Текст книги "Живая душа"
Автор книги: Владимир Максимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Немного отдохнув на прогретых досках мостка, мы принялись из любопытства собирать диковинных красивых морских звёзд, прикрепившихся к деревянным сваям, на которых покоился настил. Занырнув под воду и отцепив оранжевую большую звезду от бревна, мы выбрасывали «добычу» на ровные, хорошо оструганные доски и любовались ими потом, нежась на солнце.
– Ребята, а зачем вы это делаете? – неожиданно услышали мы.
Обернувшись, я увидел высокого крепкого, стройного, с седой интеллигентской бородкой, в очках с тонкой металлической оправой мужчину, подошедшего к Юрке и указывающего на лежащих рядом с ним морских звёзд разного размера.
– Да просто так, – беззаботно ответил он.
– Просто так делать ничего не следует, – спокойно, слегка хрипловатым голосом проговорил незнакомец. – В любом деле должен присутствовать принцип целесообразности, то есть смысл. Если бы вы их, да и то не в таком избыточном количестве, – он обращался уже к нам обоим, – здесь ведь у вас не менее пяти экспонатов, если я не ошибаюсь, – выловили для коллекции или, скажем, для еды – это было бы понятно. А просто так – это, извините, обычное варварство. Они же погибнут на солнце. А ведь это живые существа. Такие же, как мы с вами. Так что, если они вам без надобности, отпустите их лучше обратно в море, в родную стихию, – закончил он свою мини-лекцию и зашагал по скрипучему мостку в сторону берега.
– Кстати, – обернулся он и, увидев, что мы аккуратно, с ладоней погружаем звёзд в воду, улыбнувшись мягкой, почти незаметной улыбкой, продолжил: – Вы, судя по вашим незагорелым спинам, не местные. Обязательно потом смойте соль с кожи. Вон там, – он указал на берег, где рядом с бассейном было сооружено нечто, напоминающее пляжные раздевалки, – есть душ.
Вдоволь накупавшись и позагорав, мы ополоснулись нагретой солнцем дождевой водой, текущей из четырёхугольных металлических баков, выкрашенных чёрной краской, с приделанными к ним снизу душевыми раструбами, из которых, приятно журча, вниз устремлялись упругие струйки воды, которая поступала в баки по желобам с крыши небольшой спортивной базы, пристроенной под высоким берегом, рядом с бассейном.
– Может, сходим в ресторан? – предложил Юрка, когда мы оделись и причесали мокрые волосы. – Деньги у нас есть, и сами мы теперь свеженькие, как огурчики – хоть в засол.
– Давай лучше пойдём в кино.
В некотором отдалении от нас, на высоком берегу, красовался белый, оригинальной конструкции кинотеатр «Луч», который мы заметили ещё по дороге сюда.
– Перед сеансом в буфете чего-нибудь перекусим. Или мороженого купим, – продолжил я. – Тем более что до конца рабочего дня осталось два часа. А Бурин наверняка в честь приезда «братьев-охотоведов» из родной альма-матери расстарается и устроит шикарный ужин. Так что в ресторане мы только аппетит перебьём.
– Идёт! – легко согласился Юрка.
Иногда он бывал необычайно покладист. Может быть, это было от того, что мы после «водных процедур» чувствовали себя свежими, воздушными, смывшими с себя «тонны» грязи, скопившейся на теле в духоте и сквозняках плацкартного вагона за три дня пути.
В двухкомнатной, недавно полученной и всё ещё пахнущей краской, почти пустой квартире нашего шефа, в гостиной, прямо на полу, стоял средних размеров цветной японский телевизор, найденный Буриным на маленьком, выброшенном на берег острова Парамушир штормом, японском рыболовном судёнышке.
На этом острове Курильской гряды Сергей Владимирович отслеживал заход лососевых рыб на нерест в несколько островных речушек, впадающих в океан.
В этой же, самой просторной комнате, у стены стояла кровать с панцирной сеткой и никелированными спинками, с блестящими шарами, украшающими их. На кровати вместо одеяла и матраса был разостлан защитного цвета ватный спальный мешок.
Более-менее обустроена была пока только прихожая и кухня, с различными подвесными шкафчиками, большим холодильником и небольшим столиком с четырьмя такими же светлыми, как и остальная мебель, табуретками.
Из холодильника на стол была извлечена бутылка водки, солёные («уже нынешнего года») грибы и огурчики. Во вместительной латке на газовой плите, издавая дразнящие ароматы, разогревалось мясо с папоротником.
– Если будет мало, – кивнул Бурин в сторону латки, – потом ещё картошечки отварим да со строганинкой поедим. У меня кусок сохатины в морозилке есть.
Поставив латку на стол, он достал из шкафчика, висящего на стене у стола, тарелки, вилки, рюмки.
– Ну, приступим к трапезе, а заодно и научному обсуждению вашей будущей экспедиции. Разливай, Юрий. А ты, Игорь, хлебца чёрненького подрежь.
Наш научный ликбез с воспоминаниями родного факультета, различных практик, проходивших на необъятных просторах Союза, общих знакомых, уже зашкалил за полночь. И казалось невероятным не то, что можно столько говорить, а то, что можно столько съесть и выпить.
Сил на то, чтобы понежиться в ванной и кое-что постирать, как мы наметили заранее, уже не оставалось, и мы, как в мягчайшую перину, погрузились в разостланные прямо на полу, потому что никакой мебели в этой маленькой комнате вообще не было, пуховые спальники.
Дня через четыре, уяснив в ежедневных – в институте, и ежевечерних – дома, беседах наши основные научные задачи, перепробовав на домашних трапезах все деликатесы Приморья – от трепангов до брюшек кеты; перестирав всё, что нуждалось в стирке, мы, преодолевая возражения Бурина, перебрались на судно, переправившись как-то вечером последним катером через бухту Золотой рог. У длинного причала, в ряду других судов, нашли свой СРТМ (средний рыболовный траулер морозильщик) НПС «Учёный».
Несший вахту матрос мельком взглянул на наши приписные бумажки и, внимательно выслушав, кто мы, откуда и для чего здесь, пропустил с трапа на судно и даже проводил до каюты.
– Для научников помещения в этом ряду, – разлепил он наконец сомкнутые в линию уста. – Рядом, как видите, гальюн. Очень удобно – далеко ходить не надо… На ужин вы уже опоздали. Завтрак – в девять утра, – закончил он свои инструкции и из неширокого коридора по металлической лестнице скатился вниз, в машинное отделение.
– Прямо большой кухтыль какой-то, – изумляясь его шарообразности, улыбнулся Юрка, взглядом провожая матроса.
Прозвище это, благодаря невысокому росту и общей округлости: круглому, блинообразному лицу, закруглённым полным плечам, глобусообразному животу, выпирающему из-под свитера, приклеилось впоследствии к этому матросу из сухопутного города Калуги.
Разместившись в каюте, как в купе поезда, ещё стоящего у перрона (я – на нижней, Юрка – на верхней полке) и растолкав вещи по различным аккуратным рундукам и шкафчикам, мы решили пораньше лечь спать, испытывая хронический недосып от полуночных разговоров с нашим научным руководителем, который утром, тем не менее, всегда бывал свеж, как нарцисс в саду падишаха, имеющего очень заботливого и умелого садовника. Отворив дверь в нашу комнату, Бурин бодрым голосом будил нас:
– Подъём, лежебоки! Завтрак готов! Пора на работу. Кто не работает – тот не ест и не пьёт, кстати, – похохатывал он, выдирая нас из глубокого сна.
В слегка приоткрытый иллюминатор был слышен ласковый забортный плеск воды. Резко и приятно пахло водорослями… И мы уже почти стали засыпать, когда услышали, как на палубе, перевирая мелодию и путая слова, бренча на расстроенной гитаре, дурным голосом, с надрывом заревел Кухтыль. Своим песнопением он явно напоминал орущего на крыше в любовной истоме кота, привлекая таким своеобразным образом внимание девушки-студентки, метеоролога со стоящего борт о борт с нами, выкрашенного в такой же серый цвет, судна.
– Уснуть, похоже, не удастся, – заворочавшись надо мной, проговорил Юрка и уже через минуту блаженно посапывал, погрузившись в сладкий сон.
Я потихоньку встал. Подошёл к иллюминатору. Стараясь не шуметь, полностью открыл его, разглядев в нешироком просвете между бортами судов весёлые синенькие глазёнки звёзд на чёрном бархате небес. Постояв так некоторое время и слегка озябнув от свежести ночи, я мысленно скомандовал себе: «Всё, спать! И никакой лирики…»
Закрыв и завинтив иллюминатор, отчего стоны Кухтыля стали почти не слышны, я нырнул в теплоту постели, под серое казённое одеяло с идеально белым пододеяльником.
Открыв глаза, блаженно потянувшись, а потом переведя взгляд на темное, в тени, стекло иллюминатора, я разглядел за ним отражённые от воды тёплые солнечные блики, играющие на высоком корпусе «Меркурия».
В каюте было тихо и душно.
Я вылез из-под одеяла, открыл иллюминатор, с удовольствием вдыхая свежий морской воздух, ворвавшийся в каюту с лёгким ветерком. Оглянувшись на Юркину полку, я никаких телодвижений там не обнаружил. Он продолжал крепко спать, повернувшись лицом к переборке. Это было видно мне из-за одной из двух незадернутой плотной зеленой шторки.
Я тоже решил ещё немного понежиться в постели, тем более что до завтрака оставался почти час.
«Хорошо! – констатировал я своё состояние, забираясь под одеяло и видя, как ветерок едва колышет задёрнутую мной лёгкую занавеску иллюминатора. – Интересно, а кто готовит завтрак? Вахтенный, что ли?.. А может быть, приходит настоящий кок?..»
На наружном деревянном трапе раздались стремительные лёгкие шаги. Кто-то поднимался с причала на борт. «Прямо-таки поступь феи, а не командора. Кому ж еще иметь такой летящий шаг? Интересно, кто это?..»
– Са-аа-нёк!.. Дрыхнет, змей! – донёсся до моего слуха приятный грудной женский голос. Отчего мне сразу почему-то представилась весьма габаритная певица Людмила Зыкина, с её могучим, под стать фигуре, голосом. – Опять небось всю ночь песни горланил!
Шаги, теперь уже гулко, раздавались по палубе.
– Поднимайся, гадёныш – я пришла! На обед картоху надо чистить. Старпом капитану будет сёдня команду представлять.
– Вон, пусть студенты чистят, – послышался откуда-то недовольный заспанный голос Кухтыля.
Женский голос перешёл на шепот, а через какое-то время раздалось приглушённое довольное хихиканье.
– Кто это там, наверху? – недовольно спросил со своей полки Юрка, свесив голову.
– Похоже, кокша явилась. И нам, с Кухтылём, оказавшимся на самом деле великим покорителем народов – Александром (может у него ещё и фамилия Македонский), похоже, кости перемывают, – ответил я.
– А который час?
– Половина девятого, – взглянул я на висевшие на ремешке у моего изголовья наручные часы.
– Пора подниматься.
Стараясь не мешать друг другу, мы по очереди привели в порядок свои полки. Взяли казённые махровые полотенца и в голубых шерстяных спортивных штанах и белых майках отправились за перегородку умываться.
В кают-компании, распложенной в кормовой части судна, куда мы явились уже при полном параде, из-за двух рядов иллюминаторов, расположенных на противоположных боковых бортах, было очень светло, солнечно. За одним из двух длинных столов, распложенных параллельно бортам, сидели два человека. Уже знакомый нам Кухтыль – он же Александр, и приземистый, широкий в плечах человек лет пятидесяти, в плотно обтягивающей его могучую фигуру тельняшке, которая, казалось, от глубокого вздоха может просто лопнуть на его широкой груди.
– Здорово, хлопцы, – в ответ на наше общее приветствие прогудел здоровяк. – Геннадий Петрович меня кличут… Стармех, – после солидной паузы добавил он. – А вас как звать-величать?
Мы представились.
– Александр… Свинолупов, – нехотя включился в разговор и Кухтыль, протягивая нам по очереди руку.
«Значит, всё-таки не Македонский, жаль», – мелькнуло у меня в голове.
– Из Калуги, – словно ещё одну гирьку на весы своей солидности добавил Кухтыль.
Мы с Юркой огляделись и решили сесть за отдельно стоящий небольшой, перпендикулярно расположенный по отношению к двум другим столам столик, находящийся у кормовой стенки, на которой иллюминаторов не было и свет не так мешал.
– Это для командного состава! – прогудел стармех, разгадав наши намерения. – Присаживайтесь к нам, – дохнул он таким вызревшим перегаром, что воздух от зажжённой спички мог бы, пожалуй, воспламениться. И было очень кстати, что на стене кают-компании висело строгое предупреждение: «Не курить!»
Из двери, соединяющей кают-компанию и камбуз, стремительно растворив её, выпорхнула в белом коротеньком, но, тем не менее, всё же чуть длиннее юбочки, переднике с накрахмаленным узорчатым кокошником, приколотым шпильками к роскошным, взбитым, как сливки, естественным рыжим волосам, дама. Одновременно похожая и на «американскую мечту» Мэрилин Монро (пышностью плохо скрываемых форм, капризными пухлыми губами и невинно смотрящими на мир голубыми глазами»), и на всё изведавшую и ничему не удивляющуюся в этом мире содержательницу дорогого борделя, хорошо знающую человеческие слабости.
Возраст дамы с первого взгляда определить было трудно.
– Зинаида, – представилась она, ставя на стол высокий никелированный, литра на три, чайник, с изящно изогнутым носиком, пар из которого разносил по помещению приятный запах какао.
Ещё через минуту на столе появились белые теплые булочки, твердое сливочное масло и персиковый джем.
– Мальчики, вы не поможете мне на обед для супчика картошечки почистить, – улыбаясь, спросила Зина после завтрака. – А то этих, – убирая со стола посуду, она кивнула в сторону стармеха и Кухтыля, – разве допросишься.
– Вот он поможет, – указал на меня Юрка, оценивающим взглядом разглядывая Зинаиду. – А мне, к сожалению, надо в институт, дооформить кое-какие бумаги на нас обоих, – соврал он. – Руководителя, Игорь, не беспокойся, я предупрежу, что ты сегодня дежурный по камбузу, – подмигнул он мне и, пружинисто встав, вышел из кают-компании, негромко хлопнув тяжелой металлической дверью.
– Ходок! Сразу видно, – восхищённо, вслед ему проговорила Зина, которой, при ближайшем рассмотрении, было лет двадцать шесть – двадцать семь, не больше. – Но мне такие, как ты – скромники, – будто утешая меня, продолжила она, – больше нравятся. На ходоков-то, всяких мастей, я довольно уже насмотрелась, – вдруг разоткровенничалась она. – Им ведь от нас, девушек, одного только надо – тела белого. – Она непроизвольно, двумя руками, словно пробуя на вес, колыхнула свою грудь, придав ей ещё более горизонтальное положение. И вдруг, весело улыбнувшись, спросила: «Ты, случайно, не немой? Все молчишь да молчишь. Поможешь, нет ли?»
– Помогу, – ответил я и покраснел, увидев, что Зина перехватила мой взгляд, который я не успел отвести от её великолепной, просящейся наружу из кажущегося тесным выреза груди.
– Ты смотри, покраснел! – развеселилась она. И уже по-деловому, чтоб не смущать меня дальше, добавила: – Ну, тогда надо бак с водой и картошку на палубу вынести – там потеплее.
Выйдя на палубу, мы увидели Кухтыля, который в вальяжной позе, скрестив ноги и опершись рукой о борт, в довольно грязной рубахе и штанах, рассказывал что-то внимательно слушающей его миловидной девушке с соседнего судна, стоящего с левого борта от нашего.
– Санёк! Кончай трепаться! Пошли лучше картошку чистить, – возвысила голос Зина. И, увидев, что её слова не возымели никакого действия на гордо отвернувшегося от неё матроса, уже вполголоса добавила: – Опять студентке-метеорологине чего-то заливает. Небось про восьмибалльные океанские шторма травит, а палубу, стервёныш, не помыл, – обратила она внимание на какие-то соринки в узком проходе между надстройкой и бортом. – Ладно, пошли на корму, не будем им мешать. Пусть девчонку клеит. Хотя безнадёга это для него, по-моему. Такой восторженной девчушке герой нужен. Ну, на худой конец, – морской волк настоящий. А Санёк ни то ни сё. Какой он морской волк? В лучшем случае – корабельная крыса. Вот боцман наш – тот точно волк! Не волк даже, а волчара-одиночка. – В Зининой интонации послышались нотки восхищения. – Жаль только, что нас, баб, люто ненавидит. Видно в свое время на измену, как на острый нож, напоролся, да так на острие его, словно бабочка, со злобой своей и застыл.
Все это Зина мне поведала, пока мы вдоль борта пробирались на кормовую палубу.
– Теперь ты впереди иди, – остановилась она перед небольшой, в несколько ступеней, но довольно крутой металлической лесенкой. – А то у меня юбочка больно уж коротенькая, а трусики не совсем свежие. Ой, умора, опять покраснел!..
Забравшись по лесенке на небольшое пространство возле трубы и переместив туда бак с водой и картошку в мешке, мы приступили к её чистке.
– Ты чё всё молчишь-то?! – через некоторое время опять заговорила Зина, бросая в бак очищенную картоху. И, словно забыв о вопросе, переключилась на своё. – Да и чё говорить-то. Все вы, мужики, одинаковые. Ты хоть краснеешь – и то ладно. А глаз-то твой, может, и поперёк твоей воли, к моей груди, я видела, как приклеивается, как только я за картошкой нагибаюсь…
Мы сидели с Зиной напротив друг друга, на низеньких деревянных раскладных табуреточках, и её и без того коротенькая юбка, напоминающая скорее набедренную повязку, вообще собралась до немыслимо малых размеров, открыв точёные Зинины бёдра, которые, наклоняясь за очередной картошкой, я мог разглядеть почти до самого их основания. Когда же она наклонялась, то взгляд невольно останавливался уже на её колышущейся, с чистой кожей, груди. И порой мне хотелось резко высказать этой красивой зрелой женщине, что она, да и многие другие её сородичи по полу, сами нередко провоцируют мужиков на сальные взгляды, как бы ненароком всё более и более оголяясь. Однако я промолчал, хотя зрелище, скажу я вам, было не для слабонервных. И в этот момент, чтобы заглушить бушующие силы организма, мне хотелось бы быть умудрённым и спокойным старцем, уже лишённым многих инстинктов, а не молодым человеком двадцати трёх лет, полным желаний, восторгов и сил.
– Про себя что-нибудь расскажи, – продолжала принуждать к разговору Зина. – Девчонка-то у тебя есть?
Я вспомнил свою ровесницу, студентку мединститута, с которой (так совпадало) мы частенько в одно и то же время ездили на электричках: в воскресенье вечером – в Иркутск, а по субботам, после недельных занятий в своих институтах, – домой, в Ангарск.
Как-то, в почти пустом вагоне последней воскресной электрички, мы оказались рядом. Вернее, войдя в вагон и увидев одиноко сидящую незнакомку (видимо, она села на предыдущей остановке, в Майске), уже не раз встречаемую мной, и как и она, уселся у окна напротив неё.
За ним стояла непроницаемая темь февральской, уже почти ночи. А в вагоне было тихо, тепло, светло, чисто…
Словно провожая взглядом вокзал родного города и перрон с его весёлыми фонарями, девушка вдруг сказала:
– Из дома всегда так грустно уезжать… И вам, видимо, тоже. Я заметила, что вы, как и я, обычно ездите десятичасовой электричкой. А все мои подружки и друзья уезжают более ранней – восьмичасовой, чтобы не так поздно было добираться до места в Иркутске.
Мы разговорились, действительно чувствуя какое-то родство душ.
Через какое-то время стали добрыми друзьями и уже грустили, если долго не встречались. Однако в любовь или даже во влюбленность наши взаимные симпатии почему-то перерастать не спешили, держась на состоянии предчувствия любви.
В очередной раз взглянув на Зинину грудь, я вдруг вспомнил один случай, связанный с моей медицинской подругой, который не то удивил, не то обескуражил меня каким-то несвойственным, как мне тогда показалось, для неё поведением.
В субботу, после «двух пар», успев поэтому на электричку на 12.20, мы возвращались домой, сев, как предварительно и договорились, в третий вагон, который был переполнен такими же, как мы, студентами, уезжающими из областного центра на выходные дни домой по своим городам, городкам, деревням и поселкам, расположенным вдоль великой Транссибирской магистрали.
Сесть было негде, и мы с Галиной (так звали мою подругу) стояли за последним сиденьем вагона, чуть сбоку от двери в тамбур. Она слегка опиралась спиной о высокий задник лавки, а я стоял перед ней. В центральном же проходе было вообще не протолкнуться, и мы радовались, что возле нас имеется хоть какое-то свободное обособленное пространство.
Электричку, когда она набирала ход, начинало покачивать, и я невольно и плавно, правда, может быть гораздо сильнее, чем предполагала инерция разгона, прижимался к Галине, чувствуя под тонким свитерком её небольшую упругую грудь.
Через несколько остановок в вагоне уже появились свободные места. Однако мы продолжали стоять в своем уголке, никем не замечаемые, друг против друга, держась за руки и чувствуя какую-то неразделимость.
Губы Галины были полуоткрыты, будто ей не хватало воздуха, а глаза задумчивы и туманны. И чувствовалось, что мы оба больше всего на свете хотели бы сейчас остаться где-нибудь одни.
До Ангарска мы так и не сказали друг другу ни слова. За нас говорили глаза.
– Ты любишь меня? – спрашивали её серые загадочные глаза.
– Да, – без тени сомнения отвечали мои, и пальцы чуть сильнее сжимали её руку, подтверждая это.
Выйдя из вагона, не размыкая рук, мы вошли сначала в полумрак подземного перехода, а потом вышли на заасфальтированную, серую, залитую солнцем привокзальную площадь.
– Хочешь мороженого, – предложил я.
– Я есть хочу. С утра ничего не ела. А родители-индейцы наверняка откочевали в прерии, то бишь на дачу. У них отпуск. И значит, что-то придётся готовить самой.
– Может быть, тебе помочь? Тем более, что я тоже хочу есть. А мне до моего квартала добираться почти час.
– Поехали, – сказала она, и мы заскочили в отходящий автобус, выйдя из него уже через одну остановку, прямо у дома Галины, в самом начале города. Это был красивый четырёхэтажный дом, с белыми колоннами, построенный одним из первых по проекту ленинградских архитекторов, тогда, когда нас с Галиной ещё на свете не было. Напротив него стоял точно такой же, словно в зеркале отражаемый дом, тоже с четырьмя колоннами. И оба этих дома были соединены красивой аркой. По замыслу питерцев, это должно было символизировать Ворота города. И в домах этих, с большими, высокими, прекрасными, солнечными квартирами, жили, в основном, первостроители, коими и являлись Галины родители: инженеры-проектировщики из Петербурга.
Когда мы вошли, сначала – в сумеречный подъезд, а затем – в такую же сумеречную прихожую, что-то стало уже между нами не так. Не так просто, не так доверительно, не так желанно, как ещё было несколько минут назад.
В просторной гостиной тоже царил полумрак. Плотные шторы на окнах были задёрнуты. Галина с шумом раздвинула их и раздражённо сказала:
– Это матушка моя так мебельную полировку бережёт, чтобы она, не дай бог, не поблекла от солнца!
В те времена – почти всеобщего дефицита, когда всё требовалось «доставать», чувствовалось, что родители Галины в этом преуспели. И кухонный, и гостиный, и спальный гарнитур были подобраны со вкусом и выглядели очень красиво, с неким старомодным шиком высшего качества. Кругом царил идеальный порядок. И чувствовалось, что каждая вещь в этом доме точно знает своё место.
– Гостевые тапочки в шкафу, в прихожей, на нижней полке! – крикнула мне Галина уже из кухни, тоже раздёргивая там шторы, пока я продолжал возиться с завязавшимся в узел шнурком ботинка.
Справившись с узлом, уже в удобных мягких тапочках, я вошёл в кухню.
– Ну так и есть, – обернулась ко мне Галина, стоя у раскрытого холодильника. – Ничего, как в пустыне Сахара. Это они меня так к самостоятельности приучают. Считают, что я слишком избалована и изнежена. Метод такой: «О себе позаботься сам».
– Ну, тогда давай просто чайку с хлебом попьём, – предложил я, поймав себя на мысли, что если еще полчаса назад желал быть с Галиной хоть где, но только чтоб вдвоём, то теперь начал думать о том, как бы побыстрее отправиться в свой юго-западный район, расположенный на другом конце города, вытянувшегося вдоль полноводной реки Китой.
– Да хлеб в хлебнице уже заплесневел и засох, я посмотрела. Видно, дня три дома никого. Есть нечего! – всё больше раздражалась Галина. – Была б кормящей матерью – грудью бы тебя накормила. А так нечем, уж извини.
И если в электричке упругие округлости, ощущаемые под тонким свитерком, так волновали меня и будили сладкие и весьма смелые фантазии, то теперь представленная мной картина почему-то изнурённой кормящей грудью Галины вызвала даже некую брезгливость.
– Я, пожалуй, поеду, – сказал я.
– Езжай, – бесцветным голосом ответила она. И подождав в прихожей, пока я зашнурую свои высокие ботинки, добавила: – Извини, что всё так получилось…
– Да ничего, – бодро ответил я, уже открывая замок на высокой, обитой чёрным дерматином двери. – Бывает…
– Ты даже не поцелуешь меня на прощание? Мне казалось, что в электричке ты этого хотел. Так ведь? – спросила она.
– Так, – ответил я. И как-то неловко чмокнул её в щеку.
Дверь за моей спиной, весело щелкнув замком, затворилась…
– Да, наверное, и нет у тебя никакой девчонки, – не дождавшись ответа, вернула меня к действительно Зина и сама пустилась в воспоминания.
– Вот у меня был один морячок, из торгового флота, Калистратом (кастратом, наверное, было бы точнее) звали. Всё по загранкам мотался. Шмотки мне разные оттуда привозил. Да и сам весь такой модный! Правда, щупленький очень, и уши в разные стороны, как локаторы, на сухонькой головке торчали. Но зато обходительный какой! Никогда рукам воли не давал. Всё словами восполнял. А говорил так красиво – закачаешься! «Рыбкой», «Чайкой» меня называл. «Лютиком…» – Зина мечтательно прикрыла глаза. – Оторопь от таких слов брала. Ноги отнимались. И по позвоночнику мурашки сумасшедшие бегали… Но всё равно не нравился он мне – хоть умри. Хотя в иные минуты мог бы он понастойчивей домогнуться и своё б получил. Но не домогался. А вот замуж – звал… серьёзно, значит, ко мне относился. Не пошла – дура… – Немного помолчав, продолжила: – А дружок его: горилла гориллой. И фамилия соответствующая – Харин (Калистрат меня, кстати, с ним и познакомил): губы, как у негритоса, навыверт и ржёт своим же шуточкам, как мерин; ручищи волосатые, сильные… И тянуло меня к нему, гаду, как иголку к магниту. Так и прильнула бы, кажется, навек к его широченной волосатой груди… Да и прильнула в конце-то концов, когда своему ухажёру-говоруну отлуп дала. Хоть и нравились, ох как нравились мне его сладкие речи… А этот чё, – уже не так мечтательно продолжила Зина. – Шлёп, конечно, большой и тяга есть… Стакан водки накатит, похрустит огурчиком, меня плотоядно разглядывая. Потом к себе притянет, поцелуй такой запечатлит, будто меня вот как помидорчик маринованный заглотить собирается… и – под себя. Ну, для порядку скажет что-нибудь ласковое. Например, «Индонезия…». Никакой тебе нежности – сплошная физиология, одним словом. Да и не одна я у него, кобелины, как вскоре выяснилось, была… – Зина зло бросила очередную картошку в бак, окатив нас обоих брызгами. И уже поспокойнее, словно охладив этим свой пыл, спросила: – Ты вот скажи мне, мил дружок, ты же человек образованный, разные книги там небось мудрёные читаешь: что такое счастье? Любовь?..
– Чтобы чувствовать себя счастливым, нам довольно быть с теми, кого мы любим: мечтать беседовать с ними, хранить молчание, думать о них, думать о чём угодно – только не разлучаться с ними; остальное безразлично.
– Неужто сам придумал? – настороженно спросила Зина.
– Нет. Это слова Лабрюйера, французского писателя восемнадцатого века.
– А-а-а, – неопределённо протянула Зинаида. – Французы, они, конечно, в любви, видать, разбираются… – И вдруг от тона мечтательно-созерцательного она переключилась на напористо-наступательный. – Умный ты очень, как я погляжу! (Диагноз был, по моему разумению, поставлен заведомо ложный.) Вместо того чтобы думать, как со мной подружиться, подладиться ко мне! Рейс-то ох какой длинный! Он мне голову такими словами морочит, от которых прямо завыть хочется…
В обед в кают-компании собрались все, в том числе и мы с Юркой, тридцать два члена экипажа для представления капитану судна. Мрачноватому, нездорового вида человеку с одутловатым лицом и серой кожей.
Старпом, довольно симпатичный мужчина лет тридцати, поочерёдно указывал на человека, называя его фамилию и должность «согласно штатного расписания». Так я узнал, что Зинаида – матрос-уборщик. Или – буфетчица, как более щадяще называли её члены команды.
Коком оказался шеф-повар ресторана «Золотой рог», изгнанный оттуда за систематическое погружение в недельные запои и отсутствие из-за оных на рабочем месте – у «мартена» печи.
Боцманом действительно оказался атлетического сложения человек, выше среднего роста, с выразительным, мужественным, загорелым лицом, чем-то отдаленно напоминающим лица надменных воинственных вождей североамериканских индейцев. К тому же, по утверждению Зины, он был настоящий морской волк.
Из тридцати двух членов команды – женщин было только две. Зинаида и Анна Васильевна – судовой фельдшер.
– Врачиха – подруга старпома, – уведомил нас с Юркой вездесущий Кухтыль, – так что губу не раскатывайте. А Зинку явно боцман оприходует, – с нескрываемой печалью подытожил он. – Так что жить нам, ребята, полгода без баб. Разве что в портах каких сучонок ресторанных удастся снять…
После представления членов экипажа капитан, до этого молчавший и только внимательно всех разглядывающий, дал первое указание.
– Кто из других городов – могут теперь жить на судне. Обратитесь к боцману – он поставит на довольствие. Для остальных – судно отправляется в рейс тридцатого сентября, в девятнадцать часов. Всем приятного аппетита.
Капитан проследовал в свою каюту. А через минуту с подносом в руках и обедом на нём туда же поспешила Зина.
Тридцатое сентября выпало на понедельник, поэтому капитан, отведя судно от причальной стенки, к которой тут же пришвартовалась другая посудина, встал на внешнем рейде, не выходя в море. Так что до двенадцати часов ночи мы могли наблюдать манящие огни Владивостока, с которым уже расстались, но от которого еще не отошли.
Радист, запершись в своей каюте, с завидным упорством крутил по судовому радио одну и ту же песню Владимира Высоцкого: «Корабли постоят. И ложатся на курс. Но они возвращаются сквозь непогоду! Не пройдет и полгода, и я возвращусь, чтобы снова уйти. Чтобы снова уйти на полгода…»
Вечер был теплым, и мы с Юркой стояли на палубе, глядя то на далекую таинственную россыпь звёзд, то на широкую лунную дорожку, свободно соединяющую своим «золотым мостом» противоположные берега бухты со множеством стоящих в ней кораблей, с разноцветными огнями. Бросали мы прощальный взгляд и на огни, еще светящихся во многих домах, окон, напоминающих чем-то в своей общей цепи многоярусную новогоднюю гирлянду, развешанную по Владивостокским сопкам…
