Текст книги "Зефироты (Фантастическая литература. Исследования и материалы. Том V)"
Автор книги: Владимир Одоевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– 1-е апреля? – спросил меня чтец.
– Да – известно, такой уж день, надувают друг друга – вот и оплели вас…
Чтец заметно и сильно сконфузился…
– Сбаламутил только, черт, леший, право, – подхватили прочие ребята с укором.
– Нет, погоди, постой, – зарапортовал он, засуча рукава, – как же теперь, когда тут писано о том.
– Мало что писано; ты тоже смотри, что и наверху-то обозначено. Умен ты, видно, брат, да не очень! – заметил я ему.
– Видно, что не очень, – подхватили прочие и расхохотались. Чтец окончательно растерялся.
– Эка, братец ты мой, николи прежде со мной того не бывало… – говорил он, пожимая плечами.
– Уж я думаю, не бывало, – подхватил я и ушел. Сквозь окно я слышал еще, что товарищи продолжали его пробирать[8]8
Там же. С. 10–11.
[Закрыть].
Вдохновленный подобным успехом мистификации Одоевского, бульварно-лубочный прозаик и поэт А. К. Нестеров[9]9
Александр Кононович Нестеров (1835 – ок. 1899), выступавший как под собственным именем, так и под псевдонимами «А. Н.» и «Нестор Око», опубликовал в 1850-1860-х гг. множество книжечек, среди которых были сказки в стихах, вирши и прозаические излияния патриотического толка («Морское сражение при Або, русских канонирских лодок с английскими пароходами», 1854, «Похождения французов и англичан в Крыму, и удачная вылазка русских из Севастополя», 1855; «Штурм Севастополя и Песня после штурма», 1855; «Взятие Карса, или Да здравствует Муравьев», 1855, «Шамиль в Петербурге: Подробное описание взятия его в плен и о его жизни и семействе», 1859 и т. п.), сборники юмористических стихотворений и рассказов, сатирические очерки и т. д. Попадались среди них и более экзотические сочинения, например «Комета 1858 года, и о явлениях комет вообще, по наблюдениям многих знаменитых астрономов» (1858), «Живая покойница или 15-тидневный летаргический сон дочери капитана С. и ее пробуждение: Рассказ, основанный на истинном происшествии» (1861). В числе прочих низовых литераторов, Нестеров упоминается в известных «Воспоминаниях пропащего человека» Н. И. Свешникова; последний приводит заглавия его книг «Живая покойница» и «Зефироты» как нарицательные.
[Закрыть]быстро сообразил, что железо надобно ковать, пока оно горячо. Уже 13 апреля было получено цензурное разрешение, и в свет мигом вышла наскоро состряпанная 12-страничная брошюра «Зефироты и зевороты», занятая главным образом перепечаткой рассказа Одоевского.
Нестеров скрылся на сей раз под псевдонимом «А. Полоротов»[10]10
Полоротов А. [Нестеров Н. К.]. Зефироты и зевороты. СПб.: Тип. Н. Деноткина, 1861. Т. А. Иванова называет псевдоним Полоротов «созданным не без остроумия, в подражание зефиротам. Полоротый, по Далю, – «хохотун, повеса, насмешник». Точно так же, как и каламбурное зевороты, то есть ротозеи, принявшие первоапрельскую мистификацию за истинную правду» (Иванова Т. А. Зефироты В. Ф. Одоевского и Л. Н. Толстого // Русская речь. 1988. № 5. С. 26). В «Поэтике заглавий» на книжке останавливается С. Д. Кржижановский: «Более дробные удары слов о слова: <…> “А. Полоротов. Зефироты и зевороты. СПб., 1861”: тут заглавие всеми буквами повернуто на противника» (Кржижановский С. Собрание сочинений в пяти томах. Т. 4. СПб., 2006. С. 27). Кроме каламбурной рифмовки, псевдоним «Полоротов» также намекает на то, что зефироты в буквальном смысле полороты, т. е. лишены зубов (наблюдение принадлежит Е. П. Сошкину, которому мы выражаем сердечную признательность за внимательное прочтение исходной версии статьи и ряд ценных замечаний).
[Закрыть].
«Кухарка в кринолине» А. К. Нестерова (1858).
В брошюре «Полоротов», как и фельетонист «Библиотеки для чтения», описывал ажиотаж вокруг известия о птицелюдях:
1-е апреля было в субботу; по воскресеньям Северная Пчела не выходит, следовательно, статью эту народ читал в Петербурге во всех ресторанах, трактирах и ресторациях два дня кряду, в особенности много читателей было в воскресенье – этого было весьма достаточно для того, чтобы весть о вновь открытых крылатых людях, питающихся только запахом цветов, разнеслась повсюду, с горячими уверениями вестовщиков, что это действительная правда, потому что напечатано в газетах, со ссылкою на затронутие этого вопроса наукой и т. д. А так как, при всем этом, нынче такое время, что все и диковинки становятся не в диковинку, то девять десятых народонаселения в Петербурге уверовали в истину открытия и возможность существования зефиротов. Объяснение редакции Северной Пчелы, напечатанное в понедельник 3 апреля, <…> почти что не пошло впрок. Его прочитали и поняли, пожалуй что, только те, которые и без того, хоть не сразу, а все-таки уже догадались, что зефироты – шутка для первого апреля, а огромное большинство и посейчас находится в уверенности, что рано или поздно, а привезут зефирота в Петербург и станут показывать сперва, конечно, в пассаже, а потом, на масляницу, и на Адмиралтейской площади»[11]11
Полоротов А. Зефироты и зевороты. С. 9–10.
[Закрыть].
Одоевский узнал о выходке Нестерова не позднее 22 апреля и в этот день с гневом записал в дневнике:
Моей статьей: «Зефироты» воспользовался какой-то спекулянт, издал ее, перепечатав почти всю, и прибавив сцену купцов, собирающихся послать в Америку за зефиротами и показывать их в Петербурге. И политипаж сделали. Назвал он по своему прибавлению: «Зефироты и Зевороты» (вместо «Ротозеи»?). – Панаев первый известил меня об этой спекуляции[12]12
«Текущая хроника и особые происшествия»: Дневник В. Ф. Одоевского 1859–1868 гг. // Литературное наследство. Т. 22/24. М., 1935. С. 132.
[Закрыть].
И. И. Панаев, прибавим, счел нужным не просто известить о «спекуляции» Одоевского, но и сообщить о ней urbi et orbi в своем очередном фельетонном обозрении в «Современнике»:
Один из известнейших наших литераторов, имя которого, впрочем, давно не появлялось в литературе (из скромности, мы не назовем его), напечатал в «Северной Пчеле» остроумную шутку-фантазию, вроде идиллии, под заглавием: «Зефироты» (люди-птицы, открытые будто бы между Мексиканским заливом и Великим океаном)… Шутка эта была напечатана 1 апреля. Она возбудила в высших и средних классах петербургского общества много толков; нашлись даже такие госпожи и господа, которые приняли зефиротов серьезно, за действительное открытие…
Автор не только достиг своей цели, но совершенным сюрпризом для него – статейка его через несколько дней появилась особой брошюркой, с изображением на обертке летящего зефирота (неизвестно, впрочем, какого пола), и с прибавлением о зеворотах, и теперь продается на всех петербургских улицах вместе с лубочными картинами и различными книжечками изделия толкучего рынка. Зефироты приобретут таким образом народность, о которой, вероятно, и не мечтал остроумный автор…[13]13
[Панаев И. И.]. Петербургская жизнь: Заметки Нового поэта // Современник. 1861. Т. 86, апрель. С. 512–513.
[Закрыть]
Любопытно отметить, что книжечка «Зефироты и зевороты» уже к концу XIX в. считалась библиографической редкостью и в этом качестве упоминается, к примеру, у таких коллекционеров, как А. Е. Бурцев и Я. Ф. Березин-Ширяев[14]14
При этом библиофилы, не располагая дневником Одоевского (опубликованным лишь в 1935 г.) и не заметив фельетон Панаева либо не поверив ему, зачастую упорно приписывали авторство брошюры Одоевскому.
[Закрыть]. Последний, собиратель достаточно сведущий, хотя и часто подвергавшийся критике за библиофильскую и библиографическую хаотичность, объяснял редкость брошюры цензурными преследованиями: «Этот фельетон <…> обратил на себя всеобщее внимание и подвергся преследованию цензуры. Издателю Пчелы был сделан выговор за напечатание фельетона, наделавшего много шуму и толков в публике, а брошюра запрещена. <…> Отдельно изданная брошюра, приписываемая также князю Одоевскому, вследствие запрещения ее сделалась редкою»[15]15
Березин-Ширяев Я. Обзор книг, брошюр, художественных изданий, гравюр и портретов, русских и некоторых иностранных, находящихся в моей библиотеке <…> СПб., 1896. С. 355.
[Закрыть]. Иными сведениями о цензурных гонениях, связанных как с мистификацией Одоевского, так и брошюрой Нестерова, мы не располагаем.
Слова Панаева о «народности» «Зефиротов и зеворотов», видимо, отметил и запомнил Ф. М. Достоевский. В статье второй из цикла «Книжность и грамотность» он вскоре пустился в рассуждения о популярности в народе фантастической и приключенческой литературы:
Многие и из благородных, и из служащих, недоученные и малообразованные, тоже читают и ценят «Магометанок»; «Зефироты» же, например, действуют не только на низший класс, но захватывают чрезвычайную массу и из высшего, т. е. даже и не из очень малообразованного высшего. Тот, который уже не станет читать и «Магометанку», с наслаждением прочтет «Зефиротов», равно как и все толки о светопреставлении и прочих таких же предметах. В человеке, лишенном всевозможной самодеятельности и принявшем (и по обычаю, и по невозможности принять иначе) предстоящую действительность за нечто крайне нормальное, невообразимо-непреложное и установившееся, естественно рождается некоторое влечение, некоторый соблазн к сомнению, к философствованию, к отрицанию. «Зефироты» и проч., представляя собою факты или возможность фактов, прямо противоположных насущной действительности и глубоко отрицающих ее непреложность и ее гнетущее спокойствие, – чрезвычайно нравятся этой отрицательной точкой зрения средней массе общества и, написанные популярно, дают превосходный способ поволноваться умам, пофилософствовать и насладиться хоть каким-нибудь скептицизмом. Вот почему и простолюдин, и даже пахарь любят в книгах наиболее то, что противоречит их действительности, всегда почти суровой и однообразной, и показывает им возможность мира другого, совершенно непохожего на окружающий[16]16
<Б. п.> [Достоевский Ф. М.]. Книжность и грамотность: Статья вторая // Время. 1861. № 8. Отд. II. С. 124. Нетрудно заметить, что мистификация Одоевского была вполне созвучна постепенно складывавшейся у Достоевского концепции фантастического, сформулированной в мерзейшем юдофобском письме к Ю. Ф. Абаза от 15 июня 1880 г.: «Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что Вы должны почти поверить ему».
[Закрыть].
Тем временем «зефироты» Одоевского обрели небывалую популярность в литературных кругах. Поэт, журналист и публицист М. П. Розенгейм уже не нуждался в каких-либо объяснениях, бичуя в «Отечественных записках» «зефиротов “Современника”»[17]17
М-р-ъ [Розенгейм М. П.]. Заметки праздношатающегося // Отечественные записки. 1861. Т. 135. Отд. VI. С. 6 и далее.
[Закрыть]. В семье придворного архитектора А. И. Штакеншнейдера «Зефиротом» прозвали Н. Г. Помяловского[18]18
«Помяловский слыл у нас под именем “Зефирот”, – вспоминала Е. А. Штакеншнейдер. – Что такое “зефирот”, теперь немногие, пожалуй, помнят, и я уже отчасти забыла. Была какая-то мистификация, кажется в “Петербургских ведомостях”, что где-то появились странные крылатые существа, с человеческими обликами, красивые, голубоглазые, с золотистыми волосами, которых зовут зефироты. В тот день, когда эта мистификация была напечатана, в первый раз явился к нам Помяловский и читал ее вслух. И по мере того, как он читал, каждый из слушающих находил удивительное сходство между чтецом и описываемым странным существом, конечно, в лице только. Бедный Помяловский, бедный Зефирот! Какой милый был он, сердечный человек, – несчастная страсть к вину сгубила его, он пил запоем» (Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки (1854–1886). M.-Л.: Academia, 1934. С. 292–293).
[Закрыть]. Письма Л. Н. Толстого 1860-х гг., как известно, изобилуют упоминаниями «зефиротов»: Толстой, о чем говорилось выше, называл так жену, свояченицу и племянниц.
По словам домашних Толстого, ошеломительную новость о зефиротах принесла в семью тульская монахиня Марья Герасимовна, крестная мать М. Н. Толстой. «Раз, приехавши из Тулы, она рассказала, что в газетах напечатано, что прилетели огромные – не то птицы, не то драконы, зовут их Зефироты», – вспоминает С. А. Толстая[19]19
Толстой Л. Полное собрание сочинений. Т. 83: Письма к С. А. Толстой 1862–1886. М., 1938. С. 39.
[Закрыть]. «Раз как-то Марья Герасимовна пришла из Тулы и рассказала, что в Туле прошел слух, что из зефира прилетели какие-то существа, не то звери, не то птицы. Называются они “зефироты”, – уточняет Т. Л. Сухотина-Толстая[20]20
Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. М., 1980. С. 34. В своей процитированной выше статье Т. А. Иванова тратит неимоверные усилия на опровержение «версии» свояченицы Толстого Т. А. Кузминской о том, что писатель самолично прочитал о «зефиротах» в газетах. Между тем, совершенно ясно, что приведенная в воспоминаниях Кузминской фраза Толстого, обращенная к компаньонке тетушки рассказчицы: «Наталья Петровна, вы знаете, я читал в газете, что прилетели птицы зефироты, большие с длинными клювами, невиданные нигде…» – не более чем доброжелательное подтрунивание (см. Кузминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне: Воспоминания. Тула, 1959. С. 197). Никак нельзя исключать, однако, что Толстой напрямую узнал о мистификации Одоевского из периодики: о «зефиротах», как мы видели, так или иначе писали все ведущие журналы.
[Закрыть]. Хотя Толстой вполне мог узнать о «зефиротах» из периодики, эти характерные свидетельства говорят нам, что мистификация Одоевского шагнула далеко за пределы столицы.
Вплоть до 1890-х гг. упоминания о зефиротах как «выдуманных существах» еще встречались в различных энциклопедических словарях и толкователях иностранных слов; затем зефироты перестали существовать для широкой публики. Лишь в 1963 г. В. Б. Шкловский напомнил о них относительно массовому читателю в биографии Толстого, вышедшей в популярной серии «ЖЗЛ». В 1969 В. И. Безъязычный опубликовал в «Огоньке» забавную заметку, где сравнил толки о зефиротах с «не столь давними разговорами о пресловутом “снежном человеке”»[21]21
Безъязычный Вл. «Зефирот» – «снежный человек» XIX столетия // Огонек. 1969. № 13. С. 30. В заметке ошибочно утверждается, что рассказ Одоевского был напечатан в «Северной пчеле» за подписью «А. Полоротов».
[Закрыть].
II
Намереваясь уязвить доморощенных энтузиастов криптозоологии, В. И. Безъязычный невольно привел удачное, хотя с функциональной точки зрения и небесспорное сравнение. «Снежного человека» и «зефиротов» Одоевского роднят общие черты чудовищности. Монструозность зефиротов подана в мистификации в духе классической древности. «В Риме, – замечает М. Бигон, – monstrum (этимологически связанный с топеге, предупреждать) считался предвестником зла, сбоем в работе природы, что могло указывать на какие-либо нарушения в отношениях города с богами»; в особенности это касалось случаев врожденных дефектов. У Аристотеля, напоминает она, «биологическое определение terns (урода), греческого эквивалента monstrum, заключалось в том, что это “потомок, который не похож на своих родителей”»; монстр – злая деформированная пародия на родителей и предков[22]22
Beagon М. Beyond Comparison: М. Sergius, Fortunae victor // Philosophy and Power in the Graeco-Roman World: Essays in Honour of Miriam Griffin. Oxford University Press, 2002. C. 127–128.
[Закрыть]. Не стоит даже упоминать, что подобное отношение к «уродам» как провозвестникам беды является общим местом многих народных культур. Именно эту прогностическую функцию несет в рассказе первая часть, посвященная описанию ребенка-калеки: его рождение предвещает появление зефиротов, которое в свою очередь есть знак божественного гнева.
В этом смысле Одоевскому удалось добиться искомого эффекта. Вспомним высказывание плачущего мужика из анонимного фельетона в «Библиотеке для чтения»: «Чудные люди с крыльями, батюшка, народились на земле, переставление света скоро шествует!»; на лицах слушателей, отмечает автор, отражаются ужас и удивление. Таково же и восприятие старушки-компаньонки Натальи Петровны, услышавшей о зефиротах от Л. Н. Толстого:
– Ай, ай, ай, батюшки! – качая головой, говорила старушка, – не к добру это!
– А что же это значит? – спросил Лев Николаевич с любопытством.
– Да не то к войне, а то и к голоду. Ведь птиц-то и во сне видеть нехорошо, к потере, – глубокомысленно говорила Наталья Петровна[23]23
Кузминская Т. А. Моя жизнь… С. 197.
[Закрыть].
Но эффект ужаса побочен: мысль Одоевского сосредоточена на давно занимавших его вопросах эволюции, вырождения, трансформации. Еще в его утопии «4338 год: Петербургские письма», частично опубликованной в 1835–1840 гг., говорится об исчезновении или измельчании многих современных животных (лошади, например, редуцировались до размера комнатных собачек). Весной 1861 г. эволюционные размышления были тем более актуальны: со дня опубликования «Происхождения видов» Ч. Дарвина не прошло и полутора лет. Происхождение зефиротов двойственно: в рассказе мы находим и описание их самостоятельного размножения, и – в лице безногого и крылатого ребенка, то есть будущего зефирота – намек на рождение их от обычных людей. Иными словами, зефироты представлены и как продукт эволюции, параллельной человеческой, и как результат мутации человеческого рода – мутации, возможно, целенаправленной, а именно божественной или дьявольской[24]24
Что стало, разумеется, одним из основных мотивов всей литературной и кинематографической фантастики XX–XXI вв.
[Закрыть]. Здесь и в других местах рассказа Одоевский избегает развязывания мотивных узлов, предпочитая ответам вопросы и однозначности – амбивалентность. Но как бы то ни было, Одоевский, похоже, одним из первых в мировой фантастике затронул тему явления нового биологического вида, грозящего человечеству порабощением[25]25
В четвертой части «Путешествий в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера» (1726) одичавшие люди-йеху подчинены благородным и многомудрым гуигнгнмам, однако господство гуигнгнмов ограничено их страной и они не угрожают людям экспансией.
[Закрыть].
Обращаясь к конструированию своих химер, Одоевский естественным образом вновь прибегает к арсеналу классической античности. Его источник – так называемые «чудеса Индии», «плиниевы народы»: монструозные расы, обитавшие у дальних пределов известного мира и описанные в «Индиках» Ктесия Книдского и Мегасфена, дошедших до нас в пересказах, в «Географии» Страбона, «Естественной истории» Плиния Старшего, у Солино и других авторов. Среди этих воображаемых чудовищ внимание Одоевского привлекли астомы (букв. «безротые»). Вот как, со ссылкой на Мегасфена, описывает их Плиний:
У крайних границ Индии на востоке около истока Ганга обитает племя астомов, не имеющих рта, мохнатых по всему телу, покрывающих себя пухом листьев и питающихся только испарением и запахом, который они втягивают в себя носом. У них нет никакой пищи и никакого питья, только разнообразные запахи кореньев и цветов и диких яблок, которые они носят с собой во время долгого пути, чтобы не терять обоняние.
От немного более тяжелого запаха они легко лишаются дыхания[26]26
Nat. hist. VII. 25. Пер. А. Н. Маркина. Страбон, описывая астомов по Мегасфену (XV. 1.57), приводит их как один из примеров недостоверных вымыслов (II. 1.9). Представления о «чудовищных расах», однако, были настолько распространены в Средневековье, что Плано Карпини без всяких оговорок пересказывал сведения монголов о народе паросситов, питающемся в основном запахом вареного мяса (Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Рубрука. М., 1957. С. 48).
[Закрыть].
«Монструозные расы <…> как и все чудовища, отражают культурные признаки “инаковости”, – пишет по этому поводу А. Райт. – Поскольку воплощенные ими трансгрессии буквально отражены их телами, они являются ярким и прямым примером исторического функционирования человекочудовищ как олицетворения нарушений социального, морального или онтологического порядка вещей»[27]27
Wright A. Monstrosity: The Human Monster in Visual Culture. London-N.Y., 2013. C. 16. О «плиниевых народах» см. Friedman J. В. The Monstrous Races in Medieval Art and Thought / Cambridge, 1981. Отрывок из этого труда имеется в кн. Classic Readings on Monster Theory: Demonstrare. Vol. I. Leeds, 2018, которая может послужить полезным введением в современные концепции «чудовищности».
[Закрыть].
Другой составной частью зефиротов стали античные и средневековые гарпии, изображавшиеся с женскими торсами и головами и птичьими крыльями и ногами. Зефироты Одоевского, однако, лишены подчеркнутых еще в книге III «Энеиды» Вергилия отличительных признаков гарпий – зловония и прожорливости. Вместо этого прелестную зефиротку, очаровавшую Игнация, овевает «особого рода обворожительная атмосфера, похожая на тонкий свежий запах цветника при восходе солнца». Напротив, зловонными кажутся зефиротам обычные люди, их жилища и города; людская пища и способ ее приема вызывают у зефиротов удивление и отвращение (крайне распространенная культурная демаркация «Другого»).
В данном случае вновь сказывается амбивалентность зефиротов: Одоевский не мог не учитывать прекрасно знакомых его читателям иконографических коннотаций и ангелов, и крылатых демонов. «Ангелическое» восприятие зефиротов звучит в отзыве И. И. Панаева, увидевшем в рассказе Одоевского нечто «вроде идиллии». Е. А. Штакеншейдер зефироты запомнились как ангелоподобные существа, «красивые, голубоглазые, с золотистыми волосами». В тексте и в самом деле говорится, что лица зефиротов красивее, чем у обычных людей, однако глаза у единственной подробно описанной зефиротки черные, волосы же темно-русые. Ангелическую ипостась зефиротов подчеркивают и способы зачатия и деторождения, с человеческой точки зрения «невинные» и даже «непорочные». И все же, решившись поцеловать красавицу-зефиротку, Игнаций совершает акт сексуальной и даже религиозной трансгрессии, за что наказывается изгнанием из очарованного рая крылатых созданий[28]28
В одном из стихотворений Ф. Петрарки (Canzoniere CXCI) поэт, уподобляя себя уже знакомым нам астомам, говорит, что готов удовлетвориться лишь созерцанием возлюбленной, как вечная жизнь – лицезрением Бога. Ср. также изгнание Гулливера как «низшего», хотя и рефлектирующего существа, из мира гуигнгнмов у Свифта.
[Закрыть].
Гарпии в изображении Г. Доре (иллюстрация к «Божественной комедии» Данте). «Ад» с иллюстрациями Доре впервые вышел в свет в Париже в 1861 г., в год публикации «Зефиротов».
Любовная история Игнация разворачивается на широком фоне общеромантического и уходящего в глубокую древность нарратива «любви к Иному» (любви между человеком и ангелическим или демоническим созданием, химерой, элементалем[29]29
Явственна связь с ранней романтическо-мистической повестью Одоевского «Сильфида» (1837), где место зефиротки занимает стихийный дух. Игнаций упоминает непреодолимое «очарование» крылатого создания, намекая, что зефиротка наделена чем-то подобным glamour фейри. Однако у нас нет оснований утверждать, что зефироты мыслились автором как безусловно сверхъестественные создания.
[Закрыть] либо между «цивилизованным» европейцем и прекрасной «дикаркой»). Вместе с тем, в выборе внешнего облика зефиротов и любовном мотиве, очевидно, сказались также некоторые собственно фантастические претексты. Одоевскому, в частности, мог быть известен навеянный Д. Свифтом и Д. Дефо роман адвоката и писателя Р. Палтока (1697–1767) «The Life and Adventures of Peter Wilkins, a Cornish Man» («Жизнь и приключения Питера Уилкинса, корнуэльца»). Со времени первого издания в 1750 г. этот роман неоднократно переиздавался и был переведен на французский (1763) и немецкий (1767) языки. В XIX в. «Питера Уилкинса» высоко оценили английские романтики, причем книга легла в основу ряда мелодрам и пантомим.
«Гаури, приготовившаяся к полету». Гравюра Л. П. Буатара к первому изданию романа Р. Палтока (1750).
Герой Палтока, претерпев различные приключения (пребывание в плену у французских пиратов и рабстве в Африке, драматическое бегство, кораблекрушение, жизнь на необитаемом острове и т. д.), женится на спасенной им прекрасной Юварки (Youwarkee). Юварки – гаури (gawry), летающая женщина. Палток уделяет несколько страниц детальному описанию анатомического устройства ее тела с раскрывающимися спинными отростками и летательной мембраной-граунди (graundee), которая при необходимости может служить соплеменникам Юварки и своеобразной лодкой. Супруги, у которых успевают родиться сыновья, отправляются затем на остров Носмнбдсгрутт, населенный гаури и глуммами, крылатыми мужчинами, причем Уилкинс убеждает короля острова отменить систему рабовладения (как мы увидим ниже, важный мотив в разрезе рассказа Одоевского). После смерти возлюбленной Юварки опечаленный Уилкинс решает вернуться в Англию, но умирает, едва добравшись до Плимута.
Титульный лист и фронтиспис сокращенного бостонского издания «Питера Уилкинса» (1835).
Одоевский, питавший обостренный интерес к естествознанию, безусловно не мог пройти мимо знаменитого научно-фантастического розыгрыша Р. А. Локка (1800–1871), который получил название «Великой лунной мистификации» и считается самой масштабной и влиятельной мистификацией такого рода в истории. В серии статей, опубликованных в нью-йоркской газете «The Sun» на исходе лета 1835 г., Локк описывал открытия, якобы совершенные на Луне с помощью усовершенствованного телескопа прославленным астрономом Д. Гершелем; в числе прочего, изобретательный мистификатор знакомил читателей с диковинными лунными животными, городами Луны и крылатыми селенитами, отнесенными Гершелем и его ассистентами к роду «Vespertilio-homo или Двурукий нетопырь» (по утверждению Э. По, крылья обитателей Луны были «буквально копией с описания крыльев летающих островитян Питера Уилкинса»). Европу наводнили переводы отдельного издания статей Локка и самостоятельные книжечки о жителях Луны. Перевод на русский язык, сделанный с немецкого и озаглавленный «О жителях Луны и о других достопримечательных открытиях, сделанных астрономом Сир-Джоном Гершелем, во время пребывания его на Мысе Доброй Надежды» вышел в Петербурге в 1836 г., вызвав резкую отповедь В. Г. Белинского (назвавшего розыгрыш надругательством над наукой и «святотатством») и большую критическую статью О. И. Сенковского[30]30
См. откомментированное переиздание: О жителях Луны и других достопримечательных открытиях. Б.м.: Salamandra P.V.V., 2020, куда вошли и упомянутые статьи. «Библиотека для чтения» под редакцией Сенковского продолжала пристально следить за развитием событий: в 1836 г. в журнале было опубликовано «Письмо Гершелля о мнимых открытиях на Луне» (Т. 17, 4.2. № 32, август. VII. Смесь. С. 45–46), в 1837 г. – «Два письма сир Джона Гершеля» о реальных астрономических открытиях с упоминанием мистификации (Т. 21. Ч. 1. № 39, март. VII. Смесь. С. 13–17).
[Закрыть]. Здесь мы видим ту же связь крылатых существ и научно-фантастической мистификации.
Гаэтано Дура. «Лунные обитатели». Литография из «лунной» сюиты. Неаполь, 1836.
Непосредственно же к написанию рассказа Одоевского явно подтолкнула статья Н. Н. Страхова «Жители планет», опубликованная в январе 1861 г. в первом номере журнала братьев Достоевских «Время» и сопровождавшаяся многочисленными критическими откликами[31]31
Страхов Н. Н. Жители планет // Время. 1861. Том 1. № 1, январь. Отд. II. С. 1–56 отдельн. паг. Статья вошла затем как составная часть в кн. Страхова «Мир как целое: Черты из науки о природе» (СПб., 1872). Некоторые отклики см. в: Тоичкина А. В. Статья Н. Н. Страхова «Жители планет» в творчестве Ф. М. Достоевского 1860–1870 гг. // Достоевский: Материалы и исследования. Т. 22. СПб., 2019. С.
[Закрыть]. Она-то и предопределила и крылатость «зефиротов» Одоевского, и всю направленность рассказа. Поскольку соответствующий отрывок приведен нами в приложении, мы не станем утомлять читателя пересказом положений Страхова, каковой с утомительным пафосом и немалым презрением к птицам[32]32
Последние у самобытного философа «шныряют» по воздуху и живут «воровством, подхватывая себе добычу то в одном, то в другом месте».
[Закрыть] доказывает невозможность и ненужность для человека крыльев. Отметим лишь, что в статье Страхов цитирует высказывание зоолога и геолога С. С. Куторги (1805–1861): «Почему вы знаете, что после нас на земле не явятся, например, люди с крыльями? Они будут летать, а не ходить; а летать гораздо лучше, чем ходить!» Отсюда фраза Одоевского из сопроводительного письма к рассказу: «вопрос о возможности новой породы людей уже был затронут наукою». Одоевский полемизирует с пылким антропоцентризмом Страхова и конечным выводом философа относительно неоспоримого превосходства физического строения человека над телесным устройством всех прочих созданий природы. Человек, пишет Страхов, боролся с самим царем зверей, львом, «и истреблял его гораздо прежде, чем поумнел до того, что выдумал порох». Для Одоевского на первом месте стоят силы эволюции: в облике зефиротов он выстраивает эволюционный конструкт, который не только превосходит человека, но и не страшится никакого пороха.
Люди-птицы. Гравюра Л. Бине к первому изданию романа Н. Ретифа де ла Бретона «Южное открытие, произведенное летающим человеком» (1781).
В этой курьезной полемике о достоинствах крыльев Одоевский мог опираться и на фантастический роман Н. Ретифа де ла Бретона «Южное открытие, произведенное летающим человеком, или французский Дедал» (1781, сокращенный русский перевод 1936). Именно наличие крыльев – правда, искусственных – позволяет Викторину, герою романа, стать властелином колониальной империи южных земель. В романе, добавим, содержатся описания многочисленных существ, представляющих собой гибриды человека и животных, в том числе «людей-птиц», а также фривольные рассуждения о «невозможной любви», в данном случае между обычным человеком и великаншей.
Еще одна фраза из письма Одоевского к Мельникову-Печерскому также нуждается в пояснении: «Между строк этой статьи находится, как увидите, намек на теорию Южных Американских штатов». Речь идет, как можно догадаться, о возникновении в феврале 1861 г. Конфедерации Штатов Америки и назревающей гражданской войне в США. В том же феврале произошло и другое судьбоносное событие – встреченная Одоевским с восторгом отмена крепостного права в России. Напрашивается заключение, что «между строк» в «Зефиротах» проходит тема рабства, безусловно занимавшая мысли Одоевского в период написания рассказа.
Попытка рассмотрения рассказа как «иносказания», напрямую связанного с крестьянской реформой, уже была сделана в давешней статье С. Анкериа. К сожалению, то было покушение с негодными средствами. «Разыгралась великая трагедия: крестьянам, жившим от земли, достался в удел “воздух” (ветерок, зефир, откуда и название зефироты <…>) – утверждает автор. – Владимир Федорович вооружился едкой сатирой и вот, ровно за сорок дней, сотворил великолепную картину о новых существах, зефиротах, которые летают и поют, а пищу земную отвергают с пренебрежением, оставляя ее паразитам-помещикам»[33]33
Анкериа С. Зефироты Льва Толстого… С. 161.
[Закрыть]. Подобная интерпретация видится на редкость ошибочной; даже если следовать логике Анкериа и искать в рассказе аллегорию «паразитов-помещиков», то это, конечно же, птицелюди-зефироты, что «не сеют и не жнут», а только парят в небесах, превращая обычных «земных» людей, этих крестьян от сохи, в подневольных батраков. Но Одоевский далек от такого рода примитивных аллегорий. «Зефироты» скорее представляют собой некое размышление о биологической обусловленности рабства и мистических законах мироздания. Homo sapiens подчинен в рассказе эволюционным механизмам природы, как сама природа – высшим небесным началам. В сущности, природа лишь бесконечно создает в себе подобия основополагающих принципов мироустройства, лежащих – как подсказывает нам подчеркнутая амбивалентность зефиротов – вне категорий добра и зла.
Вывод этот мы делаем на основе происхождения титульного слова «Зефироты», столь неверно истолкованного в цитируемой выше статье. Приведенное толкование, надо сказать, достаточно распространено. «В слове этом есть что-то воздушное и нарушающее покой», – сообщает нам В. Б. Шкловский[34]34
Шкловский В. Лев Толстой. М., 1963 («Жизнь замечательных людей»). С. 424.
[Закрыть]. «Слово зефироты (мн. ч.) образовано от слова зефир (франц. zéphir, лат. zephyrus от греч. ζέφυρος) – “легкий ветерок”; “западный ветер”» – пишет В. М. Шетэля[35]35
Шетэля В. М. Лингвистический комментарий в курсе РКИ: Названия мифических существ в русской литературе XIX века // Актуальные проблемы обучения русскому языку как иностранному и русскому языку как неродному. М., 2015. С. 161.
[Закрыть]. «Зефироты – авторское новообразование Одоевского», – заявляет Т. А. Иванова[36]36
Иванова Т. А. Зефироты В. Ф. Одоевского… С. 26.
[Закрыть]. Но, какими бы соблазнительными и очевидными ни представлялись подобные трактовки, необходимо помнить, что Одоевский был весьма начитан в масонской и в целом мистической литературе. Слово «зефироты» он отнюдь не изобрел, как и не произвел его от «зефира», хотя изящно учел кажущуюся этимологию. В корпусе масонской и мистической литературы на русском языке еще с XVIII в. искаженное «зефироты» использовалось для обозначения каббалистических сфирот (божественных атрибутов или эманаций)[37]37
Вместе с тем, в масонских рукописях можно обнаружить и «сфирот», и «сефироты».
[Закрыть]. Это употребление мы находим на протяжении всего XIX и первых десятилетий XX в.[38]38
Ср. в «Глоссолалии» А. Белого (1922): «Страны света спустились лучами из древнего солнца: на зефиротах лучах (зефиротами “Sepher Iezira” зовет лучи мудрости)» или в маргиналии В. Я. Брюсова (1920), обращенной к В. Ф. Ходасевичу и персонифицирующей в «зефиротах» божественные сущности: «Иль неблагосклонны / К Владе Зефироты?» (Немирова М. А. Автографы из старого альбома: Альбом автографов поэтов серебряного века Брониславы Рунт (1885–1983) из коллекции Государственного музея В. В. Маяковского. М., 2006. С. 40).
[Закрыть], и данное обстоятельство сразу должно было подсказать читателям, что рассказ следует воспринимать в сложном мистическом и несколько шелленгианском регистре[39]39
Как отражение неизбывного «шеллингизма» Одоевского «Зефиротов» рассматривал И. И. Замотин, замечая: «Одоевский вникает в природу, занимаясь естественными науками, но природа для него интересна постольку, поскольку она, как “неразвитая, бессознательная интеллигенция”, скрывает в себе нечто духовное, поскольку она есть “лестница, по которой дух поднимается к самому себе”; поэтому Одоевский любит в мечтах представлять себе природу будущего, когда в этой “бессознательной интеллигенции” все более и более будет сознаваться и сказываться духовное начало» (Замотин И. И. Романтизм двадцатых годов XIX стол, в русской литературе. Т. II. СПб.-М., 1913. С. 399–400). Взгляд этот резко критиковался П. Н. Сакулиным, см.: Федотова П. И. «Не умирает сотворенное мною…»: Сакулинский труд о В. Ф. Одоевском // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 2005–2006 год. СПб., 2009. С. 39).
[Закрыть].
Однако мало кто из современников, похоже, заметил в «Зефиротах» эти мистическо-естественнонаучные смыслы. Проницательней других оказались поэт-юморист, публицист, мемуарист и собиратель материалов о Лермонтове П. К. Мартьянов (1827–1899), который связал пришествие зефиротов с распространением спиритических настроений[40]40
Отрывок из стихотворения Мартьянова «Новогодняя ночь» (Мартьянов П. Вешние всходы: Стихи, эскизы, наброски и песни. СПб., 1872. С. 135–136) см. в приложении. Упоминаемые в нем Давенпорты – братья Айра (1839–1911) и Уильям (1841–1877) Давенпорты, американские фокусники, выдававшие себя за спиритов, но неоднократно разоблачавшиеся как шарлатаны.
[Закрыть], и тогда еще не одиозный критик и беллетрист В. П. Буренин (1841–1926). Последний в известном смысле адекватно истолковал зефиротов Одоевского как своеобразный гибрид ангелов и творящих небесных сил, однако в повести «Недавняя история» («Санкт-Петербургские ведомости», 1873) создал жестокую пародию и на рассказ, и на другие произведения Одоевского, в особенности его эсхатологические прозрения наподобие вставной новеллы «Последнее самоубийство» в «Русских ночах» (1844)[41]41
Пародируются и другие фантастические произведения: так, как напомнил нам Е. П. Сошкин, поедание плоти возлюбленного в обстановке конца света восходит к «Ученому путешествию на Медвежий остров» Сенковского (1833), где рассказчик съедает таким образом свою умершую жену. Далее эпизод из повести Буренина приводится в изложении В. В. Виноградова (Виноградов В. В. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961. С. 593–594).
[Закрыть]. Главный персонаж повести Буренина, спившийся попрошайка Жан Провиантов, рассказывает собеседнику-писателю содержание своей поэмы «Пеликан на развалинах мира», «творения веков», которое «читал и превозносил сам Александр Сергеевич Пушкин»:
«Начало удивительно: в прологе хоры зефиротов поют о том, что вселенная есть тлен и внимания в ней достойно только одно – перси девы. Затем представляется поэт лежащим на этом драгоценном даре – я разумею перси девы – и поющим гимн счастия под аккорды томных вздохов возлюбленной. В это время в природе рокочут соловьи и расцветают розы…» Но «вдруг раскатывается гром, блестит молния. Пролетает палящий самум и уничтожает весь мир. Но поэт и его возлюбленная остаются на одном высоком пике, и невредимые глядят оттуда на общую гибель разрушения. Сначала они ужасаются, но потом благодарят небо за то, что оно спасло их среди всеобщей гибели, и снова падают в объятия друг к другу. Однако протекают часы, поэту и его возлюбленной хочется есть. А есть нечего, потому что все погибло: все, что цвело и росло, жило и дышало. Остались одна завядшая роза на груди возлюбленной и два листка, которыми они прикрыли наготу». Спасшиеся от гибели представители человечества «съедают сперва розу, потом листки. Но от этого их тошнит. Алкание еще более усиливается». Возлюбленная подруга, «как создание более нежное, натурально, начинает умирать с голода. Поэт в отчаянии хочет сбросить и себя и возлюбленную с пика; но внезапно его осеняет мысль: он начинает, как пеликан, терзать свою грудь и кормить возлюбленную собственным сердцем. Возлюбленная питается, но натурально с деликатной осторожностью». Зефироты, увидев эту картину кормления женщины кусками сердца любовника, были «поражены силою любви поэта и решаются вновь возродить мир для того, чтоб в нем жили эти два высокие существа». Вся природа расцветает, поют соловьи, возлюбленные снова падают в объятия друг к другу. «Небесная гармония»…
