Текст книги "80 дней в огне"

Автор книги: Владимир Ленчевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Товарищи, смотрите, свет!

И правда, впереди виднелось небольшое отверстие. Свежий воздух! С каким восторгом вдыхали его изможденные люди! Еще час напряженных усилий – и небольшой лаз сделан. Двинулись дальше. Дошли до места, где бетонированный коридор раздваивается. Пошли направо: так, думалось, можно вернее пробраться к нашей передовой. Двигались час, долгий час, но он не казался уже таким тяжелым. Дышать-то можно было!

И вдруг новая неудача – пол залит мазутом. Вначале на это не обратили внимания. Брели вперед. Но мазута все больше и больше. Он доходил до колена, а затем до пояса.

– Назад…

Дойдя до развилки, двинулись налево. Еще час утомительной ходьбы и – лаз. Но куда он ведет?

Первым вышел Афиногенов.

Раздались выстрелы. Афиногенов упал, но остальные прорвались вперед, к главной конторе завода, и заняли там оборону.

…Но продолжим мой рассказ. Вскоре после истории с завалом штольни я был послан в штаб армии для подбора разведчиков. Штаб находился на левом берегу Волги.

Со стороны кажется, до Красной Слободы рукой подать, она ведь всего лишь на том берегу Волги, а попробуй пройди! Переправу обстреливали и бомбили. Мины и фугаски падали непрерывно. По старой фронтовой привычке хочется залечь, а куда, в воду? К тому же чудится, что фашистский наблюдатель следит именно за каждым твоим шагом. И метко, проклятый, лупит. Вот в двадцати шагах мина разворотила понтон. Группа бойцов-пешеходов шарахнулась в сторону и оказалась в Волге. Мне удалось удержаться за веревочные перила.

– Сюда, товарищ капитан, сюда, – говорит мне оказавшийся рядом понтонник и как ни в чем не бывало ведет меня по остаткам проложенных под водою досок.

Переправа буквально кипела в фонтанах от падающих мин. Переживаешь постыдную беспомощность, но понтонники ведут себя как настоящие герои, они все время работают: то подводят запасные понтоны, то ремонтируют поврежденные; они слишком заняты, чтобы обращать внимание на обстрел.

Часа через два мокрый, продрогший, я в Красной Слободе. Врываюсь в первый попавшийся дом, или, вернее, подвал. Там живут местные люди.

Приняли меня хорошо. Гостеприимная старушка разрешает переобуться и взамен моих мокрых портянок дает сухие. Портянки – главное для солдата, теперь я могу спокойно продолжать путь. Но на минуту невольно останавливаюсь в дверях. То, что вижу, поражает: петушок, небольшой, белый, совсем довоенного вида. Я смотрю на него как на некую диковинку, словно эта птица какого-нибудь третичного периода, словно петушок – живое ископаемое. Ничего не поделаешь – отвык!

А бабушка жалуется:

– И зачем не курочка, снесла бы яичко, а этот живет дармоедом.

А в словах ласка: любит, видно, старушка своего нахлебника, сильно любит. Впрочем, и я тоже чувствую к нему симпатию и, найдя в кармане кусок хлеба, дарю его петушку.

Через час приятной прогулки, совсем необычной после овеянных пороховым дымом руин Сталинграда, вхожу в небольшую деревушку и с завистью поглядываю на ее обитателей. Счастливцы, спят, верно, с большим комфортом. Правда, снаряды долетают и сюда, да что они, разве вспомнишь о них, лежа на теплом полу жилого дома! Сколько мы в штольне шутили на эту тему, уверяя, что лучше такой жизни, как на полу ничего в мире нет.

Но и здесь люди живут своеобразно. Хозяйки варят обед для военных и вообще всячески заботятся о своих постояльцах. Они трогательно, ласково относятся к ним. Сразу чувствуешь, фронт и тыл соединились воедино.

Вот подошла женщина, еще молодая, но с утомленным, посеревшим лицом. Посмотрела на меня, покачала головой и вдруг сказала:

– Товарищ командир, не постирать ли вам бельишко? Думается, с передовой вы.

Я знаю, она рада услужить человеку с того берега сражающейся Волги, но, хотя предложение более чем кстати, времени у меня нет.

– А как там, скоро отгоните фрицев? – затем спрашивает она меня. В ее глазах вера в то, что мы победим.

– Скоро, скоро, – говорю я. Я тоже не сомневаюсь, не сегодня-завтра побегут немцы, и не только побегут, не только уйдут с нашей земли, но и наступит день, когда мы, защитники Сталинграда, увидим логово зверя – Берлин.

– Вот и я тоже говорю, – обрадовалась женщина. – Начальство нас хочет эвакуировать, а я ни в какую. К чему? Долго фриц не выдержит, да и польза от нас есть. Мужчина, что ни говори, без женской руки лада себе не даст. А у меня восемь стоят.

Она улыбнулась мне, как родному, и медленно свернула в ближайший переулок..

Но, оказывается, отдел, в который я направлен, расположен в другой деревушке. Иду туда.

Дорога вьется среди зарослей невысоких кустарников, ничего здесь нет особенно прекрасного, но я переполнен туристскими впечатлениями. Воспринимаю все по-новому, словно родился вчера. С любопытством рассматриваю желтоватый, осенний убор кустарников, с интересом слежу за их жизнью.

Новая деревушка, совсем крохотная, заполненная войсками. В одном из домиков меня встречает пожилой полковник со смуглым, очень утомленным лицом.

Заговорили о танках. Полковник нахмурился и посмотрел на карту.

– Да, – наконец заявил он, – вопрос необходимо немедленно выяснить, но как?

И снова задумался, а затем тихо:

– Я дам вам двух товарищей, они проникнут в фашистский тыл.

За словами последовал длительный детализированный инструктаж, как перебросить разведчиц, как руководить ими.

Еще полчаса беседы, и традиционное, чудесное, чисто фронтовое слово – отдыхайте.

Лишь тот, кто пережил гнетущее утомление передовой, поймет, как прекрасно снять сапоги, лечь на койку и закрыть глаза. И через минуту в комнате полковника я падаю на покрытый плащ-палаткой топчан и мгновенно проваливаюсь в сон. Приятный сон. Перед глазами солнечная, летняя Москва, Тверской бульвар. Девушки продают эскимо. Удивительно древние старушки греются на скамейках. Но – такова уж традиция тех дней – даже в сновидениях война. Падают мины, свистят снаряды. Просыпаюсь, но не успеваю закрыть глаза – снова та же война, отвратительно скрипит шестиствольный миномет, и начинается старое. Какая мука!

Ночью будят. Возвращаюсь в кабинет начальника разведотдела. Полковник по-прежнему работает за столом, а перед ним сидит худенькая, бледнолицая девушка в солдатской гимнастерке.

– Познакомьтесь, поговорите, а я пойду отдыхать, – сказал полковник и посмотрел на часы, я машинально сделал то же.

– Ого, полпятого!

Смотрю на девушку, стараюсь получше изучить ее. А она то и дело проводит рукой по шее, – видно, воротник тесен. Милая девушка. Лицо ласковое. Из-под пилотки выбивается золотистый локон. Большие карие глаза смотрят вопросительно.

Я думаю: разве такая годится? Разве это хрупкое существо может проникнуть в немецкий тыл? Становится стыдно за себя, сильного, здорового.

Но… надо начинать разговор.

– Вас как зовут? – спрашиваю.

– Нина.

– Сколько вам лет?

Ее длинные ресницы опускаются, щеки краснеют.

– Девятнадцать, – отвечает она совсем тихо.

«Эх, девочка, девочка, даже схитрить толком не умеет, а хочет в разведке служить», – проносится мысль.

– Ну хорошо, предположим, что девятнадцать, – говорю я, сознавая, что разговор не получается, идет не по-деловому, глупо. Беру себя в руки…

– Вам говорили о задании?

Она сразу же становится серьезной, глаза – строгими.

– Да, в общих чертах.

Это «в общих чертах» сказано суровым тоном. Однако мне надо основательно познакомиться с ней, и я начинаю.

– А может быть, в санбат, – рекомендую я мягко. – Почти все медработники нашей дивизии орденоносцы и медалисты.

– Зачем же в медсанбат? – возразила она. – Ведь у меня направление не к дивизионному врачу.

Слова произнесены твердо, нет, у девушки крепкий характер.

– Садитесь, Нина, – говорю я примирительно, – рассказывайте, где служили, что делали.

Ее губы обиженно сжаты. Еще заплачет.

– А разведчица из вас получится?.. – откровенно спрашиваю я.

Полковник советовал перепроверить товарища, поговорить серьезно. Но выполню ли я его указание? Нина как будто обиделась. Она хмурится. Хватит, мол, болтать. Да, такая не побоится. Это радует. Человек должен идти в лагерь врага без колебаний. Впереди слишком много неожиданностей, слишком большой экзамен воли.

– Ладно, – говорю, – перейдем к делу.

* * *

Слова растапливают ледок. Нина улыбается, и ее большие темно-карие глаза блестят. Она рассказала о себе просто, подробно.

…Школу разбомбили, дом разрушили. Отец, старый большевик, умер задолго до войны. Мать убило фугаской. Девушка пошла в военкомат. Не без труда ей удалось упросить комиссара дать приказ о зачислении в противовоздушную оборону. И вот первая тревожная ночь на крыше большого незнакомого дома. Пронзительные звуки сирен. Белые, рассекающие черное небо мечи прожекторов и тягостный, непрерывный гул самолетов.

Стучат зенитки. «Юнкерсы» сбрасывают осветительные бомбы. Кажется, кто-то подвесил над домами эти зловещие светильники. В их слепящем оранжевом свете все окружающее становится каким-то призрачным, ненастоящим. Потом – нарастающий вой сброшенных бомб. Хочется сжаться в комочек, ничего не видеть… Но нельзя… Где-то почти рядом грохает взрыв. Дом вздрагивает, словно собираясь развалиться на части. Звенят выбитые стекла. И вот на другом конце крыши что-то вспыхивает. Зажигательная… Нина стремительно бросается туда. Ловко орудует щипцами. Минута – и бомба обезврежена. А дальше работа в госпитале. Долгие бессонные ночи у изголовья раненых. Но враг подошел к родному городу. Бои уже на южной окраине – в Ельшанке. Снаряды рвутся в районе вокзала. Санитарные поезда сюда больше не приходят. Надо искать новое применение своим силам.

Где? Да, конечно, там, где больше опасности. Почему? Ответ ясен. Сталинградская комсомолка видит свое место в борьбе на самом трудном участке. Нина-разведчица готовится к самому опасному.

– Ну что ж, Нина, – говорю я, – давайте договоримся.

– Товарищ капитан, – порывисто произносит она, – честное комсомольское, доверие оправдаю.

Утром меня познакомили с Тоней, Нининой напарницей. Тоня кажется совсем девочкой, но это-только первое впечатление. Когда она говорит о предстоящей работе, чувствуешь: такой можно верить.

Несколько часов продолжительных деловых, но в то же время и задушевных бесед, и мы возвращаемся назад. Переправа. Испытующе смотрю на спутниц. Не струсят ли? Нет, они спокойно идут среди разрывов бомб и лишь вздрагивают, когда всплески от упавших мин окатывают их с ног до головы.

Ночью в штольне с девушками беседует комдив.

– Ты не боишься попасть в лапы фашистов? – спрашивает он Нину.

– Конечно, боюсь, – отвечает та и, сдвинув брови, добавляет: – Но раз надо, так надо.

– А ты? – спрашивает ее подругу Гуртьев и пристально смотрит ей в глаза.

Тоня выдерживает его взгляд и отвечает:

– Задание выполню.

– Тогда идите сюда, – говорит полковник и подводит их к карте. Он подробно объясняет, как и куда идти, разъясняет задачу.

Слушаю и думаю: а я бы так не смог. Думаю и удивляюсь, как хватает у комдива времени учить меня.

– Помните, лишний шаг, одно неосмотрительное движение – и дело погибло. Время дорого. Опять придется начинать сначала. Продумайте задание до мельчайших мелочей.

Потом мы ужинаем, а может, завтракаем, не разберешь, как назвать такую предрассветную трапезу…

Лил крупный, очень холодный дождь. Он усиливался и переходил в ливень. В землянке образовалась лужа.

– Пора, – приказал по телефону Гуртьев.

Мы вышли к нашей передовой. Тихо. Впрочем, нет, не тихо, сильно шумит вода, но мы не обращаем на это внимание. На войне ухо реагирует на другие, более угрожающие звуки: стрельбу, разрывы снарядов. Ни того, ни другого не слышно, – значит, тихо.

Мы заранее тщательно исследовали проход в подвалах в районе Г-образного дома. Разведчики «братья» Сахно уже побывали здесь. Они проведут девушек.

Как будто все хорошо, но сердце сжимается, когда думаешь, что их ждет.

Крепко пожимаю руки девушкам.

– Желаю удачи, – шепчу.

Они уходят. Еще злее ливень. Кажется, накопленная в тучах вода вся хлынула на землю. Спокойно, не прячась, возвращаюсь в штольню. Когда идешь без предосторожностей, напрямик, путь кажется очень близким. Гуртьев не спит.

– Проводили? – спрашивает он.

– Проводил.

Полковник вздохнул, а затем с благодарностью посмотрел на барометр:

– Молодец, не подвел, дождик-то настоящий!

Новый урок преподал мне командир дивизии. Он учел все, даже погоду.

ВОЛГА ГОРИТ

Погода шалила: то жара, то холод, то неистовый ветер.

На рассвете вышел из штольни и сразу весь съежился. Злющий-презлющий норд-ост продувает насквозь.

– Нет, паря, у нас в Сибири хоть морозики и подскакивают до пятидесяти градусов, а теплее, – пожаловался один связист другому.

Я невольно нахмурился. Воспоминания о минувшей зиме заставили вздрогнуть. В дни отступления мы спали прямо на снегу. С непривычки это казалось чем-то немыслимым, а когда попробовали, выяснилось, можно. Главное, снять шинель, ватник и завернуться в них с головой, освободить ноги из валенок, и, усевшись, можно кое-как дотянуть до рассвета. Правда, утром приходится немало бегать, чтобы хоть немного согреться. Но тогда мытарства своеобразно узаконивались временем года, теперь же еще только октябрь, а холодина жуткая.

Однако через минуту уже не думалось о погоде. В небе загудели самолеты. Сколько их? Старшина Комов досчитал до восьмидесяти и сбился. «Юнкерсы» мчались куда-то на северо-восток, к Дубовке, и там занялись бомбежкой.

Продолжать наблюдение не удалось. Вызвал комдив.

– Что слышно о Нине и ее подруге?

– Пока ничего, товарищ полковник. Вторую ночь мы ходим к месту встречи, но безуспешно. Девушек нет. Что с ними – неизвестно.

Гуртьев насупился.

– Неужели погибли? – прошептали его посиневшие губы, и что-то старческое появилось на его лице. Что именно – не определишь.

– Нет, не может быть, не погибнут, – с внезапно появившейся уверенностью произнес полковник и уже строго: – Ночью произведите поиск. «Язык» необходим. Позор какой, рядом притаились танки, а мы как с завязанными глазами.

– Есть, произвести поиск, – и я вышел из штольни.

К готовившемуся поиску я решил привлечь «братьев» Сахно, хорошо зарекомендовавших себя разведчиков. С ними, кстати сказать, не так давно перед этим произошел забавный случай.

Вскоре после кровопролитного боевого крещения в Сталинграде в дивизию пришло пополнение. Встречал сам Гуртьев, который мне и рассказал историю появления «братьев» в дивизии. Приняв у старшего отряда именной список людей, полковник решил с каждым из солдат познакомиться. Вызывал по алфавиту. Дошла очередь и до Сахно.

– Я, – раздались одновременно два голоса.

– Сахно Александр, – уточнил полковник.

И вновь два голоса. Гуртьев нахмурился и уже более резко прочитал еще раз:

– Сахно Александр Иванович.

– Я, – снова в два голоса.

– Их двое, – наконец пояснил старший отряда.

– Сахно, два шага вперед, шагом марш! – скомандовал комдив.

Перед шеренгой с противоположных флангов, выступило по человеку. С правого – здоровенный детина в фуфайке, которая треснула на непомерно широких плечах. С левого – малыш в полушубке, сидевшем на нем как настоящая сибирская доха, настолько он был ему велик.

– Какого года? – спросил генерал правофлангового.

– Тысяча девятьсот двадцатого, – проговорил великан.

– Тысяча девятьсот одиннадцатого, – проговорил левофланговый.

– Так вы, следовательно, младший? – почти удивленно заметил Гуртьев великану, и с тех пор их так и назвали: высокого – младшим, а маленького – старшим.

Познакомившись, «братья» подружились. Их всегда встречали вместе, и трудно было сдержать улыбку при виде этой пары: ну настоящие Пат и Паташон.

* * *

Вызванные из блиндажа оба Сахно в ответ на мой вопрос, что творится на переднем крае, заговорили как-то сразу. Оба, оказывается, уже давно заметили один из вражеских блиндажей над гребнем высоты, который показался им подозрительным.

– Если подползти да потом столкнуть фрица, сам скатится, – пробасил младший.

– Непременно скатится, – пискнул старший.

– А мы за ним, – усмехнулись оба.

План понравился. Самое трудное – вытащить пленного. Порой на руках не вынесешь, а своим ходом не всякий согласится идти. Усевшись в ближайший окопчик, мы стали обсуждать план поиска.

Вдруг раздались испуганные возгласы.

– Ребята, горит Волга, как же кухня-то?! – срывающимся от волнения голосом орал повар.

Мы вернулись из окопчика. Оказывается, «юнкерсы» разбомбили резервуары с нефтью. Нефть воспламенилась и кипящим потоком потекла к Волге. Поток этот как раз прошел через расположение штаба дивизии. Картина довольно эффектная, но жуткая. Вот огненная лента доползла до реки и запрыгала на ее волнах. Норд-ост своими дикими порывами разбрасывает пламя. Волга горит; то и дело черные, похожие на гигантские локоны клубы вонючего дыма вылетают из ее волн. Огонь мог уничтожить стоящие у берега суда.

В первую минуту мы растерялись.

– Товарищи, скорее, скорее сталкивайте лодки в реку! – раздался голос Гуртьева.

«Братья» Сахно первые кинулись выполнять приказ. За ними – остальные. Действовать приходилось с молниеносной быстротой. Плавающий на волнах огонь приближался, но бойцы и командиры, возившиеся около лодок, работали дружно, и наш небольшой «флот» удалось спасти. Правда, не обошлось без неприятностей, кое-кто получил ожоги.

Враг не дремал. Как по команде, заскрипели минометы, забили орудия. Многие мины и снаряды попали в цель. На берегу появились раненые и убитые, да и не только на берегу, в реке тоже. Лодка, в которой плыл Сахно-старший, перевернулась, и разведчик попал в «пылающие» волны. Увидев это, Сахно-младший кинулся на помощь «брату». Нырнув под струю горящей нефти, великан оказался рядом с теряющим силы товарищем и потащил его к одной из лодок.

В это время Гуртьев, не обращая внимания на обстрел, продолжал бороться с пожаром. По его приказу делались плотины, преграждающие путь горящей нефти.

– Добра сколько гибнет, сколько гибнет, – сокрушенно повторял Ахметдинов, то и дело вздрагивая. Не от страха, нет. Не осталось сухой нитки на обмундировании старшего сержанта. Он только что выскочил из воды, а северо-восточный ветер дул и дул…

После полудня «братья» Сахно вернулись из «заграничного плавания», как сострил Ахметдинов. Они отделались сравнительно легко, совсем небольшими ожогами, но продрогли и устали сильно. Посылать их в таком состоянии за «языком» было просто немыслимо. Но не откладывать же поиск. Поэтому в группу захвата я назначил Жигарева, Чуднова и, конечно, Ахметдинова.

Перед разведчиками была поставлена следующая задача. Как только стемнеет, они должны были проползти по проложенному весенним потоком песчаному руслу, забраться на гребень и вытащить из расположенного там блиндажа гитлеровца. В это время артиллеристы должны были помочь огоньком, а группа отвлечения устроить большой шум на левом фланге. Самой сложной частью поиска являлся подход к позициям противника: ползти приходилось по хорошо просматриваемой местности.

…Вечером мы направились в полк Кушнарева, в расположении которого предполагали работать. Полк переживал трудные минуты. Начало октября прошло в непрерывных боях. Противник, имея превосходство в живой силе и технике, атаковал. Его напор возрастал с каждым днем. Чтобы сбросить нашу дивизию в Волгу, Паулюс не жалел сил, то и дело вводил в бой новые части. Дивизия оказывала яростное сопротивление, но гитлеровцам ценой неимоверных усилий все же удалось несколько продвинуться. В то время когда мы попали в расположение полка, напор фашистов достиг максимальной силы.

Вначале нас приняли за пополнение.

– Ого, – закричал командир полка, увидев нас, – прислали на помощь!

Его сияющее лицо при виде подходивших к нему четырех человек свидетельствовало: в ротах пусто.

Узнав, что мы явились выполнять специальное задание, Кушнарев огорчился.

– Хоть атаку помогите отбить во второй роте, ей-ей, прорвутся, – взмолился он.

Разве можно отказать в такой просьбе? И мы направились в развалины, которые защищал батальон, состоящий из нескольких десятков штыков. Из превращенной в амбразуру трещины в стене поливал вражескую передовую наш пулемет. По извилистым траншеям мы пробрались к нему.

– Вот здорово, – увидав подкрепление, закричал в тон комбату пулеметчик и сразу попросил: – Товарищи, держите правый угол, фашисты оттуда нажимают.

Он командовал тоном старого фронтовика, и я, несмотря на различие в званиях, повиновался. Здесь, в правом углу здания, лежа среди трупов убитых красноармейцев, мы повели огонь по наступающим гитлеровцам.

Вдруг пулеметчик сказал:

– Товарищи, будьте друзьями, поднесите диски, – а затем виновато добавил: – Нога у меня перебита, ходить не могу.

В эту минуту мне и в голову не пришло отправить его в санбат. Положение ухудшалось с каждой минутой, враг нажимал. Он обходил нас с правого фланга.

– Жигарев, – приказал я, – скорей к пролому.

Жигарев пополз, а через минуту его автомат уже строчил по эсэсовцам.

Лежа в своем углу, я невольно заразился общим настроением, своеобразной атмосферой, бывшей в сталинградских руинах, – атмосферой напряженной, героической борьбы, когда нельзя отступать с позиции, когда и рана не заставит бойца уйти с поля боя.

Но как же с поиском? Выручил Ахметдинов.

– Вы, товарищи, воюйте, а я один фрица украду, – предложил он.

Как не согласиться с предложением! Уходить же нельзя!

Снова ожесточенная перестрелка. Из-за Волги заговорила артиллерия.

«Бог войны» действовал сокрушающе. Руины на вражеской стороне накрыла песчаная туча. Что там творилось – нетрудно представить, ведь сотни полторы снарядов разорвались на расстоянии нескольких десятков метров. Стены заводских цехов взлетали на воздух. Всюду заполыхал огонь, перестрелка смолкла.

Я, как зачарованный, следил за разрывами, с восторгом вслушивался в их грохот.

– Будто затихло, – прошептал незаметно подползший ко мне начальник штаба полка капитан Дятленко.

«Затихло» относилось, конечно, не к нашему огневому налету, а к огню противника, фашисты действительно примолкли.

– Ты уж нам своих бойцов оставь до утра, – попросил Дятленко, – пулеметчика-то убило, охранять амбразуру некому.

– Пусть остаются, – согласился я, а сам пополз в овраг. Пробравшись в расщелину, спрятался. Мысленно еще переживал недавний бой.

И вдруг стало ясно, насколько условны понятия далекого и близкого тылов. Еще сегодня казалось, наш штаб дивизии – передовая. Нет, куда там! Настоящее пекло в окопах. Прав Гуртьев: каждому сталинградскому воину можно присвоить звание Героя Советского Союза.

В эту минуту где-то наверху, на гребне оврага, раздался одинокий выстрел, затем крик, сильная, но разрозненная стрельба. Палили, вероятно, куда попало. Что-то большое, неуклюжее покатилось под откос, за ним – другое.

Уже совсем близко – короткая схватка, в которой я не мог принять участия. Не различишь кто друг, кто враг.

– Харошь, харошь, – как всегда в минуту волнения коверкая слова, пробурчал Ахметдинов и приподнял лежащего у его ног человека.

Наверху стрельба усилилась. Гитлеровцы по-настоящему всполошились. Общими усилиями мы притащили фашиста на КП полка. Внесли в блиндаж, там выяснилось: захватили труп. Пленный не выдержал железных объятий бывшего мастера модельной обуви и отправился к праотцам.

– Шайтан, жить не умеешь сколько надо, – выругался Ахметдинов.

Он свирепо посмотрел на мертвого, словно тот перед ним в чем-то провинился.

Возвращались назад молча. Неудача мучила. Каждый переживал ее по-своему. Узнав о результатах поиска, полковник нахмурился.

– А кто вам разрешил воевать? – серьезно и строго спросил он. – Каждый из вас обязан выполнять свои функции. И подменять друг друга нельзя. Мы слепые сейчас, понимаете, слепые… Немцы наверняка готовят прорыв, а вы!.. Безумие поручать дело одному человеку. Вот и перестарался бедняга. Идите, – приказал он и, чуть смягчившись, добавил: – Отдыхайте.

…Откровенно говоря, я на Гуртьева обиделся. Его упрек показался мне несправедливым: не отдавать же позицию немцам!

Утром меня вновь вызвали к Гуртьеву, у него сидел майор Кушнарев. У командира полка был угрюмый вид.

– Сегодня ночью поиск, «языка» достать во что бы то ни стало, – приказал командир дивизии.

– Есть, достать «языка», – повторил я.

Тон, каким мне отдали приказ, меня огорчил. Неужели полковник серьезно считает, что я совершил преступление? Да, Гуртьев считал…

Ждать… Как много мучений доставляло это. Как плохо чувствуешь себя, отправляя на смертельную опасность товарища! Сидеть в укрытом от бомб, снарядов блиндаже и думать: а вернется ли боевой товарищ? Сидеть и думать, а в эту минуту фашисты уже пытают героя, подвешивают его за вывихнутые руки, вырезают ему на спине красные звезды.

И снова мысли о девушках. Почему они не возвращаются? Неужели погибли?

Нестерпимо медленно тянулась ночь. Чтобы скоротать время, я начал прогуливаться среди развалин, поглядывая на зловещий фейерверк трассирующих пуль, прислушиваясь к канонаде. Потом все успокоилось, все стихло. Близился рассвет, а в такое время даже гитлеровцы отдыхают. Вот где-то за Волгой порозовел горизонт. Все сильнее и сильнее он подкрашивал тучи, еще недавно совсем черные, угрюмые.

Я улыбнулся было просыпающемуся утру, но тут же склонил голову. Раз до сих пор не вернулся Ахметдинов, значит…

Еще полчаса ожидания, и пришлось возвращаться в штольню, в свой блиндаж. Лег на топчан, задумался. О ком? Да, конечно, о нем, о моем Ахмете…

И вдруг – шум шагов и голос, в эту минуту особенно знакомый, особенно родной:

– Товарищ капитан, разрешите?

Я кинулся навстречу. Он, Ахмет, в руке окровавленный эсэсовский кинжал, а за ним – перепуганный, со скрученными назад руками гитлеровец.

Я обнял разведчика, а он зашатался и медленно опустился на порог.

…Очнулся Ахметдинов далеко за полдень, и первым, кого он увидел, оказался Гуртьев.

– Спасибо, родной, большое спасибо! – сказал комдив и положил руку на плечо бойца. – Кинжал возьми на память, злее будешь.

– Я и так злой. Шибко злой, – сквозь зубы произнес разведчик, – только виноват я, не так вышло.

А получилось действительно не совсем так. Ахметдинов настолько верил в свою физическую силу, что порой пренебрегал элементарными правилами предосторожности. Подкравшись к окопчику, находившемуся невдалеке от заводской стены, он напал на двух гитлеровцев, одного убил, а второго связал, но плохо, взвалил на спину и понес. Об одном забыл разведчик – обезоружить фашиста. Бойцы, участвующие вместе с ним в поиске, шли сзади, охраняя его отступление. Метров через тридцать, миновав большой завал, Ахметдинов очутился вне поля зрения своих наблюдателей. Вдруг – сильный удар в бок, острая боль (пленный ухитрился освободить руки). Разведчик выронил немца, тот моментально вскочил на ноги, но тут же упал, оглушенный ударом кулака. Татарин подобрал нож, которым его ранил гитлеровец, дотащил пленного до штольни, но, войдя ко мне, потерял сознание.

Гитлеровец дал ценные показания, но главного – есть ли на нашем участке танки – он не знал. Ахметдинов же, неделю полежав в санбате, снова вернулся в строй.

На другой день на рассвете «братья» Сахно и Чуднов принесли в плащ-палатке Нину. Ее нашли в нейтральной полосе. Она была тяжело ранена во время перехода линии фронта…

Нина выжила. Несмотря на большую потерю крови, она на другой день пришла в сознание.

– Пойдем к ней, – узнав об этом, сказал мне Гуртьев. Полковник заметно волновался; всегда спокойный, уравновешенный, он выглядел совсем не так, как всегда.

Когда мы пришли, девушка лежала в постели, бледная, едва живая. Увидев полковника, она сразу оживилась.

– Ваше задание выполнила, – проговорила она и вдруг расплакалась.

– Ниночка, да ты ли это? Такая смелая разведчица и вдруг… – погладив ее по голове, проговорил Гуртьев.

Девушка ласково посмотрела на него, левой рукой осторожно провела по забинтованной правой и нахмурилась.

– Ладно, люди больше страдают, – с неожиданной твердостью в голосе проговорила она и рассказала о своем пребывании в тылу противника.

Перейдя гитлеровскую передовую, она вместе со своей подругой пробралась к Мамаеву кургану. Там они чуть не попали в лагерь, куда сгоняли советских граждан для отправки в Германию. Разведчицы уже подходили к дому, в котором находился этот застенок, но оказавшийся поблизости старик успел их предупредить об опасности.

Теперь пришлось действовать с удвоенной осторожностью. Но как одновременно скрываться от немцев и заговаривать с ними? С этой, на первый взгляд неразрешимой, задачей разведчицы справились.

В Сталинграде, в подвалах разрушенных домов и других катакомбах, еще остались мирные жители – те, которые не успели вовремя уйти из города, в большинстве старики, дети и больные люди. К ним-то и обратилась Нина. Переночевав у своей родственницы, жившей в погребе под остатками своего дома, Нина постаралась завязать связи с ее соседями. Это удалось. Несмотря на ужасные условия, в которых они находились, советские люди оставались патриотами своей родины. Они сообщили много ценных сведений и помогли девушкам пробраться к Красным казармам, в которых размещались эсэсовцы. Оставив Тоню у ворот казарм, Нина проникла в наполненное гитлеровцами здание. Уверяя, что она разыскивает какого-то друга – мифического обер-фельдфебеля Шмидта, она заговаривала с немцами. Фельдфебеля Нина, конечно, не нашла, но ценные информации получила. Узнала она и самое главное – о расположенной в этом районе танковой дивизии. Побывали девушки и на Мамаевом кургане, установив позиции огневых средств противника. При возвращении назад Тоня была убита, а Нина ранена.

После разговора с Ниной Гуртьев позвонил Чуйкову, сообщил о результатах разведки. Вечером в беспрерывный грохот пушек и минометов влилась новая мелодия. «Раз, раз, раз», – твердили пушки, гаубицы и «катюши» с того берега Волги. Они били в одну точку, и вскоре в расположениях врага вспыхнуло гигантское зарево.

Сахно-младший, наблюдавший с крыши Г-образного дома, сообщил:

– Загорелись казармы.

Еще немного – и новые известия:

– В районе казарм взрывы. К большим пожарам прибавились малые.

Догадаться нетрудно: горят танки.

Много раз пищал телефон, много раз с наблюдательного пункта разведки доносилось:

– Новые пожары, новые взрывы.

На бомбежку пошли самолеты.

Все это свидетельствовало, что подвиг девушек-разведчиц не прошел даром. Несколько десятков танков, спрятанных в районе Красных казарм, были уничтожены. Правда, их сильно потрепанная дивизия все же двинулась на наш участок фронта. Но одно – ударить кулаком, другое – ткнуть пальцем. Остаткам гитлеровских танков теперь стало уже не под силу нанести нам сильный урон.

Приказом по 62-й армии Нина Лянгузова была награждена орденом Красной Звезды.