совершенно отчаявшись, решила обратиться к Панкратьеву за помощью и ранним утром уже стучалась в ворота особняка на Лахтинской. Открыл ей сам профессор, помятый и заспанный. Выяснив, в чем дело, пригласил Марину в гостиную. Извинившись, попросил ее обождать, а сам пошел собираться.

Через несколько минут Панкратьев вышел из спальни, свежий и подтянутый, с небольшим докторским саквояжем.