Текст книги "80 дней в огне"

Автор книги: Владимир Ленчевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Да, как будто сломалось, несомненно сломалось, но мы-то истекаем кровью.

Чуйков не обращает внимания на эти слова. Он разъясняет, какой переворот в боевых действиях создаст организация штурмовых групп.

Ночью возвращаюсь назад. Над КП штаба армии нет осветительных ракет, этим куском берега в районе нефтесиндиката гитлеровцы не интересуются. После конца обороны мне довелось присутствовать при допросе начальника гитлеровской авиации фон Даниэля, сурового вожака фашистских стервятников.

– Разрешите обратиться? – вдруг попросил он.

– Пожалуйста.

– Где стоял в дни боев штаб армии? Конечно, в Красной Слободе?

– Что вы, под нефтесиндикатом.

Каменное лицо фашистского служаки сразу вздрогнуло и покраснело.

– Неужели?! – воскликнул он. – И мы, дураки, не разбомбили берег!

В голосе его прозвучала нескрываемая досада, и от этого он стал каким-то особенно ненавистным.

– Впрочем, многого мы недосмотрели, – проворчал он, – армий ваших недосмотрели, верили: все у вас тут, а за спиной пусто…

…Рассвет. Мы на позициях «хозяйства Кушнарева».

Ясное, пронизанное солнечным светом утро. На небе ни тучки. Тишина. Воздух неподвижен.

Сейчас «антракт». Он длится недолго. Гитлеровцы завтракают, а когда завтракают, то не стреляют. И даже не верится, что через пять – десять минут воздух наполнится грохотом, а снаряды опять начнут перепахивать и без того вспаханную ими землю.

Гуртьев приник к объективу стереотрубы.

– На высоте сто тридцать восемь, обратите внимание, товарищ полковник, появилось два фашистских генерала в парадной форме, – подсказывает наблюдатель лейтенант Разделов.

Комдив долго смотрит, а затем возмущается:

– Нахалы, какие нахалы, ходят, как индюки.

Несколько минут он наблюдает за странным поведением незнакомцев, затем отдает короткое распоряжение артиллеристу. Тот сразу кидается к полевому телефону и кричит команду в трубку.

За дни боев каждый метр территории противника пристрелян. Минута – и снаряды падают на высоту 138. Там рождается песчаный вихрь. И… ничего не видно.

– Однако чем объяснить появление гитлеровцев в парадной форме?

Вопрос задан мне, а я напрасно ломаю голову. Впоследствии выяснилось: в штабе Паулюса принимали приехавших из Берлина гостей, высших офицеров, показывали Сталинград. Туристам не повезло.

Через час – новый сюрприз. Начальник штаба дивизии полковник Тарасов принес взятую у сбитого фашистского летчика карту. Карту Сталинграда. На ней весь город разделен на квадраты, некоторые из которых закрашены в черный цвет. Изучаем. Догадываемся: черные квадраты – это места, уже обработанные фугасками. В штабе Паулюса, видимо, сидят педантичные плановики, стремящиеся добросовестно уничтожить город.

– Значит, каждый уголок на примете, бомбит аккуратно, не растрачивая добро впустую, – констатирует Гуртьев.

Карта пригодилась. Ее передали в штаб армии, и впредь старались размещать склады с боеприпасами и санбаты в местах, затушеванных на карте. Немецкая точность оправдала себя. Разрушенное вторично почти не бомбили.

На следующее утро мы снова с комдивом на НП. Он уже почти окончательно переселился сюда из штольни. Чем меньше в полках народу тем горячее бой. Гуртьев осунулся, но по-прежнему неутомим.

Сейчас, поудобнее усевшись на наблюдательном пункте, полковник следит за горизонтом.

– Смотрите, – говорит он наблюдателю.

Тот пока ничего не видит.

– Да нет же, смотрите, – повторяет он, указывая рукой на южную часть неба.

Через несколько секунд там нарождаются точки, словно мошки. Знаем мы этих мошек!

– Ну и глаза у вас, товарищ полковник, – хвалит наблюдатель.

– Таежные, – бросает Гуртьев, – думаешь, легко белке в глаз попасть? Ого! – восклицает он, согнувшись, сосредоточившись. – Да их больше полусотни.

Бомбардировщики приближаются.

– «Что жизнь твоя», сказал Омар Хайям, Ю-87 – и все летит к чертям, – декламирует оказавшийся поблизости приехавший с того берега Волги корреспондент редакции дивизионной газеты.

– Действительно, к чертям. Но куда же они жалуют?

«Юнкерсы» совсем близко, уже доносится их отвратительный, завывающий гул.

– Соединить меня с Чамовым, – приказывает комдив, угадав направление воздушного удара.

– Майор, птички по вашу душу летят, – сообщает командиру полка Гуртьев и сжато излагает план предстоящих действий.

Заход. Фугаски рвутся в расположении «хозяйства Чамова». Снова заход, снова фугаски.

– Капитан, к Чамову, помогите майору, – приказывает мне комдив.

Так всегда, в опасную минуту штабные работники командируются в полки.

Но одно – отдать приказ, другое – его выполнить. Самолеты сделали заход и ушли, чтобы вернуться снова. В интервалах между налетами надо бежать вперед. Не удалось: у самого полка я принужден залечь. Тут гитлеровцы надели своеобразную шапку-невидимку на свои боевые порядки. Их маскировщики зажгли дымовые шашки. Землю окутали черные тучи.

В окопчике, в котором я очутился, сидели знакомые: сержант Багров, кряжистый, неразговорчивый омич, и ефрейтор Верховов, парикмахер из Красноярска, общительный, веселый.

Спрятавшись в своем укрытии, товарищи беседовали как ни в чем не бывало.

– Снова шутит фриц, и как ему не надоест. Неужели напугать думает? – недоумевал Верховов.

– И напугает, как попадешь в такую темень, – буркнул Багров.

– А ему разве легче? Небось не весело наступать с завязанными глазами, – возражал бывший парикмахер.

– Его больше, нас меньше.

Верховов даже занялся смазыванием рук: пальцы его всегда кровоточили. Старая профессия оставила свой след на их коже, белой, мягкой, совсем не подходящей для нынешних условий.

Но в остальном ефрейтор – уже бывалый воин, понимающий многое.

– Значит, как только дым подойдет к нам, танки бросят, – решил он и, сняв с пояса гранату, положил се около себя.

– Кабы только танки, танки – пустое, пехота…

– Не дойдет, на мины нарвется. Да и не допустят, артналетом накроют. А танки – чепуха.

Разговор обычный, фронтовой. Слушаешь и поражаешься, как хорошо эти два в недавнем прошлом совсем мирных человека освоили военный лексикон и получили представление о технике боя.

Беседу прервали самолеты. Яростно взмыв, они бросились в пике. Я смотрел на фугаску, падавшую, как казалось, прямо на голову, и переживал странное: верилось, твердо верилось, подарок не для меня.

Хрясь, бух. Окопчик основательно присыпало землей.

– Словно из пульверизатора. Смотри, какая мелкая, – как ни в чем не бывало шутил Верховов.

– Спасибо за пульверизатор, – ворчал Багров.

Но в общем ни тот, ни другой не испугались.

Я выскочил было из окопа, решив проползти на КП полка. Куда там! Сразу над самым ухом: «жиг», «жиг», «жиг».

– Нельзя, товарищ капитан, нельзя, убьют насмерть, – рассудительно заметил Багров.

– А мы сейчас, верно, сами в атаку пойдем. Так ведь ловчее. Фриц собрался к нам, а мы ему в грудь, – заметил Верховов.

А дым стелется по земле. Он уже подходил к окопчику, когда бомбардировщики развернулись и снова сбросили свой страшный груз. Черные вихри понеслись по передовой. Разрывы слились в один сплошной грохот. Я сжался в комок, а бойцы продолжали спокойно сидеть.

– Ложиться опасно: если засыпет, не встанешь, – не то в порядке совета, не то с укором заметил мне Багров.

Дым окутал окопчик, и словно опустился черный занавес. Даже небо показалось ночным, заводские трубы и те скрылись.

Вдруг со стороны КП полка взвились веером три красные ракеты.

– Вперед! – раздался крик.

– Вперед! – заревел Багров.

– Вперед! – тонко, фальцетом поддержал его Верховов, и оба исчезли в направлении фашистских окопов.

План Гуртьева – предупредить вражескую атаку своей.

Я бросился на КП полка, к новому КП. Он обосновался в бетонированном подвале. Перемещение произошло быстро.

– Здесь «юнкерс» нам не опасен, – заметил Чамов.

Впереди ясно слышались крики «ура». Атака шла успешно. Гитлеровцев захватили врасплох, и теперь им было не до наступления.

– Как? – запрашивал по телефону комбатов Чамов.

– Отлично, заняли окопы противника, – слышалось в ответ.

Полк продвинулся вперед на пятьдесят метров.

Через несколько минут к КП полка подбежали три гитлеровца и, спрыгнув в подвал, остановились в смятении. Оказывается, они перепутали направление, не к своим, а к нам попали. Их обезоружили.

Пленные! Я безумно обрадовался, начал их расспрашивать. Но нет, ничего не получалось. Слишком уж ошалели непрошеные гости.

А донесения от комбатов продолжали поступать, радостные донесения.

– Занял пункт «Б», продвигаюсь с боем, – сообщали из первого батальона.

– Веду бой на уничтожение в цехе номер три, – извещали из третьего.

Самолеты тем временем развернулись и стали опять бомбить. Чамов наблюдал уже с нового рубежа, как методично и жестоко фугаски разносят в пух и прах прежние позиции полка, сравнивая с землей и окопы, и траншеи, в которых уже не было ни одного нашего бойца.

В этом-то и заключалась своеобразная тактика Сталинградской битвы: спасайся от самолетов противника во вражеских окопах. Операция смелая, рискованная. Людей-то у нас меньше, чем у гитлеровцев. Если не пробьешься сразу, ничего не выйдет. Да и заняв окопы, нельзя зевать. Бойцы первого батальона, в частности, заняв новые позиции, очутились среди немцев. Получился как бы слоеный пирог. Наш взвод, а рядом гитлеровцы, дальше снова мы, и снова они. Сейчас победу решала военная сноровка. А ее-то и имели в избытке чамовцы. Бойцы, не дожидаясь приказов командиров, быстро расправлялись с остатками гитлеровцев. Наконец, бой окончен, и командир полка отдает приказ:

– Закрепиться на достигнутом рубеже.

И началось закрепление, переоборудование старых окопов, их ведь следует повернуть в другую сторону, рыть новые. Это очень сложно. Надо создать целый лабиринт ходов сообщения, чтобы маневрировать под воздушными и наземными огневыми налетами. К утру полк прочно закрепился на новых позициях.

ДВОЙНАЯ ИГРА

Из штаба армии к нам в дивизию с секретным оперативным приказом был послан офицер связи младший лейтенант Моргунов. Получив пакет, он двинулся по берегу, но по пути встретился с бойцом, нога у которого была обвязана окровавленными бинтами.

Раненый попросил есть, офицер отдал ему взятый на дорогу кусок хлеба. На этом они и расстались, но не успел армейский связной отойти несколько шагов, как боец выстрелил ему в спину. Моргунов упал и потерял сознание. Боец обыскал лежащего, достал из его полевой сумки пакет, распечатал конверт и заменил приказ другим.

Вскоре в штаб дивизии доставили с трудом передвигающегося раненого.

– Иду к переправе и вдруг вижу, лежит офицер связи, а рядом с ним сумка и автомат. Подобрал все и вот принес.

Раненого усадили, а сумку отнесли к комдиву. Полковник открыл сумку и, найдя в ней пакет на свое имя, распечатал его и прочитал, а прочитав, сильно удивился. Штарм предлагал оставить один из заводских цехов. Зачем?

Гуртьев позвонил Чуйкову.

– Прошу разъяснить мне приказ 043, – попросил он командарма:

– Как 043? Что-то не помню, – раздался голос командарма.

Полковник шифром прочитал приказ, согласно которому объект № 3 следовало оставить, а основные усилия направить к 6, 9 и 17 объектам.

– Кстати, объект номер три есть старый объект номер семнадцать, путаница какая-то, и подозрительная путаница, – добавил Гуртьев.

– А кто вам его вручил? – спросил Чуйков.

– Найден в полевой сумке убитого офицера связи Моргунова.

– Сейчас же доставьте мне этот приказ, – распорядился Чуйков.

Полковник вышел из штольни, чтобы поговорить с раненым, но того и след простыл. Дежурившие у штаба автоматчики сказали, что раненый «поплелся до ветру». Разыскать ушедшего не удалось.

А произошло следующее. «Раненый» зашел в уборную, чтобы через минуту выйти оттуда преображенным, в новеньком ватнике и, конечно, без бинтов. Неузнанный, он прошел в расположение соседней части артиллерийского полка. Там он разговорился со штабным писарем. Вид безоружного человека сразу обращает на себя внимание на фронте, а потому писарь отнесся к нему подозрительно. К тому же «раненый» допустил тактическую ошибку: похлопав по стволу одной из пушек, он заметил:

– Ну как, еще не вышла из строя?

– А почему бы ей выйти? – обиделся писарь, обиделся, как артиллерист. – Не собираешься ли ты навесить ее себе на шею вместо потерянного автомата?

Не желая осложнять положения, «раненый» стал прощаться, но писарь задержал его.

– Драпануть задумал, стой! – приказал он.

– Я связной, никуда не драпаю.

– Связной или беглый, а шагом марш к командиру дивизии, – приказал писарь и вместе с другими артиллеристами повел «раненого» к Гуртьеву. По пути «раненый» допустил еще одну ошибку: попытался оторвать подкладку с шапки-ушанки. Заметили это, вырвали шапку, под ее подкладкой нашли пузырек с ядом.

У Гуртьева «раненый» сознался, что его послали в наше расположение гитлеровцы, да и сам он оказался немцем.

Хочется сказать несколько слов и о писаре, задержавшем шпиона. Он заслуживает этого.

Некоторые полагают, писарь в штабе – бездельник, у него профессия роскошная. У нас это было не так. Жить в холодном сыром блиндаже, работать при свете коптилки круглые сутки – ужас. Да и не без большого риска занятие. Писарь обязан часто ходить в подразделения, собирать там сведения, следовательно, подвергать жизнь ежеминутной опасности. Да что в подразделения! На кухню тоже надо ходить, а кухня по заведенной традиции – самое горячее место обстрела. Противник заметил скопление народа – и бьет из миномета. Не удивительно, что один трусоватый штабной работник предлагал тому, кто принесет ему суп, свой паек хлеба.

Не таков был наш писарь. Он ничего не боялся и разгуливал под обстрелом вполне свободно. Повсюду приходилось встречать его длинную, качающуюся на ходу фигуру. Бойцы его очень любили. Писарь этот был большим весельчаком. В прошлом он работал в эстраде.

Таким неунывающим он был всегда.

Помню, как-то напоролись мы с ним и двумя связистами на фашистские танки. Танки ринулись на нас, а мы спрятались в подвал ближайшего разбитого домика. Гитлеровцы заметили это и давай кататься над нашей головой. Подвал небольшой, перекрытие над ним ветхое, потолок трещит, вот-вот рухнет. Но это полбеды, авось не весь провалится, хуже, если ворвутся автоматчики и забросают гранатами. А весельчаку хоть бы что! Смеется, балагурит. Он подпер своей продолговатой головой потолок и кричит:

– Не бойтесь, удержу!

Я невольно расхохотался. А тут наш канцелярист выхватил противотанковую гранату, которую, как и каждый из нас, носил у пояса, и, сделав вылазку, подбил машину.

В другой раз я встретился с ним на палубе катера, переправлявшегося через Волгу.

На середине реки рулевое управление отказало. Пассажиры сильно встревожились. Люди, не боявшиеся в окопах ни черта, оказавшись во власти водной стихии, чувствовали себя неважно.

Механик пытался исправить повреждение, но сам ничего сделать не мог, а его помощник слишком нервничал. Вдруг откуда ни возьмись – писарь.

– Дядя, а дядя, – обратился он с вопросом к помощнику, – скажи, хорошо ли ты играешь на рояле?

Тот вытаращил глаза – дикий вопрос!

А писарь как ни в чем не бывало:

– Если не играешь, то научись, великим пианистом будешь, пальцы-то твои, что мыши от кошки, в разные стороны разбегаются, быстрота, ловкость-то какая!

Помощник посмотрел на свои дрожащие пальцы и – рассмеялся. Теперь уже спокойно, то и дело улыбаясь, он закончил починку.

Погиб наш юморист героически.

К штабу полка прорвался фашистский танк. Сидевших на нем автоматчиков сбили пулеметными очередями, а с самой машиной ничего поделать не могли. Она моталась взад и вперед, давила народ, наводила панику. Тут писарь внезапно вскочил на заводскую стену, а оттуда – на спину стального чудовища, быстро закрыл смотровую щель. Танк завилял. Когда потерявший управление танк, наткнувшись на гору кирпича, остановился, наши бойцы вытащили из-под гусениц раздавленное тело писаря.

А прежде смелым его никогда не считали.

Но вернемся к нашему рассказу. Фашистские шпионы не раз проникали на нашу передовую. Был и такой случай.

…Странно, но даже и в нашем расположении жили мирные люди. Сталинградцы любят свой город и в самых тяжелых условиях не желали расстаться с ним. Своеобразен был героизм этих людей. Живя в подвалах, рискуя жизнью, они не решались покинуть родные развалины и очень гордились этим. Мы смотрели сквозь пальцы на их пребывание, хотя был строгий приказ переселить всех граждан за Волгу. Каждый боец старался поделиться с этими людьми своим пайком.

В маленьком блиндаже одного из многочисленных оврагов, на участке дивизии поселилась странная женщина. Даже возраст ее не определишь. Замухрышка какая-то. Лицо не то смуглое, не то грязное. Волосы растрепаны, сползают на лоб. Жила одиноко, ни с кем не общаясь.

Как-то утром, выйдя на берег, Гуртьев увидел, как она прямо из Волги набирает воду. В это время подходил катер с бойцами. Вдруг начали падать фашистские мины в реку. Некоторые из них, не долетая до реки, шлепались на землю. Казалось, минута-другая – и катер потонет.

– Бедная, как бы ей помочь, – сказал мне комдив.

Я послал к несчастной разведчика. О чем они разговаривали, мы не слыхали, но поняли одно: она никак не хочет расстаться со своим коромыслом. Напрасно пробовал боец ей помочь – отказывалась. А шла медленно, хотя мин вокруг падало много. Наконец она скрылась в овраге.

– Товарищ полковник, это немая. Проводил ее, а она и говорить со мной не пожелала, – доложил вернувшийся разведчик.

Гуртьев улыбнулся и промолчал.

Бойцы встретили разведчика шутками:

– Ну как, познакомился?

– О, он у нас покоритель молодых сердец!

– Война войной, а он о «красавицах» не забывает.

И долго подтрунивали над ним, как вдруг уже подходивший к берегу катер перевернулся, а ехавшие на нем вплавь стали добираться до берега. Но не все, погиб рулевой.

– Вами все местные жители проверены? – спросил Гуртьев контрразведчика, выделяя слово «местные».

– Да, – ответил тот.

Гуртьев пожал плечами и, обращаясь к нам, заметил:

– А все же не спускайте глаз с женщины, что ходит на Волгу со своими ведрами.

И мы следили.

На следующий день она дважды спускалась к реке за водой и тихо возвращалась к себе. Ничем особенным эти дни не выделялись. Систематическое и добросовестное наблюдение за ней тоже ничего не дало.

– Она плачет все время, и сидя, и на ходу, да в землю чего-то тыкает, – сказал лишь один из разведчиков, которому я поручил эту работу.

Сообщение не настораживало. Плакать в те дни по многим причинам мог человек. Возможно, и она потеряла кого-то из родни. А чем выразить горе, как не слезами? Словом, мы успокоились. Но все же побывали у нее, проверили документы, но ничего подозрительного не обнаружили.

– Бедная глухонемая женщина, и только, – доложил я Гуртьеву.

– Во что бы то ни стало, как только она выйдет к Волге, помогите нести ведра, – приказал он.

Приказ был выполнен. Когда на следующий день она пошла к реке, мои разведчики взяли у нее коромысло и понесли. Немая взволновалась. Разведчик, несший ведра, все время оборачивался, пожимал плечами, при этом ведра у него смешно подпрыгивали. У самого обрыва он резко свернул в сторону и помчался к командному пункту дивизии. А женщина вся съежилась и, что-то мыча, показывала на свое «гнездо». Но отвлечь внимание разведчиков ей не удалось. Заметив, что их товарищ слишком легко бежал с полными ведрами воды, они схватили «немую» и повели на КП. Допрашивал Гуртьев.

– Я ничего не скажу. Можете меня даже расстрелять! – проговорила задержанная по-немецки.

Позже она все же заговорила, и уже по-русски. Сообщила, что заброшена в Советский Союз незадолго до войны. Жила она в Красноармейске. Со своими специально и довольно-таки искусно устроенными ведрами – приемопередатчиком – работала еще до наступления.

– Мы и не догадывались, – нагло заявила она, – что именно вы, Гуртьев, со своим штабом находитесь здесь, на правом берегу Волги. Знай я раньше, вас давно бы уже не было.

– Доставить ее в штаб армии, – приказал комдив.

Вместе с контрразведчиком я повел в штарм шпионку. Метрах в пятидесяти от штольни нас встретил боец Андрей Козырьков.

– Далеко направляетесь? – спросил я его.

– На НП, товарищ капитан. Какие будут указания? – доложил тот, кося глазами на женщину. Вдруг глаза его чуть прищурились, лоб прорезала поперечная складка и он изумленно воскликнул:

– Гражина!

Шпионка вздрогнула и отвернулась.

– Вы знаете ее? – спросил я.

– Так точно, жили рядом, – отвечал Козырьков.

– Меня зовут Бертой Пецольд, – резко возразила «немая».

Берта-Гражина была отправлена в штаб фронта. Меткая прицельная стрельба фашистов по катерам и берегу прекратилась. Козырьков же рассказал часть истории шпионки.

…В 1939 году, когда гитлеровцы совершали молниеносный марш к Варшаве, многие польские семьи бежали в СССР. Среди них оказалась и Гражина Крючковская. Явившись к советским пограничникам, она со слезами просила принять ее. Просьбу удовлетворили, а затем разрешили поселиться в городе Красноармейске Сталинградской области, где, по ее словам, жила тетка, бежавшая из Польши в 1923 году. Приехав туда, Крючковская разыскала домик, в котором когда-то квартировала тетка, и постучала в дверь.

Открыла старуха.

– Я ищу Ребриковых, – сказала незнакомка.

– А мы и есть Ребриковы.

– Здравствуйте. Вот хорошо! – обрадовалась Крючковская.

Старушка внимательно осмотрела гостью. Перед ней стояла невысокого роста, красивая голубоглазая блондинка. Одета она была в демисезонное светло-серое пальто. В руках небольшой саквояж.

– Ну, здравствуйте, – после осмотра посетительницы сказала Ребрикова, – что хотите от нас?

– У вас на квартире стояла Радульская. Я ее племянница. Нельзя ли и мне здесь поселиться?

Старуха не возражала.

– Что ж, милости просим, как звать-то?

– Крючковская, бабуся, по имени Гражина.

И Гражина поселилась у Ребриковых. Семья Ребриковых состояла из двух стариков – мужа и жены. Муж работал. Старуха скучала, а потому обрадовалась жиличке. Та всячески помогала ей. Начнет Гражина, к примеру, белье стирать и тут же обращается к Ребриковой:

– Матрена Анисимовна, скорей давайте и ваше, заодно помою.

Помогала она и старику. Тот очень любил свой садик. Начнет старик подрезать деревья, а она рядом:

– Осип Кузьмич, давайте помогу.

Пристрастилась Гражина и воду из Волги на коромыслах таскать. Сначала совершенно не умела, потом научилась. И эту работу в дни поливки целиком приняла на себя. Соседи только и знали что хвалили трудолюбивую девушку, ставя ее в пример своим дочерям. Словом, прижилась беженка, совсем прижилась.

Порой Крючковская наведывалась в Сталинград, отвозила письма и получала деньги по почтовым переводам. Правда, извещения о переводах на дом к ней не приносили, так что никто не знал, откуда ей присылают. Впрочем, и не интересовало никого последнее. Слишком уж хорошее впечатление производила новая жиличка.

Как-то в мае 1941 года старики заметили: Гражина все чаще грустила. Из груди ее вырывались тяжелые вздохи. Ребриковы истолковали это по-своему. Разговор начал Осип Кузьмич:

– А не пора ли нам Гражину выдавать? Не век же одной быть.

– Вот и я говорю, – согласилась старуха.

И у обоих стариков одновременно мелькнула в голове одна и та же мысль. Странно, неразговорчивая Гражина. То ли горе ее надломило, то ли скромная чересчур. А может, и то и другое. Так они в этом и не разобрались. Встал в тупик пытавшийся ухаживать за ней и милиционер Андрей Козырьков. Слушала она его рассеянно, отвечала односложно, а сама никогда вопросов не задавала.

Но однажды Гражина ушла и не вернулась, зато вскоре хозяев вызвали в прокуратуру. Выяснилось: их жиличка – шпионка.

Однако тут началась война, и шпионке удалось бежать. Поезд, в котором ее везли в Москву, был разбит.

Но судьба дала, как мы видим, еще одно свидание Козырькову с Гражиной.