Текст книги "Записки русского интеллигента"

Автор книги: Владимир Зёрнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Вернулись мы в Москву 13 мая утром и узнали, что на неделе над Дубной прошёл смерч. Он наломал много деревьев на нашей усадьбе. Говорят, поднял столбом воду из малого верхнего пруда и перекинул её в большой нижний пруд. Встретив препятствие – большие ивы на плотинах, смерч рассыпался. На усадьбе было поломано восемьдесят деревьев. У одной большой ёлки была «откручена» верхняя половина и отброшена на значительное расстояние. Папа просил меня съездить в Дубну и распорядиться уборкой бурелома. По счастью, дом совершенно не пострадал. Он был надёжно защищён парком. Мы на другой же день с Катёной поехали в Дубну и провели там два чудесных дня. Цветущие черёмухи стояли, точно невесты, в белых нарядах. А ночь была лунная, и соловей пел в кустах перед домом.

К нашему приезду в Москве родители приготовили нам комнату, которая была раньше маленькой маминой гостиной – рядом с большой гостиной. Моя комната, в которой я жил один, осталась моим кабинетом. Если сравнивать наши прежние квартиры с теперешним помещением – какие же палаты мы имели! Квартира в Шереметевском переулке, в которой мы провели первый год нашей супружеской жизни, состояла из шести просторных комнат – столовая, гостиная, две спальни и два кабинета, имелась также отдельная комната для прислуги и большая кухня. Конечно, ещё ванная комната и прочее.

Папа купил для нас две прекрасные кровати, на которых мы и до сих пор спим, комод и для Катёнушки прехорошенький письменный туалетный столик с зеркалом.

В следующее воскресение, в Троицын день, утром мы были у обедни в университетской церкви. Катёнушка – в чудесном платье, которое ей к свадьбе подарила Н. П. Щепотьева: на кремовом шёлковом чехле лёгкое полупрозрачное платье с напечатанными неяркими букетиками роз. Утомлённая всеми переживаниями, Катёна не достояла обедни – ей сделалось дурно. Ведь служба в Троицын день длительная и утомительная. Мы в тот же день вместе с родителями переехали в Дубну. Как всё было просто и налажено!

Теперь (пишу 27 апреля 1945 года) мы мучаемся над вопросом, как поехать на дачу, а надо во что бы то ни стало. Хочется поехать в Дубну, хотя и разорённую, но прежде надо решить множество вопросов: как добраться? Как устроить ночёвку в Дубне? Как приобрести хотя бы самое необходимое питание? Правда, сейчас война. Но и независимо от войны – насколько для нас стала трудна жизнь! Конечно, надо утешать себя тем, что мы переживаем все эти лишения и трудности, чтобы всему человечеству впоследствии жилось хорошо. Но я не доживу до этих лучших времён. Будем, однако, верить, что они, эти лучшие времена, когда-нибудь всё-таки придут и хотя бы наши дети увидят их…

Дача, которую папа строил в Дубне для сестры Наташи, ещё не была готова, и на лето Наташа сняла флигель в Пешкове, по той же дороге в Дубну, но на четыре версты ближе к Лопасне. Макаровы часто бывали в Дубне, и мы ходили к ним в Пешково.

Из Дубны мне приходилось ездить в Москву: занятия в университете не закончились, ведь в зиму 1905/06 годов много было пропущено из-за революции. Как сейчас помню, как я в первый раз оставил Катёнушку и как скучал без неё и какую испытал радость, когда, возвращаясь поздно вечером в Дубну, увидел вышедших меня встречать на тёмный балкон из освещённой столовой маму и папу, а за ними, в дверях, мою Катёнушку. Даже помню, в какой она была кофточке – голубой с воротником в виде пелеринки.

С. А. Макаров тогда работал юрисконсультом по постройке Киевской железной дороги, и он устроил мне два бесплатных билета от Москвы до Севастополя и обратно. И в августе, перед началом занятий, мы с Катёной съездили на неделю в Ялту. Катёна первый раз видела море. Из Севастополя ехать дальше решили пароходом. И вот мы предвкушаем спокойное морское путешествие. Но не успел пароход выйти из бухты и завернуть за Херсонесский маяк, как попал в «мёртвую зыбь» – это волнение, которое является результатом где-то далеко прошедшей бури. Ветра не было, но наш пароход то переваливался с боку на бок, то подымался на волну и тяжко опускался. Катёна сразу скисла и, спустившись в каюту, лежала всё время. Я же крепился, очень уж досадно было не использовать два обеда, за которые было уплачено при покупке билетов, да и обеды на пароходах всегда были очень вкусные. Я дождался звонка к обеду, спустился в столовую первого класса. Народу явилось очень мало. Однако обедать мне не пришлось. Я почувствовал, что если останусь в закрытом помещении, то произойдёт скандал. Я пулей выскочил на верхнюю палубу и, так как все лавочки были заняты, лёг на пол посреди палубы: там всего меньше чувствуется качка. Так я и пролежал до тех пор, пока пароход ни пришвартовался к ялтинскому молу.

Остановились мы в гостинице около городского сада, в которой жили с родителями, когда я водил знакомство со Збруевой и Аренским. Я каждое утро ходил за Ливадийский мост купаться (Катёна не купалась – смолоду боялась погружаться в воду), а потом ездили на лошадях в плетёной коляске куда-нибудь в окрестности Ялты. Были в Гурзуфе, в Лесничестве, на Учан-Су.

Обратно мы уже не решились ехать морем и отправились на лошадях по Воронцовскому шоссе через Байдарские ворота с ночёвкой у них. У самых ворот со стороны Южного берега над обрывом стояла паршивенькая гостиница – домишко в три-четыре комнаты, которые и сдавались проезжающим. Недостатки помещения с лихвой искупались изумительным видом на Форос и бесконечное море. Наутро, довольно рано, мы выехали в Севастополь, но тут попали в отвратительную погоду: холодно, ветер, и шёл не то снег, не то крупа. Мы укутались как только могли, подняли верх у коляски, но всё-таки прозябли и Катёна немного простудилась. В Севастополе переночевали только одну ночь и отправились домой.

По возвращении в Москву я начал свои обычные занятия в лаборатории П. Н. Лебедева, в соколовской лаборатории со студентами в практикуме и в гимназии, а Катёна от работы в гимназии отказалась – к марту ожидался наш первенец. Мама была заинтересована не меньше нас предстоящим событием. Вся зима прошла, так сказать, под знаком ожидания первого ребёнка. Это одно из крупнейших событий в жизни молодых супругов. Это радость ощущения бессмертия. Ведь в детях продолжается наша жизнь. Какое удовольствие я испытывал от того, что мог нарядить мою Катёнушку! Мы вместе с ней ходили покупать материал на нарядное платье, купили синий вельвет, и Катёне сшили очень красивое платье с треном и высокой талией, как того требовало ожидавшееся событие. Сшила себе Катёна ротонду, их тогда вообще носили, а для Катёны она была в её положении и весьма удобна. Ротонда была на белом меху молодого барашка, с воротником из белой козы. Это, конечно, не чернобурая лисица, но ротонда удовлетворяла требованиям и нам очень нравилась.

Харитоненки и Хлудовы

В начале этой зимы я получил очень хороший урок. Мой товарищ по гимназии Ходанович-Труханович служил юрисконсультом у сахарных заводчиков Харитоненок, в одной из самых крупных сахарных фирм России{266}266
  Торговый дом «И. Г. Харитоненко с Сыном в Сумах», основан в 1856 году Иваном Герасимовичем Харитоненко (1820–1891). После его смерти семейное дело возглавил его сын действительный статский советник, коммерции-советник, крупный меценат и коллекционер Павел Иванович Харитоненко (1852–1914).


[Закрыть]. Завод Харитоненок находился в Сумах, и одна крыша его занимала десять десятин. Наследник Харитоненок Ванька, мальчик лет двенадцати, проходил гимназический курс дома, а по вёснам его возили экзаменоваться в сумскую гимназию, почётным попечителем которой являлся отец Ваньки Павел Иванович, женатый на дочери Харьковского предводителя дворянства. Их две дочери были уже замужем, и обе за титулованными, но прожившимися аристократами{267}267
  Младшая дочь Харитоненок, Наталья Павловна, вышла замуж за внука министра иностранных дел и Государственного канцлера, потомка старинного русского княжеского рода начала XVI века, восходящего к черниговской ветви Рюриковичей, светлейшего князя Михаила Константиновича Горчакова. Старшая же дочь, Елена Павловна, – за сына генерала от кавалерии и члена Государственного Совета из французского дворянского рода, с 1-й четверти XIX века состоявшего на русской службе, гвардейского офицера Михаила Сергеевича Олив. По отзывам современников, «первый был очень красивый барин, второй оказался с большим характером» (Нестеров М. В. Воспоминания. М., 1989. С. 363).


[Закрыть]. Сам Павел Иванович от важности говорил в нос, но, мне кажется, был довольно глупым человеком{268}268
  Иначе характеризовал супружескую чету Харитоненок М. В. Нестеров. Вспоминая о своих встречах с ними, он писал: «…надо сказать, что мои заказчики далеко не были людьми худыми. Они были добры, внимательны к людям им нужным, тратили огромные деньги на свои Сумы, на десятки учреждений, ими созданных. Правда, они были тщеславны, и за это дорого платили (доходы их в последние годы достигали четырех миллионов чистыми). […] Тысячи людей около Харитоненок нашли безбедное существование. […]
  Легко и приятно проходила жизнь этих беспечных добряков. Они постоянно куда-то стремились, боясь запоздать туда, где было так называемое избранное общество, модная выставка или премьера. Они легко сходились с людьми, ещё легче расходились. Дорого и мило им было то, что носило на себе клеймо успеха или моды. Они не были исключением в обществе начала XX века, как не были исключением во все века минувшие: напудренные парики дочерей стали бы розовыми и голубыми, природа же этих людей из века в век оставалась неизменной, и они, не ведая, доживали до своего рокового часа» (Нестеров М. В. Указ. соч. С. 362–365).


[Закрыть] да и плохим коммерсантом. Его громадное дело, которое оценивалось чуть ли не до ста миллионов рублей, взяло на учёт правительство, так как сам Харитоненко не мог вовремя уплачивать кредиторам. Лично Харитоненки располагали всё же громадными средствами и тратили их не считая{269}269
  В период революции 1905–1907 годов торговый дом «И. Г. Харитоненко с Сыном в Сумах», действительно, оказался в тяжелейшем финансовом положении. В общей сложности задолженность крупнейшей в России сахарной фирмы составила 22,2 млн р., из них 7,7 – Государственному и 14,5 млн р. – частным петербургским и московским банкам. В создавшейся ситуации П. И. Харитоненко в марте 1908 года обратился в Госбанк с просьбой отсрочить платежи по векселям торгового дома.
  Летом того же года «было заключено соглашение Госбанка и частных кредиторов, по условиям которого Харитоненко закладывал в Дворянском банке свою недвижимость с оценкой 25 млн р. (земля при девяти сахарных заводах, стоившая, по оценке самого Харитоненко, 41 млн р.), а кредиторы создавали Комитет по надзору за ходом его дел и обязались снабжать фирму оборотными средствами по учёту финансовых векселей на сумму до 2,2 млн р. […]
  В 1909 г. соглашение, срок которого был установлен в один год, решено было продлить ещё на год с условием получения из Дворянского банка ипотечной ссуды для погашения долга фирмы коммерческим кредитным учреждениям. Однако в начале 1910 г. Харитоненко обратился в Министерство финансов с предложением покрыть полностью долг акционерным банкам из ипотечной ссуды, чтобы консолидировать все свои счета в Госбанке, которому в этом случае он оставался должен ещё около 6 млн р. (эту задолженность он обязался погасить в течение 5 лет). Госбанк принял это предложение […].
  В итоге Госбанк остался единственным кредитором фирмы, а окончательный расчёт был произведён в начале 1915 г. наследниками скончавшегося в 1914 г. П. И. Харитоненко» (Петров Ю. А. Коммерческие банки Москвы. Конец XIX в. – 1914 г. М., 1998. С. 75–76).
  Что касается личного состояния П. И. Харитоненко, то современники не случайно считали его одним из самых богатых людей России: к 1914 году ему принадлежало 70 тысяч десятин земли, 60 миллионов капитала и 10 сахарных заводов, оборудование для которых привозилось из Бермингема. Одновременно с производством сахара он открывает новую для себя сферу вложения капитала и становится директором управления Белгородско-Сумской железной дороги. Предпринимательская жилка, стремление к умножению огромного состояния за счёт использования новейших достижений науки и техники просматривались во всех его начинаниях. Наглядное подтверждение тому: благоустройство фамильного имения, заложенном в 1884 году на песчаных берегах реки Мерчик И. Г. Харитоненко и названном в честь младшей внучки – Натальевкой. «Из Швейцарии, Дании и Голландии выписывается скот, по последнему слову науки строятся птичники и коровники. Питомцы натальевских конюшен были призёрами московских бегов. Всё поставлено на коммерческую основу и вложено так, что немецкие агрономы, побывав здесь, заявили, что подобного хозяйства они не видели даже в Европе. А студенты московского сельхозинститута вместе с профессурой ежегодно приезжали сюда, чтобы ознакомиться с последними новинками.
  Николай II за особо успешную деятельность на поприще отечественной промышленности возвёл Павла Харитоненко в потомственное дворянство, а его фамильный герб был увенчан словами: «Трудом возвышаюсь».


[Закрыть].

Ходанович посоветовал Вере Андреевне Харитоненко пригласить меня в качестве преподавателя математики: Зёрнов-де из хорошей семьи, работает в университете – это импонировало Харитоненко гораздо больше опытности какого-нибудь учителя среднего учебного заведения. А меня Ходанович предупредил, чтобы я запрашивал за уроки побольше, сказавши, что 10–12 рублей за час не будет много, и чем больше я запрошу, тем ко мне будет больше уважения. Однако при переговорах я как-то постеснялся такой суммы и назначил по 7 рублей 50 копеек за час – тоже хорошая цена. Я в месяц получал, таким образом, рублей полтораста, по тем временам – немало[14]14
  Впоследствии я узнал, сколько царь платил преподавателям за уроки. В Саратове был профессор Бируков, который обучал раньше дочерей царя, получая за это по 5 рублей в час. Я сам, когда брал уроки скрипки у профессора Ивана Войцеховича Гржимали, платил ему тоже по 5 рублей, да ещё он за эту пятерку занимался со мной не меньше двух часов. – Прим. В. Д. Зёрнова.


[Закрыть].

С Ванькой я занимался две зимы и потом уговорил В. А. Харитоненко отдать его в гимназию Поливанова{270}270
  Московская частная мужская гимназия Л. И. Поливанова находилась на улице Пречистенке, в доме Пегова.


[Закрыть]. Ванька был неплохим мальчиком, но обучение дома и чрезмерное богатство портили его. Его тютар (воспитатель) англичанин Бенсон часто разговаривал со мной и жаловался на «систем-синч», или, лучше сказать, полное отсутствие системы в воспитании Ваньки – он делает, что хочет: хочет – учит уроки, хочет – не учит. И никакого ограничения в трате денег. Ванька являлся в магазин и выбирал, что ему нравилось, магазин всё присылал на дом, а счёт направлялся в контору, которая и оплачивала его. Вероятно, в такого рода операциях, которые производил не один Ванька, заинтересована была и контора.

Харитоненки имели чудесный дом на Софийской набережной, против Большого Кремлёвского дворца. Теперь этот дом принадлежит Наркоминделу и, говорят, служит для помещения высоких представителей иностранных держав, посещающих Москву{271}271
  Изящный особняк на Софийской набережной, 14 был построен в 1891–1893 годах под руководством выдающихся московских архитекторов – В. Г. Залесского (автор проекта) и Ф. О. Шехтеля (внутренний интерьер).
  Харитоненки поселились в особняке на Софийской набережной в 1893 году и прожили в нём до лета 1918 года. После отъезда хозяев в особняке около года помещалась миссия датского Красного Креста, а в 1919 году его передают Комиссариату иностранных дел для размещения высокопоставленных гостей. В последующие годы там останавливались многие знаменитости – писатель Герберт Уэллс, кузина Уинстона Черчилля скульптор Клэр Шеридан, журналист и писатель Артур Рэнсон, американский предприниматель Арманд Хаммер, танцовщица Айседора Дункан и король Афганистана Аманулла. Здесь же жили и семьи ряда высокопоставленных советских дипломатов, в том числе будущего наркома Литвинова.
  С 1931 года в особняке на Софийской набережной, 14 находится посольство Великобритании в Москве.


[Закрыть].

Ванька обучался игре на скрипке у И. В. Гржимали (не знаю уж, сколько тот за это брал – верно уж не по 7 рублей 50 копеек), уроки проходили ежедневно, но Ваньку возили на дом к Гржимали. Каждый день после моего урока подавался экипаж и наследник миллионов ехал к Гржимали.

У Ваньки была отдельная довольно большая классная комната. Как-то я прихожу и застаю такую картину: Ванька из духового ружья расстрелял превосходно сделанную игрушку – большую корову из папье-маше, обклеенную замшей. Мне просто жалко стало такой великолепной игрушки. Мы хотя и жили в достатке, но достаток нам давался не даром. Я старался, помимо правил и теорем алгебры и геометрии, внушать Ваньке и демократические принципы. Не мастер я был читать такие поучения, но всё же убеждал мальчишку, что если он сам уже не играет такой игрушкой, то чем коверкать её, лучше отдать другим детям, у которых таких игрушек нет. Я часто, если Ванька не приготовил урока, читал наставления, что всякий человек должен работать, что Ванька не должен рассчитывать на беспечную жизнь благодаря богатству родителей – мало ли что может случиться и ему придётся вести трудовую жизнь. И вот однажды (старики Харитоненки находились за границей, и Иван особенно заленился) прихожу и вижу – у Ивана глаза как фонари нарёваны. Оказалось – получена телеграмма из Сум, что весь громадный завод сгорел. Ванька решил, что мои предсказания сбылись и он теперь нищий и должен тяжёлым трудом добывать себе кусок хлеба. Я его не разуверял, и уроки некоторое время готовились более аккуратно. Фирма же от пожара не пострадала: завод был застрахован в русских и заграничных страховых обществах. Злые языки даже говорили, что оборудование завода устарело и пожар был весьма кстати. Не знаю, вспомнил ли меня Ванька после революций 1917 года; не знаю даже, что сталось со всей семьёй{272}272
  До лета 1918 года В. А. Харитоненко с сыном Иваном, наследником многомиллионного отцовского состояния, который скончался в родовом имении Натальевке в 1914 году, продолжали жить в знаменитом московском особняке на Софийской набережной. Затем, бросив на произвол судьбы всё своё несметное богатство и, прежде всего, уникальную коллекцию художественных ценностей, переехали на Украину; оттуда эмигрировали за границу, где и закончили дни своего существования. Жизнь И. П. Харитоненко оборвалась трагически, в результате самоубийства, происшедшего в Мюнхене в 1924 году.


[Закрыть].

Я бывал здесь не только на уроке. Как-то на семейном вечере Ванька играл перед небольшой публикой в квартете: И. В. Гржимали, так сказать, демонстрировал успехи своего ученика. Недаром же он занимался с ним каждый день. Ванька участвовал в каком-то маленьком квартете Гайдна, а потом я заменил его. Первую скрипку, разумеется, играл Иван Войцехович, а я вторую. Мне было очень приятно поиграть вместе с таким мастером. Потом я два раза слушал у Харитоненок французский квинтет на старинных инструментах. Один раз французы играли перед маленькой компанией семейных Харитоненок и близких знакомых, к числу которых был причислен и я, другой раз было много приглашённых из именитого купечества и аристократии. Каждое собрание у Харитоненок сопровождалось хорошим угощением. На большом вечере шампанское лилось рекой – весь вечер до ужина действовал буфет с чудным крюшоном (шампанское с ананасами). Затем – шикарный ужин{273}273
  Один из подобных увеселительных вечеров в доме Харитоненок весьма колоритно представлен в воспоминаниях М. В. Нестерова: «В спектакле участвовала московская «золотая молодежь», разные доморощенные «дофины» и «инфанты». Среди них первенствовал «единственный», как томно называла мадам Харитоненко сына Ивана Павловича – Ваню Харитоненко. Народу набралось человек до трехсот. Москва титулованная и та, что «за кавалергардов» – именитое купечество со своими отпрысками. Были кое-кто из артистов, художников. Спектакль ставил артист Художественного театра талантливый, опытный Москвин. Хорошие костюмы, декорации.
  Спектакль затянулся. По окончании мы с женой хотели тотчас уехать домой – не удалось. Намерение наше было открыто, пришлось остаться ужинать. Началось шествие к столу. Княгиня Щербатова взяла меня под руку, и судьба моя была решена.
  Огромная столовая, в ней большой центральный стол и ряд малых, отлично сервированных, украшенных массой цветов. За нашим столом, кроме кн[ягини] Щербатовой и меня, были молодые Мекки, кн[язь] Щербатов и балерина Гельцер. Не скажу, чтобы я чувствовал себя в этом обществе, как дома. Салонные разговоры не были мне по душе. Однако как-то всё обошлось благополучно. Хозяевами был предложен тост за моё здоровье. Часам к четырём ужин кончился, мы распростились, автомобиль доставил нас домой» (Нестеров М. В. Указ. соч. С. 365).


[Закрыть]. Стояла зима, но в громадных вазах были живые цветы; мужчины во фраках, дамы в вечерних туалетах, красавица графиня Клейнмихель[15]15
  Мы постоянно любовались ею в университетской церкви, где она бывала на больших службах; во время войны 1914 года Клейнмихель, говорят, оказалась шпионкой и чуть не была расстреляна. – Прим. В. Д. Зёрнова.


[Закрыть]. За ужином я сидел рядом с одним из исполнителей, кажется, с Казодезюсом, и, сколько мог, разговаривал с ним по-французски. П. И. Харитоненко был очень доволен и сообщил гостям, что французы согласились играть только в двух частных домах – у царя и у него. Когда же речь заходила о его дочерях, то Павел Иванович непременно говорил: «Моя дочь княгиня такая-то…» – перечисляя все её титулы.

В жизни Харитоненок было много всего. Ходанович рассказывал: приехал в Москву знаменитый скрипач Изаи. Ванька как скрипач непременно должен был его послушать, но по молодости лет на вечерние концерты его ещё не брали. Так Изаи пригласили на дом. Не знаю, был ли устроен большой вечер или Изаи играл в семейной обстановке, но контора уплатила ему за этот визит 3000 рублей – сумму неслыханную[16]16
  Сейчас, говорят, Вертинскому за выступление платят десятки тысяч, но теперешние десятки тысяч не стоят и десятков рублей того времени. – Прим. В. Д. Зёрнова.


[Закрыть].

Мне ещё раньше приходилось бывать и в другом богатом купеческом доме – у Василия Алексеевича Хлудова. В молодости он был знаком с маминой семьёй и, возможно, ухаживал за тётей Анной, имевшей много поклонников. Один из его сыновей, мой ровесник Флоря, студент Технического училища, был тоже скрипач.

Знакомство между мамой и Василием Алексеевичем давно прервалось, но когда я был студентом, он приехал к нам в Шереметевский переулок и просил, чтобы хотя бы я продолжил бывшее знакомство. Я изредка бывал в чудесном особняке Василия Алексеевича в Хлудовском переулке. Самым интересным был сам Василий Алексеевич – он интересовался самыми разнообразными вещами. У него бывали любопытнейшие спиритические сеансы; в зале стоял настоящий орган, на котором играл сам хозяин; у него я встретил скрипичного мастера Лемана, инструменты которого высоко ценились и до сих пор ценятся.

Я пригласил Лемана к нам на квартет, в котором участвовал К. А. Кламрот. Леман явился во фраке. Он принёс скрипку своей работы, ещё не лакированную. На ней я и играл квартет. Леман был большой знаток инструментов, но казался либо жуликоватым, либо не совсем нормальным. Он, например, уверял, что великие мастера, как Страдивари и Амати, являются ему во сне и учат его, как делать скрипки. Он даже написал об этом маленькую книжку{274}274
  A. И. Леман является автором трёх работ, посвящённых скрипичному искусству: «Акустика скрипки» (Ч. 1 и 2. М., 1903); «Книга о скрипке» (2-е изд. М., 1903) и «Русская скрипка» (СПб., 1909).


[Закрыть].

Был у Василия Алексеевича на большом вечере, который он устроил по поводу женитьбы своего племянника Арсения Морозова. Меня больше всего поразило количество бриллиантов, которыми была украшена молодая. На груди у неё был целый иконостас из бриллиантов.

Хлудов, между прочим, первый стал разводить виноград в Сочи, где он взял большой участок и завёл виноделие на каких-то новейших началах. Вина были превосходные.

Рождение нашего первенца

Вот я и подошёл к самому большому событию этого года, и не только этого, событию, исключительно важному для молодых супругов – рождению первого ребёнка. Недели за две была нанята «няня». Мой кабинет превратился в будущую детскую. Там было собрано всё имущество ещё не появившегося на свет ребёнка: колясочка, бельё. Няня занялась шитьём.

Шестого марта перед вечером Катёна почувствовала приближение великого события. Сейчас же вызвали акушерку, с которой заранее договорились. Это была необыкновенная повитуха Анна Михайловна Оленина которая занялась акушерством, так сказать, по убеждению. Она была состоятельной женщиной, помещицей и видела в деревне, как низко стоит дело помощи вообще медицинской, и в частности акушерской. Выучилась акушерству и сначала работала в деревне просто как добровольная помощница страдающих женщин. А потом – и как профессионалка. Она принимала детей тёти Сони. Оленина была очень интересный человек, в это время уже старуха. Сын её, П. С. Оленин, был певцом, пел он и в Большом театре, но главным образом в частной опере.

Анна Михайловна к страданиям Катёнушки относилась совершенно спокойно: всё шло более или менее нормально. Но я страшно волновался и всю ночь ходил из угла в угол в соседней комнате. Мама тоже очень волновалась. Прошла ночь, проходило уже утру, а Катёна всё страдала. Чтобы облегчить её страдания и ускорить роды, папа вызвал профессора акушерства Николая Ивановича Побединского, и вскоре появился на свет наш Митюша{275}275
  Дмитрий Владимирович Зёрнов родился 7 марта 1907 года.


[Закрыть].

Я впервые присутствовал при появлении на свет человека. Моя любимая Катёнушка страдала просто нечеловечески, видеть это было невыносимо. И тем более удивительно то спокойствие и удовлетворённость, которые наступают тотчас, как только ребёнок появился на свет. В Евангелии по этому поводу сказано, что при рождении ребёнка мать мучается, так как «пришёл час её», но после она радуется, так как «новый человек пришёл в мир».

Малыш поместился в своей комнате и сделался центром внимания всей семьи. «Священнодействие» купания совершала мама, считая, что без неё это действие обойтись не может. Оно так и было. Сначала Катёна лежала после родов, потом надолго захворала.

Предстояло малыша крестить. Мы с Катёной ещё раньше, в предположении, что будет мальчик, решили назвать его в честь дедушки Дмитрием. Крёстной матерью я просил быть маму. Крёстным отцом мы просили быть брата Катёны, Александра Васильевича. Мы старались, чтобы в нашей радости приняли равномерное участие наиболее близкие нам люди.

Крестили Митюшу дома в гостиной. Катёна получила много цветов, так что когда принесли из университетской церкви купель, я устроил вокруг неё целый цветник. После крестин ужинали и, поднимая бокалы с шампанским, поздравляли Катёнушку с новорождённым и новокрещённым.

Всё шло как будто хорошо, Катёна начала понемногу вставать. Но тут у неё заболело горло. Её смотрели врачи – и профессор Н. С. Кишкин, и детский Митюшин врач, и мой друг А. М. Кезельман – и все сказали, что беспокоиться нет оснований – простая ангина. Дня через два горло у Катёны совершенно очистилось и температура упала, она встала с постели. И вдруг узнаю от Кезельмана: «посев» дал дифтеритные палочки. Меня как кипятком обварило. Мы достали сыворотку, сделали прививку.

Ночью после прививки у Катёны сделался тяжёлый сердечный припадок – страшно замедленный пульс и удушье или «недодых». Состояние было настолько тяжёлым, что не только я, но и папа испугался и ночью вызвал Кишкина. Катёна надолго была опять прикована к постели[17]17
  Митюня родился в среду на первой неделе поста. Прививка была сделана, вероятно, в начале третьей недели. Но и на Страстной неделе – Пасха в 1907 году была 22 апреля (ст. ст.) – Катёна ещё лежала. – Прим. В. Д. Зёрнова.


[Закрыть]. В Великую Субботу я, выйдя что-то купить, зашёл в церковь и долго усердно молился перед плащаницей. С тех пор мне всегда хочется в Великую Субботу постоять перед плащаницей.

Сердечные припадки случались преимущественно ночью, и мы каждый раз, отходя ко сну, думали: как-то пройдёт эта ночь. Отчего возникли эти припадки, так и осталось невыясненным. Во всяком случае, была поражена иннервация сердца, и следы этого остались у Катёнушки на всю жизнь.

В начале мая Катёна всё же начала вставать, а в конце мая мы переехали в Дубну. Приехавши туда, мы пили чай в нижней столовой, а Митюня лежал на диване в папином кабинете и – славно так! – «агукал», это свидетельствовало о хорошем настроении духа.

Магистерские экзамены

К лету 1906 года относится моя переписка с П. Н. Лебедевым, описанная в моих воспоминаниях «Учитель и друг»{276}276
  См.: Зёрнов В. Д. Учитель и друг // Тр. ИИЕТ. Т. 28. Ист. физ. – мат. наук. М., 1959. С. 111–118. См. также: ВИЕТ. 2004. № 4. С. 143–151.


[Закрыть]. Сначала письмо Петра Николаевича меня очень разволновало, но тут уж помогли выдержка Катёнушки и её всегдашний такт. Мы ходили по парку и обсуждали, как отнестись к его резкому письму{277}277
  По-видимому, речь идёт о письме П. Н. Лебедева из Гейдельберга от 4 июля 1906 года, в котором он «весьма настоятельно» просит В. Д. Зёрнова «изложить теорию манометра Вина, так как она должна появиться в печати». В конце же письма Лебедев с упрёком замечает: «…всё, что Вы пишите, должно быть додумано до конца, а в Ваших неряшливых набросках добраться до понимания достаточно трудно» (ВИЕТ. 2004. № 4. С. 161).
  Похожие замечания П. Н. Лебедева присутствуют и в других его письмах к Зёрнову. Так, например, в письме от 15 июня 1906 года он писал: «Многоуважаемый Владимир Дмитриевич! Во-первых, поздравляю и желаю Вам всего хорошего. Во-вторых, поздравляю Вас с тем, что я далеко. Дело в том, что я никогда не ожидал, что Вы дадите мне Вашу рукопись в такой неряшливой форме: Вы не потрудились даже сами перечитать её и заполнить пропуски в цитатах и размерах приборов, без чего её нельзя печатать – и я, в качестве переводчика, ничего не могу сделать» (ВИЕТ. 2004. № 4. С. 152).


[Закрыть]. Это она помогла мне тогда «выкипеть» и написать Петру Николаевичу «любезное», в прямом смысле, письмо{278}278
  В своём ответном послании, черновой набросок которого хранится в личном архиве учёного, B. Д. Зёрнов писал: «Многоуважаемый Пётр Николаевич! Любезное письмо Ваше от 4. VII получил. Очень жаль, что Вы не сообщили мне при свидании в Москве о тех сомнениях, которые представляет теория манометра Вина. В моём тексте она изложена согласно Вашим указаниям, сделанных в черновике, который прилагаю (очень прошу Вас листы черновика сохранить и при свидании возвратить мне). Изложение теории в двух редакциях, как Вы требуете, также прилагаю.
  Далее. Вам угодно знать моё суждение о формулах „самого Вина“. Затрудняюсь что-либо на это ответить, т[ак] к[ак] не знаю о каких формулах идёт речь. У меня в тексте не упоминается о таковых формулах» (Коллекция В. А. Соломонова).


[Закрыть]. Дело разрешилось, и мне кажется, что этот инцидент послужил к укреплению тех хороших отношений, которые существовали до конца между мной и Петром Николаевичем.

Митюня к концу лета окреп и стал опираться на ножки. Нянька Елена тутушкала его и приговаривала: «Тебя в солдаты не возьмут, ты один у мамы и папы», – а Митюня притоптывал ножками и хохотал, не предчувствуя, что слова Елены, по счастью, являлись пророческими.

Этим же летом мы с родителями переехали из Шереметевского переулка на Девичье Поле, в деканскую квартиру, а прежнюю квартиру папа передал своему заместителю профессору П. И. Карузину. Ведь по Уставу 1884 года профессор, прослуживший 30 лет, обязательно уходил за штат, не теряя связи с университетом, продолжая, если он хочет, читать курс или часть курса, пользуясь правом быть деканом и ректором университета{279}279
  Вот что писал по этому поводу сам П. И. Карузин в биографической заметке, посвящённой памяти Д. Н. Зёрнова: «В 1899 г., по выслуге 30 лет, Д[митрий] Н[иколаевич] не оставил преподавательской деятельности, остался директором Института нормальной анатомии и ему, кроме пенсии, назначено было из сумм министерства 1200 руб[лей].
  На освободившуюся кафедру избирается э[кстра]орд[инарный] проф[ессор] П. И. Карузин, с которым с 1901 г. Д[митрий] Н[иколаевич] и делил труды преподавания, уступив ему ещё в 1898 г. чтение лекций на естественном отделении» (Карузин П. И. [Краткий очерк деятельности Д. Н. Зёрнова].
  Москва, 20 августа 1917 года. Машинопись. Л. 1об. // Коллекция В. А. Соломонова).


[Закрыть]. Материальное положение сверхштатного профессора было вполне обеспечено. Одна пенсия равнялась содержанию ординарного профессора – 3000 рублей в год[18]18
  Это гораздо больше, чем теперь 2300 рублей в месяц, зарплата, которую получает профессор, доктор, заведующий кафедрой, и уж не в пример больше пенсии, которую мы теперь получаем, – 3600 рублей в год. – Прим. В. Д. Зёрнова.


[Закрыть].

Деканский дом на Девичьем Поле – деревянный флигель, очень просторный (он цел и сейчас), стоял на большом участке, заросшем теперь большими деревьями, а тогда на нём был покос; дом окружал палисадник с кустами сирени. Дом был довольно холодный, но так как дров мы могли жечь сколько угодно, то от холода не страдали. Комнаты и их расположение были чудесные: из передней – настоящей светлой просторной передней – входили в гостиную (примерно 40 квадратных метров), из гостиной две двери – в папин и мой кабинеты (по 30 метров каждый) и дверь в коридор, из которого, повернув направо, попадали в столовую (30 метров), далее – спальня родителей (30 метров), уборная, комната Насти и выход на террасу, в конце коридора – ванная комната; налево из коридора находилась наша спальня (тоже 30 квадратных метров), Митюнина детская (метров 20) и выход в кухню, перед которой – ещё комнатка для кухарки, а за кухней – прачечная. Конечно, при доме имелись и погреб, и сарай. Вообще, это была не квартира, а хороший помещичий дом. Перед нашим переездом квартира внутри была заново отремонтирована.

В 1906/07 и 1907/08 годах в лаборатории П. Н. Лебедева я занимался работой по определению силы звука в абсолютной мере при помощи «диска Рэлея». Это лучшая моя работа, которая вошла, как и первая, в мою магистерскую диссертацию. Работа эта сделалась классической, и «диск Рэлея» является основным прибором в каждой акустической лаборатории. Замечательно, что в физическом словаре в статье «Рэлея диск» её автор, Мясников, не нашёл нужным даже упомянуть моё имя{280}280
  То же обстоятельство подчёркивалось в речи В. К. Аркадьева, произнесённой 24 апреля 1946 года на торжественном заседании Совета физического факультета МГУ, посвящённом 80-летию со дня рождения П. Н. Лебедева. «Лебедев на этот прибор обращал внимание видных певцов и музыкантов того времени (Собинов, Шаляпин, Танеев), старался фонометр „внедрить в производство“, как мы теперь говорим. Однако, – замечал он далее, – в то время число и мера ещё не завоевали себе полного признания в искусстве. Только в двадцатых годах фонометр нашёл широкое применение на практике, когда с развитием радио получила развитие и акустика и в виде электроакустики, архитектурной и военной акустики сомкнулась с техникой. В настоящее время фонометр Лебедева-Зёрнова применяется при акустических измерениях и в различных электроакустических приборах, чаще всего нося название диска Рэлея. Имя же Зёрнова и Лебедева, проложивших путь этому прибору, часто не упоминается даже в отечественной литературе (см., напр[имер]: „Физический словарь“, слова „Рэлея диск“ и „Фонометр“)» (Аркадьев В. К. П. Н. Лебедев. [Речь на торжественном заседании Совета физического факультета МГУ, посвящённом 80-летию со дня рождения П. Н. Лебедева. Москва, 24 апреля 1946 года]. Машинопись. Л. 4 // Коллекция В. А. Соломонова).


[Закрыть]. Впрочем, это весьма характерно для нравов русских учёных. Эта работа была напечатана в «Annalen der Physik» и в журнале «Русского Физико-Химического Общества»{281}281
  Речь идёт о публикациях В. Д. Зёрнова: «Über absolute Messungen der Schallintensität: (Zweite Mitteilung). Die Rayleighsche Scheibe» (Annalen der Physik. 1908. B. 26. Nr. 1. P. 79–94) и «Об абсолютном измерении силы звука: (Второе сообщение). Диск Рэлея» (ЖРФХО. 1908. Т. 40. Физика. № 3. С. 70–83).


[Закрыть].

Зимой 1907/08 годов я начал держать магистерские экзамены. Закончил я их уже в осеннем семестре 1908 года. Пётр Николаевич был противником экзаменов. Он считал, что молодой учёный прежде всего должен сделать самостоятельную научную работу. Пётр Николаевич сам в России экзаменов не держал, но в Страсбурге он держал докторские экзамены и защищал докторскую диссертацию на степень «доктора философии»{282}282
  Учёной степени доктора философии П. Н. Лебедев был удостоен в 1891 году, защитив в Страсбургском университете диссертацию «Об измерении диэлектрических постоянных паров и о теории диэлектриков Мосотти-Клаузиуса».


[Закрыть]. Эта степень в России не давала никаких прав. Для получения кафедры в русском университете надо было защищать диссертацию в русском университете. Пётр Николаевич и защищал в Москве одну из своих превосходных работ – о взаимодействии резонаторов{283}283
  Фундаментальная научная работа П. Н. Лебедева «Экспериментальное исследование пондеромоторного действия волн на резонаторы» получила высокую оценку физиков всего мира, а её автору доставила докторскую степень Московского университета без сдачи предварительных экзаменов и защиты магистерской диссертации, полагавшихся по уставу того времени.


[Закрыть].

Как бы то ни было, но я засел готовиться. По числу экзаменов было немного, но материала, который необходимо знать, оказалось порядочно. Экзамены такие: математика, механика, метеорология и два по физике – экспериментальной и теоретической. По математике и механике программы были стандартные – расширенный общий курс, который читался на физико-математическом факультете. Новых математических дисциплин не вводилось. Вот по механике в университетском курсе мы почему-то не сдавали гидродинамику, а на магистерском экзамене требовался довольно большой курс по этой части механики.

Катёнушка каждый раз волновалась, когда я шёл на экзамен. Она говорила, что так как она сама ничего не знает из того, что надо сдавать, то, верно, и я ничего не знаю и непременно провалюсь. Я, может, и не ахти сколько знал, но все пять экзаменов сдал, и ни одного повторять не пришлось, что случалось довольно редко.

Говорили, что Соколов, главный экзаменатор по физике, особенно любил вопросы по поляризации электродов – теме его докторской диссертации{284}284
  Работа А. П. Соколова «О гальванической поляризации электродов» защищена в 1882 году в качестве магистерской диссертации. Степени же доктора физики он был удостоен в начале 1886 года за другую работу – «Опытное исследование электрических колебаний в электролитах».


[Закрыть]. Я, разумеется, прочёл его диссертацию, просмотрел большой курс Хвольсона{285}285
  По-видимому, имеется в виду четырёхтомный труд О. Д. Хвольсона «Курс физики» (СПб., 1892–1915). В 1923–1926 годах в Берлине вышло пятое последнее его издание в шести томах.


[Закрыть], хотя вообще был довольно хорошо осведомлён по части опытной физики, так как до этого много лет участвовал в коллоквиумах лебедевской школы, на которых преимущественно рассматривались вопросы именно экспериментальной физики.

Магистерский экзамен всегда происходил в заседании факультета. Во время заседания из числа членов факультета выделялись экзаменатор и ассистент, которые в том же зале, где велось заседание, или в соседней комнате принимали экзамен, а остальные члены тем временем продолжали заниматься вопросами факультета: затем экзаменаторы докладывали о результате испытания, который и записывался в протокол заседания. О своём желании сдавать экзамен следовало заявить секретарю заранее, чтобы внести в повестку заседания.

Когда я явился на экзамен по экспериментальной физике, П. Н. Лебедева на заседании не оказалось. Соколов капризничал и не хотел экзаменовать без него. Я побежал к Петру Николаевичу на квартиру. Он был дома, но сказал, что у него болит живот, и попросил экзамен принять без него. Соколов, наконец, согласился и предложил мне обдумать два вопроса: 1 – электростатическое поле и 2 – поляризация. Я был очень доволен предложенными вопросами – я знал их хорошо. Но уточнил:

– Поляризация электродов?

По моему весёлому виду Соколов понял, что я знаю его вкусы, и ответил:

– Нет, поляризация света.

Экзамен проходил в самом зале заседания факультета, в сторонке, за отдельным столом, ассистентом был Б. К. Млодзеевский. Я начал говорить о вихревой теории, но Соколов «заскрипел»[19]19
  У него был довольно скрипучий голос и часто вместо буквы «с» он произносил «ш»: вместо «сила» – «шила», вместо «синус» – «шинус». – Прим. В. Д. Зёрнова.


[Закрыть] и вдруг говорит:

– Нет, нет! Ну, какие там вихри! Я вовсе не о том вас спрашиваю.

Я замолчал и задумался – что же ему нужно, не рассказывать же мне элементы, как это я делаю в седьмом классе гимназии Щепотьевой?! Млодзеевский пожимал плечами, качал головой, показывал своё удивление тому, что-де магистрант не отвечает на такие вопросы. Я вижу, что надо на что-нибудь решаться, и начинаю рассказывать так, как обучал своих учениц. Соколов оживился:

– Ну вот, вот – я это и спрашиваю!

Затем я перешёл к поляризации света. И тут, к моему удовольствию, мне удалось поймать Соколова на незнании одной подробности, о которой я вычитал у Хвольсона. Заинтересовавшись ею, я сам наблюдал так называемое явление Хайдингера. Соколов спросил меня, можно ли без инструмента отличить поляризованный свет от естественного (неполяризованного)? Я уверенно ответил, что можно. Соколов, по-видимому, не зная о явлении Хайдингера, сказал, что это неверно. Но тут я уж со вкусом описал эффект Хайдингера[20]20
  При действии на глаз белого поляризованного света, в поле его зрения видны два рыжеватых клина, обращённые вершинами к центруполя зрения, так что можно даже непосредственно определить направление плоскости поляризации. Объясняется это тем, что прозрачные средины глаза обладают слабой способностью двояко преломлять световой луч. – Прим. В. Д. Зёрнова.


[Закрыть]. На этом экзамен и закончился.

По теоретической физике Соколов дал мне два отдела: «теорию тепла» и теоретическую оптику по Друде. На этот раз экзамен проходил в соседней с залом заседания комнате. Спрашивал меня Соколов, а Лебедев демонстративно, не слушая моего ответа, расхаживал по комнате и не то что-то мурлыкал про себя, не то насвистывал. Тут никаких пререканий не было.

Экзамены по математике и механике прошли гладко. Математику принимали профессор Лахтин и Егоров, оба были моими преподавателями ещё в гимназии. Механику я отвечал Н. Е. Жуковскому и Чаплыгину. Метеорологию я сдавал Э. Е. Лейсту, секретарю факультета. Отвечал я по земному магнетизму – о вариациях земного магнетизма и что-то по метеорологической оптике.

А в институте я занимался различными акустическими измерениями при помощи моего портативного фонометра{286}286
  Фонометр – прибор, состоящий из подвешенного к кварцевой нити длиной около 300 мм прямоугольного зеркальца 3 × 15 мм с алюминиевой лопаткой внизу для успокоения колебаний. Для защиты от случайных воздушных потоков подвижная система прибора была окружена цилиндрической оболочкой из тонкого чёрного тюля. Установка крепилась на высокой стойке с установочными винтами. Современным исследователям, работающим над акустическими измерениями, фонометр Лебедева-Зёрнова известен как «диск Рэлея».


[Закрыть]. Результаты вошли позже в мою диссертацию. Когда мне нужно было наблюдать два фонометра одновременно, то вторыми наблюдателями были моя Катёнушка и Коля Машковцев. Надо сказать, что исследование звукового поля в литературе до моей диссертации никогда не описывалось. Измерения проводились в громадном зале Физического института (наверху) – «семинарие» (теперь этого зала нет: помещение перегорожено).

Я немного забежал вперёд, а надо вернуться к лету 1908 года. Лето мы, конечно, проводили в Дубне. Митюня начал ходить. В конце июня мы с Катёной отправились в гости к Василию Борисовичу, её отцу. Он служил управляющим мельницей в имении Нечаева-Мальцева в Данковском уезде на реке Донец. Место это называлось Дубки. Василий Борисович был человеком простым, но аккуратным хозяином. Своё хозяйство он уже бросил. В Дубках с ним жили его дочери Анюта и Надя и сыновья Ваня, Коля и меньшой Лёня. Тут же на лето приехала катёнушкина сестра Вера. Так что я почти со всей семьёй познакомился.

В день возвращения в Москву Пётр Николаевич позвонил мне вечером по телефону и без всякого вступления сказал:

– Владимир Дмитриевич, хотите быть профессором? Я чуть не сел на пол.

– Пётр Николаевич, конечно, хочу. Вы ведь знаете, что я всё делаю для того, чтобы стать профессором.

– Ну, так отлично. Я рекомендовал вас на кафедру в Варшавский университет. Заходите завтра ко мне, потолкуем.

У меня точно крылья выросли. Правда, диссертация ещё не защищена, но готова. Для получения профессуры в Варшавском университете не требовалось степени доктора, как это необходимо в Московском университете, и степень магистра давала уже полное право получить кафедру. На другой день я отправился к моему учителю. Оказалось, что у Петра Николаевича был декан физико-математического факультета Варшавского университета и просил его рекомендовать на кафедру одного из своих учеников{287}287
  Деканом физико-математического факультета Варшавского университета в это время был профессор Павел Иванович Митрофанов (1857–1920). Однако в августе 1908 года лабораторию П. Н. Лебедева, вопреки утверждению Зёрнова, посетил и справлялся о возможных кандидатах на варшавскую кафедру не декан, а попечитель Варшавского учебного округа Владимир Иванович Беляев (1855–1911). Откликаясь на просьбу последнего, Лебедев 23 сентября 1908 года писал:
  «Многоуважаемый Владимир Иванович!
  В конце августа я имел удовольствие видеть Вас в своей лаборатории и беседовать с Вами о возможных кандидатах на кафедру физики в Варшавском Университете. В настоящее время я имею возможность рекомендовать очень подходящего кандидата Владимира Дмитриевича Зёрнова (сына Декана нашего Медицинского факультета), который на днях оканчивает магистерские экзамены, имеет готовую диссертацию и к декабрю может быть магистром. В. Д. Зёрнов уже студентом начал работать у меня, за сделанное им исследование по акустике получил премию Мошнина и, получив место лаборанта при нашем институте – где он из личного опыта ознакомился с руководством занятиями студентов, – он не оставлял своих научных работ. В. Д. Зёрнов часто выступал референтом в наших физических коллоквиях и невольно обращал на себя внимание как очень хороший лектор: он спокойно, ясно и интересно говорит, что Вам могут подтвердить все слышавшие его на Менделеевском Съезде.
  Я буду премного благодарен Вам, если Вы сообщите мне, считаете ли Вы желательным, чтобы В. Д. Зёрнов официально выступил кандидатом, и указали бы мне форму, в которой это можно было бы сделать.
  Примите уверения в совершенном почтении. П. Лебедев» (Научная переписка П. Н. Лебедева. М., 1990. (Научное наследство; Т. 15). С. 286).


[Закрыть]. Какова же была моя гордость, что Пётр Николаевич рекомендовал именно меня! Мне было всего 30 лет! Получить кафедру в таком возрасте?! Вот когда исполнялось предсказание Бредихина, который рекомендовал мне заняться физикой.

Из разговора с Лебедевым я также узнал, что у варшавцев есть кандидат на кафедру экспериментальной физики – человек значительно старше меня, профессор Сельскохозяйственного института в Новой Александрии (тоже Польша) – фамилия его Мышкин, а мне предлагалась вторая кафедра, связанная с метеорологией. Однако Пётр Николаевич выступил против кандидатуры Мышкина, считая его никуда негодным физиком{288}288
  Характеризуя этого «физика», П. Н. Лебедев в письме к Б. Б. Голицыну от 19 декабря 1909 года писал:
  «Я не знаю, известна ли Вам деятельность этого зловредного фрукта, но мне от души было досадно, что хитроумный Орест [Данилович Хвольсон], дипломатически сославшийся на внезапное нездоровье, передал Вам председательство на время „сообщения“ Г[осподи]на Мышкина: Мышкин очень ловко околпачил Клоссовского (которого большие заслуги в области устройства Метеорологии и одновременное полное непонимание физики я себе вполне ясно представляю) и через Клоссовского, очевидно, попал в милость к Рыкачёву.
  Дело в том, что Г[осподи]на Мышкина маститый Ив. Ив. Боргман провёл в магистры, как говорит легенда, не за абсолютно неприличную и бессмысленную диссертацию, а по доброте, потому что Г[осподи]ну Мышкину без этого не дали бы места в Новой Александрии. Я не берусь судить, была ли тут доброта или тупое непонимание разницы между работой по физике и просто ерундой – но факт налицо и, как кажется, Ив. Ив. теперь не особенно гордится тем, что был восприемником диссертации.
  Потом Г[осподи]ну Мышкину нужна была докторская диссертация. Он сделал две попытки в этом направлении – и Г[осподи]ну Мышкину оставалось бы только найти доброго дубину-оппонента, чтобы пролезть в доктора, – а это при большом количестве вакантных кафедр по физике выгодно – но я устроил ему препону в виде двух небольших, но достаточно убедительных заметок. […] Теперь Г[осподи]н Мышкин, очевидно, околпачивает метеорологов и поэтому пути хочет пролезть. Когда я прочитал, что Г[осподи]н Мышкин состоит членом магнитной Комиссии при Академии Наук, то я был в одинаковой мере и изумлён и его ловкостью – и «неосторожностью» Академии и хотел бы обратить Ваше внимание на это обстоятельство. Не думаю, чтобы Г[осподи]н Мышкин был полезен Академии, но Академия будет ему, конечно, полезна – я только сомневаюсь, чтобы это было в интересах учёного и учебного дела в России.
  Мне всегда ужасно противно выступать в печати с „опровержением“ разных прохвостов, но я знаю, что махнуть на это рукой и плюнуть я не имею права в интересах дела: если не мешать прохвостам, то они задушат у нас физику: они не только собой будут затыкать кафедры и сознательно или бессознательно губить молодежь – но и в наследники себе пустят только эквивалентную себе сволочь. Я это хорошо знаю: насмотрелся! С меня довольно!» (Научная переписка П. Н. Лебедева… С. 304–305).


[Закрыть]. Мышкин на основании каких-то недостоверных наблюдений утверждал, например, что космическое пространство обладает дисперсией. Пётр Николаевич приходил в ярость от такого утверждения и называл Мышкина либо невеждой, либо недобросовестным человеком{289}289
  «Его [Лебедева. – В. С.] решительный отказ (1905–1909 г.) признать дисперсию света в мировом пространстве впоследствии полностью оправдался» (Аркадьев В. П. Н. Лебедев. Апрель 1946 г. Машинопись. Л. 5 // Коллекция В. А. Соломонова).


[Закрыть]. Он сказал декану (кажется, его фамилия была Белянкин{290}290
  Ошибка; см.: коммент. 234.


[Закрыть]), что его ученик должен или занимать основную кафедру, или, во всяком случае, иметь свою лабораторию и ни в коей мере не быть связанным с Мышкиным. Пётр Николаевич «предписал» и мне вести переписку с деканом в том же смысле. Конечно, мой пыл этим обстоятельством был несколько ослаблен, но всё же я начал переписку с деканом. Мы с папой, однако, решили, что особенно торопиться не стоит – прежде всего надо защитить диссертацию.