Текст книги "Живая душа"
Автор книги: Владимир Максимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
– Анна Васильевна, я не хочу, чтобы меня списывали с судна. Научите меня вязать. Мне кажется – я смогу привыкнуть к качке.
– И такое бывает, – улыбнулась она. – Ну что ж, я готова преподать вам первый урок.
От этих её слов у меня так сладостно защемило сердце, как будто сейчас должно было произойти что-то таинственное, запретное, давно желаемое нами. Вынырнув из мимолетных грёз, я понял, что наши мысли двигались в совершенно разных направлениях.
– …Это основа.
– Что? – окончательно вернувшись к действительности, спросил я Анну Васильевну.
– Я говорила о лицевых и изнаночных петлях, как основе любого вязания, но вы, по-видимому, задумались о чём-то своём. Сейчас я вам это покажу.
Она взяла в руки спицы, расправив вязание, в котором уже угадывалась спина свитера, явно превышающего комплекцию Анны Васильевны.
Дня через три я уже довольно бегло вязал, хотя постоянно колол спицей указательный палец левой руки и слишком туго, по мнению Анны Васильевны, затягивал петли. В каюте я был один. Юрка с Николюком в его «апартаментах» обсуждали планы высадки на лежбище котиков на острове Медном, куда мы должны были подойти дня через три…
– Войдите! – подражая спокойному голосу Анны Васильевны, произнёс я, услышав стук в дверь и надеясь, что это Анна Васильевна пришла проконтролировать мою работу.
Вошла Зина.
– Не помешаю? – как-то робко спросила она.
– Проходи.
– Ну, как ты?
– Да вроде ничего.
– А меня тошнит!
Я с удивлением уставился на Зину. Во-первых, потому что она не укачивалась, а во-вторых, потому что стоял штиль. Правда, бывает, что женщин тошнит от другого, но тогда… Я не успел додумать.
– От жизни тошнит, – пояснила она. – От её бессмысленности. От собственной ненужности и пустоты. Как у Платонова, помнишь? «Заскорбев душой от недоброкачественности жизни…»
Я искренне и гораздо сильнее, чем в первый раз, удивился, чуть не разинув рот. Чего-чего, но таких литературных тонкостей от Зины я никак не ожидал.
– Ладно, пойду я, – сказала она и вышла из каюты, тихо закрыв за собой дверь.
Примерно через месяц к качке я более-менее привык. Причём помогла мне в этом больше всех остальных… судовая кошка Муся. Она, похоже, как и я, укачивалась. И как и мне, ей особенно не нравилась мёртвая зыбь, когда судно колыхало не с борта на борт, а раскачивало, подобно качелям, с кормы на нос и обратно.
Во время таких «качелей» шерсть у Муси дыбилась и становилась сухой, наэлектризованной, а сама она делалась вялой, словно вяленая вобла. Покинув камбуз, кошка интуитивно отыскивала наименее раскачиваемое место и пассивно замирала там на долгое время, глядя на мир печальными тусклыми глазами.
Обычно она сидела возле большого, ступенью возвышающегося на баке, почти в центре судна, четырёхугольного, метра два на два, люка.
Однажды я, как на невысокую ступеньку, присел рядом с ней на этот люк, сразу почувствовав, что качка здесь переносится значительно легче.
Так мы и пережидали с Мусей, порою часами, когда прекратится болтанка.
Кто-то из команды, судя по ракурсу – сверху, видимо, через стекло ходовой рубки, не раз промытое штормовыми волнами, достающими порою и до туда, – сфотографировал нас. И эта фотография до сих пор хранится в моём альбоме. Белокурый, с осунувшимся лицом парень и лежащая у него на коленях кошка. Со стороны – прямо идиллия. Но именно со стороны… А что творилось там у нас внутри – знали только я и Муся…
Судно по-прежнему основной курс держало на север – к Командорским островам, почти миновав уже Курильскую гряду. Не основные же галсы были разнообразны, поскольку по Тихому океану мы шли, вычерчивая незаконченные прямоугольные квадраты: несколько миль на восток, разворот на девяносто градусов и – на север, потом на запад и снова на север. Бороздя таким образом океан, мы как бы создавали невидимую сеть с «ячеёй» в несколько морских миль, пытаясь «поймать» в неё, а точнее – определить пути миграций и котиков с островов Прибылова и Командор, где с мая по октябрь они находятся на лежбищах, выводя детенышей, а потом отбывая на банку Стейлмента, где пасутся зимой на мелководье: питаясь моллюсками, ракообразными и рыбой – нагуливая жир и вынашивая уже новое потомство, для появления которого на свет самке требуется около года.
Мы с Юркой целыми днями, до ряби в глазах, шарили биноклями по необозримой водной глади, мысленно разделив её на невидимые сектора. Однако объект наших исследований встречался редко. А когда стайка северных морских котиков или других тюленей все же попадалась на глаза – мы отмечали в полевом дневнике её координаты, количество особей и направление движения. Если «стайка» была больше пяти штук, на воду спускался бот и тралмастер Ренат Агадулин, стоя посреди бота и опираясь спиной о невысокую, плотно вставленную в специальный паз мачту, со вторым механиком, сидящим за рулём у стационарного мотора на корме, и двумя матросами отправлялись добывать «опытный экземпляр» для забора крови и фиксации необходимых внутренних органов.
С судна было видно, как бот, покачиваясь на волнах, удаляясь от нас, всё ближе подходит к торчащим из воды, словно кочки, головам тюленей. В бинокль было хорошо различимо, как котики, завидев бот, сначала с любопытством наблюдали за ним, видя его то на гребне плавной широкой и длинной волны, то теряя из виду в провале между ними. Когда бот исчезал, животные «вытягивали» отсутствующие у них шеи и крутили головами во все стороны. А если бот внезапно обнаруживался на опасно близком расстоянии – котики, быстро скрутив уши в трубочку и втянув их внутрь, тут же исчезали под водой, всплывая где-нибудь в стороне, далеко от бота. Особенно осторожны были беременные самки, в отличие от громоздких самцов, небольшие и очень изящные.
Умение тралмастера в охоте на морского зверя заключалось в том, чтобы не только как можно ближе подойти к добыче, но и выстрелить наверняка, то есть тогда, когда котик, вынырнув, успел уже набрать полные лёгкие воздуха. Если же выстрелить в только что вынырнувшего зверя – он просто утонет.
Частенько бот возвращался пустым. И в глубине души я радовался этому. Жаль мне было этих симпатичных животинок с такими умными, печальными, навыкате, глазами. Да и оправдана ли смерть любого живого существа даже ради самых высоких целей?..
Когда же Ренат добывал котика, я брал у него шприцем для опытов из вены ласты кровь. А затем Агадулин приступал к разделке туши или тушки (вес самца может быть 200 килограмм, самки – 50) на палубе, что обычно вызывало всеобщий оживляж. Ибо уже после месяца пребывания в море у многих стали кровоточить дёсны. Несмотря на то что морозильные камеры в трюмах были забиты «первосортной австралийской бараниной», которая почему-то не только пахла мылом, но ещё и была совершенно безвкусной. Мясо же котика, хотя и становилось после варки чёрным, имея неприглядный вид, но зато мылом не воняло и поедалось всеми, несмотря на своеобразный вкус, с отменным аппетитом. Видимо, неосознанно чувствовал организм, что ему не хватает каких-то там микроэлементов и витаминов, наличествующих в свежем мясе.
Погода по-прежнему стояла хорошая: солнечная, ласково-тёплая. Штормило редко и совсем не верилось, что наступил ноябрь.
К середине месяца мы, исчертив галсами часть Тихого океана, от Японии до южной оконечности Камчатского полуострова, должны были зайти в Петропавловск для заправки судна водой. Ибо «пустой барабан» в штормовой период в Тихом океане и Беринговом море, – как неоднократно повторял капитан начальнику рейса, – «который даже при небольшом волнении может сделать оверкиль, ни мне, ни вам, как я понимаю, совсем не нужен».
– Вы, Николюк, отвечаете за научную программу, а я за безопасность судна и людей. И это куда важнее. Ничего за три дня с вашей программой не случится, тем более что заход в Петропавловск-Камчатский у меня значится в рейсовом задании и заранее запланирован в период с десятого по пятнадцатое ноября.
Этим обычно и пресекались слабые доводы Николюка о том, что «надо бы ещё немного погалсовать в таком-то секторе». Капитан приступал к своим делам, а Николюк, раздражённый тем, что последнее слово опять не за ним, возвращался с мостика в каюту.
Теперь, когда судно шло на запад, мы могли какое-то время видеть едва различимые контуры камчатских вулканов, покрытых снегом. Когда же поворачивали на восток, очертание желанной суши медленно истаивало и совсем исчезало из виду. И вновь со всех сторон нас окружал ленивый и, казалось, безразличный ко всему живому, Тихий океан…
А проснувшись однажды утром, прямо по курсу я увидел три вздымающихся из воды скалы в виде высоких столбов, прикрывающие вход в Авачинскую губу, в которой и распложен такой удобный для судов порт Петропавловска-Камчатского.
С берега тянуло свежим морозным ветром, а склон видимой нам стороны далёкого вулкана со срезанной вершиной был покрыт искрящимся белым снегом. Вулкан этот был гораздо больше Тяти, уже виданного нами на острове Кунашир.
– Последнее извержение этого вулкана, – просветил меня наш судовой метеоролог, когда мы стояли у острова, – произошло, представляешь, в 1812 году, когда Наполеон вторгся в Россию! Не зная, видимо, не понимая её бескрайности…
Об Авачинской же сопке, возвышающейся, казалось, сразу за последними домами города, рассказать было некому. Поэтому я просто стоял на палубе, с удовольствием вдыхал морозный сухой воздух и любовался городом, который был невелик. Расположен он был на склонах гор ярусами и от мостовых до крыш весь утопал в снегах. Таких пушистых и белых, что издали они казались невесомыми.
Холод на берегу стал ощутимее. Но по-прежнему так было хорошо вдыхать чистейший, бодрящий свежий воздух! А какое наслаждение было ходить по нераскачивающимся под ногами улицам города и любоваться курящимся кратером вулкана, чем-то напоминающего величественную египетскую пирамиду с идеально ровными снежными сторонами…
Наслаждаясь ходьбой, я зашёл на петропавловский, с четырьмя белыми колоннами, главпочтамт и, предъявив паспорт в окошечке выдачи корреспонденции «до востребования», получил посылку от мамы и письмо от Галины.
Попросив девушку в окошке выдачи оставить пока посылку у себя, чтобы не таскаться с ней по городу, я отошел в сторонку и у окна, присев на широкий низкий подоконник с видом на бухту со множеством различного калибра судов и кораблей в ней, на сероватую сталь вод, прочёл письмо.
«Привет. Из твоей телеграммы (Радист пересылал наши радиограммы “на базу” – во Владивосток, а оттуда они, уже телеграммами, доходили до адресата.) узнала, что ты будешь где-то в середине ноября в Петропавловске (Эко, куда тебя занесло!) – вот и решила написать. Порадовать, так сказать, письмецом. Или не порадовать?
Моё теперешнее состоянии можно, пожалуй, передать словами песенки из кинофильма “Человек-амфибия”, с некоторыми, правда, оговорками… Помнишь, как там: “Эй, моряк, ты слишком долго плавал! Я тебя успела позабыть. Мне теперь морской по нраву дьявол – его хочу любить”.
Слова “морской дьявол” в моем варианте я заменила бы на: “другой теперь по нраву” (и далее по тексту) если бы это не было ложью.
Не скрою, есть тут у меня один настойчивый многолетний вздыхатель, уже закончивший, кстати, наш мед. И специализирующийся в ординатуре по сексуальным расстройствам. Но… Не люб он мне, как говорили наши бабки. А вот о тебе, бродяге, я частенько думаю и вспоминаю наши «электрические» встречи. Чем-то запал ты мне в душу, Игорек. Не просветишь бедную девушку – чем?.. И где тебя носит?! Как ты понимаешь, этот вопрос риторический. Однако просьба у меня одна к тебе имеется. Постарайся вернуться поскорей. Пока я совсем не состарилась. А то, не ровен час, колебнусь, поддамся перспективным сладким уговорам ухажера и стану женой сексопатолога.
Пока. Целую, через сотни разъединяющих верст, я. Хотя поцелуя ты и не заслужил. Укатил на край земли, даже не простившись, не сказав, куда, зачем, надолго ли? Ну, не ветер ли?..
Интересно, слово ветреник не от того ли происходит?..
Не теряйся, пиши.
31 октября 1971 г., Ангарск»
Я взял два листка обычной почтовой бумаги, конверт и, присев к столу, тут же написал Галине ответ: пространное, хорошее письмо, сообщив в конце, что появлюсь в родном городе только в следующем году, в конце марта.
Опустив конверт в почтовый ящик перед входной дверью в почтамт, я спустился по полукруглым ступеням вниз и, поскрипывая снежком, побрёл по белой прямой улице. Вдыхая полной грудью воздух, наслаждаясь отсутствием цели, я неспеша шагал по тротуару, с приятностью размышляя над письмо Галины, из коего стопроцентно ясным было одно – она ждёт от меня конкретных решительных слов, способных определить наши дальнейшие отношения. Но как раз подобных слов в моём ответном послании не было. В письме всё было нежно, печально и смутно, как всегда бывает в игре со множеством неизвестных.
«А-а-а!» – беспечно отмахнулся я от своих размышлений, непроизвольно коснувшись рукой куртки, где во внутреннем кармане лежало Галинино письмо, словно греющее мне грудь. «Вернусь из рейса – там видно будет, что к чему… А пока – можно зайти в какое-нибудь кафе и съесть хороший кусок жареного мяса. Хорошо бы с картошечкой фри или зеленью. А потом – побаловать себя мороженым. Одним словом – кутить так кутить!»
Увидев чуть выше себя по улице первое попавшееся мне кафе с понравившимся названием «Улыбка», расположенное на первом этаже добротного трёхэтажного кирпичного дома, я свернул к нему, в дверях столкнувшись с двумя очень симпатичными и весело над чем-то смеющимися девушками.
Придержав тяжёлую, высокую входную дверь, я пропустил их вперёд. Первая, продолжая безудержно смеяться, мышкой юркнула в дверь. Вторая – довольно высокая блондинка, задержавшись на миг, обернулась и весёлыми глазами посмотрела на меня. Розовый румянец, улыбка так и играли на её миловидном открытом лице, обнажая ряд белых, ровных красивых зубов, в обрамлении слегка капризных сочных ярких губ. Серые глаза искрились неподдельной радостью и мимолётным любопытством к галантному незнакомцу.
– Спасибо, – прерывисто, запыхавшись то ли от смеха, то ли от быстрой ходьбы, произнесла она, всё ещё стоя в дверях.
– Не стоит благодарности, милая барышня, – ответил я, слегка склонив голову в чёрной вязаной шапочке. – Тем более, что в это кафе, как явствует из его названия, без улыбки входить, видимо, не полагается. Она здесь как пропуск, которого я, в отличие от вас, ещё не имею.
Губы девушки вновь растянулись в улыбке, и она как будто бы вознамерилась что-то сказать в ответ, но в этот миг её окликнула подруга:
– Настя! Ну, чего ты там застряла?!
Девушка ещё раз улыбнулась и вошла в кафе. Вслед за ней проследовал и я, так и не сумев изобразить на своём лице такую же жизнерадостную улыбку и слыша уже от стойки гардероба дружный смех двух юных леди.
О чём-то непрестанно щебеча, девушки («по-видимому, школьницы выпускного класса», – определил я по их одинаковой школьной форме: чёрных фартуках и коричневых платьях с белыми кружевными воротничками) сдали в раздевалку верхнюю одежду. Невысокая, цыганисто-чернявая, со смуглым подвижным лицом – зимнее пальто и песцовую шапку, а Настя – редкостную по тем временам дублёнку и мужского фасона шапку-ушанку из норки. На ногах у обоих были камусные, расшитые поверху национальными корякскими узорами унты.
«Наверное, дочери моряков. У Насти отец, скорее всего, капитан», – почему-то подумалось мне, и представился высокий, ладный, с такими же красивыми серыми глазами и правильными чертами лица человек в черной морской форме капитана с седыми висками. И весёлая, тоже с ямочками на щеках, как у Насти, сдобная мама – великолепная хозяйка и настоящий друг. До блеска вычищенная ею просторная квартира. Может быть, и в этом доме с декоративной лепниной на фасаде, которой не ленились украшать здания прежде. Строя добротно, красиво, на века… И так мне нестерпимо вдруг захотелось очутиться в этой нафантазированной мной квартире желанным гостем, которого, слегка смущаясь, представляет родителям Настя – веселушке маме и строгому папе…
От этих мыслей я на миг даже зажмурился.
– Ну что? Куртку-то будете сдавать, – услышал я хрипловатый голос гардеробщицы.
Войдя в светлый, небольшой уютный зальчик кафе, заметил, что девушки уселись за дальним от входа столиком, у большого окна с видом на бухту.
«Может быть, подсесть к ним? Поговорить…» – в раздумье остановился я в дверях и тут же услышал:
– Игорь! Иди сюда, а то мне тут одной скучно.
Меньше всего на свете я хотел бы увидеть Зину, с ее, как мне сейчас показалось, перезрелой, хищной красотой. Но именно ее, собственной персоной, лениво покуривающую сигаретку, сидящую через столик от девчушек, у следующего окна, я и увидел.
Проходя мимо Насти, краем глаза я успел увидеть, как она внимательно взглянула на меня, потом перевела взгляд на Зину и почему-то в этот момент мне захотелось провалиться сквозь землю, вернее – сквозь выложенный разноцветными керамическими плитками пол, отражающий солнечных зайчиков.
– Присаживайся, Игорек, – улыбнулась Зина, когда я подошел к ее столику. – Коньячком, салатиком из крабов угощайся. Официант! – повысила она голос, увидев молодого человека в белой рубашке и черной, как и брюки, жилетке, ставящего перед Настей и ее подругой вазочки с шариками мороженого, политого сверху розоватым, видимо клубничным, сиропом. – Еще один прибор и меню!
Через минуту официант появился возле нас.
Я заказал только бифштекс, потому что все остальное на столе уже было.
– Придется немного подождать, – предупредил официант и, захлопнув меню, стремительно удалился.
– А нам спешить некуда – не так ли? – подмигнула Зина и пыхнула в мою сторону сигаретным дымком. – Разливай, Игорек, – скомандовала она.
– Зина, ты же вроде не куришь? – спросил я, до половины наполнив рюмки коньяком.
– Да я так, не в затяжку. Балуюсь. Для форсу больше, – ответила она. – Ну, за что выпьем?
– За всё хорошее, – вздохнув, ответил я.
К третьей стопке коньяка подоспел бифштекс. И пока официант ставил его передо мной, я обернулся и посмотрел на Настю. Взгляды наши встретились, и в её глазах я прочёл нескрываемое удивление и… досаду. Прочла ли она в моих тоску – не знаю.
– Что, девчонка приглянулась? – спросила Зина, когда официант отошёл, и тоже глядя в сторону их столика. – Славная. Очень славная, – выпив коньяк, раздумчиво добавила она. – Будь я парнем – такую бы не упустила. Наив и чистота – редкостные в наше время качества…
Через некоторое время, почти разделавшись с бифштексом, я снова повернул голову к притягивающему меня столику. Однако за ним уже никого не было. И только официант, скорее машинально, сметал с его поверхности белой салфеткой несуществующие крошки…
С того захода в Петропавловск прошло уже больше тридцати лет, но всякий раз, когда я вижу, например, на экране телевизора величественный дымящийся конус Авачинской сопки и улицы этого, такого далёкого, утопающего в снегу города, я вспоминаю незнакомую, ни на один день не постаревшую Настю. Анастасию, Ностальгию и её серые удивлённые глаза. И вновь тоска по искреннему, чистому чувства сжимает моё сердце… И кто знает, не окажись в тот день в «Улыбке» Зины или будь я сам порешительнее – может, всё сложилось бы совсем иначе.
После кафе, где мы просидели часа два, о чём-то говоря и попивая коньяк, Зина пошла по магазинам, а я, забрав на почте посылку, уже почти в сумерках отправился на причал, откуда рейсовый катер развозил сошедших на берег по судам, стоящим на внешнем рейде.
Народу, ожидающего его, в маленьком зальчике было немного. Говорить ни с кем не хотелось, и я присел на лавку в углу, за выступом топящейся высокой, круглой железной печки.
Однако побыть наедине с собой пришлось недолго. Буквально через минуту ко мне подсел подвыпивший, в фуражке торгового флота, с «крабом» на тулье, матрос и предложил закурить каких-то диковинных заморских сигарет.
– Спасибо, не курю, – попытался отделаться я от него, сохраняя вокруг себя вакуум, но эмоции щеголеватого соседа, похоже, перехлёстывали через край, и он не в силах был сдерживать рвущийся из него речевой поток. Поэтому сам, не встревая в разговор, я был для него идеальным слушателем. Минут через десять он успел рассказать, что завтра они уходят в Новую Зеландию. Что порт приписки их судна – Петропавловск-Камчатский. И что, по его мнению, это лучший город Советского Союза. И что ни в каком другом он бы ни за что жить не согласился…
«Можно подумать, что предложения отовсюду, как горох из дырявого мешка, так и сыплются на тебя», – мысленно сыронизировал я.
– Кстати, а знаешь, как наше судно называется? – заговорщицки понизив голос, спросил он, слегка ткнув меня локтем в бок.
– Как? – безо всякого интереса отреагировал я.
– «Кострома»!
Он некоторое время удивлённо смотрел на меня, видимо ожидая какой-то необычной реакции. А не дождавшись её, досадливо спросил:
– Слыхал такую песню: «По судну “Кострома” стучит волна, в сетях антенн запуталась звезда. А мы молчим – мы курим, мы должны услышать три минуты тишины»…
«Хотя бы три минуты тишины – это хорошо», – подумал я.
– …Так вот, эту песню наш радист сочинил, – продолжил мой неугомонный собеседник. Это – про SOS, когда все суда молчат.
Впору и мне, видимо, было подавать сигнал бедствия, чтобы избавиться от назойливого говоруна, хотя то, что он сказал – было интересно. И если б не усталость, а скорее всего, какая-то апатия, то я с удовольствием бы с ним поговорил.
На мое счастье я увидел в окно приближающийся к нашему причалу рейдовый катер. И в это же время, с различными кульками и пакетами, разрумянившаяся от вечернего морозца, на причал влетела Зина.
Внимание моего соседа, тоже вышедшего со мной на причал, сразу переключилось на нее.
– Да такой красоты мир ещё не видел! – воскликнул он, подходя к Зине и предлагая ей «перекурить на воздухе, для знакомства».
– Не курю! – довольно резко оборвала его красноречие Зина. – И тебе не советую. И так вон какой доходной, – совсем обескуражила она щёголя.
На катере, вдоль бортов которого на палубе стояли лавки, Зина демонстративно подсела ко мне, прошипев одно лишь слово: «Кобели!» Весь остальной путь мы молчали.
Сначала катер подошел к сухогрузу «Волчанск», который в сравнении с ним казался небоскребом. С его борта по длинной выкидной веревочной, с деревянными ступенями, лестнице – штормтрапу спустился грузный немолодой мужчина в форменной суконной куртке и молча сел на свободную лавку.
Потом мы подошли к такому же по размерам, как и наше, судну «Кострома», на которое, с выражением легкого презрения на лице ко всему на свете, перебрался говорун.
Следующая посудина была наша. А катер в этот день был последний…
Я оглянулся на порт. Вся акватория его из-за стоящих у причальной стенки и на рейде судов светилась разноцветными огнями, отражающимися в маслянисто-черной и, казалось, тяжелой воде бухты.
Переведя взгляд чуть выше – на берег, я увидел длинные, разноуровневые ряды огней домов, стоящих на сопках. Однако самого берега видно уже не было. И за каким изо всех этих окон сейчас Анастасия – я не знал…
Зина смотрела в том же направлении, стоя рядом со мной и ожидая, пока катер противоположным бортом приткнется к нашему судну.
Кто-то из команды рейдового катера весело крикнул: «Приехали! Конечная остановка!» Катерок слегка вздрогнул и, повернувшись спиной к берегу, мы увидели, как боцман перекинул через борт нашего судна короткий, в три плоских деревянных ступени, штормтрап, по которому мы перешли на «Ученый». Сначала я. Потом Зинины покупки. Потом она. И все это время, пока я принимал её многочисленные пакеты и пакетики, ставил их на палубе у ног и потом, когда я подал ей руку, помогая подняться, боцман безучастно смотрел поверх наших голов на берег, ожидая, пока мы перекочуем на судно. Затем он проворно выдернул штормтрап на палубу и, повернувшись к нам спиной, зашагал к якорной лебедке.
В каюте я ножом аккуратно отделил верхнюю (с адресами и торчащими теперь из нее маленькими гвоздиками) крышку фанерного посылочного ящика. Он был полон калёных кедровых орешков, внутри которых я обнаружил несколько головок чеснока, небольшую зеленую кедровую, с длинными иголками и двумя шишками на ней, ветку. Она потом какое-то время стояла у нас в литровой банке с водой на столике, под иллюминатором, не увядая и распространяя по каюте приятный смолистый запах. Правда, во время шторма или сильного волнения воду из банки приходилось выливать и прятать её вместе с веткой в одёжный узкий шкафчик…
На самом дне посылки лежало мамимо письмо.
В оставшиеся два дня, что мы пробыли в Петропавловске, я, обычно с утра, сходил, вернее съезжал, на берег, возвращаясь на судно лишь к ужину. Оба раза я, на удачу, заходил в «Улыбку»…
Заказав мороженое, медленно ел его маленькой ложечкой, надеясь на чудо, которое для меня заключалось в следующем: вот в резко отворившуюся дверь в зал входит Настя… Дальше этого мои мечты уже не распространялись… Иногда, чтобы подольше посидеть в кафе, после мороженого я заказывал ещё кофе с коньяком…
Покинув кафе, я бесцельно бродил по улицам, всматриваясь в лица прохожих и всё ещё надеясь на счастливый случай… Однако «кости» судьбы на сей раз легли по-иному…
С юга Камчатки наш путь теперь лежал в юго-западную часть Берингова моря, к архипелагу Командорских островов. Открытых в 1741 году командором российского флота, датчанином по национальности, Витусом Ионассеном (в России его звали просто Иваном Ивановичем) Берингом и названным в его честь, как и море, окружающее их.
В первый же день после выхода из Петропавловска мы попали в довольно приличный шторм, и я убедился, что по-прежнему укачиваюсь. Правда, уже не так сильно – не до лёжки пластом, как в начале рейса. Значит, какое-то привыкание к качке всё-таки происходило. А чтобы укачиваться ещё меньше, я терпеливо вязал. Три раза за рейс распустив и снова собрав воедино свой свитер. Меняя в нём расположение цветов и конфигурацию ворота. Монотонно считая про себя лицевые и изнаночные петли…
И весь этот невесёлый путь до Командор запомнился какой-то безлюдной тишиной, когда команда, да и то не в полном составе, собиралась в кают-компании во время обеда или ужина. После которого все снова разбредались по своим каютам… Ещё запомнилась унылая дневная сумеречность; застывающие и тающие брызги волн на стекле иллюминатора; низкая облачность и неприветливая суровость океана, с его огромными, плавными волнами, отливающими на изгибе сталью воронёного клинка.
Кроме вязания, хорошим отвлекающим манёвром против качки было щёлканье кедровых орешков, от зёрнышек которых десны кровоточили значительно меньше. А вот кедровая ветка от долгого пребывания без воды и без солнца в конце концов засохла, и её пришлось выбросить за борт.
Иногда я подходил к двери, ведущей на палубу и расположенной под рубкой, приоткрывал её и, вдыхая соленый морской воздух, ощущал на своём лице капли воды – слезы океана, принесённые ветром. Иногда, когда штормило не очень сильно, я даже выходил на бак. А потом, быстро продрогнув, возвращался в каюту и снова принимался вязать или читать, если поташнивало не сильно. Или измудрялся в узком проходе каюты делать зарядку, тем более что в каюте я теперь почти всегда находился один. Юрий почти целыми днями пропадал на мостике или играл в карты с Николюком в его просторной одноместной каюте. Во время игры они постоянно заваривали и попивали, от нечего делать, густой чай.
Машинально нанизывая на спицы пряжу, я представлял себя то Паркой, плетущей нить Судьбы, то Одиссеем, возвращающемся неимоверно долгим путем на родную Итаку. Хотя мой путь был еще не обратный…
А иногда мне вдруг опять припоминался тот усталый альбатрос, которого кто-то из команды обнаружил первым поутру, после ночного шторма, еще в начале рейса, сразу за Японией.
Альбатрос сидел на палубе с опущенными крыльями. И его скорбный вид говорил о том, как он бесконечно устал. К тому же чувствовалось, что птица сильно истощена…
Щелкая клювом, этот гигант из отряда Буревестников, заглатывал брошенные ему куски хлеба или размороженную селедку, никому, тем не менее, не доверяя и никого не подпуская близко. А от тех, кто пытался подойти к нему вплотную, он неуклюже отскакивал и, угрожая, разевал клюв и расправлял свои большие (более четырех метров в размахе) крылья, концы которых почти доставали противоположных бортов судна.
Порой казалось, что он готов вот-вот взлететь… И в такие минуты почему-то было страшно за него, такого большого и такого беспомощного.
Почти неделю потом, пока он, отъедаясь, жил на палубе, стояла отличная, тихая солнечная погода, какая бывает в сентябре у нас в Сибири… Обычно с утра, проглотив несколько рыбин, он стоял потом у борта и с какой-то нездешней тоской глядел вдаль. А иногда среди дня он вдруг прятал голову под крыло и, слегка раскачиваясь на длинных ногах, дремал.
К концу недели стало заметно, что птица окрепла. И теперь, когда альбатрос расправлял крылья, пробуя их силу, под ними открывалось уже не исхудавшее, жалкое, с проплешинами, тельце, а тело здоровой большой птицы, уже плотно покрытое лоснящимися перьями и с не вялыми, упругими сильными крыльями.
Исчез он так же внезапно, как появился. Может быть, оттого, что путь его в это время года должен был пролегать в противоположную нашему движению сторону – на юг. И каждый день плавания отдалял его цель.
Анна Васильевна, от которой он наиболее охотно принимал пищу, утром, как обычно, вышла его покормить; но палуба была уже пуста. На её яркости не было теперь ставшего таким привычным «снежного сугроба»…
После исчезновения птицы, к полудню того же дня, при ясной погоде судно вовсю начало качать, медленно, плавно поднимая, на горбах могучих бесконечных океанских волн, а потом также опуская вниз, будто в водяной колодец.
Когда нос судна, распарывая встречную упругую волну, зарывался в воду, из клюзов якорных цепей резво и высоко вздымались в воздух две толстые, упругие, как сытые удавы, струи, устремляясь в своей азартной ярости, наверное, гораздо выше, бьющей вверх, из разверстой пасти льва, прямой струи воды петергофского фонтана «Геракл, раздирающий пасть льва».
Но вот «фонтаны», достигнув своей предельной наивысшей точки, начинали опадать, крошась и распадаясь на тысячи блескучих брызг, отчего палуба, омытая водой, тоже начинала ярко-красно блестеть.
Выйдя на палубу по какой-то надобности, а может, для того, чтоб просто подышать свежим воздухом, я увидел прибитое водой к борту красивое белое перо альбатроса.
