Текст книги "На смерть друга"

Автор книги: Владимир Рецептер

Владимир Эммануилович Рецептер
На смерть друга

Памяти Станислава Рассадина

                         I

 
Грубой ниткой заштопан твой лоб,
заморожено грешное тело.
И мертвецкий пиджак ты огрёб
против воли, судьба принадела.
 
 
Нет, конечно же, это – не ты,
старший брат и ровесник, и пастырь,
что с усмешкой смотрел на бинты
и на боль, и на кровь, и на пластырь.
 
 
Оболочка. Останки. Футляр
благородной души справедливой,
нам отдавшей пронзительный дар,
образ времени, горько правдивый.
 
 
В ожиданье большого огня,
крематорской подверженный смете,
ты по-прежнему выше меня,
и себя, и болезни, и смерти…
 

                         II

 
Прощай другим и не прощай себе.
На том стоим,
                         архангельской трубе
вверяя слух оставшийся и голос.
 
 
Без этой дружбы время раскололось,
отпали смыслы прежние, отпал
страх поражений, бедствий и опал.
 
 
Успев простить, ты все успел на свете.
Не холодна вода в холодной Лете,
а горький сон Вергилий составлял,
найдя черновики своих начал.
 
 
Огнем гори теперь, литература, —
шутиха, пьянь, завистница и дура
в чужом пиру, – мой друг тебя простил,
повысив свет действительных светил.
 
 
Благодарю за то, что я годами
шел за тобой, читая вещий знак.
Прости нас всех и оставайся с нами,
как друг, как брат…
                         Как спутник…
                                       Как вожак…
 

                         III

 
Как же стерпеть эти черные дроги
до крематория в пробках дороги,
под равнодушный шумок площадей...
Как пережить этот год високосный,
подло расчисленный, словно допросный...
Пей и не жалуйся... Или запей…
 
 
Эй, календарь!.. Перепрыгивай даты!..
Руки выкручивает, треклятый,
на одиночество жертвуя чек…
Только денек февраля никчемушный
вынут из года, а сборщик подушный
хочет из времени вырезать век…
 

                         IV

 
Все эти дни меня трясло,
срывался по любой причине.
Рифмующее ремесло,
как мент, пытало о кончине
 
 
ближайшего из всех друзей.
Нет и не быть тебе замены.
Квартира чахнет, как музей.
Отчуждены диван и стены.
 
 
Библиотека сиротой
глядит во след убывшей плоти.
С неслыханною частотой
машинка просит о работе.
 
 
Но тщетно ей и тошно мне,
одноязыким патриотам;
в междугородней тишине
нет места строкам и отчетам.
 
 
Прости, безбожник дорогой,
напраслину моих молений.
Ты мог оставшейся ногой
ступить на храмовы ступени.
 
 
Ты мог приходский свой доход
поднять однажды щедрой данью,
но предпочел иной исход
раскаянью и покаянью.
 
 
Оставив дружбу и жилье,
ты оборвал любые речи
затем, чтоб претерпеть свое
во имя бесконечной встречи
с единственной…
 

                         V

 
Случилось так, что ты себе накаркал.
Упрямец, не послушался меня.
На високосный год, на первый квартал
нам назначалась эта западня.
 
 
Так выпало, что реаниматолог
тебя в твою палату не пустил,
отдал хирургу, и наркозный полог
отгородил остаток дней и сил.
 
 
Ты отошел. А я не мог смириться
и, как живому, все бубнил тебе,
что твой блестящий слог
                         и взгляд провидца
не по нутру буграм и голытьбе;
 
 
что важно из статей составить книги,
одну, вторую, может быть еще.
Но ты молчал, снимая все вериги,
и больше мне не подставлял плечо.
 
 
Свыкаются. И радуются мелким
успехам, двери шуткам приоткрыв.
Спешат по новым хитростям и стрелкам,
пытаются пристроить твой архив...
 
 
Ты всех простил, прости и мне заботы
работные, беспомощность мою,
пошли мне вслух приветы и остроты.
…На перекрестке, понимая кто ты,
бормочущий и плачущий стою…
 

                         VI

 
Пять лет в заложниках,
                         лежачий,
самим собой зажат в тиски,
ты ставил высшие задачи,
но задыхался от тоски.
 
 
Друзей отодвигала челядь,
ждя часа…
           Ты ее простил,
не в силах что сказать,
                        а сделать
уже, тем более без сил.
 
 
Ты ждал полета без оглядки
к той, что давно к себе зовет,
когда меняя распорядки,
ты враз достигнешь всех высот…
 

                         VII

 
Выпить с тобой. И открыться тебе.
И вознестись в долгожданной беседе,
смысл проявляющей в общей судьбе
и побуждающей сердце к победе.
 
 
Что-то прочесть. Получить по башке
или поблажку, своих притязаний
не оставляя. И, как о божке,
спорить о Пушкине в действенном плане.
 
 
Ты – Стародум, да и я – стародум.
Как же с тобою не стать стародумом?
Времени долго не взяться за ум,
в веке чиновном, чужом и угрюмом.
 
 
Встань же с дивана. Возьми костыли.
Едем в Пушгоры. Тебя на колесах
я докачу до святейшей земли,
помня о главных, о русских вопросах.
 
 
Сам понимаешь, Тригорское – рай,
там самогонка всех водок кудесней.
Слушай и слушайся. Не помирай.
Неслух упертый…
           Вставай и воскресни.
 

                         VIII

 
Измочалит несчастье, измучит,
доконает сознанье греха,
и душа облегченье получит
в ненамеренной строчке стиха.
 
 
Крутит память ужасные сцены,
приближается лечащий стыд,
и болезненный опыт бесценный
вскроет смыслы и стон приглушит.
 
 
Было легче когда-то и проще,
а беспамятство слыло броней.
Только совесть бинты прополощет.
Лишь поэзия – госпиталь твой.
 

                         IX

 
Я живу в окруженье смертей,
как последний солдатик в траншее.
Мне уже не до прежних затей,
а до крестика, вот он, на шее.
 
 
В чем я грешен, простите меня,
все, кто умер вокруг, друг за другом
от прицельной пальбы и огня,
все, кто был моим дружеским кругом.
 
 
Вы спасали меня и спасли
своим телом, и прахом, и духом.
Я вам кланяюсь всем до земли.
И земле, чтобы сделалась пухом.