Текст книги "Любань. 1942. часть 1(СИ)"

Автор книги: Владимир Гуляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Гуляев Владимир Георгиевич
Любань. 1942. часть 1

Часть 1. Война.

Солдатская Любань...

* * *

Война.

Любань.

Долина смерти-

Мясной Бор.

Болота.

Голод.

Выстрелы

В упор.

Полгода

Адской круговерти.

И смерть

Друзей однополчан:

Сержантов и солдат.

Кровавый взрыв,

И ранен дед.

Телега,

Тряска,

медсанбат.

................

Ты помнишь,

дед мой,

Ветеран,

Свист пуль

И крик души

в атаке.

Как танк на танк

Шел на таран,

И солнце

в кровь

В каком-то мраке.

Был старшина

Неуязвим,

Переползал

От щели к щели:

Кто ранен -

жив,

Кто невредим

Вперед!

В атаку!

Мы у цели!

И поднимались,

матерясь,

ругались

Как умели.

Вперед шли

Смерти не боясь -

Не все

из роты

уцелели...

...Ты помнишь, дед мой,

Ветеран

Санбат

И красные бинты.

Как умирал сосед

От ран...

А прямо за окном -

ЦВЕТЫ

1985г.

1. Февраль 1945г.

Февральским морозным утром 1945 года Леонтий сошел с поезда на вокзале города Барнаула, вдохнул полной грудью родной сибирский воздух. Почти три с половиной года не был он дома. Три долгих военных года! Казалось, что прошла целая вечность. Его никто не встречал, он специально не стал сообщать о своем приезде домой из госпиталя, где ему дали увольнение в запас, после трехмесячного излечения, на целых шесть месяцев! Шесть месяцев тишины, без войны! Шесть месяцев без стрельбы и потери боевых товарищей! Шесть месяцев дома, с женой и детьми!

Какое-то время Леонтий стоял, не двигаясь, наслаждаясь привокзальным городским шумом, на его груди, из-под расстегнутой шинели, виднелись две блестящие медали "За отвагу" и "За оборону Ленинграда".

Только сейчас, только здесь в Барнауле, он ощутил то, что война далеко, а дом близко, вот он рядом, каких-то девяносто километров! "Как долго он не был дома! Целую вечность! Манька – Марийка, дочка, уже во втором классе! Генке уже шестнадцать! А Фёдор с Николаем вообще уже – мужики! Николай тот уже и повоевал, по инвалидности комиссован, главное живой! Скоро-скоро свидимся!"– мысли вихрем неслись в голове.

Мимо пробегали гражданские, встречавшие своих солдат, военные, прибывшие, как и он, из госпиталей: кто-то в увольнение, а кто-то насовсем, по инвалидности на костылях. Суета вокзала его радовала, где-то рядом в этой суетной толпе смеялись и плакали, но это были слезы встречи, слезы радости. Из первых двух вагонов выносили на носилках тяжелораненых, эвакуируемых в Барнаульские госпитали, для многих из них война, возможно, уже закончилась.

"Ну, что же, до июля побуду дома, а там видно будет, может и война окончится, а нет – так на фронт! А сейчас бы, самое время, перекусить, да попутку до деревни или, хотя бы до Павловска, поискать" – подумал Леонтий и, прихрамывая на левую ногу, опираясь на палку – трость, вышел в город, на привокзальную площадь.

На площади было людно, поодаль стояли конные подводы из саней-розвальней и саней – кошёвок, да пару полуторок, наполовину крытых брезентом. Некоторые возчики, одетые в длинные тулупы, были явно издалека. В надежде встретить знакомых, Леонтий подошёл к группе пожилых возчиков, курящих самокрутки.

– Привет, мужики!

– И тебе, солдат, доброго здравия!

– Что, всё? Отвоевался, слава Богу? Али как?

– Али как! Вот как бы в отпуск домой на полгода. С госпиталя.

– Ну, это, слава Богу, живой остался! А там, глядишь, и война закончится, походу дела к лету фрица задавим! Кончилась его сила! Похоже, приперли мы его к стене-то! Так, солдат?

– Похоже, так! Но уж больно он сопротивляется, сволочь!

– Да и народу-то сколько положил! У нас в деревне в каждом доме, почти, похоронка. А где и две! Во, таки дела!

Мужики некоторое время курили молча.

– А ты, сам-то, с какой стороны будешь?

– Из – под Шелаболихи я, с деревни Новообинцево. Вот, думал, может, кто из земляков среди Вас есть, или с ближней деревни, или с Павловска.

– Да был здесь один с под Павловска, с Рогозихи, вроде. Кого-то привез встречать тоже. Вон его сани стоят у чайной, сам-то, наверно, для согреву зашел принять.

– Где воевал-то?

– Под Ленинградом. С января 42-го всё там, под Ленинградом.

– Долго в госпитале-то пролежал?

– С конца августа 44-го.

– Долго, однако! Серьёзное ранение.

– Да, в бедро попало. Третий раз за войну. Два раза-то более – менее, а вот в третий раз – хорошо задело. И главное опять в левую ногу, как на Гражданской. "Везучая" нога!

– Да, уж!

– Ну ладно, мужики, спасибо!

– За что спасибо-то? Это тебе, солдат, спасибо за службу твою.

– Прощевайте! Пойду в попутчики проситься, авось повезёт.

– Да повезёт, куда он денется!

Леонтий направился к чайной.

Внутри, в прокуренном зале, пропахшем пивными парами, несколько небольших компаний мужиков решали насущные вопросы за кружкой пива.

За крайним столиком сидел мужичок в сером тулупе, перед ним было полстакана с водкой и шматок сала с луковицей и хлебом, это явно был тот возчик из Рогозихи, который и нужен был Леонтию.

– Привет, земляк!

– И тебе, солдат, не хворать. – Рогозянин, степенно допил водку, закусил.

– Ты ведь, земляк, с Рогозихи будешь?

– С Рогозихи. А ты, вроде как, не с нашей деревни. Откуда знаешь про меня?

– Да мужики, там, у вокзала, сказали. Я с Шадры, с Новообинцево, значит. Вот напроситься хочу у тебя, до Павловска добраться. А там, уж, я и пешком доберусь до деревни, или в попутчики попаду к кому-нибудь.

Рогозянин не торопясь завернул сало, остатки хлеба и лук, в тряпку, сунул сверток в карман тулупа:

– Я-то не против, председатель даст добро, так по мне и поезжай.

Перекусить Леонтию не удалось.

Они вместе, с возчиком, вышли из чайной и направились к саням, количество которых заметно поубавилось, разъехались.

– Вона, и председатель с супругой идут. Она у него на курсах каких-то была в Новосибирске. Поговори с ним, мужик он нормальный, тоже бывший фронтовик.

От вокзала к ним подходили женщина и мужчина. Мужчина немного прихрамывал. "Видимо тоже ранение в ногу было"– подумал Леонтий.

– Добрый день, председатель! Земляка до Павловска не подбросите? Своим не стал сообщать, нежданно решил приехать.

– С Шадры он, с Новообинцево.

– Добрый, добрый, надеюсь! Отвоевал, значит.

– Нет ещё, на полгода, до июля, на излечение отпущен. Фамилия моя – Гуляев. Леонтий Сергеевич.

– Ну, что ж, усаживаемся в сани, по дороге поговорим. Не поспешая, часов пять до Павловска будет, так что время есть наговориться.

Застоявшаяся лошадь, резво взяла с места, быстро перейдя с шага на мелкую рысь.

– Добрая лошадь, легко идет.

– А ты где воевал-то, Леонтий Сергеевич?

– Да, с января сорок второго, все под Ленинградом, да около него. Вначале в кавалерии, а потом стрелком, пешим ходом да ползком.

– Да!... Не сладкое дело, война! Страшная и жестокая.

– А ты, председатель, видать тоже фронтовик?

– Да, весной сорок второго уже отвоевался. Комиссовали, подчистую.

На этом их, недлинный, разговор двух солдат и закончился, до самого Павловска Леонтий и председатель перебросились ещё несколькими короткими фразами: не любили фронтовики о войне говорить, не любили и не хотели. Укутанные в теплые тулупы, под размеренное покачивание саней, мерный скрип полозьев о снег, похрапывание лошади, попутчики периодически погружались в короткий сон.

К вечеру въехали в Павловск. В центре села остановились, чтобы размять ноги.

– Леонтий Сергеевич, я вот спросить тебя хочу: а Николай Леонтьевич из Шелаболихи, случаем не твой сын?

– Николай? Мой, старший сын. А, что?

– Да, дельный парень! Сейчас он – первый секретарь райкома комсомола Шелаболихинского района. Серьёзный, деловой! Отличный будет руководитель, хозяйственник! Я как-то в городе на совещании с ним познакомился. Молодой, боевой парень, он тогда ещё с костыльком ходил, прихрамывал. Да мы многие так, война пометила.

– Да, пометки на всю жизнь. Ну, спасибо, председатель! Приятно слышать такое, хорошее, о сыне! Ну, что ж, спасибо Вам, что подвезли! Может, ещё встретимся!

– А в Павловске есть кто свои-то?

– Есть! Переночую, а завтра и дома буду!

На следующий день, ближе к полудню, Леонтий вошёл в родную деревню. Толи казалось ему, что солнце светит ярче, а воздух чище и мягче, а от снежных сугробов исходит такая легкость, какую он уже давно не испытывал, что хотелось бежать вприпрыжку, как в далёком детстве, толи на самом деле было так. Комок подкатил к горлу, сердце стучало, готовое выскочить и бежать впереди него, глаза увлажнились.

Такого с ним ещё не было, а может, и было когда-то, давно – давно, в другой жизни, но затерлось, забылось...

2. Июнь 1941г. Мобилизация.

Леонтий Гуляев, придя домой из конторы колхоза, швырнул фуражку на лавку у печи и сказал куда-то в угол избы, не глядя на жену:

– Всё, Паша, немчура опять войну затеяла! Стало быть, на днях мобилизуют. Это не гражданская буча будет, прольётся походу крови много. Ладно, сыны ещё пацаны, может и минует их лихо. А мне надобно будет собираться.

Прасковья, жена Леонтия, охнув, опустилась на лавку, поднеся к лицу кончик платка, зажатого в левой руке.

Она, молча, посмотрела на мужа, как бы говоря ему: "А как убьют? Чё делать-то будем?". Паша всегда мало разговаривала, такой у нее был характер – неразговорный, но все родные понимали её с полу-взгляда, с полуслова, с пол-улыбки.

Леонтий понял её взгляд и ему стало жаль её, эту маленькую, робкую и всегда спокойную женщину, он, возможно, впервые увидел всю её беззащитность и понял, что дороже этой женщины, матери его четверых детей, у него нет! Хотелось сказать какие-нибудь ласковые слова, но это было не в его характере – "нюни распускать" и он присел с ней рядом, приобнял своей крепкой мускулистой рукой:

– Не, не убьют, Паша, не убьют. Сказал и как-то сам себе поверил, что не могут его убить на войне, не его это время! Не его! Ничего, они и не такое преодолевали, хоть в гражданскую, хоть в годы коллективизации: вилы всегда заточены были, да берданка заряжена.

Деревенские мужики, первыми получившие повестки, впервые дни войны, собирались, молча в центре села, прощались с женами, детьми и родственниками, усаживались в кузов полуторки, чтобы ехать в Барнаул на призывной пункт. С ними уехал добровольцем младший брат Леонтия – 39-тилетний Фёдор Сергеевич Гуляев, работающий заведующим элеватора в Шелаболихинском "Заготзерно".

После их отъезда, как будто образовалась в деревне пустота, видимо и природа почувствовала беду, потому что и птицы стали пощебечивать, а не в полный голос петь да насвистывать, солнце хоть и пекло, но казалось, что светит через хмарь.

Через полтора месяца, в августе, пришел срок и Леонтию идти на фронт. В то время уже начали приходить похоронки в ближайшие деревни. Рано утром Прасковья затопила печь, испекла шанежки. Дети тоже проснулись рано, расселись за столом все, всей семьей, что было в последнее время не так часто. Леонтий сел, как всегда, в торце стола:

– Ну, вот дети, такие дела, война значит. Посидим, позавтракаем, все вместе на дорожку. Может и не свидимся более, по – разному мы жили: и хорошо и не очень, но дружно, как деды наши жили дружно и уважали свой род Гуляевых, да и к другим людям не врагами были. Так и вы живите далее. А бог даст, свидимся! Ну а нет, помнить будете.

Шанежки ели молча, макали в мед и запивали молоком. Все понимали, что отец может погибнуть. Одна маленькая Мария была радостная, видимо от того что все были рядом, и, что солнечное утро своими теплыми лучами играло по комнате.

Провожала Леонтия вся большая родня: жена с детьми, старшие братья Прохор и Архип, каждый со своим многочисленным семейством. Прохору было уже 45 лет, а Архипу 43 года, но на фронт его уже не брали, отвоевался он в Гражданскую – получил сильную контузию, почти глухой стал после того.

– Эх, Лева, повоевал бы и я с тобой, как тогда в Гражданскую, да видимо не возьмут.

– Нет, брат, не возьмут. Здесь давай в деревне будь. Своих пацанов подымай, да за моими приглянешь. – Громко прокричал Леонтий Архипу на ухо, – Давай, брат, прощевай.

Молчаливый Прохор протянул Леонтию руку, обнял крепко, да разговорился:

– Прощай брат Лёва! Федор уже воюет, вот и тебе время подошло. Если, что зла не держи, мало ли что было! Береги себя, насколько можно! Бог даст, свидимся! Я, видимо, тоже скоро призовусь, заявление уже написал в военкомат. О детях, не беспокойся, мы с Архипом, да с жинками, присмотрим за ними. Да и в деревне, почитай, почти все родственники, так что не обижены будут. У меня самого семеро, как на фронт уйду, тоже люди помогут им, поди. Вот такие, брат, дела.

– И ты, Прохор, на меня не обижайся, вроде в мире жили, но если есть обида, не держи!

Полуторка с сидевшими в кузове мужиками из Батурово, Кучука, Шелаболихи уже стояла у сельсовета, в ожидании новообинцевских новобранцев.

Прощался с семьёй Леонтий не долго, не любил он эти нежности разводить, защербило что-то в груди, заныло. И чтобы не затягивать время прощания, он обнял быстро жену, крепко пожал руку старшему сыну Николаю, потрепал по плечу среднего Фёдора, прижал к груди младшего Геннадия, пятилетнюю дочку Марусю, которую он нес на руках от самого дома, поцеловал, погладил по голове, поставил на землю и повернулся к сыновьям:

– Матери, сыны, помогайте, Марию не забижайте. Вернусь, проверю!

С этими словами он забрался в кузов отъезжающей полуторки и пыль, поднятая её колесами, какое-то время ещё висела облаком, скрывая силуэты уезжающих мужиков. Многие из них так и исчезли в той пыли военных дорог навсегда. И пыль толстым слоем засыпала их следы. Только память осталась в семейных альбомах и фамилии на плитах мемориала в центре села.

Полуторка тряслась и подпрыгивала на ухабах дороги, раскачиваясь ещё и из стороны в сторону. Мужики молчали и курили самокрутки, зажатые в кулаке, думали каждый о своём, оглядываться назад не хотелось, смотреть вперед тоже особо желания не было.

Страха Леонтий не испытывал, была какая-то тревога, щемящая в груди, какое-то волнение, как перед грозой, когда начинала беспокоить раненая, ещё в Гражданскую, левая нога.

Вспомнился ему старший брат, Савелий (1890-1915гг.), погибший в 1-ю мировую 1914 года. Савелий, молодой и красивый, с белокурыми кудрявыми волосами, высокий и широкоплечий, схожий чем-то с братом Фёдором. Тогда он тоже уехал с несколькими мужиками, на подводах, на ту войну и не вернулся, не вернулись с войны в деревню и ещё мужиков тридцать. Леонтий многих знал и помнил. Воспоминания всплыли сами, как-то сразу и так явно, как будто вчера происходило. Деревенские пацаны и девки провожали своих отцов и братьев до самой Каменской трассы, и они: беременная жена Савелия – Ольга, братья – Прохор, Архип, Леонтий и Фёдор, тоже шли рядом с телегами, прощались с Савелием, как оказалось виделись последний раз и прощались навсегда.

Позже Ольга родила раньше срока сына Алексея, практически в день гибели Савелия. Сейчас Алексей тоже, наверное, призывается в Новосибирске на фронт.

Вспомнились, давнишние, предреволюционные годы, когда они с братьями разнимали шадринских и самодурских мужиков, дерущихся на льду между деревнями. Чего делили подвыпившие мужики, так никто и не узнал. А он вспомнил тот случай с улыбкой и с внутренним удовольствием, как будто сейчас было: мужики дрались, а они, братья Гуляевы, пошли их разнимать, с миром пошли, но получили кулаком кто в нос, кто в ухо.

Не стерпели. Понесли.

Уложили на лёд тогда почти всех: и своих и чужих. После этого случая их стали звать "куликами" – "Кулик не велик, а все же птица". Роста, Гуляевы, были небольшого, но широкоплечие, за себя могли постоять и своих не дать в обиду.

Несколько мужиков из той "свалы" сейчас тоже ехали с ним в кузове. Им, как и ему, было уже много лет, кому-то под 40, кому-то уж под 45.

Вспомнил и то, как они с Архипом в 20-х годах уходили на Гражданскую войну, как вернулись: Архип полуглухим после контузии на польском фронте, а он – хромающим после ранения в левую ногу.

После Гражданской ещё долгое время бывшие колчаковцы, разбежавшиеся и расселившиеся по мелким поселениям и заимкам, вредили и "портили кровь" местным властям. Они и сынки местных кулаков создавали в округе сёл и деревень вооружённые "летучие отряды", которые укрывались в лесах и сводили счёты с местными активистами, а то и просто занимались обыкновенным грабежом и бандитизмом. Остатки банды Кайгородова долгое время скрывались за рекой в Инском сосновом бору, откуда устраивали свои налёты на близлежащие сёла и деревни.

Поэтому в те далёкие годы всех председателей Сельских Советов вооружали винтовками и наганами.

И ему тоже, как председателю сельского Совета, избранному в 1929г. выдали три ружья: винтовку, малопульку, берданку и наган, который он всегда носил с собой.

По всей Сибири был сильный голод и, процветало воровство, воровали всё, что можно было съесть или продать. В основном воровали животных, поэтому селяне вынуждены были загонять на ночь свой скот прямо в дома, если не было хорошо укреплённого скотного двора. Сельским Советам сильно добавило хлопот и тревог большой наплыв кочующих цыган и выселение из Киргизии в Сибирь бывших богатых киргизов, эти люди, не имея ничего своего постоянного, не имея работы и своего жилья, вели себя как временщики, и воровство сделали своим главным ремеслом. Редкая ночь проходила спокойно, очень часто среди ночи кто либо из сельчан стучался в дом и просил помощи в розыске похищенного. И он поднимал по тревоге свой актив, вооружал их – и начинался поиск воров и украденного. Часто получалось сразу обнаружить пропажу и воров, которые сознавались в совершенном воровстве и раскаивались. Но бывало, что и не сразу находились преступники.

Вспомнился случай 1932 года, когда ворами были уведены две "коммунарские" лошади, поиск в течение суток ничего не дал. И только после того, как один киргиз, которого Леонтий пристроил на жительство в колхозной конторе, видя, что большое семейство киргиза не сможет выжить, если им не помочь с жильем и работой, сообщил ночью, кто украл и где пропажа, вор был найден, но не сознавался в содеянном. Пришлось посадить его до утра в погреб – ледник "для обдумывания своего бытия".

"В то время (30-е годы), Сельским Советам, было разрешено иметь свои "каталажки" – обычно это были амбары, куда сажали провинившихся крестьян или пойманных воров для временного задержания до передачи их соответствующим органам".

На следующий день подозреваемого забрали сотрудники районного ОГПУ, потом немного погодя его отпустили за недоказанностью, а через несколько дней Леонтия арестовали и осудили на семь месяцев по статье 110 УК (от 1929г.) – «Превышение власти или служебных полномочий...», обвинив его в незаконном лишении свободы невиновного человека.

Как быстро бежит время, думалось ему. И эти думки о скоротечности жизни, о постоянной борьбе за что-то и с кем-то, двигали его желваки, а руки сами сжимались в кулаки. «И чего им всем надо, бьёшь их, бьёшь, а они всё не уймутся! Живи, работай, рыбачь, детей расти. Только жизнь более-менее наладилась. Хоть немного бы спокойно пожить, так нет, на тебе! Войну опять затеяли...Ну, что же, значит, будем биться, чтобы не убиться.» – думал он.

Проехали Павловск. Там на площади тоже толпились люди, уходившие на фронт и провожающие.

Ещё через час полуторка въезжала в Барнаул.

3. Формирование дивизии.

"В конце 1941 года НКО в целях экономии живой силы и лошадей начал формировать новые легкие кавалерийские дивизии, имевшие всего по 3447 человек личного состава. Эти дивизии состояли из трех кавалерийских полков, артиллерийского дивизиона с тремя батареям: из четырех 76-мм пушек М-27, четырех 76-мм пушек М-39 и четырех 82-мм минометов, а также полуэскадрона связи и небольшой службы материально-технического обеспечения. Полк легкой кавалерии такой дивизии состоял из четырех сабельных эскадронов, одного пулеметного эскадрона со 128 автоматами, артиллерийской батареи с четырьмя 76-мм и двумя 45-мм пушками, противотанкового взвода с семью противотанковыми ружьями, саперного взвода, а также санитарной группы и группы снабжения.

Все эти кавалерийские корпуса и дивизии показали себя весьма ценными в ходе боев в конце лета 1941 года и позже, во время битвы за Москву и зимнего наступления Красной Армии 1941-1942 годов. Именно кавалерия, играя роль мобильных сил, становилась в авангарде наступательных операций и развивала успех при прорыве, проводя глубокие рейды по тылам вермахта.43 Число кавалерийских корпусов, дивизий и полков достигло своего пика на позднем этапе зимнего наступления, в феврале 1942 года, когда Красная Армия имела в общей сложности 17 кавалерийских корпусов, 87 кавалерийских дивизий и два отдельных кавалерийских полка."

"В августе 1941 года на Алтае, в Барнауле, были сформированы 380-я стрелковая и 87-я кавалерийская дивизии (впоследствии 87-я была переименована в 327-ю стрелковую и 64-ю гвардейскую и отличилась в боях на Волховском фронте и при снятии блокады Ленинграда.)"

(http://blogs.altapress.ru/65let/archives/1839).

Вновь прибывших распределили по баракам, на следующий день определили места службы. Леонтий, как бывший кавалерист ещё с Гражданской войны, был зачислен в 236 кавалерийский полк 87-й кавалерийской дивизии, который располагался в бывшем пионерском лагере в Сухом логу.

В эту же дивизию, только в другой полк, попал и двоюродный брат Леонтия, полная его противоположность, Тимофей Гуляев – хитрый и скрытный от рождения, постоянно ищущий везде и во всем только личную выгоду, часто ничем не брезгуя. Он и тут умудрился пристроиться в продовольственном транспорте, чем и подтвердил свою деревенскую кличку "Тима хитренький", которой его окрестили односельчане за его постоянные приспособленческие уловки и хитрости.

– Что, Тимоха, требуху набивать теперь будешь? Смотри аккуратней будь, не обожгись.

– Да, чё ты, Лева, я "аккурат" может ещё и тебе лишний кусочек мяса подкину. Мы же сродники!

– Кому сродник, а кому и неугодник! Прощевай, Тимоха!

– И тебе ветер в спину, Лева.

Вот такой диалог состоялся между Леонтием и Тимофеем Гуляевыми, и их дороги, у одного прямая как он сам, а у другого – извилистая, как у ужа, разошлись окончательно.

Леонтий даже рад был тому, что служить они будут в разных полках, а то в бою обязательно подведет, подножку подставит, пускай уж подальше будет, так спокойней...

"Тимофей Гуляев, которого в деревне прозвали «Тима Хитренький» был призван в одно время с моим отцом в формирующуюся на Алтае 87-ю кавалерийскую дивизию, которая в боях под Любавой Волховского фронта была окружена, но большинство кавалеристов сумело выйти из окружения, а Тимофей сдался в плен. Этим своим малодушием он окончательно погубил свою жизнь. Дальнейшая его судьба сложилась очень плохо, вначале он вместе с другими пленными был увезён в Германию, затем во Францию и дальше в Америку американцами в конце войны, а затем по договору между США и СССР они были возвращены на родину через Владивосток.

Мне в июне 1945 года довелось быть в г. Барнауле на комсомольских курсах, и мы слушатели тех курсов организованно ходили встречать первый поезд с демобилизованными солдатами – победителями, пришедшего прямо из Берлина. Я тогда тоже встретил двух своих земляков – односельчан: Павла Степановича Бородкина и Ивана Яковлевича Гулимова. Оба они – артиллеристы, участвовали во взятии и штурме Берлина: артиллерийским огнём поддерживали пехоту, штурмовавшую Берлин. Выглядели они прекрасно – тогда ещё молодые, бравые солдаты.

И надо же так случиться, что в стороне от этой бурно ликующей толпы, мы увидели припухлого, грязного и небритого, одетого в старую латанную – перелатанную одежду нашего земляка – "Тиму Хитренького". Мы его с трудом узнали: – Тима, ты откуда же взялся такой? – Я вернулся из кругосветного путешествия. За все эти годы своего плена я объехал вокруг земного шарика – был ответ.

И это была правда. После высадки из Америки во Владивостоке, он зайцем на товарняках пробирался в г. Барнаул – на родину. Больше, после той встречи, я его не видел – в родную деревню он не вернулся. Второй случай – дезертирство из трудармии Максима Гуляева, который долгое время скрывался в Заобских лесах и в 1943 году замёрз в стогу сена. Третий дезертир, Николай Тапильский (старше меня на 2 года), дезертировал из действующей армии и, вместе себе подобными, скрывался за рекой в лесах, а в 1946 году был арестован за убийство сторожа при ограблении магазина, и за всё приговорён к расстрелу." (из воспоминаний Ветерана ВОВ Н.Л. Гуляева, р.п. Павловск, 1988г.).

В полк стало поступать обмундирование, вооружение, лошади и фураж. Каждый день новобранцы с Алтая, Красноярска, Новосибирска и Омска пополняли полк, все в основном были из сельских мест, знающих и умеющих обращаться с лошадьми.

Ежедневные занятия по боевой и конной подготовке проходили в усиленном режиме: с утра до обеда будущие кавалеристы отрабатывали посадку, удержание равновесия при разных движениях лошади: рысь, галоп, карьер и аллюры, различные способы управления лошадью. Нужно было, не только научится правильно сидеть на лошади, но и найти контакт с ней, для точного и правильного управления ей.

После обеда проходили стрельбы на скаку и лежа с седла: лошадь должна была привыкнуть к выстрелам, чтобы потом в бою не испугалась. Это оказалось целой наукой, но мужикам от сохи было чуть проще, чем городским, улучшить свои навыки верховой езды, поэтому Леонтий через две недели уже плотно сидел в седле на своем коне по кличке Седой. Седой был резв, смел, послушно и четко выполнял команды, даже на стрельбу почти не реагировал, воспринимал как само собой, казалось, что он родился, чтобы быть кавалерийским конем и именно у Леонтия. Они научились так понимать и дополнять друг друга, что даже новый командир полка майор Романовский, на днях прибывший в полк из госпиталя, при осмотре прохождения занятий подъехав к группе всадников, завел разговор:

– Я, командир полка, майор Романовский.

Рядом с Леонтием гарцевали, на разгоряченных после скачек лошадях, от которых шёл пар, несколько всадников-красноармейцев, с которыми он уже хорошо подружился. Мужики были почти его возраста и такие же деревенские, спокойные и рассудительные, как и он: один земляк с соседней деревни Старообинцево – Бахарев Иван, двое со Змеиногорского района – Алексей Обидин и Матвеев Яков, и один – новосибирец Гриша Меньшиков.

– Красноармеец Гуляев.

– Красноармеец Бахарев.

– Красноармеец Обидин.

– Красноармеец Матвеев.

– Красноармеец Меньшиков.

– А как Вас величать-то, красноармейцы?

– Меня Леонтий, а это Иван, Алексей, Григорий и Яков.

– Хорошо, запомню.

И обратился к Леонтию:

– А ты молодец, боец, похоже, прирожденный кавалерист? И конь у тебя добрый, понятливый!

– Да, товарищ майор, Седой молодчина! А я просто служил немного в кавалерии, ещё в Гражданскую, ну и в деревне всю жизнь на лошадях. А тут прямо наука! Вот мы её с сотоварищами и изучаем.

– Ну, что ж, хорошо, осваивайте науку, бойцы, пока время есть и на фронт ещё не едем, в бою поможет, там учиться некогда будет...Там стреляют... Вижу вас постоянно вместе, это правильно, научитесь чувствовать друг друга, то и в бою будет легче. А сейчас главное Вам запомнить, бойцы, что сегодня не Гражданская война, она сейчас другая, механизированная. Поэтому шашкой махать не часто придется, а коней надо использовать для быстроты передвижения, как при преследовании врага, так и в рейдах по тылам, а может когда и при отступлении для перегруппировки и накопления сил. В общем, учитесь лавировать и думать, думать... Я в госпитале до этого дошёл.

– Ясно, товарищ майор, учтём.

– Ну, вот и добре!

Майор ушёл. Мужики спешились, привязали коней к веткам деревьев, присели кружком, достали кисеты и свернули самокрутки. Некоторое время курили молча.

– Вон оно как, мужики, майор уже и в госпитале успел побывать, а всего три месяца война-то! Прёт немчура. Видимо на границе служил.

– А у нас в деревне, жена написала, уже на троих похоронные письма пришли.

– Надо нам друг дружки держаться, майор правильно сказал. Может и прорвёмся!

– Прорвёмся, обязательно прорвёмся. Ладно, покурили и вперед, – Леонтий молодцевато вскочил на коня, пригладил густые волнистые волосы, лихо водрузил фуражку и рванул с места в карьер, ему как-то легче стало после разговора с майором, уверенности, что ли он ему добавил, снял камушек, торчавший где-то посреди груди...

А майор шёл и думал о том, что многие из этих крепких сибирских мужиков будут убиты, кто-то, конечно, и выживет, но мало выживут, а судя по первым месяцам войны, по вооружению немцев, по их технической оснащенности, она будет затяжной и жестокой. Он уже почти со всеми в полку повстречался, со многими побеседовал, и сделал для себя горький вывод: мало времени на подготовку и обучение, мало. Хоть практически все бойцы и в возрасте, от 30 до 45 лет, жизнь знают, кто-то гражданскую прошел, кто-то с кулаками и белобандитами в деревнях у себя дрался, но здесь другое сейчас, совсем другое. Что они, бойцы с саблями да винтовками против танков и самоходок смогут сделать, только видимость большой армии создать. Нет, убьют их всех. Надо другой тактики их учить, совсем другой. Тому, чему учат кавалеристов в училищах – учить этих бойцов времени нет, да и лошади не кавалерийские практически. Ну, вот хотя бы эта "пятёрка", они ведь верно делают, сошлись в маленькую группу и отрабатывают взаимодействие при ведении боя. Им точно будет проще перестраиваться в атаке, да и чувствуют они присутствие и действия друг друга. Хороша мысль, нужно командирам эскадронов и взводов дать задание поработать в этом направлении, поучить атаковать и обороняться малыми группами, оно будет более приемлемо. Но мало времени, ох как мало, скоро должно быть отправят уже на фронт, формирование полка, да и дивизии, закончилось почти. Ещё бы недельки две-три...

Майор вспомнил свою погранзаставу, начало войны. Тогда едва рассвело, как на военный городок был совершен массированный налет: вначале десятки бомбардировщиков сбрасывали, как горох, бомбы, за ними следом налетели истребители. В результате погибло, и было ранено, много командиров и бойцов из личного состава, а также много боевых коней. Остатки гарнизона отошли на оборонительные позиции и в течение суток сдерживали наступление немцев. Он, прошедший боевой путь через Туркестан, Халхин-Гол, не мог представить себе, что его эскадрон в считанные дни перестанет существовать и бойцы, которых он знал всех поименно, будут гибнуть на его глазах под бомбами, будут раздавлены танками и самоходками. Пулеметные очереди выкосили эскадрон как траву. Как он выжил, как попал в тыл, в госпиталь, майор не помнил. Последнее, что запечатлелось в памяти: яркая вспышка, летящие комья земли, забивающие глаза и черная пустота...