Текст книги "Мушкетёры Тихого Дона"

Автор книги: Владимир Ерашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Начало похода

– Браты-казаки, станишники, – смиренно сняв с головы папаху, торжественно объявил Ермолайка, стоя перед бузотёрами у ворот стана батьки Тревиня.

– Надлежит мне зараз в дальнюю путь-дороженьку по Дикому Полю отправляться, дабы сыскать на ём ногайский улус Бехингер-хана. Разумею я так, что зараз он на реке Ея, аль иде за Кубанью, а могёт быть, что и в Темрюке. Так что, кто смел да удал, да смертушки не боится, айда со мной…

– Погодь, погодь. Охоланись… – остановил Ермолайку рассудительный Затёс. – Мы тут зараз все, знамо дело, вельми смелые и удалые. Но наперёд того, аки очертя голову отправляться неведомо куда киселя хлебать, всё же желаем мы знать, какого рожна нам там надобно? На кой хрен нам ногайцы, да паче всего ещё и улус именно Бехингер-хана? – Действительно, Ермолайка, на кой? – поддержал Затёса Карамис.

– Ведь, ежели мы токмо славы воинской ищем, – продолжил Затес, – то сыскать её можно и гораздо поближе. Вон, сразу за Менговским острогом, сказывают люди, надысь как крымчаки воровской ватагой объявились. Причём в глубь Руси хитрые басурмане не суются, а так, пошарпальничают по окрестным сёлам и в обрат за засеку хоронятся. Так что, ежели нам токмо доблесть надобна, то айда к острогу. Тамо мы зараз воинской славы зело обрящем, да заедино ещё и службицу государеву справим…

– А шо, крымчакив рубаты… – поддержал Затесина Портосенко.

– Погодь, Опанас, – остановил запорожца Затёс, положив ладонь ему на руку, – никуды твои крымчаки от нас не денутся. – И опять продолжил свои рассуждения. – Ну, а ежели нам Дуван нужён, то тады и вовсе к ногаям идти не след. Понеже, знамо дело, нам лучшее всего али по Волге за Астрахань али по Дону за Азов, а там ужо купчины и турские, и персидские. А ты гутаришь – улус Бехингер-хана… На кой? Поясни…

– Право дило, ну що нам у тому улуси робыть? Мабуть у их, у ногаив паганых, нэ то що Дувана, но и смачних харчив немае…а за горилку я й зовсим мовчу… – резонно заметил Опанас Портосенко, вопросительно глядя сверху вниз на Дарташова.

– Ты того… Ермолайка, объяснись толком пред другами. Можа, ты в том Бехингеровом улусе красных девок ищешь? Так они паче чем у ногайцев, краше у черкесцов и грузинцев… – со знанием дела поддержал Опанаса Карамис.

Упоминание Карамисом о «красных девках» вызвало на мужественном лице Дарташова легкий румянец, не оставшийся без внимания от проницательного взгляда Затёсина.

– Ага… тут вот оно, что… – протянул Захарий и саркастически припод-няв бровь, насмешливо посмотрел на Ермолайку. – и иде ж та «красна девка» ныне обретается? Неужто ясыркой в ногайском полоне томится? А можа где поближе, например, в княжьем тереме, аль и вовсе… – И с этими словами Затёс кивнул головой в сторону постоялого двора Бонашкина…

– Более чем прозрачный намёк Захария Затёсина вызвал у Ермолайки, вдобавок к предательскому румянцу на щеках, ещё и гулкое сердцебиение. Ведь он-то по простоте своей душевной полагал, что его тщательно скрываемые воздыхания являются для окружающих полнейшей тайной, а оказывается, что вовсе нет. Это только простодушный Опанас, так тот действительно ничего так и не заметил, а наблюдательный и склонный к анализу Затёс, вкупе со специалистом по женскому вопросу Карамисом, уже давно вычислили сердечную неравнодушность Дарташова к молодой и красивой хозяйской жонке. Да еще задолго до памятной сцены в хозяйской избе с истцами, по одним лишь тайным взглядам Костянки, со стопроцентной уверенностью установили, что неравнодушность эта вполне обоюдная…

Так что не зря хитрющий Карамис задал вопрос о «красных девках», как о главном мотиве Ермолайкиного похода на ногаев. Ведь знал же, бестия, что именно спрашивать…

Совладав с собой с помощью глубоко нутряного дыхания и, тем самым сумев быстро восстановить как ровное сердцебиение, так и природный цвет лица, Дарташов совершенно спокойным голосом изрёк:

– Скрывать не буду… есть в сём походе и моя личная корысть, и связана она с одной жонкой, которая для меня есмь дорожее и краше всех на энтом белом свете… Но не то главное. Не токмо того ради вы пойдете со мною головы свои казачьи под татарские сабли подставлять. Не токмо… и паче всего, правы вы в том, что зело доброго Дувана мы там навряд ли сыщем. Но одно могу обещивать твёрдо, что славы и воинской доблести для нас в сём походе будет хучь отбавляй. Потому как… – и при этих словах Ермолайка опасливо стрельнул глазам по сторонам, после чего, понизив голос до шёпота, продолжил. – Деяние, что нам надлежит свершить, идёт супротив Модески окаянного, а значица в пользу государству рассейскому и… княгини Анны… а паче того, что сказано, гутарить про это мне больше никак не мочно… Даже и не просите…

– Та-а-а-к… вот таперича понятно… – протянул Затёс – Ну что, браты-бузотёры, послужим супротив Модески во славу русскому государству и за ради чести нашей княгини?

– За ради чести княгини и за славу русскую, оно конечно можно. Тем паче, что супротив Ришелькина, токмо… – при этих словах Карамис запнулся.

– Ну, Карамис, что же тебя зараз смущает?

– Токмо то, что ежели нам в степи с ришельцами доведётся стренуться, то биться-то с ими ужо до крови придётся не жалея живота свово и ихнего, и стрелами по ним стрелять не со свистульками, а с калёными наконечниками. Сиречь придется кроволитие русское проводить и душегубство православных учинять, а сие есмь грех великий!

– Да, прав ты, Карамис, оно конечно, грех то вельми тяжкий, – со-гласно кивнул головой Ермолайка. – Токмо разумею я так, что в степу нам с ришельцами никак не стренуться и что все свои злодейские преграды оне нам будут учинять токмо до Менговского острога. То бишь ещё в Руссии. Поелику и биться нам с ими придется не до смерти. Так что, глядишь, и без лишней крови обойдёмся, и греха на душу не возьмём… – ответил Карамису Дарташов.

– Пошто так гутаришь? Отколь ведаешь, что токмо до острога? – во-просительно спросил Затёс.

– Да, а как же оно иначе-то? Ну, отколь им москалям степь-то донскую знать? Да оне в ней, словно слепые кутята. Да им первый же встречный татарский разъезд, за милую душу «кердык» учинит… Так что, как им нас тамо встренуть? Тем паче, что поведу я вас не по большому Ногайскому шляху, а по малой ордынской сакме. А сакму ту, точно гутарю, не один москаль не ведает. Да что там москали, егда не кажный казак её знает, токмо из тех родов, что ещё в орде сакмагонами служили. Как пращуры мои Дартан-Калтыки…

Так что с православными нам, ежели и биться, то токмо до Засечной черты. То бишь безоружно. А уж с басурманами-то, ну, тут нам казакам сам Бог велел…

– Ну, что ж, коли так, то я согласный… – промолвил Карамис, после чего одним взмахом выхватил из ножен свой кончар и ловко перехватив рукоять с переднего хвата на обратный, с силой вонзил его в землю. Потом положил левую ладонь на яблоко рукояти, правой осенил себя крестным знамением и произнёс древний казачий девиз:

– За други своя…

– За други своя… – и украшенная драгоценным перстнем рука Затёса уверенно легла на ладонь Карамиса.

– За други своя… – присоединилась к ним рука Дарташова.

– За друзи свои… – прогудел сверху голос с мягким украинским говором, и три лежащих на рукояти меча кончара казачьих руки полностью покрыла тяжёлая длань Опанаса.

– Тильки салом та горилкой трэба заздалегидь запастися, а то я ну-трощамы видчуваю, що, у тих ногаив, окрим бараныны тай вэрблюджатыны проковтнуты будэ ничого…

Этими, не лишенными справедливости словами рачительного запорожца, в вопросе о целесообразности ногайского похода за яхонтовой чикиликой была поставлена точка.

– Кады выступаем-то?

– Зараз.

– Добрэ…

Часть 2. «За други своя!» или чикилики княгини Анны

Проверки на дорогах

Через полтора часа после описанных событий, оперативно собравшись и уладив все необходимые формальности по службе, а также разжившись съестным и боевым, Дарташов и три бузотёра уже выезжали из ворот Воронежской крепости. К арчаку Ермолайкиного коня, сзади, был приторочен парусиновый сверток с аккуратно завернутым Дзюльфакаром. Путь казаков лежал в южном направлении, далеко за Засечную черту, в самое, что ни на есть «Дикое», так и кишащее всяческими леденящими душу опасностями и приключениями «поле».

Во главе маленького отряда, с важным начальственным видом, что впрочем, для проезда по землям Московии было далеко не лишним, ехал сын боярский и пятидесятник казачьей городовой сотни Захарий Затёсин. Экипирован в дальний поход он был соответственно своей начальственной стати. Даже сразу и не подумаешь, что просто служилый дворянин, прямо-таки боярин, а то и князь средней руки.

Его конь арабской породы (кстати, единственно из всех – не казённый) был покрыт не простой казачьей попоной, а защитным чалдаром. Голову Затёса украшал сверкающий позолотой, «табельный» шлем всех мало-мальски значимых русских полководцев той эпохи – шлем ерихонка. Прямо-таки такой же, как и у легендарного Дмитрия Пожарского – с козырьком, назатыльником, с шурупцем защищающим переносье да еще и с высоким яловцом ярко-красного цвета. Над козырьком ерихонки, в том месте, где впоследствии будут носить кокарды, гордо красовалась родовая тамга Затёса, впоследствии ставшая фамильным гербом будущих графов Затёсиных, – два скрещенных чекана.

Настоящие же чеканы Затёса находились там же, где им и полагалось находиться: два за голенищами его сафьяновых сапог и два за Кушаком. Его сабля в дорогих посеребренных ножнах была приторочена к седлу, а из седельных кобур (впрочем, как и на всех казачьих конях) торчали рукоятки пистолей. Разве что у Затёса вместо казённых тульских пистолей с неуклюже-массивными, напоминающими небольшие палицы рукоятями, были изящные двуствольные пистолеты итальянской работы.

Тело Затёса было покрыто не просто защитной броней или там, например, простонародным куяком, как у Ермолайки, а самым настоящим зерцалом – весьма дорогостоящим доспехом, носимым исключительно русской знатью. Золочёное зерцало, с державным двуглавым орлом на груди, ярко сверкало на солнце, издалека обращая внимание на его владельца, что для путешествия по холопско-боярской Руси было, конечно же, весьма удобно. Но для степи зерцало решительно не годилось, так как автоматически делало его носителя прекрасной мишенью как для татарских стрел, так и для янычарских пуль. «Как Засеку проедем, попрошу Затёса епанчу сверху накинуть» – глядя на величественно сверкающего Затёсина, подумал отлично представляющий условия степного похода Дарташов.

Сам Ермолайка был экипирован самым наитрадиционнейшим образом, без всякой важности и презентабельности, а потому и находился в середине отряда, уступив место пусть и не столь богато экипированному, как Затёс, зато весьма колоритному Опанасу Портосенко. На запорожце красовался его боевой пластинчатый колонтарь с высоким стоячим воротником и боками, вшитыми из стрелецкого тегиляя. На его ногах были те же самые стальные бутурлыки, защищавшие всё те же шёлковые шаровары. Разве что вместо шитых золотом турецких туфель с загнутыми вверх носами, практичный Опанас для дальнего похода одел обычные украинские чёботы. Голову его прикрывала обычная казачья шапка запорожского фасона, а вдоль тела, по обеим его сторонам, свисали два турецких ружья с узкими прикладами, соединённые друг с другом ремнём, перекинутым через могучие плечи Опанаса.

Вообще-то говоря, турецкие ружья из-за узости их прикладов, существенно затруднявших прицеливание, были весьма неудобны, и казаки их особенно не жаловали. Но Опанас носил их сразу два, поскольку прикладываться к ним он всё равно не прикладывался, а стрелял сразу из двух стволов и с обеих рук. Как из пистолетов. После чего он обычно скидывал с плеч ремень, ружья падали на землю, и в дело вступала верная «оглобушка». Сейчас же она находилась в походном положении, будучи аккуратно закинутой за спину.

Замыкал процессию Карамис. Под его чекменем проглядывала байдана, а на голове была всегдашняя мисюрка с бармицей и прилбицей. Естественно, что кончар, саадак с луком и колчан со стрелами также были на месте.

Так и ехали они, оставляя редких встречных холопов, сняв шапку, стоять низко склонившимися перед Затёсиным зерцалом. В те годы путешествие из центральной России на юг выглядело совсем иначе, чем сейчас. Существовавшие тогда населенные пункты – деревни, сёла и прочие веси, были весьма редки и предпочитали от греха подальше располагаться от основных дорог по возможности поудалённей. Да и сами дороги именовались таковыми скорее по традиции. Это действительно были больше «шляхи» и «сакмы», а говоря точнее, обычные лесные тропы среди диких чащоб или луговые стёжки среди густых зарослей разнотравья. Одним словом, слегка утоптанная земля, шириной, этак, с телегу, указывающая главное направление движения среди бескрайней южно-русской лесостепи…

…И вот, въехав в очередной раз из открытой степи на извилистую лесную тропу и приблизившись к её очередному повороту, бузотёры услышали сначала характерный скрип, а потом и шум падения дерева, вызвавший всполошённый птичий гвалт. Осторожно повернув за поворот, они увидели то, что, в общем-то и ожидали увидеть. Преграждающее дальнейшую дорогу свежесрубленное дерево, с тщательно скрывавшимися за ним и вокруг него полутора – двумя десятками разномастного воинского люда.

При этом на то, что это были не обычные воровские тати или ещё какие-нибудь лесные шиши, а именно поджидающие их люди Ришельского-Гнидовича, явно указывали изредка мелькающие там и сям красные котыги ненавистного Модескиного разряда.

– …Та-а-а-к… – протянул Ермолайка, профессионально окинув взгля-дом диспозицию и быстро сосчитав неуклюже выпирающие из-за поваленного дерева и близлежащих кустов, зады и спины старательно прячущихся там супостатов, – всего осьмнадцать… восемь за стволом, восемь по сторонам и двое схронников на деревьях… видать, с сетью…

«…Дзинь… Фью-ю-ю… фр-р-р…» – пропела тетива лука Карамиса, выпустив стрелу со свистулькой… – А-а-а-а… – раздалось где-то высоко над головами, и из густой кроны дерева вывалилась орущая и нелепо размахивающая конечностями фигура, вслед за которой плавно опускалась сеть. Грузно шмякнувшись об землю, саженях в пяти от копыт казачьих коней, тело незадачливого схронника, словно саваном, накрылось сетью, судя по всему, предназначенной для поимки бузотёров. Схронник на другом дереве, видя незавидную участь своего коллеги по верхолазанию, начал было проворно спускаться вниз, при этом с усердием, но достаточно безуспешно прячась за ствол.

– …Зараз один на деревьях и тот ужо без сети, – бесстрастным голосом прокомментировал Карамис, кладя на тетиву лука следующую стрелу со свистулькой. «…Фью-ю-ю…хлоп…» – и второй схронник, успевший спуститься только до середины ствола, с отчаянным визгом упал к корневищам дерева.

Переливчато свистнув особым образом, Карамис, находящийся в самом конце кавалькады, вдруг вскочил с ногами в седло и, стоя на коне, получил прекрасную возможность видеть всё впередистоящее. Услышавшие его свист бузотёры, дружно как по команде, бросили поводья и по-татарски откинулись в седлах назад, тем самым ещё больше увеличив для Карамиса сектор обстрела…

А именно это ему сейчас было и нужно…

Не более чем за пять секунд, восемь раз успела дзинкнуть тетива лука, и после соответствующих хлопков глиняных свистулек, восемь истошных вскриков раздалось за лежащей поперёк дороги преградой. Всё… Основной «засадный полк» был полностью выведен из строя.

– Сарынь на кичку!!! – вскричал Карамис древний казачий клич, тем самым подавая своим друзьям знак, что путь вперёд свободен. Сам же он так и остался стоять в седле, перенеся стрельбу на кусты по обеим сторонам дороги…

Таким его напоследок бузотёры и запомнили – стоящим ногами в седле с натянутым луком в руках…

Сами же бузотёры, заслышав клич Карамиса, в миг выпрямились в сёдлах и бросили своих коней вперёд на прорыв. Один за другим, перескочив лежащее дерево с копошавщимися под ним супостатами, бузотёры единым махом пролетели сотни две сажен, после чего дружно натянув поводья остановились и прислушались. Сзади, там, где оставался героически прикрывавший собой их отход Карамис, раздавался звон сечи, из которой явственно выделялись характерные лязгающие удары кончара…

…Причем всё реже и реже… пока и вовсе не смолкли…

Обнажив головы, бузотёры молча перекрестились. И хотя очень хотелось им, развернув коней, обратно кинуться выручать Карамиса, но только делать этого им было никак нельзя. Не для того Карамис жертвовал собой, воплощая в жизнь казачий принцип «за други своя», дабы други его ввязывались в столь ненужное им сейчас сражение, рискуя на этом и окончить своё так и не начавшееся путешествие. Тем более что теперь, после всего этого, бузотеры были просто обязаны с честью выполнить возложенную на них миссию.

Так что, несмотря ни на что, надо было ехать дальше, и тогда Ермолайка прервал воцарившееся тягостное молчанье.

– Эх… молодец наш Амвросий, настоящий казак, хучь и из татарьев. И что токмо с ним таперича станется?

– Знамо что… – грустно проговорил Затёс, – зараз бока намнут и повяжут аки татя. Опосля к Ришельке в бастильку бросят и плетюганов дадут…

– А опосля?

– А опосля… это ужо, как скоро его батька Тревинь вызволит. Успеет ли до палача в пытошной, али нет…

И искренне пожелав батьке Тревиню столь жизненно необходимой для Карамиса расторопности трое бузотёров продолжили свой путь.

Тем временем лес окончился, и узкая лесная тропа, превратившаяся в достаточно широкую стёжку посреди дикого степного разнотравья, вывела казаков на берег реки. Река была относительно не широка, но в то же время достаточно полноводна. Моста, естественно, никакого не было (какой там мост в те времена), зато береговой усынок плавно переходил в добротную песчаную косу, которая, судя по тому, что стежка доходила именно до неё, а потом выходила из воды на том берегу, явно служила здесь бродом.

И при этом в воде, прямо посредине косы, стоял огромный крытый тёсом воз, напрочь перекрывая собой переправу. Причем воз был поставлен таким образом, что въехать на брод, минуя его, было никак нельзя, а объехать по сторонам, учитывая явно немалую глубину реки, просто невозможно.

Воз был огромен и тяжёл, из тех, которые перевозят не менее чем шестёркой ломовых лошадей или двумя парами быков. Выпряженные быки из него, а также десятка два лошадей, мирно паслись рядом на прилегающем к реке пойменной лужке под присмотром молодого, самозабвенно дудевшего себе на свирели пастушка. И всё это создавало умиротворенное, прямо-таки пасторальное настроение.

Но опытный глаз Дарташова мигом определил всю обманчивость ситуации, поскольку из-под опущенного полога воза подозрительно мелькали выглядывающиеся и тут же прячущиеся назад недобрые лица. Такие же лица, а также неуклюже выпирающие спины и задницы, причём некоторые из которых были явно в красных котыгах, изредка мелькали также среди камышей и кустов. В общем, ситуация была предельно ясна – опять ришельцы и опять засада…

Бузотёры молча перекинулись взглядами и было натянули поводья, готовясь бросить коней в атаку…

…Но тут путь Затёсу с Ермолайкой преградила предупреждающе поднятая рука Опанаса.

– Спокийно, паны-браты…

Остановив атакующий порыв друзей, Портосенко неспешно спешился (отчего его конь облегченно фыркнул), снял шапку и привычно засунул её себе за пояс, после чего скинул с плеч ремень с ружьями и хозяйственно приторочил их к арчаку седла. Оставляя оглобушку висеть на спине, Опанас с добродушной улыбкой на лице и с широко расставленными в стороны руками, показывающими его открытые ладони, шагом гуляющего увальня, направился к затаившейся засаде. Каждый шаг Опанаса сопровождался недоуменными взглядами и перешёптыванием «засадников», так и не уразумевших, что же именно надо этому странному запорожцу. А именно на этом непонимании и строился тонкий психологический расчёт Опанаса.

Воспользовавшись возникшим замешательством, Портосенко сумел вплотную приблизиться к злополучному возу. После чего, обернувшись по сторонам и вновь одарив всех присутствующих лучезарной улыбкой, он набрал в свою бочкообразную грудь воздуха и… неожиданно ГЫРКНУЛ…

Не по-украински «гаркнул» и не по-русски «крикнул», а именно показачьи «гыркнул», вложив в свой «гырк» весь боевой опыт народа-воина, веками отшлифовывавшего умение воздействовать боевым кличем на подсознание противника, а также всю немалую мощь своей лужёной глотки…

Его оглушительный, подобный иерихонской трубе, голос, взметнув в речную тишину замысловатую смесь волчьего воя и предсмертного хрипа, сразу же напрочь разрушил царившую атмосферу пасторальной идиллии. До сей поры мирно пасущиеся на лужке быки и лошади, с мычанием и ржанием шарахнулись в стороны, топча и сминая прячущихся по кустам людей. Сами же люди, как им и было положено по законам боевой психологии, на некоторое время опешили, при этом наиболее из них слабонервные даже выпустили из рук оружие и пустились наутёк.

И ещё не смолки отзвуки громового голоса, как Опанас быстро подошел к передку воза, нагнувшись, взялся за его оглобли, поднатужившись, их приподнял и… быстро развернул многопудовый воз вместе со скрывающимися в нём людьми на девяносто градусов, поставив его оглоблями на берег. Половина пути по броду была уже свободна…

Первыми сбросили с себя наваждение от казачьего «гырка» засадники, прячущиеся непосредственно в возу. Почувствовав, что их воз вместе с ними неведомым образом разворачивается, они, с трудом выходя от охватившего их панического оцепенения, стали вываливаться наружу. Там они, компенсируя предыдущую слабость нахлынувшей злобой, как собаки на медведя набросились на Портосенко. Постепенно к ним начали подключаться и их коллеги с берега…

Все вместе, числом не менее трёх десятков, они дружно напирали на Опанаса, бестолково, но что есть мочи лупя его тупыми концами оружия. Не отвечая на град сыплющихся на себя ударов, Опанас, как медведь через собачью свору, продрался к возу сбоку, нагнулся, взялся за него снизу, поднатужился и начал медленно-медленно его приподнимать…

…Удары становились все чаще и болезненней, а бьющих становилось всё больше и больше…И единственной защитой, что мог противопоставить им мужественный Портосенко, была только попытка втянуть непокрытую голову со слипшимся от крови запорожским чубом под высокий воротник колонтаря. Спина же и бока его при этом были открытыми, если не считать висящей сзади оглобушки, а руки заняты возом, медленно и неуклонно приподнимавшимся от воды всё выше и выше…

…Наконец, воз, достигнув критической точки наклона, сначала медленно накренился на бок, а потом, увлекаемый решительным напором Портосенко, перевернулся вверх днищем и рухнул вниз, с шумом и брызгами уйдя на глубину по самые торчащие кверху колеса. В этот момент Дарташов с Затёсом, воспользовавшись возникшей на переправе суматохой, сшибая конями оказавшихся на их пути ришельцев, стремглав проскочили через освободившийся брод и быстро оказались на другой стороне реки.

То, что они увидели, обернувшись назад, их весьма огорчило, если не сказать больше…

…Сбоку от торчащего из воды днища опрокинутого воза находилась толпа из нескольких десятков людей, причём людей чрезвычайно злобно орущих и воинственно размахивающих различным оружием… А между ними и возом, спиной к беснующейся толпе, находился их друг и бузотёр, запорожский казак Опанас Портосенко… лицо и колонтарь которого были полностью залиты кровью…

Славный простодушный Опанас только что ради своих друзей совершил настоящий подвиг. Подвиг, достойный былинных героев прошлого. Совершил… Но силы отдал ему все… причем без остатка… и потому развернуться к противнику лицом к лицу и хоть как-то ему противостоять он уже никак и не мог…

И последнее, что он сумел сделать, так это с трудом повернув своё окровавленное лицо в сторону спасшихся друзей, превозмогая боль, попытаться им улыбнуться своей добродушной улыбкой. И еле-еле размыкая слипшиеся от крови губы, с усилием и хрипом исторгнуть из глубины своего избитого тела:

– За друзи своя… – после чего, сломавшись под напором ударов, он упал лицом вниз на днище перевёрнутого им воза…

Как не ослаблен был голос Опанаса, но стоящие на противоположном берегу реки бузотёры, все же его услышали.

– За други своя… – дрогнувшими голосами вторили ему Ермолайка с Затёсом, и если бы они не были прирождёнными воинами, то при виде такого самопожертвования на их бы щеках, вероятно, могли бы появиться предательские слёзы…

Но, как известно, настоящие мужчины никогда не плачут. И особенно это относится к казакам… И, не имея возможности помочь своему другу, они молча перекрестились, после чего, стиснув зубы, развернули коней и отправились дальше. Теперь небольшую казачью кавалькаду замыкал конь с пустым седлом и притороченными к арчаку двумя турецкими ружьями…

Ускакав в степь, Затёс с Ермолайкой уже не увидели того, как от груза могутного тела запорожца воз сначала резко осел в воду и угрожающе накренился. Потом, сойдя с относительно мелкого места, медленно оторвался от брода и увлекаемый течением, не спеша поплыл, слегка покачиваясь на речной волне, унося на себе распростёртое тело Опанаса Портосенко. Унося его всё дальше и дальше от злобной толпы, оставшейся на мелководье бесноваться в своей бессильной ярости.

Впрочем, их ярость была вполне обоснованной, поскольку из оставшихся на броду ришельцев, набранных Ришельским-Гнидовичем на службу в Воронеже из какой-то лесной северной глухомани, увы, плавать никто не умел. А значит, и остановить, в буквальном смысле, уплывающего из их рук Опанаса никто из них не мог…