Текст книги "Пушкинист"

Автор книги: Владимир Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Владимир Романовский
Пушкинист
Рассказ

Человек, к сожалению, внушаем, и слово, сказанное даже невинным попугаем, может иметь самые неожиданные последствия.

В конце апреля Игорь пригласил меня на рыбалку.

– Пора уже освежиться. Надо же когда-то проветривать чердак. – Он постучал пальцем по лбу. – Надоела эта собачья публичная жизнь. Пора расслабиться. Заберемся в безлюдные места, в лес, тишину. В речке плотва гуляет, клев пошел. Я с дядей говорил по телефону, ждет, – тоном, не допускающим возражений, заключил он.

– Дядя, который самых честных правил?

– Он самый, только не занемог, слава богу. Здоровее нас с тобой, хоть и старше на четверть века. Обитает один, в глуши, на полном самообеспечении, как Робинзон.

– Мобильник там берет?

– Я ему на юбилей спутниковый подарил. Надо будет, позвоним.

С дядей его, Юрием Николаевичем Морозовым, я познакомился лет пять назад, он в то время работал в недрах какого-то министерства или комитета – ведал чем-то музейным и архивным. Когда ему стукнуло шестьдесят, его немедленно отправили на пенсию. Как он потом объяснял, «за несдержанность органа речи», проще говоря – за язык, наговорил где-то лишнего при очередном реформировании. Рассердившись на весь белый свет, он вначале запил, но постепенно отошел, уехал передохнуть в деревню, застрял в ней и живет там уже несколько лет.

Игорь был прав. Стряхнуть на вольном воздухе накопившуюся за зиму усталость, предаться сладкому безделью, посидеть у потрескивающего костра, вдыхая легкий натуральный дымок, а не уличную бензиновую гарь, – что могло быть лучше, и я согласился.

– Транспорт – за мной, – Игорь перешел на деловой тон. – До Городка доберемся на моей тачке, потом пересядем на вертолет, команда уже дана, все проплачено. По воздуху часа через полтора будем на месте. Переспим у него в баньке, она прямо у речки, а на зорьке – с удочками на берег. Через день тем же путем обратно. Я в прошлом году к нему так же добирался. От дорог в тех краях остались одни воспоминания. Поедем налегке, у него все есть – самогон, закусон и удочки. Он специально предупредил, чтоб ничего не привозили.

– Неудобно с пустыми руками.

– Я уже запасся. Купил что-то о дуэлях, дуэлянтах и прочих пережитках. Он книгу пишет, историческую. У тебя есть что-нибудь о пушкинских временах?

– Поищу. Не найду, куплю. Только давай договоримся, – как можно внушительнее произнес я. – О выборах, партиях, вообще о политике – ни слова! Ни единого!

Я хорошо представлял себе, что для Игоря, съевшего на долгих речах и дискуссиях не одну собаку, подобное воздержание будет делом непростым. Но он, ни секунды не раздумывая, пообещал:

– Согласен. Отдыхать так отдыхать, – при этом посмотрел он на меня каким-то странным, затяжным взглядом. Каюсь, тогда я не придал этому особого значения.

Мы отправились после обеда. Вцепившись в баранку, Игорь непрерывно бормотал ругательства, продираясь по забитым машинами улицам. Перед московской кольцевой дорогой мы уже едва ползли и наконец встали: впереди шел ремонт полотна. Вокруг нас в своих машинах томились от безысходности такие же пленники.

– Это уже не пробки, а полный тромбоз, – беспомощно бросив руки на рулевое колесо, бормотал Игорь. – От ремонтников одни заторы, сами дороги лучше не становятся.

– Говорят, принято решение: ямы и колдобины считать лежачими полицейскими, ремонты будут прекращены сами собой, за ненадобностью, – сказал я, чтобы его как-то успокоить.

Вместо сорока минут до Городка добирались три часа, хорошо, что догадались выехать пораньше.

Машину оставили на платной стоянке. На проходной у вертолетной площадки Игорь предъявил свой «вездеход», – удостоверение, по которому он проникал куда и когда угодно, и мы со спортивными сумками наперевес бросились к одинокому бело-голубому «Еврокоптеру». У открытой двери стоял пилот, невысокий человек лет тридцати пяти в темно-синей униформе и фуражке с длинным козырьком. Он поздоровался и многозначительно постучал пальцем по ручным часам.

– Извините, пробки. Еле добрались. Это – представитель прессы, Виктор. – Он кивнул в мою сторону.

– Алексей, – представился пилот. – Маршрут, как я понял, прежний. Тогда – вперед. Мне надо вернуться хотя бы к десяти вечера.

Кабина напоминала микроавтобус с пятью креслами для пассажиров. Крупные иллюминаторы открывали превосходный обзор.

Машина дрогнула и, быстро набирая скорость, понеслась над крышами зданий. Мотор гудел ровно и сдержанно, будто в салоне обычного лайнера. Пересекли московскую кольцевую и понеслись над северо-западной автострадой. Зрелище растянувшегося до горизонта металлического стада машин, плотными рядами ползущих по шоссе, завораживало. Только рогов не хватает, невольно подумалось мне.

Вертолет резко отвернул влево, и постепенно шоссе скрылось из виду. Мелькали начинающие зеленеть, заросшие кустарником поля. За хвойным бором открылось и проплыло скопление причудливых кирпичных строений – то ли крупных теремов, то ли мелких замков.

– «Мордасово-Сити», – Игорь кивнул на иллюминатор.

Вертолет ушел в сторону и устремился к огромному, до самого горизонта, лесному массиву. Теперь замелькали верхушки деревьев, поляны, потемневшие к вечеру широкие озера. Под нами проносились тронутые зеленью перелески, проблескивали болотца, мелькали мостики, светлые пруды, извилистые речки.

– Прошли Вышневолоцкую гряду. Все по графику, – объявил пилот.

Наконец за светлой березовой рощей вертолет пошел вниз. Впереди блестела узкая лента реки, извивающейся среди высоких зеленых берегов.

Сделав круг над рощей, машина резко пошла на снижение. Лес поредел, расступился. Стала угадываться заросшая травой, в кочках и лужах светлая колея. В конце ее показались стоявшие в один ряд темные деревенские избы. Вертолет завис над поляной и плавно опустился на траву. Мы пожелали пилоту счастливого возвращения, а Игорь многозначительно кивнул на оставленный рядом с его сиденьем пакет с бутылкой французского коньяка. Выбравшись на поляну, мы забросили на плечи сумки и долго махали вслед быстро набирающей высоту машине.

После вертолетного гула наступившая тишина казалась почти неземной. Солнце зашло за лес, в прохладном безветренном воздухе пахло весенней зеленью.

Из-за пригорка, за которым начинался спуск к реке, появился Морозов и бегом бросился к нам. Седые пряди развевались над головой, худощавое загорелое лицо сияло.

Последовала жаркая встреча, с объятиями, восклицаниями, удивлениями, и спустя минут пятнадцать мы уже сидели за деревянным столиком рядом с его баней.

На дощатом столе появились три алюминиевые миски, вилки, чугунок с отварной картошкой, банка грибов, миска соленых огурцов.

– Вот это натюрморт! Ну, дядя Юра... Я сейчас упаду. – Игорь демонстративно покачнулся.

– Все свое. – Морозов наклонился и, как фокусник, извлек из-под лавки зеленую бутыль емкостью не меньше литра. – Картофельный, с березовыми почками. Сами и растим, и гоним. – Он быстро разложил по тарелкам закуску и наполнил граненые стаканчики. – За встречу, – без паузы провозгласил он.

Я опрокинул в рот жгучий напиток, а когда отдышался, увидел перед собой нанизанный на вилку ядреный соленый огурец.

–  Надо похрустеть, пока напиток душу найдет. А потом – картошечку. Ну как? – ласково спросил Морозов.

– Прекрасно, – отдышавшись, выговорил я.

Он обратился к Игорю:

–  Как дела на большой земле? Что новенького? Как твоя политология? Поделись успехами, порадуй сельского туземца.

– Без перемен. У нас с Виктором уговор – о политике ни слова. А то переругаемся.

– Вот эго правильно, – согласился Морозов.

Из-за полуоткрытой двери появился здоровенный белый кот, потянулся, протрусил вдоль стены и прыгнул на лавочку под окном метрах в трех от нашего столика. Он явно не был домоседом, вид имел независимый и боевой: слегка прихрамывал, от правого уха осталась половинка. Пыльная шерсть на боках и хвосте наводила на мысль об андеграунде – подвалах и чердаках.

– Сеня, привет, бродяга! – приветствовал его Игорь.

– Он у нас гроза местных мышей и крыс, – пояснил мне Морозов. – Можно сказать, начальник гарнизона. Его даже собаки уважают. Правда, не слышит совершенно. Глухомань полная. Но с другой стороны, настоящий начальник и должен никого не слышать.

– А что с ним? – Я с удивлением посмотрел на кота.

– Игорь знает. Оказывается, если кот – альбинос, как Сеня, весь абсолютно белый и с голубыми глазами, то, скорее всего, будет иметь врожденную глухоту. Почти обязательное сочетание. Генетика, загадка природы. Сам ко мне пришел. Объявился однажды в сенях, откуда – неизвестно. Вот я его Сеней и прозвал.

– Надо же... Бедняга.

– Зато бесстрашен. Местные псы его побаиваются. Потому что он их гавканья не слышит. Ему кажется, что те просто раскрывают рот, без малейшего звука. Пес лает во всю мощь, а Сеня идет на него спокойно, как танк. Ему это до лампы. Ну и собака – в сторону, робеет.

– Нарвется когда-нибудь на неприятность, – заметил Игорь.

– Я его берегу. Правда, и собак-то почти нет. У соседей волки зимой Маркиза сожрали, только ошейник на снегу и остался.

Морозов поднялся, зашел в сени, принес блюдце с молоком и поставил перед котом. Тот поднял голову, посмотрел на хозяина проникновенным взглядом и принялся лакать.

– Он у вас очеловечился, – заметил я.

– Не совсем еще. Только молоко пьет. Вот за пиво примется, другое дело. А пока – обычное млекопитающееся. Но любит компанию, – сказал Морозов.

Пока обсуждали жизнь кота, выпили огненный напиток еще несколько раз, и я почувствовал, будто в голове зазвенели серебряные колокольчики.

– Дядь Юр, мы тебе пару книг привезли, исторических. Там, в пакете в предбаннике.

– Спасибо, ребята, я посмотрю. Теперь у меня их будет пятьсот тридцать пять.

– По истории? – спросил я.

– Пушкин и его время, так скажем. А вообще – первая половина девятнадцатого века. Россия и Европа того времени.

– Дядь Юр, ты лучше о своей книге расскажи. Виктор – большой спец, вдруг что-нибудь посоветует.

– Можно, конечно, – оживился Морозов. – Только с чего начать, книга большая?

– С самого начала.

– В общем, все довольно просто. Давным-давно наткнулся я в архивах на одну интереснейшую личность. Был такой дворянин и офицер Инженерного корпуса – поручик Кастеньев. Он, кстати, принимал участие в строительстве первой нашей железной дороги Петербург-Царское Село. Поручик в совершенстве владел французским, любил поэзию, был знаком с Пушкиным. Больше того, поэт был для него кумиром. Кастеньев казался завидным женихом: молод, красив, довольно богат, холост. Все это открывало ему двери в лучшие петербургские салоны. Он встречался с Петром Вяземским, Александром Тургеневым, с гвардейцами и кавалергардами – Барятинским, Трубецким и другими столичными львами. Что еще... – Морозов задумался на мгновенье и продолжил: – Кастеньев прекрасно владел всеми видами оружия и, как офицер и дворянин, всегда готов был постоять за свою честь. Это обстоятельство в конце концов имело дурные последствия: за дуэль он был разжалован и сослан в Кавказский корпус. И вот там, на Кавказе, в конце февраля 1837 года он с опозданием узнает о дуэли и смерти Пушкина. Сам Кастеньев находился в то время в лазарете, залечивал полученную в бою рану. Отлежавшись, он отпросился в отпуск, летом прибыл в Петербург, используя связи, уволился в отставку и приступил к собственному расследованию гибели великого поэта. Гордость России, терзался Кастеньев, застрелен каким-то проходимцем-французом – разве можно это злодеяние оставить неотомщенным? И он отправился во Францию. План был простой: найти Дантеса, вызвать его на дуэль и отомстить. – Морозов замолчал, и я вдруг почти физически ощутил его внутреннее волнение. В его лице проступила какая-то внутренняя просветленность, заметная даже в сгущавшихся сиреневых сумерках.

– А дальше что, дядь Юр? – не вытерпел Игорь.

– Что, что... Книга разрослась, я даже не ожидал. Сейчас работаю над вторым томом. Остался довольно трудоемкий кусок: надо поколесить по Парижу, Эльзасу, городку Сульцу. Показать русский характер на французском фоне. Да и в первой части кое-что подправить. Но главное не в этом. Хорошего финала нет. Чем закончить эту историю, ума не приложу. Дантес-то остался жив, сделал блестящую по тем временам карьеру, дожил до глубокой старости. Значит, Кастеньев по каким-то причинам отказался от первоначального замысла. Что там произошло? Все повисает... – Он тяжело вздохнул.

Я представил себе, как мыкается поручик Кастеньев в поисках Дантеса, и тут меня осенило.

– Юрий Николаевич, так вам сам Пушкин финал этой истории подсказывает. Вспомните его Сильвио из «Выстрела». Скорее всего, Кастеньев нашел Дантеса, добился дуэли, а потом на глазах секундантов намеренно пробил ему... ну, например, шляпу. Или выстрелом выбил у него из рук пистолет. Демонстративно, с презрением, знай, мол, наших, гад. По-моему, такой финал выглядит органично.

Игорь хлопнул в ладоши и схватился за бутыль. В стаканах снова забурлило.

– Витя, молоток! А что, дядя Юр, действительно это вариант. Мне нравится. Не зря я его сюда вытащил. – Он поощрительно хлопнул меня по плечу.

Вокруг сгущалась ночная темень, застывший на лавочке кот выглядел бесформенным белым пятном. Морозов принес из дома аккумуляторный фонарь и повесил на куст рябины над своей головой. Свет его казался театральным прожектором, освещающим наш стол, как сцену.

– Что-то в этом действительно есть, – опустив голову, медленно проговорил Морозов. – Презрение – мощное чувство, сродни ненависти. Есть и пример: младшая дочь Дантеса, Леони Шарлотта. Она презирала отца, в глаза называла его убийцей. В совершенстве освоила русский язык, наизусть знала всю поэзию Пушкина, которого боготворила... Сильвио, да. Но ведь там другая история. За Сильвио оставался выстрел, а Кастеньеву предстояла бы дуэль с нуля. А пуля, как известно, дура. Дантес мог и сам подстрелить Кастеньева.

– А шпага? – не сдавался я. – Во Франции тогда еще дрались на шпагах. Представьте себе, что в поединке Кастеньев вывернул у него из рук шпагу, приставил к горлу свою и заставил просить прощение. Или еще вариант: тремя ударами он полоснул по груди поверженного Дантеса, оставив на коже три кровавые полосы. Они пересеклись в виде заглавной буквы А. То есть – привет от Александра, от Пушкина.

– Честно говоря, такое мне в голову не приходило, я больше рылся в архивах. А там на этот счет нет никаких свидетельств. Абсолютно никаких.

– Ну и что? Напишите, что предлагаете свою версию событий, основанную на историческом контексте, на психологии, мотивах действующих лиц. Если Кастеньев оставил его в живых, значит, что-то произошло между ними в этом Сульце. И он удовлетворился этим, вот что важно. Не мог же он отступить. Нет у вас таких данных?

– Нет, – согласился Морозов.

– Значит, вполне могло быть и так: он победил в поединке, но не захотел стать убийцей. Он презирал Дантеса и не стал пачкать руки русского офицера об эту мразь.

Морозов посмотрел на меня с удивлением:

– Лихо. Даже завидно. Что значит молодость.

–  Хотите, я распишу вам этот эпизод? – предложил я и тут же сообразил, что сморозил глупость.

– Нет, этого не надо.

– Извините.

– Ничего. Кстати, Кастеньева тоже звали Александром, распространенное тогда имя было, – заметил Морозов.

– Вот видишь, дядя Юр! – снова воскликнул Игорь. – Это неслучайное совпадение.

– Надо подумать, – снова повторил Морозов.

– Что тут думать! – Игорь всплеснул руками. – Он мастер по закручиванию сюжетов. Сюжетолог!

– Юрий Николаевич, а к издателям не обращались? – чтобы отвести разговор от собственной персоны, спросил я.

– Наводил кое-какие справки.

–  Кстати, Виктор, у тебя же есть знакомые издатели. – Игорь с хрустом откусил очередной огурец.

– Есть, конечно. Но все они коммерсанты.

Ну и что? Сейчас все кругом коммерсанты. Удивил!

– Я имел в виду – в худшем смысле этого слова.

– То есть? – Игорь повернулся ко мне.

– Когда-то давным-давно принес я одному из них рукопись. Это был остросюжетный роман, их редактору он понравился. Но выяснилось, что надо кое-что подправить. Персонажи у меня оказались слишком интеллигентными, не матерились, много рассуждали и редко били в морду. Ни резни, ни крови, ни бандитов, ни извращенцев. Ну что это за книга! И что это за фильм получится, возьмись кто-то снимать эту историю! Никакого навара и рейтинга. С тех пор мало что изменилось, поэтому...

– Но ты же издавался у них, – перебил меня Игорь.

– Зарабатывал, так скажем. Честным трудом. И под псевдонимом. Сложилась у нас такая сатанинская тройка под вымышленной фамилией. Я разрабатывал сюжет, придумывал под него персонажи. Мой коллега разбивал действие на эпизоды, так чтобы все время что-нибудь происходило. А еще один коллега сочинял диалоги поострее. Потом кусками дописывали текст, он был немудреным: глаголы да существительные. И через полтора месяца книга готова. За год можно было спокойно испечь штук шесть-семь. Издательство выпустило их целую дюжину. Потом мне это надоело, и я, как говорится, завязал.

– Да, – покачал головой Морозов. – А как же разумное, доброе, вечное?

– Случается. Но за счет спонсоров и малым тиражом. Им нужен другой товар. Растерянному, усталому пиплу проще втюрить развлекуху: жизнь-то у него не сахар. Заодно можно и мозги припудрить, чтоб в свободное от работы время нос не задирал. Вдолбить, что порядка у нас не было, нет и в принципе быть не может и надо с этим смириться. Всем правят деньги и сила, все покупается или захватывается.

– Ты не прав, – в голосе Игоря появился ораторский звон.

Я понял, что незаметно каким-то колесом заехал в смежный с политологией огород, и сразу дал задний ход:

– Возможно. Только давай обсудим это в Москве. Мы же с тобой договаривались. Вернемся к книге Юрия Николаевича.

Игорь тяжко вздохнул, но смирился, и я обратился к Морозову:

– И как издатели отнеслись к вашему предложению?

– Я не стал ничего предлагать. Мне это показалось безнадежным делом. Профессиональных пушкинистов у нас целая команда. Все пишут и хотят издаваться. Там огромная очередь. А я неизвестен, да и какой из меня специалист, просто я люблю его. Я не прорвусь через эту стену: кто я такой, чтобы заниматься столь высокой темой? Для этого надо иметь право. Завоевать его, стать профессионалом. Начинать с такой книги – большая дерзость и глупость, конечно. Да и рукопись моя не исследование, не роман – я даже не знаю что. Я не очень рассчитываю на издателей. Но и не могу не писать ее, обязан. Мне кажется, она нашептана мне какими-то высшими силами, это мой крест.

– Игорь, спонсора надо искать Юрию Николаевичу. Другого выхода нет.

– Найдем, ты только завершай поскорее, дядя Юр.

– Легко сказать – завершай. – Морозов посмотрел на часы, потянулся к ветке и выключил фонарь. – Пошли в дом, ребята. Вставать рано. Вам постелено в парилке, а мы с Сеней будем в предбаннике. Печку я истопил, ночи еще прохладные.

В предбаннике стоял густой березовый дух.

Я не мог уснуть: перегулял, как говорила моя бабушка. Бесшумно поднявшись, я осторожно выбрался на воздух. За косогором над лесом начинало светлеть небо. Через несколько минут появился Морозов.

– Не спится? – тихо спросил он.

– Воздух необыкновенный. Как его еще не стали консервировать и продавать в пластмассовых бутылях?

– Я все думал над вашей идеей. Может, она действительно впишется в контекст. Но дело даже не в этом. Вы каким-то образом вселили в меня уверенность. Может быть, дерзостью, не знаю. Так что спасибо, Виктор. Я почувствовал: хватит сомневаться. Вперед, как говорит мой Кузя.

– Кто это?

– Попугай. Познакомитесь сегодня.

– Юрий Николаевич, а как вы вообще занялись этой темой?

– Спросите что-нибудь полегче. Много читал о Пушкине, думал, а потом вдруг ощутил, что Пушкин не просто великий поэт, он – особое, мистическое существо, сгусток духовной энергии, порождение высших сил, посредник между космическим разумом и людьми. И потому в нем заключена трагическая обреченность, сходная с обреченностью Христа. В поединке с Дантесом он не мог стать убийцей в принципе, гений в таких случаях всегда обречен, высшие силы не допустили бы этого для своего избранника: он не мог быть запятнан кровью. Он бы не смог победить на дуэли никогда. И Дантес это уловил, потому и был так самоуверен. По сути, это было убийство. В каждом поэте, наверно, есть частица Пушкина.

Такой человек – с божьей искрой в душе, среди ослепленной толпы, всегда обречен. Его будут стараться закрутить в суете, взбесить, свести с ума, заставить забыть о его предназначении. Его затопчут, распнут, как Христа. В этом – вечная трагедия людей, в которых есть мощная духовная энергия. Сколько поэтов погибли до времени! – Он помолчал несколько мгновений и продолжил: – Я был полон злости и обид, когда переехал сюда. Сначала хотел было написать книгу о наших чинушах, нечто вроде разоблачительных мемуаров, отвести, так сказать, душу, расставить точки над «ё». Такую книгу наверняка бы издали. Но не шла работа, не хотелось ворошить всю эту гадость, засорять пространство еще одной чернухой. Экология и здесь нужна, и без того тошно. И вот чтобы забыть все это, обратился я к давней своей привязанности – к пушкинскому времени. И почувствовал такой подъем! Работа над этой книгой вывела меня из ступора, спасла от пустоты. Творчество спасительно, в нем процесс важнее результата. Хотя нам и кажется, что на процесс уходит слишком много времени. На самом деле это человек вместе со временем уходит от себя прежнего и становится другим. А прежний, предыдущий человек остается позади. Я теперь свободен, могу позволить себе мечтать, во мне звучит Пушкин, музыка его слов, приходят спокойные, утешительные мысли и добрые чувства. Бывает, вся душа озаряется светом. Прав он был: «На свете счастья нет, но есть покой и воля».

– Я вам, честно говоря, завидую белой завистью, Юрий Николаевич. Вы не стоите в пробках, не ведете пустых разговоров, не пишете и не слушаете того, что вам противно. Иногда так хочется бросить все, уехать куда-нибудь в тихое место, вроде вашего, заняться тем, к чему тянет, но... Слишком много «но».

– Приезжайте сюда, по-простому, Виктор, сами по себе, не обязательно с Игорем. Он-то редко бывает. С женой приезжайте. Здесь хорошо. Звоните, я вас встречу на развилке, у шоссе. Иначе заблудитесь. Но ехать надо на внедорожнике, лошадей на пятьсот, типа «порше», как у Игоря. Приезжайте недели через две. Черемуха зацветет, вишня, воздух в это время сказочный, птицы щебечут. У оврага соловей заливается. Он всегда сюда прилетает. Это его место. Представьте себе, какой путь приходится проделать этой птахе, тысячи километров. И только затем, чтобы петь свои гимны природе не где-нибудь, а именно здесь, у нас. Слушаешь его и думаешь: нет, не все еще, братцы, потеряно, если соловья по-прежнему тянет сюда. Жизнь продолжается... Ладно, отвлекся я. В общем, приезжайте. Если не в мае, то в июне, на день рождения Пушкина. Когда соловьи еще не отпели. Или летом, земляника пойдет, потом черника. Грибов полно.

– Спасибо, Юрий Николаевич. Здесь действительно хорошо.

– Подумайте. Пора будить Игоря и – на берег. Червей не забыть бы, вчера нарыл в огороде.

– А где кот? – вдруг вспомнил я.

– Ушел куда-то, у него свои дела. Как-никак, начальник гарнизона. Мышиного.

Темная, по-весеннему полноводная река с извилистыми берегами была в пяти минутах ходьбы от нашего ночлега. В зеленой кисее кустов щебетали птахи.

Клева не было, мы медленно двигались по высокому берегу, время от времени забрасывали удочки и разочарованные шли дальше. Игорь ворчал, что рыбу подкармливать надо, приучать. Морозов возражал, что он не заготовщик рыбы, это противоречит его принципам и все должно быть натурально, а приманка – обман и сильно напоминает ему московскую жизнь, где после сладких слов тебя вдруг берут за жабры.

Наконец наткнулись на тихую заводь с прибрежной осокой, и пошел такой клев и жор, что мы едва успевали насаживать червей. Серебристая плотва и красноперки одна за другой падали, трепыхаясь, в траву, их ловко подхватывал Морозов и сачком переправлял в притопленный у берега садок.

Встало солнце, подул ветер, но мы не замечали этого. Юрий Николаевич вывалил улов в брезентовый мешок и заявил решительным тоном:

– Все, мужики, я пошел. Скотину кормить надо. Динка, Минка и Шеф ждут – две козочки и козел. По утрам у них звериный аппетит – чуть свет голос подают. Я не могу доводить их до гастрита. Дам корма и отведу на выпас к соседям. Потом сварю уху. А вы не торопитесь.

Мы остались, но поклевки стали все реже, а через полчаса, словно по чьей-то команде, клев и вовсе прекратился. Мы переходили с места на место, разошлись в разные стороны – все было напрасно. Река казалась такой же опустевшей, как и безлюдный берег.

– К другому берегу ушла, там начинает пригревать, – заключил Игорь, бросив в траву удочку.

Над лесом сияло солнце, все просветлело, река казалась теперь шире, чем на рассвете, а пространство вокруг – необъятным.

Собрав во второй мешок остатки улова, мы двинулись к бане.

– А знаешь, в чем-то дядя Юра прав. – Игорь прислонил к крыльцу наши удилища. – Когда я насаживаю червя и закидываю удочку, мне вспоминается предвыборная кампания.

– Забыл наш уговор? – напомнил я.

– Извини, машинально.

Юрий Николаевич встретил нас на взгорье, отобрал мешок с рыбой и повел домой, как он пояснил, короткой дорогой. Передвигался он, несмотря на свои годы, так ходко, что мы едва за ним успевали. Мы перепрыгивали через рытвины, старые пеньки, полусгнившие, обросшие мохом стволы деревьев. «Уж лучше бы пошли в обход», – ворчал Игорь.

Впереди показались темные бревенчатые избы. Я насчитал четырнадцать.

– Вон моя обитель. – Морозов показал на второй от края дом. – Приют убогого чухонца.

– Наконец-то, – облегченно проговорил Игорь. – Теперь я понял, мы обычно подходили со стороны леса.

– Там еще сыровато. Пройдем задами, это ближе.

– Народу в деревне много осталось? – спросил я.

– Кроме меня, еще в двух домах, вон дым из труб идет. Разбежался народ. Даже летом не приезжают. Грунтовка разбита, вести сюда нормальную дорогу никто не хочет. Вот и получается: людей нет, потому что не проедешь, а дороги нет, потому что нет людей. Заколдованный круг.

Мы перемахнули через невысокую изгородь и, обогнув темный сарай, оказались у бревенчатого, в четыре окна дома с широкой верандой. У крыльца рядом с поленницей стоял старенький велосипед. От пристройки за домом доносилось глухое стрекотание мотора.

– Не слышу петуха. У тебя же вроде и куры были, дядя Юр? – сказал Игорь.

– Морока большая держать их. Если потребуется, пару яиц всегда обменяю у соседей на овощи. Натуральный обмен: они мне – яички, лепешки из бездрожжевого теста, я им – овощи. Теплицу сделал, вон, за домом. – Он показал пальцем в сторону сада. – Рассада уже готова.

На просторной веранде нас ждал накрытый стол с самоваром, на табуретке по-хозяйски восседал Сеня и задумчиво щурил глаза.

– Уха отстаивается, на каменке во дворе. Чтоб рыбьего духа здесь не было. Сеня уже наелся. Свежая рыбка для него – как суши для японца.

– А у тебя дымком тянет. – Игорь повел носом.

– Печку заодно протопил. Заслонку открывал, специально немного окуриваю, – пояснил Морозов, – чтоб жучок не завелся. Полон дом книг, изба-читальня.

– Дядя Юр, покажи гостю свое жилье. – Игорь кивнул на меня.

– Само собой. – Морозов открыл дверь. – Прошу на кухню.

Мы переступили высокий порог: широкая печь с плитой, две двери, ведущие в комнаты, боковое окно. Из мебели – умывальник, хозяйственный стол, полки с посудой.

«Всех уволю! Замочу! Подонки!» – раздался истошный крик.

– Кузя, – пояснил Морозов, открыл дверь справа от печки. – Услышал, что кто-то идет.

Игорь, довольный моим потрясенным видом, сиял от удовольствия.

В светлой комнате у засеченного и открытого настежь окна висела в углу просторная клетка с крупным попугаем. Я впервые увидел вблизи такого красавца. Он казался воплощенной элегантностью: пепельно-серого цвета оперение, горделивая посадка головы, крупный, крючковатый нос. Вид как у орла, только глаза не сердитые, а бесшабашные.

– Кузя, Кузя, Кузя, – начал приговаривать Игорь. – Поздоровайся с дядей. Скажи: пресса, пресса. Знаешь, что такое пресса?

«Пошел вон! В отставку! – выпалил Кузя. – Всех достали!»

Игорь упал на диван у стены и затрясся от хохота.

«Новаторы! Инвесторы! Вперед!» – выкрикивал Кузя.

– Доходчиво излагает, черт пернатый. Сразу повеяло чем-то родным, – отирая платком глаза, стонал Игорь.

«Вперед, в прошлое!» – не унимался Кузя.

– Отвязный парень. – Я подошел к клетке, Кузя насторожился. – А почему он говорит без глаголов?

– Менталитет. – Морозов развел руками. – У кого он только не побывал. Они ведь чуть ли не до ста лет живут.

Неожиданно Кузя сбавил тон и спокойно, даже с оттенком горечи отчетливо проговорил: «Людк, заткни ящик! Полная анархия, блин!» – чувствовалось, воспроизводил он не только слова, но и чью-то реальную интонацию.

– Видишь, он и потише может, – удивился Игорь. – Ты бы лучше его чему-нибудь приличному научил. Такой говорун, мог бы стихи Пушкина читать. «Я вас любил» или – «народ безмолвствует». Глядишь, и речь бы у него стала благороднее, нараспев. И с глаголами. А то все «вперед» да «вперед». Прямо мороз по коже.

– Бесполезно. Он уже больше ничего не запоминает, память, наверно, исчерпана. Что поделаешь, если его испортили прежние хозяева.

– У них память что надо. Просто ты с ним мало общаешься, – заключил Игорь.

– А вот ты приезжай на пару недель да поучи его. Все по заграницам мотаешься, нет бы родным попугаем заняться, – подковырнул племянника Морозов.

– Двоюродным. Ладно, один – ноль, дядя Юр, в твою пользу.

– А Сеня его не обижает? – поинтересовался я.

– Они дружат. Сеня все равно его воплей не слышит. А потом, видите, носина у Кузи какой? Даст клювом в лоб, и все. Кстати, он ждет поощрения, подсыпьте зерен, там внизу, в тумбочке, и пойдем дальше, экскурсия продолжается.

Мы прошли во вторую комнату.

– Спальня, совмещенная с рабочим кабинетом, – пояснил Морозов.

Три стены до потолка были заставлены книжными полками, даже над кроватью было три ряда книг. У окна стоял светлый, под клен, письменный стол, на котором, как знаменитый квадрат Малевича, чернел плоский ноутбук.

– Это Игорек наладил: спутниковый телефон, модем, теперь могу выходить в Интернет. Дело нужное, но компьютерные файлы книг не заменят. Для меня они – будто живые. Кажется, словно тепло от них исходит, какое-то невидимое благодатное поле. Прихожу сюда, и душа радуется. Так... – Морозов, согнув руку, посмотрел на часы. – Все, ребята, уха стынет.